Марков Георгий Мокеевич. Сибирь

   Может быть, пронесет и дальше".
   - А у меня у самого в избе живет домовой. Зову его Ромкой. Хороший парень. Иной раз приеду с ямщины, лягу спать, а он обрадуется, что я приехал, гладит меня по волосам.
   - Во сне?
   - Какой там во сне? Чуть дремлю.
   - Сущая чепуха! - удивленный услышанным, воскликнул Акимов.
   - Летом на луга уезжаем всем семейством, я бабе наказываю: "Ты вот что, жена: припас Ромке оставь", - не обратив никакого внимания на недоверие Акимова, продолжал с увлечением рассказывать Ефим. - Приезжаем, все вроде на месте, а только лежит иначе. У них, у домовых, все, слышь, паря, не как у людей: они нюхом питаются. Домовой - воздушное существо. Ему натура не подходит. А бывает, что обличье свое выказывает как человек. Редко, а бывает. Как-то раз довелось мне подсмотреть. Приехал с ямщины. Тоже посылал меня кум Федор Терентьевич. Не приходилось знавать такого? Ну, нет так нет. Приехал, значит, я, истопила мне баба баню, попарился я, поужинал и лег отдохнуть. Задремал немного. Баба мне с кухни говорит: "Не спал бы ты сейчас, Ефим. Солнце под закат идет. Голова затяжелеет". Я приоткрыл глаза-то. Правда, вечереет. В горнице свет какой-то синий-синий и чуть розоватым подернуто. Кинул это я глаза в угол горницы, смотрю, а там сидит домовой. Лицом на меня самого смахивает: бородка, нос, как и у меня, с загнутыми ноздрями. Волосы такие же. А вот, слышь, глаза не мои. Ехидные и до того хитрющие - до смерти не забудешь. Ну, руки, ноги - все, как у человека, а только рыжеватой шерсткой покрыты. На пальцах ногти длинные и загнулись, а в чистоте он их содержит. Прищурил я глаза-то, смотрю и думаю: что он дальше будет делать? Достает он с полки книжку, открыл ее, уставился в лист и вроде читает. Квартировали у меня тогда как раз ссыльные: двое, обходительные люди, городские, образованные. Вот, думаю, рассукин же сын, пока я с ямщиной шатался по Нарыму, он грамоте выучился. Долго я смотрел на него. Сам посуди, в кои-то веки домового в натуральном виде собственными глазами вижу. А все ж, видать, как-то он заприметил, что глаза-то у меня не совсем закрыты. Взглянет в книжку, а потом взглянет на меня. Чем бы все это кончилось, не знаю. А только слышу - идет в горницу моя баба. И опять свое: "Не спи, Ефим, на закате. Чо будешь ночью-то делать?" Он, домовой-то, как услышал ее шаги и будто растаял. Был - и нету. Рассказал я бабе. Она в слезы: "Быть светопреставлению! Боюсь я! Ни за что одна в доме не останусь". Едва я уговорил ее... "Дура, - говорю, полезное естество - домовой Человека ни в жисть не тронет". Да, слышь, паря, пожар для домовых - труба, - глубоко вздохнул Ефим. - Выгоняет огонь их на простор. А вон какая стужа.
   Куда ему, бедняге, податься? В иную бы избу и зашел, да там свой домовой жительствует. А парами у них жить не принято... В одиночку держатся...
   - Ну а как же они плодятся? - с той же серьезностью, с какой вел свой рассказ Ефим, спросил Акимов, пряча лицо в воротнике дохи и сдерживая CMev.
   Но вопрос Акимова не застал ямщика врасплох. Понукнув коня, он с тем же увлечением продолжал:
   - Был у нас в Тогуре старик Евстигней ЗахарушКин. До больших годов дожил. Старше его в округе не было. Годов сто двадцать ему было, когда он преставился. Умственный старец был. Столько всего поперевидал, столько всего знал, что мы всем селом диву давались! "Многое, ребятушки, узнаете, когда в мой возраст войдете". Ну, мы, конечно, соберемся, бывало, вокруг него и начинаем пытать: "Дед, а бога ты видел?" - "Видел, - говорит, много раз". - "А ангелов видел?" - "Ну этих сколько угодно". - "А чертей видел?" - спрашиваем. "И чертей, - отвечает, - видел". - "А как они сотворяются?" - допытываем его. "А очень просто, - говорит, - от божьего дыхания. Дыхнет бог - и готово: либо ангел, либо черт". Спрашиваем: "А зачем он чертей-то плодит? Плодил бы одних ангелов". - "А уж так заведено у него, у бога-то, искони. Если доволен и весел - ангелы появляются, а если вдруг рассердился на что-нибудь - черти плодятся..."
