Марков Георгий Мокеевич. Сибирь

   Окентий вскинул голову, спрятанную до самого носа в мохнатой шапке-ушанке, поддернул полы своего овчинного полутулупчика и зашагал не по летам бойко, передвигая серые, с высокими голяшками пимы.
   Катя осталась на забитом снегом проселке одна.
   Она долго смотрела вслед Окентию. Вот он мелькнул между белых стволов берез раз-другой и навсегда исчез из ее глаз. Не спеша, медленно принюхиваясь к запахам дыма, доносившимся от выселка, Катя пошла дальше, меся ногами затвердевшие уже наметы снега.
   Решив направить Катю после двухдневной отсидки в избе у Окентия на выселок, Лукьянов дал некоторые советы: во-первых, прийти туда как можно позже, вовторых, на ночевку остановиться не у Зины, а по соседству с ней у вдовы Ольгеи Толченовой. Катя и спрашивать не стала, чем это вызвано. Лукьянов, наставляя ее, обмолвился, - крючки не сидят на месте, рыскают по дорогам, а Зина как-никак его сестра, на примете.
   Несколько раз Катя приближалась к выселку, но, постояв невдалеке от крайнего дома, поворачивала назад. Все ей казалось, что идет она рано, час ее еще не пробил.
   Наверное, приближалась уже полночь, когда Катя наконец зашагала по улице выселка, намереваясь отыскать Зинину избу и постучаться к ее соседке Ольгее.
   Пустынно было в выселке. Избы утонули в снегу.
   Из труб с потоками дыма вздымались столбы искр. Они прочерчивали темное небо и гасли где-то в вышине. Ни одного звука не доносилось до Кати из притихших двоpов.
   Вдруг вдали в окнах одной избы блеснул огонек. На душе у Кати стало спокойнее, веселее. Она ускорила шаги, в уме мелькнула надежда: "Может, у Ольгеи свет горит? Не надо будет стучать, беспокоить весь дом".
   С каждой минутой освещенные окна становились ближе. Когда до них осталось шагов двести, Катя поняла, что это изба самой Зины. "Не Маша ли к ней из Лукьяновки пожаловала? Вот было бы замечательно", - подумала Катя и, как ни устала, припустила чуть рысцой. Но через двадцать - тридцать шагов Катя остановилась в тревоге. "С какой стати Маша с Зиной будут жечь свечи? В прошлый раз это делалось ради меня - городской гостьи. Нет, тут что-то не то".
   Кирюшкпна собачонка учуяла Катю, с тявканьем бросилась к ней. Катя легонько посвистала ей, ласково заговорила: "Ну, будет, будет тебе. Ведь помнишь меня, наверняка помнишь". Собачонка и в самом деле закрутилась возле Кати, повизгивая и помахивая хвостом.
   До избы Ольгеи Толченовой еще шагов триста, от силы пятьсот, но сейчас Катю неостановимо потянуло к Зининой халупе. Если уж зайти к ней не велено, то посмотреть-то в окошко можно; что там у нее деется, что за беда принудила ее жечь свет в полночь? А возможно, и не беда, а радость. Может быть, не ошиблось Зинино сердце, и муж ее, пропадавший без вести целых три года, заявился в родную семью самолично?
   Ступая осторожно, мягко оставляя на снегу следы, вычертившие спиралеобразную фигуру, Катя приблизилась к окнам Зининой избы. Чудом уголок одного окна остался не затянутым ледяной коркой. Катя чуть склонила голову, и в глаза ей бросилась умопомрачительная картина: за столом в углу сидит полуобнаженная Зина, а за ней, прижав ее к себе, припав губами к белому плечу, расположился сам... Карпухин. Одна рука Карпухина тискает Зинину грудь, а другая лежит у нее на животе. Шевелятся короткие, как раздувшиеся от крови пиявки, пальцы Карпухина.
   Ничто не ускользнуло от Катиного взгляда. Заметила она, что лицо у Зины пьяное, печальное и в то же время равнодушное-равнодушное. Глаза полуприкрыты веками, и потому кажется, что Зина мертвая, недвижимая. На столе - четверть с водкой, тарелки с остатками закуски, чашки, самовар. Видать, пиршество началось еще с вечера...
   Катя опрометью бросилась снова на дорогу. "Не вынесла Зина, не устояла", - пронеслось в голове, и захотелось заплакать от обиды на Зину, которую она полюбила с первой встречи и поверила ей, от сознания своей беспомощности перед самыми неожиданными ударами жизни, от жестокости того мира, в котором начертано ей жить.
   Охваченная смятением, тихо всхлипывая, Катя, не помня себя, добрела до конца выселка, давно миновав избу Ольгеи Толченовой. Вот так неосмысленно, механически она, возможно, брела бы и дальше, если б у крайнего дома, в котором жил знакомый ей "хозяин выселка" Евлампий Ермилыч, приходивший когда-то к Зине взыскивать долг, не наскочили на нее собаки.
   Огромные, рослые псы кинулись с рычанием. Катя хватила комья снега, кидала их в остервеневших собак, а сама пятилась назад. К счастью, ей подвернулась палка. Она замахала ею со свистом. Собаки, опасаясь удара, отступили. Катя не теряла мгновений, побежала что было мочи. Собаки помчались за ней, но палка снова засвистела в воздухе. Истошный лай собак Евлампия Ермилыча поднял тревогу. Послышался скрип ворот у его дома, но Катя была уже далеко. Зато подняли брех собаки в других дворах выселка. Катя поняла, что ей пора убираться с улицы. Быстро, без каких-либо раздумий, она подошла к избе Ольгеи и постучала в окно.
   Отозвались немедленно, будто ждали ее.
   - Заходи в избу, - послышался женский голос из-за окна.
   "Лукьянов, видно, успел предупредить насчет меня", - отметила Катя. В темном дворе она не сразу отыскала крыльцо, а найдя крыльцо, никак не могла нащупать дверную скобу. Но ее уже услышали, видимо, догадались о затруднениях и дверь распахнули изнутри. Катю сразу обдало избяным теплым духом.
   - Переночевать можно у вас? - спросила Катя, вглядываясь в женщину, которая открыла ей дверь.
   Свет, лившийся в окно с противоположной стороны, слегка освещал ее.
   - Подружка Маши? Проходи, Катюша, проходи.
   Место найдется. Вот тут осторожно: корова отелилась, теленка на ночь внесла. Вроде на сильный мороз поворачивает. И здесь, Катюша, поостерегись, на кого-нибудь не наступи. Ребятишки разлеглись... Сядь тут, на ящик. - Хозяйка схватила Катю за плечо, усадила. - Тут же и поспать можешь. Все ж таки не на полу. На печку бы тебя, да там у меня бабка ободшовалась.
   - Тут хорошо, - ощупывая в темноте широкий ящик, тихо сказала Катя. - А я вначале к Зине направилась, а там что-то не так...
   - И не говори, милая! Опять энтот Карпухин объявился. С прошлого года все за нее сватается, проходу Зине не дает. Не мытьем так катаньем решил ее взять.
   Приехал пьяный, да не один, а с каким-то связчиком.
   Ну тот упился, едва еще смеркаться стало. Уволок его к себе Евлампий Ермилыч. Небось дрыхнет без задних ног. А Карпухин, гад полосатый, выгнал к соседям и Кирюшку и Зинину свекровку больную. "Будет, - говорит, важный разговор с Зинаидой. При нем свидетелей мне не нужно". Знаем мы, какой разговор... Ох ты, горюшко наше бабское! - вздохнула хозяйка.
   Катя молчала, взвешивала все, что говорила женщина. Связчик Карпухина известен ей. Это второй полицейский - такой губастый, мрачный, с лицом, покрытым полудой. Но что же Зина? Неужели так бессловесно и покорилась Карпухину? Или все-таки решилась наконец связать свою судьбу с новым мужем?
   А знает ли она, какая молва идет о Карпухине? Наверняка знает, не может не знать. Что же тогда происходит?
   - А вы не забегали к Зине? Не пытались выручить ее? - спросила Катя, все еще не решаясь снять с себя полушубок и платок.
   - Как же, забегала! Зашла с чашкой капусты.