   - Ну а все-таки откуда же домовые берутся? - Дс - вясь смехом, спросил Акимов, чувствуя, что его ЯУщик не привык оказываться в затруднении.
   - А домовые, паря, из печного тепла происходят Собьют печку, начнут ее сушить, вот тут из пара он и рождается. Печное существо домовой. И живет он постоянно тоже за печкой...
   Акимов окончательно развеселился, а Ефим только удовлетворенно похмыкивал.
   Ночь уже была на исходе, когда сквозь поредевший лес впереди зачернели строения одинокой заимки...
   - Ну, паря, попьем сейчас у Филарета чайку, поспим часок-другой и тронемся дальше, - сказал Ефим.
   - Кто такой Филарет? - спросил Акимов, слегка освобождаясь от дохи, в которой ему было и уютно и тепло всю дорогу.
   - А путем, паря, никто этого не знает. Живет себе в этой трущобе - и все. Охотничает; рыбалит. Старуха у него, сын глухонемой. Давненько я с Филаретом в дружбе. Ничего худого за ним не примечал. Откель взялся в наших краях - бог его ведает. Может, местный какой, от деревни отбился, а может, пришлый - поселенец, а то и совсем беглый. Живет и живет. Обогреться пускает с охотой. Ну и на том спасибо. В наших краях, паря, людишки занятные, с причудами, оттого и не любят излишних расспросов. Чего сам расскажет} за то и благодарствуй. Уж так повелось.
   - Хороший обычай для нашего брата, - усмехнулся Акимов.
   - То-то и оно, - отозвался Ефим с пониманием.
   Филарет и его старуха встретили приезжих с почтением. Несмотря на ранний час, печка уже топилась, и ее круглое чело было заставлено чугунами. В одном из них оказалась картошка. Старуха быстро очистила с картофелин шкурку, разрезала их пополам и на четвертушки, горкой наложила на широкую сковороду и, залив сметаной, сунула снова в печь.
   Акимов сроду не едал такой вкусной картошки.
   Сметана вскипела, поджарилась, накрыв картошку хрусткой темно-коричневой корочкой. За ночь он сильно проголодался, ел с охоткой, запивал из кружки чагой. Филарет гостей ни о чем не расспрашивал: куда едут, зачем едут? И так все было ясно:, едут от царевых слуг, стараются избежать встреч с ними... Старуха тоже не лезла с допросом.
   Правда, Акимов заметил, что Ефим с первой минуты захватил разговор в свои руки. Он без передыху расспрашивал Филарета и старуху то о медосборе, то об урожае на кедровый орех, то о зимней рыбалке на озерах.
   - Приустали мы, Филарет Евсеич, в дороге. Дозволь нам с парнем поспать часок, - сказал Ефим, когда Акимов отодвинул от себя кружку из-под чаги.
   - А проходите вот сюда, в горницу. Я сейчас на пол кину тулупы и подушки подам. - Филарет собрал с вешалки целую охапку овчинных шуб и унес их в Другую половину дома. Потом он нагрузился у кровати подушками и тоже отнес их в горницу.
   Прямо на полу возникло обширное ложе из тулупов и дох. Акимов сбросил пимы, снял верхницу, вытянулея во весь рост, закинув руки за голову. Ефим вышел на минутку во двор - освободить коней от выстойки и кинуть им корму. Скоро ли он пришел, когда лег рядом, Акимов не почуял. Он спал целых три часа беспробудно. Его разбудил Ефим, встряхнув за плечо:
   - Вставай, паря Гаврюха, день на дворе. Пора нам дальше ехать. К ночи надо до Лукашкиного стойбища добраться. Тут нам припаздывать нельзя: дороги готовой нету. Хорошо, если тунгусы нартами накатали, а если целяк пойдет, сильно не поскачешь.
   Но Филарет, услышавший слова Ефима, обнадежил:
   дорога есть, недавно тунгусы выходили к нему на заимку за мукой. На четырех нартах приезжали. Олени прошли путь свободно, даже бока у них не впали. Да и снегу пока не предел. С осени выпал до колен, и на том застопорило. Гляди, вот-вот подбросит еще. К середке-то зимы так надует, что сугробы возле заимки выше трубы поднимутся.
   На дорогу хозяева вновь покормили гостей. Старуха вытащила из печки и подала на стол, на сковороде, жареного карася. Это был карась-гигант. Его жирные, желтые бока спускались со сковороды, а сковорода занимала четверть стола.
   - Вот это зверь! Ей-богу, таких ни разу не видел! - воскликнул Ефим, присаживаясь рядом с Акимовым. - Где ты его такого, Филарет Евсеич, выхватил? Да ведь если такого приручить, он за всяк просто лодку таскать сможет!
   Дивовал над такой рыбиной и Акимов.
   - Речной кит! Смотри-ка, какой у него лобяка!
   Чем же он такой выкормился?
   Филарету было приятно удивление гостей. Он степенно поглаживал длинную, почти до пояса, сивую бороду, улыбался беззубым ртом.
   - Озерный он. А кормежки тут в озерах - сколько хочешь. Сеть с сыном поставили. Вот он и ввалился.
   Да так запутался, что простую нитку перегрызть не смог. Вытащили мы его на лед - глазам не поверили.
   А уж как изжарен был карась, до чего вкусен он был - тут ни у Акимова, ни у Ефима слов не хватило!
   Они только языком прищелкивали.
   Акимов еще в пору своих путешествий с Лихачевым заметил, что здесь, в Сибири, - в деревнях ли, на плесах ли рек, на охотничьих станах - еда отличалась особенным вкусом. Доводилось ему бывать в Петрограде в самых лучших ресторанах, посещал он и званые обеды дядюшки, на которые собирались светила русской науки, - уж там-то чего только не подавали! Иное блюдо так заковыристо называлось, такой иностранщиной веяло от этого названия, а вот есть такое хитроумное угощение приходилось с трудом. А тут простой жареный карась, а удовольствия от него больше званого обеда. Акимов помнил, как однажды на Кети он высказал свои наблюдения дядюшке. Лихачев усмехнулся, сказал:
   - Тут все ближе к природе, Ваня, а природа полна и тайн и чудес. Вот простая штука - пельмени. Ел ты множество раз. А знаешь ли, что настоящий сибирский пельмень стряпается из четырех сортов мяса: говядина, свинина, баранина, дичина (сохатина, оленина, козлятина). И дело не только в мясе и тесте, в которое необходимо плеснуть несколько ложек крепкой заварки чая. Чтоб пельмень получил неотразимый вкус, его непременно промораживают насквозь, а потом ссыпают в мешок из грубой конопляной нитки и держат в мешке на улице. Хитрое ли дело - конопляный мешок? А вот нате-ка! Содержит, по-видимому, какие-то такие свойства, которые превращают пельмень в волшебство.
   Вот и в этом карасе было что-то такое, что можно было назвать волшебством.
   - Как вы, хозяюшка, сумели так вкусно изжарить карася? - спросил Акимов смутившуюся старуху, для которой даже странным показался этот вопрос.
   - Как всегда. Распорола, очистила, посолила, на сковороду положила, в печь поставила, - перечисляла старуха, все-таки польщенная вниманием гостя к ее стряпне.
   - АН нет, Фекла, про одно забыла сказать, - перебил ее Филарет.
   -- Ты чо, старик?! Все сказала.
   - Нет, не все. Забыла про молоко, - напомнил Филарет.
   - И вправду забыла про это, - спохватилась старуха. - Как класть карася на сковороду, подержала его в молоке.
   - А для чего это? - продолжал любопытствовать Акимов.
   - А чтоб тинный дух от него отошел и мясо стало нежнее, - объяснила старуха.
   - Вон оно в чем дело! Вот в этом-то, видать, и загвоздка, - заключил Акимов и переглянулся с Ефимом, который так был увлечен этим разговором, что позабыл о конях. Их надо было напоить прежде, чем запрячь в сани.
   Прощаясь у ворот с Филаретом, Акимов попробовал предложить плату за приют и еду, но старик даже слушать об этом не стал:
   - Да чо ты, паря, как можно такое? Разве мы торгаши какие? Не по-людски это! Нет, нет, паря, не позорь нас.
   По правде говоря, Акимов не должен был делать этого. Все заботы такого рода лежали на Ефиме. Но уж очень растрогала Акимова и вкусная еда, и простота стариков с затерянной в тайге заимки.