   Вроде для их благородия. Сама шепчу Зине: "Бежать тебе надо". А она вскинула на меня глаза в слезах, отвечает: "Ах, Ольгея, Ольгея, чему быть, того не миновать!.."
   - Выходит, что согласилась?
   - Выходит, так, Катюша.
   Катя откинулась к стене, сдерживая рвущийся из груди стон. Она сидела в такой позе долго-долго. Ольгея уже заснула, всхрапывая. Посапывали ребятишки, спавшие на полу. Пощелкивая языком, облизывал себя теленок. А Катя даже глаз не могла сомкнуть.
   Потом хрипло прокричал в курятнике петух. Близилось утро. Наконец и Катю потянуло на сон. Она расстелила на ящике полушубок, накрылась платком.
   Спала совсем чуточку. То и дело распахивались двери, скрипели, врывался морозный воздух. Открыв глаза, Катя увидела в редеющем сумраке нескольких женщин. Они сбились около двери, разговаривали тревожным шепотом.
   Катя прислушалась. Часто упоминалось имя Зины.
   Это заставило подняться с ящика.
   - Что там? - спросила Катя, подходя к женщинам.
   - Ой, не говори, Катюша! Ужасть! Зинаида Карпухина убила. Лежит на полу в разорванной рубахе, с голым пузом. Кровища кругом... Его же левольвертом она...
   Катя почувствовала, как горло ее сжалось, щеки запылали, нудно заныло где-то в левом боку. "Ну, знала же я, знала, что Зина не может пойти за Карпухина...
   Почему же не бросилась я на помощь ей?" - пронеслось у нее в голове.
   - Давно случилось? - спросила Катя, испытывая острое желание сейчас же бежать к Зине в избу.
   - Да уж давненько, видать... Энтот связчик Карпухина там. Стережет, варнак, Зинаиду. А чо ее стеречь? Она сама чуть живая. Сидит, уставясь в потолок сухими глазами. Ну и, конешно, наш-то лиходей Евлампий Ермилыч тоже там. Где пропастина, там и ворон. Без него разве чо обойдется? Нарочный в Лукьяновку ускакал. Староста с урядником вот-вот при-"
   едут. - Ольгея повздыхала, потом взяла Катю под руку, отвела ее в сторону, насколько позволяла изба, сказала на ухо: - А ты, Катюша, уходи, пока вовсе не рассвело. Не погода тебе торчать сейчас в выселке.
   Сватья Лизавета вечером вчера из Лукьяновки приехала, сказывает: переполох там страшенный - ищут тебя, как дорогую пропажу. Ты, как сейчас выйдешь из ворот, спускайся сразу в лог. А там дорога сама тебя выведет на тракт...
   Предупреждение Ольгеи было более чем своевременным. Катя пожала ей руку, хотела что-то сказать, но горло опять стиснуло волнением. Она проскользнула мимо женщин, открыла дверь, вышла из двора на улицу.
   Занималось зимнее ясное утро. Сумрак уже совсем рассеялся. Из-за леса поднималась пурпурная полоса позднего солнцевсхода.
   2
   В Михайдовке на постоялом дворе произошла история, которая могла бы очень плохо закончиться для Кати.
   Одолеть весь путь от выселка до города Катя не смогла. Давала знать о себе бессонная ночь, беспокойство за судьбу Зины, постоянная настороженность в дороге. Несколько раз Катя бросалась в сторону, заслышав позади или впереди себя повизгивание полозьев и перестук копыт. Крестьянских подвод она не боялась, но тракт есть тракт. Метались здесь туда-сюда и подводы с казенными людьми. От этих ждать добра не приходилось.
   Добравшись до Михайловки, Катя почувствовала, что идти дальше у н.ее нет сил, тем более что в городе могли возникнуть осложнения с ночевкой. Решила переночевать здесь, но только не на том постоялом дворе, где они в первый путь пили чай, а на другом, расположившемся наискосок.
   Встретила ее хозяйка, крепкая, рослая старуха с простуженным, надорванным голосом - "великан баба", так про себя окрестила ее Катя. Каждую минуту прикладывая к носу щепоть с табаком и оглушительно чихая, хозяйка придирчиво оглядела Катю, бесцеремонно осведомилась:
   - Ты откуда такая красотка взялась?