   Однако, когда отъехали от усадьбы с полверсты, Ефим отчитал Акимова:
   - Ты, паря, на будущее остерегайся давать плату за приют. В наших местах такое не принято, и можешь людей ужасть как разобидеть. У нас пригреть человека, накормить его почитается божьим делом. Здешний ли ты, беглец ли, а умереть с голоду тебе не дадут и замерзнуть - тоже. Одни вот только старообрядцы да скопцы такое вытворяют, так за это люд-то наш ни в какую их за своих не считает... Ну еще эти душегубы, какие в Чигару на постоялый двор слетелись. Да тех что считать?! Коршуны!
   - Понравились старики мне... Виноват, дядя Ефим.
   А сын-то у них где?
   - Рыбалит на озерах. Вишь, карась со дна наверх пошел.
   - Совсем глухой и немой?
   - Вон как та елка.
   - Несчастный парень.
   - А чо? Пакостные-то слова разве счастье слушать?
   2
   Ефим-то не зря сказал, что парень в рубашке ро дился. Пока Акимову везло. Путь от заимки Филарета до Лукашкиного стойбища, самый трудный участок маршрута, оказался вполне пригодным. Олени перемесили копытами снег, а нарты пригладили его. Свежий снег слегка притрусил дорогу и не успел еще слежаться. Кони шли легко, свободно, и кое-где Ефим переводил их на рысь. Небольшим препятствием оказались речки, которые пришлось пересекать по целине. Подледная вода уже выступила наружу, и старая дорога была скована наледью. Пришлось искать новый переезд.
   Ефим вытащил из саней пешню, походил с ней по снегу, поковырял лед, сковавший речки, и, найдя пологий спуск, пересек русло в новом месте.
   - Ну теперь, паря, покатим без задержки, - удовлетворенно сказал Ефим и объяснил свое беспокойство: - Эти речки, язви их, ужасть какие капризные в зимнюю пору. Случалось, вздуются, встанут поперек льдинами, и ну хоть плачь. А нонче, вишь, не успели еще обрюхатиться. И откуда, холера их забери, сила у них берется? Взламывает лед, как ореховую скорлупу.
   А ведь он чуть не в сажень толщиной. Старики-то, может, правду говорят, когда стращают нечистой силой...
   Акимов мог бы, конечно, высказать Ефиму свой взгляд на его рассуждения: живая земля, мол, в Нарыме, мощные процессы происходят в ней, никакой тут нечистой силы и в помине нету, - но ему не хотелось отвлекаться от своих наблюдений.
   Равнина, поросшая мелким пихтачом и ельником, простиравшаяся от горизонта до горизонта, была изрезана резко выступавшими холмами и увалами. Акимов знал, что они находятся где-то неподалеку от тех плесов Кети, на которых дядюшка Венедикт Петрович Лихачев производил свои изыскания. Тут одно лето вместе с профессором провел и Акимов. Он вспоминал сейчас те дни с тихой улыбкой. О многом они тогда переговорили с Лихачевым. И немало спорили, касаясь не только общественной жизни России, постановки просвещения и образования в ней, но и специальных вопросов землеведения. Именно тогда Акимов высказал мнение об особенностях геологической структуры междуречья Кеть - Чулым: оно непосредственно смыкается с плоскогорьем, с выходами изломов палеозоя. Дядюшка тогда не то что оспаривал Акимова, а как-то подзадоривал его, будил в нем все новые мысли.
   - Молодец, Ванька. Не зря носишь на плечах предмет под названием голова! - пошутил Лихачев и дружески похлопал своего юного друга по крепкой спине.
   Приглядываясь сейчас к местности, Акимов мысленно возвращался к своим соображениям, высказанным профессору Лихачеву. "Правильно оценил, Иван, интересную гипотезу высказал, - разговаривал сам с собой Акимов. - Была бы возможность, зазвать бы сюда еще раз дядюшку, пройти эти площади до берегов Енисея, посмотреть на все собственными глазами. Нет, не случайны здесь эти складки".
   Думал Акимов и относительно Обь-Енисейского канала. Практически свое значение он уже потерял. Железная дорога, пересекшая всю Сибирь от Урала до Тихого океана, вызвала к жизни новые пути, связывающие обжитые районы с окраинами. Но сама идея ОбьЕнисейского канала казалась Акимову и теперь весьма разумной. "Это не только кратчайший стык двух великих рек, но самое главное - это кратчайший выход глубинной Сибири на океан, выход в большой мир человечества. Рано или поздно Россия не здесь, так где-то поблизости будет снова искать путь к Северному Ледовитому океану. Не может она предать забвению своп интересы в арктической области. Такой великий народ, как русский, вдохнет жизнь и в эти обширные пространства".