   Катя бойко выложила свою версию:
   - Беженка. Иду издалека в город хлопотать о пенсии для престарелой матери. Отец офицер, погиб на войне.
   - А платить за ночлег у тебя есть чем? Ты вперед давай! - сиплым басом сказала "великан баба".
   Катя выразительно позвенела монетками, собранными в горсти, подала их хозяйке.
   - Садись к самовару, наливай кипяток, - обмякла "великан-баба" и ушла на вторую половину дома.
   Катя села к длинному столу, вытащила из кармана полушубка весь свой припас: маленький кусок черного хлеба и два вяленых ельца, сунутых ей в последний момент Окентием Свободным. Ужин был скудноватый, тем более что она сегодня и не завтракала и не обедала. Но круто просоленные ельцы вызвали охотку к питью. Катя выпила две кружки кипятка и с ощущением полной сытости пристроилась в уголке на дощатых нарах, занимавших как раз половину просторной прихожей.
   Она лежала, прикрыв голову платком.. В доме - ни стука, ни бряка. Постояльцы обычно надвигались позже - к ночи. Мысли ее были с Зиной. Как она там?
   Может быть, увезли ее уже в Лукьяновку и посадили в ту же самую скотскую избу урядника, в которой сидела она, Катя. А может, под усиленным конвоем везут в город, в тюрьму... Вспомнила она и Кирюшку:
   бедный мальчик - остался один. Ну, этот сиротой не будет, пока жив Степан Лукьянов.
   Наступил вечер, стемнело. "Великан баба" зажгла жировик. Вдруг во дворе послышались голоса, дверь открылась, и в дом ввалилось человек десять солдат.
   Катя оглядела солдат, не снимая платка с лица. В тощих коротких шинелишках, в латаных валенках, в высоких из поддельной мерлушки папахах с кокардами, они, видно, сильно промерзли, кинулись сразу к железной печке греться, вытягивая к теплу руки.
   "Что же мне делать?" - с беспокойством подумала Катя. На встречу с солдатами она уж никак не рассчитывала. Коли есть солдаты, то, вероятнее всего, есть и офицеры. А это намного хуже. Не благоразумнее ли встать сейчас и, пока новые постояльцы по-настоящему не осмотрелись, покинуть избу? Можно ведь переночевать и в другом месте. В Михайловке, как во всех трактовых деревнях, постояльцев принимают чуть ли не в каждом доме.
   Но что-то все-таки ее останавливало. Она лежала, не двигаясь, и ничем не выдавала своего присутствия.
   А солдаты заговорили, зачадили цигарками, и Кате показалось, что ничего нет страшного, если она тут и переночует. Вслушиваясь в разговор солдат между собой, Катя кое-что узнала о них: едут они из города, с ними их благородие прапорщик, который завернул на ночевку к местному лавочнику, и слава богу: хоть ночь можно провести без его догляда. Куда ехали солдаты, с какими целями, узнать не удалось. Катя все ждала:
   а вдруг кто-нибудь проговорится? Но нет, этого не случилось.
   Солдаты обогрелись и принялись пить кипяток. Настроение у них, видно, было неважное. Больше молчали. А если переговаривались, то тихо, вполголоса. Припас, которым снабдила своих служак казна, был просто скудный: черный хлеб с отставшей коркой, вонючая кета, подмоченный, с желтыми потеками кусковой сахар.
   После ужина солдаты разбрелись: кто на печку - погреть продрогшие кости, кто - на полати, а коекто - на хозяйскую половину: "поточить" зубы о житье-бытье со старухой.
   У стола остались двое: пожилой, с искривленной, видимо, после ранения, рукой, и, судя по разговору, его односельчанин - высокий, тощий солдат, весь какой-то угловатый, скрипучий, будто на шарнирах.
   Пожилой солдат извлек из кармана гимнастерки измятый уже конверт и чистый листок бумаги с огрызком карандаша, и оба они принялись горевать, что вот-де уезжают неведомо куда, а домой об этом не отписали и теперь жены и дети сочтут их загибшими в сибирском госпитале. Катя поняла, что оба они грамотой не владеют.
   - Давайте, дядечки, я вам помогу, - поднимаясь с нар из своего затемненного уголка, сказала она. Солдаты от неожиданности даже вздрогнули.
   - Ты отколь, грамотейка-, взялась? Ты не андел ли с небес спустилась невидимо? - засмеялся пожилой.
   - Да нет, дядечка, не ангел. Беженка. Иду в город. Лежала вон там в углу. Слышу, вы в затруднении.
   А я грамотная, - приветливо поглядывая на солдат, сказала Катя.
   - Ну вот и добро! Вот и к шубе рукав, - обрадовался пожилой.
   Высокий, тощий солдат был из молчаливых. Он только одобрительно помычал, поглядывая на Катю повеселевшими глазами.
   Катя села к столу, придвинула жировик, разгладила ладошкой конверт и лист бумаги.
   - Диктуй, дядечка. Слово в слово писать буду.
   А завтра в городе опущу ваше письмо в почтовый ящик. Из каких вы мест родом?
   - Орловской губернии мы, Мценского уезду.
   "Земляки Ивана Сергеевича Тургенева. Хвати, так сыновья его героев из "Записок охотника", - подумала Катя и приготовилась писать.
   Пожилой солдат за тяжкие годы службы стал мастаком по части диктовки писем. Строк двадцать убористого почерка нанесла Катя на листок бумаги, перечисляя имена родных и близких, кому направлялись поклоны.
   - Живем мы плохо. Просвету не видно, - продолжал диктовать пожилой солдат. - В госпитале с Никитой мы отлежались. Думали, пошлют нас в инвалидную команду. Была у нас надежда освободиться по чистой, да не тут-то было. Сказывали вновь прибывшие, что солдат у царя убывает. Щелкают на фронте нашего брата почем зря. А которые уцелели от противника, мрут от вшей. А болезнь от вшей прозывается тиф.
   Упаси бог и святая богородица. А еще прописываем вам, что гонят нас сейчас по Сибирскому тракту, а куда, и сами точно не знаем. Пронюхали все ж, что везут нас на какую-то пристань. Там, сказывают, оголодавшие бабы и ребятишки казенный амбар с хлебом самовольно разнесли. Что же им делать-то в самом-то деле? Неужто помирать голодной смертью? Опаска нас берет: как бы не заставили по своим палить. Ночей не спим, все об этом думаем... Уговор бы какой с ребятами поиметь...
   - Это кто такая?! Что ты тут делаешь? - вдруг раздался над Катиной головой громкий голос прапорщика. Как он сумел войти неслышно, дьявол его знает.
   Пожилой солдат смолк, вскочил и вытянулся. То же самое проделал и высокий, тощий солдат. Причем, когда он вскакивал, его колени-шарниры захрустели на всю прихожую. Катя скомкала письмо, засунула его за кофточку.
   - Солдаты неграмотные. Попросили меня помочь написать им письмо на родину, - спокойно сказала Катя, оставаясь на своем месте и приглядываясь к толстому, полнолицему прапорщику в добротном полушубке с погонами, в новых, еще не разношенных валенках, в папахе, поблескивающей свежей кокардой. От прапорщика несло самогоном.
   - Ты почему лезешь к моим солдатам? Что тебе угодно? Или, может быть, хочешь, чтоб я тебя выбросил на мороз?! - крикливо продолжал прапорщик.
   - Вы напрасно кричите, господин офицер. Я дочь капитана, погибшего на фронте. Беженка из Риги. Иду в город по поводу пенсии матери. Оказалась на постоялом дворе с вашими солдатами случайно. Если вам так угодно, я сейчас же удалюсь.
   Катя произнесла эти слова подчеркнуто твердо, хотя сердце ее колотилось отчаянно.
   Прапорщик задержал на ней свой взгляд, на полшага отступил, сказал сдержанно:
   - Тем более вам тут делать нечего. Прошу прощения.