   Мысли Акимова уносились в далекое будущее. Он временами забывал, где он, что с ним.
   Ефим не приставал к нему с побасенками о домовых и чертях, не пел он и протяжных, заунывных песен, которые, по-видимому, любил всей душой, так как вполголоса тянул невнятные слова во всякую свободную минуту. Сегодня Ефим помалкивал, чувствовал, что седок его объят раздумьями, ему не до него.
   - А вон, паря, и Лукашкино стойбище. Видишь, дым над лесом?
   В синеве приближающихся сумерек Акимов не сразу рассмотрел на фоне морозного неба клочья тусклого дыма.
   К ночи лес помрачнел, и из-за увалов потянуло резким, пронзающим до костей холодным ветром.
   - Завтра, паря, как провожу тебя дальше, заспешу в обратный путь. Что-то сиверко потянул. Может ударить сильный мороз, - сказал Ефим и, помолчав, добавил, видимо, для подбодрения Акимова: - Тебе-то на лыжах мороз не помеха, все равно соль выступит на плечах, а вот на конях ехать шибко плохо. Мороз прошибает насквозь и тулуп и доху.
   Акимов и ранее предполагал, что Лукашкино стойбище - это не село, даже не деревня. Но то, что он увидел, превзошло самые худшие его ожидания.
   На маленькой полянке, окруженной, будто изгородью, малорослым смешанным леском, утопая в снегу, стояли три круглые юрты. В отверстия возле самых макушек выползал дымок, изредка вместе с дымом выскакивали бойкие искорки. Они игриво вздымались в небо, посверкивая своим горящим тельцем, и загасали как-то неожиданно, трагически отставая от клубков дыма.
   Возле юрт бродили низкорослые и кривоногие олени, покрывшиеся длинной шерстью, с мохнатыми бородами в ледяных сосульках. Тут же барахтались в снегу рыжие собаки, обросшие, как и олени, плотной, скатавшейся на боках шерстью.
   Ни олени, ни собаки даже голов не повернули в сторону подъехавших.
   - Ей, Егорша, где ты?! - крикнул Ефим.
   Долго никто не откликался и не выходил из юрт.
   - Что они, в другое место откочевали, чо ли? Пойду посмотрю, обеспокоенно сказал Ефим и направился к одной из юрт.
   Но войти в нее не успел. Навстречу ему, отбросив меховой полог, вышел низкорослый, с раскрасневшимся лицом, с жидкими усиками тунгус, одетый в кopoткую дошку из оленьей шкуры, в унтах, в беличьей серой шапке.
   - О, Ефим! Здорово! Опять приехал, опять Егорша проводника давай, заговорил тунгус, показывая изпод обветренных красных губ белые крепкие зубы. Тунгус говорил по-русски чисто и твердо и лишь звук "д"
   произносил как мягкое "т".
   - Здорово, Егорша! Опять к тебе с докукой: проводи человека. Хороший человек.
   Акимову показалось, что в голосе Ефима излишне подчеркнуто прозвучала просительная нотка, и от этого ему стало как-то не по себе. "Завишу целиком от каприза тунгуса. Что-то товарищи мои тут не додумали. А если он откажет?" - мелькнуло у него в уме.
   - Уходить собрались, Ефим, на Васюган. Зверь туда пошел. Орех нынче был там. Многие уже откочевали.
   - Ну не завтра же ты решил уходить? Проводишь и уйдешь.
   - Николка проводит, - промолчав, сказал Егорша и, впервые посмотрев на Акимова, пригласил его и Ефима в юрту. - Пошли. Баба мясо сварила. Лося на днях тут подвалили.
   - Добро! Погреться малость у меня тоже найдется чем, - подмигнул Егорше Ефим. Акимов заметил, что тунгус весело сверкнул белыми зубами и даже прикрыл глаза от предстоящего удовольствия.
   - А лыжи, Ефим, привез? Ничего у меня не осталось. Все на нарты в тюки сложил.
   - Лыжи есть! Вот они. - Ефим вытащил из саней из-под сена лыжи, которыми еще по первому снегопаду снабдил Акимова Федот Федотович и которые Поля прятала под Чигарой в кустарнике.
   Егорша взял лыжи, вскинул их на руках, втыкая в снег, сказал:
   - Наши лыжи, урманные. За день далеко можно.