   - До свидания, господин офицер. До свидания, солдатики. - Катя надела полушубок в рукава и, хотя ее подмывало броситься в дверь бегом, медленно вышла во двор. Выходя, она услышала отборную ругань прапорщика, набросившегося на солдат. "Хорошо, что хоть письмо у меня, а то было бы хуже", - подумала Катя.
   Ночь она скоротала на другом постоялом дворе у самого края деревни.
   3
   До Томска Катя добралась без особых приключений.
   Всего лишь два раза она сходила с дороги, чтобы пропустить встречные подводы, показавшиеся ей подозрительными.
   Она шла не спеша, зная, что в город лучше всего прийти в потемки. Время ее не подгоняло и голод - тоже. На постоялом дворе ей подвернулся случай произвести небольшой торг: за свой платок, который носила вместо кагане на шее, выменяла у одной бабы полбуханки хлеба и кусочек сала. Это было, по ее понятиям, целое сокровище. Два дня можно не забивать голову заботами о животе.
   По городу Катя шла настороженно, прятала лицо в воротник полушубка, цепким взглядом осматривала прохожих. Когда кто-то появлялся позади, чуток сбавляла шаг, пропускала вперед, увеличивала расстояние так, чтоб нельзя было оглядеть ее. Может быть, все эти предосторожности были, и не нужны, но Кате очень хотелось повидаться с Лукьяновыми и Насимовичем, и ради этого стоило поберечь себя.
   Войти в подвал Лукьяновых ей было нелегко. У людей горе, тяжкое несчастье, но придумать иного выхода Катя не могла. Тут осталась ее городская одежда, сюда же пан Насимович обещался передать указания, как ей поступать дальше.
   Дома был один Степа. Он сидел возле семилинейной лампы, ужинал и так увлекся едой, что не сразу обратил внимание на Катю.
   - Здравствуй, Степа. Ты что-то и дверь не закрываешь?
   Степа вскочил, но сразу сел, смущенно пригладил волосы. Катя посмотрела на него, подумала: "Он ничего еще не знает о происшествии на выселке. Как я ему скажу об этом, какими словами?"
   - А сестры где, Степа? - спросила Катя, стараясь до конца убедиться в своих предположениях.
   - Ой, у нас такая беда! Жутко! - сказал Степа и сморщился, как от страшной боли.
   - С Зиной? - спросила Катя. Она сняла полушубок, платок, валенки, которые сегодня в ходьбе почемуто натерли ей до жжения икры.
   - А вы откуда знаете? - удивился Степа.
   Катя рассказала о своем пребывании на выселке.
   Степа слушал сосредоточенно, слегка двигал бровями, изредка взглядывал на Катю. "Тетя Зина, тетя Зина", - неслышно шептали его губы.
   - Дуня с Машей пошли к тюрьме. Может быть, увидят, как ее привезут из Лукьяновки.
   - Придут скоро?
   - Ну что вы! Будут ждать до глубокой ночи.
   Должны сегодня привезти, но может быть, и завтра.
   А пан Насимович передал, чтобы вы к нему пришли, только после девяти вечера. Он сказал, что адрес вы знаете.
   - Да, конечно. - Катя посмотрела на стенные часы-ходики - уже полчаса девятого. Пока она переоденется и доберется до Болотного переулка, будет не меньше десяти. Степа предложил Кате чаю, по ее уже охватило нетерпение.
   - Ты, Степа, продолжай ужинать, а я сейчас переоденусь в свое. Передай Дуне спасибо за полушубок и валенки - спасло меня это. И скажи, - что я очень извиняюсь: полушубок на спине порвала. Это о гвоздь, когда меня Скобелкин в Лукьяновке из скотской избы урядника вытаскивал. - Теперь все прошедшее казалось обычным, даже смешным, и Катя засмеялась.
   - Ну, подумаешь, извинения! - отмахнулся Степа.
   - Нет, все-таки, Степа, скажи. Вдруг я ни Машу, ни Дуню не увижу.
   - Ладно уж, - пообещал не очень твердо Степа.
   Катя раздвинула занавеску и скрылась в закутке, где она когда-то ночевала с Машей. Через минуту она попросила у Степы лампу и вскоре возвратилась оттуда совершенно в ином виде. В чемодане у Кати лежал запасной английский костюм из тонкой синей шерсти с продольной белой полоской и блузка с гипюровой отделкой. Костюм был очень к лицу Кате. К тому же она привела голову в порядок: причесалась, взгромоздила корону из своих темно-вишневых волос на самую макушку. На ноги натянула ботинки на высоких каблуках, с длинными голяшками и шнурками. Как ни тяжело дались Кате эти дни, она много часов провела на воздухе, в физическом напряжении, и от всего этого както посвежела, окрепла. Высокая, стройная, с зарумянившимся на морозе приветливым лицом, она показалась сейчас Степе просто красавицей. Он посмотрел на нее и не смог скрыть своего восхищения. Неподкупно строгие черты его смягчились, вспыхнули щеки.
   - Вы все ж таки не одевались бы так приметно.
   Вчера двоих студентов забрали, - заботливо сказал Степа, наблюдая за Катей, за тем, как она перед зеркальцем на стене устраивает на голове черную шляпу. - И холодно в шляпе к тому",же, - рассудительно добавил он. "
   Ему и в голову, конечно, не пришло, что, одеваясь так тщательно, Катя думала об Иване Акимове. Ведь мог Ваня оказаться сейчас у Насимовичей? Разумеется, мог.
   - Учту, Степа, но в следующий раз.
   Она ушла, оставив в лукьяновском подвале как бы на память Степе тонкий аромат духов и свечение своих глаз, таких лучистых, таких ласковых, что забыть их сразу не было сил...
   4
   К дому пана Насимовича Катя не просто подошла, а, точнее сказать, подкралась. Она долго наблюдала за глухим и сумрачным переулком, прячась за тумбой, на которую наклеивались афиши и объявления. Выждав момент особенного затишья, когда вдруг пригасли звуки от раскрываемых калиток и ворот, не по-обычному гулко разносившиеся в морозном воздухе, Катя вбежала во двор Насимовича, и вот уже стукоток ее каблуков раздался на дощатом крыльце.
   Дверь открыл сам Бронислав Насимович. Он радостно схватил Катину руку и, не выпуская, стал звать жену:
   - Стася, Стасенька, скорее сюда!
   Тетя Стася, напуганная возгласами мужа, прибежала из второй половины дома в чем была: легкое домашнее платье-халат, мягкие туфли, опушенные белой овчиной.
   - Зося! Здравствуй, милая Зосенька! - Тетя Стася слегка отстранила мужа и обняла Катю. Потом она выпустила из своих объятий девушку, отдалилась от нее на два-три шага и, осматривая Катю, заговорила торопливо, с подъемом:
   - Ты посмотри, Броня, посмотри, как она похорошела! Прелесть! Очаровательная прелесть!
   - Ну что вы, тетя Стася, какая там прелесть! Обыкновенная обыкновенность, - засмущалась Катя.
   - Нет, право так, Зося. Ты как-то переменилась...
   Тебе не кажется, Стасенька, что она как-то повзрослела, что-то появилось в ней такое внушительное, - говорил Насимович, то отходя от Кати, то приближаясь к ней.
   Катя вообще не любила оказываться в центре внимания, но восторги Насимовичей выражали лишь их свойство замечать других. Это были восторги людей бескорыстных, искренних, любящих товарищей по борьбе, и Катя почувствовала, что похвалы Насимовичей ей приятны.
   Катю провели во вторую половину дома, в маленькую комнату, в которой она уже обитала, и велели раздеваться. Насимович сказал ей, что, поскольку у Лукьяновых стряслась такая беда, она поживет здесь, пока не сложатся какие-то новые обстоятельства.
   Переходя из комнаты в комнату, Катя все посматривала то на вешалку, то на полку для головных уборов, не встретится ли что-нибудь Ванино. Тетя Стася словно угадала Катины мысли и, когда они все трое присели, сказала:
   - Не томи, Броня, Зосю, сообщи ей главную нашу новость.
   - Сей момент, Стасенька. Ну вот, Зося, из Нарыма получено сообщение: товарищ Гранит жив-здоров, и, поскольку за ним идет усиленная охота, он запрятан в тайге у охотников.