   - Ты уйдешь, а человек городской. Пойдет не спеша, - сказал Ефим, зная, что тунгусы отменно ходят на лыжах и немногие из русских охотников могут погпеть за ними. Не приведи господь, если запалят беглеца. Парень, видать, норовистый, может войти в раж.
   - Николка сильно не побежит, пойдет осторожно, - взглянув на Акимова и как бы желая успокоить его, сказал Егорша.
   Акимов молчал, присматривался к Егорше, искал глазами между юрт Николку, с которым предстояло ему идти на Степахину гриву, где его должен был принять новый проводник. Но не только Николки, сейча па поляне не было уже ни оленей, ни собак. По-види мому, они скрылись в лесочке, за юртами.
   Жена Егорши, молодая тунгуска, с круглым лицом, с тонкими бровями, будто наведенными березовым угольком, и его старуха мать с плотным бельмом, по хожим на серебряную монетку, расплывшимся по зрачку глаза, засуетились возле костра. В юрте было тепло.
   Пахло смолою и вареным мясом. На подстилке из оленьей шкуры валялись то там, то здесь раздробленые кости сохатого.
   - Видать, сытно живете, Егорша! - кивнув на раз бросанные кости, сказал Ефим.
   - Беда, какой большой сохатый попался! Два дня Николка гнал его от моховых болот. А тут, у реки, я его перехватил. Досыта наелись. А то, паря, шибко в брюхе пусто стало, - рассказывал Егорша.
   "Опять Николка... Видно, опытный, бывалый охотник. Приятно такого человека проводником иметь", - подумал Акимов.
   Бабы повесили котел с мясом на таган. Мясо не успело еще остыть, и через несколько минут варево в котле забулькало и заурчало.
   Когда оно поспело, жена Егорши сняла котел с огня, придвинула варево к Ефиму, примостившемуся на корточках возле костра. Акимов сидел на собственном полушубке чуть подальше Ефима. Ни стола, ни- стульев в юрте не было. На единственном чурбачке лежали ножи с застывшими на них каплями сала и волокнистыми кусочками мяса.
   - Давай, паря, садись ближе, - обратился Егорша к Акимову и подал ему длинный охотничий нож и пресную плоскую лепешку, обильно засыпанную мукой.
   Мясо оказалось жестким, а главное, совсем несоленым. Акимов невольно вспомнил жареного карася на заимке Филарета. Ефим вытащил откуда-то из-за пазухи бережно запрятанную бутылку водки, подал ее Егорше - Давай, паря, разговеемся.
   У Егорши задрожала рука. Он принял бутылку с великой осторожностью, приблизил три кружки и разлил водку, несколько задержав бутылку над кружкой, стоявшей к нему ближе остальных.
   - Бабе дам хлебнуть, - сказал Егорша, объясняя, почему в свою кружку он налил больше, чем во вторую и третью.
   - Как же, надо! Она, что ж, у бога теленка съела, чо ли? - согласливо закивал головой Ефим и поднял свою кружку, чтоб чокнуться с Егоршей и Акимовым - Ну, мужики, на здоровье! Тебе, Егорша, побольше зверя добыть, а тебе, Гаврюха, до места дойтить.
   Акимов поднял свою кружку, поднес к губам, но пить не стал. Глазами, полными зависти, взывая к нему всем своим нутром, на него смотрела старуха. В сумраке ее бельмо светилось белым огнем, прожигая Акимова до печенок. Акимову с морозца хотелось выпить, но он не устоял перед этой страстной, хотя и бессловесной мольбой старухи.
   - На, мать, выпей на доброе здоровье, - сказал Акимов и подал кружку с водкой матери Егорши. Услышав эти слова, Егорша встрепенулся, намереваясь перехватить кружку Акимова и отлить из нее глоток-другой себе, но старуха с такой стремительностью выплеснула водку в свой широко раскрытый рот, что сын глазом моргнуть не успел.
   - Ишь как натосковалась, зараза, по горячей водичке, - не то в похвалу, не то в осуждение сказал Егорша и запрокинул голову, чтоб выпить свою долю водки.
   Старуха опьянела мгновенно и через две-три минуты, согнувшись калачиком, тихо зарылась в меховое покрывало и уснула. Опьянел и Егорша. Он принялся бормотать всякую несуразицу.
   - Ефимушка, ты друг мне! Друг! - кричал Егорша. - Не веришь?! Хочешь, бабу пришлю тебе на ночь?
   Хочешь?
   - Уж какой ты мне друг, слов нет, Егорша! Что ни попрошу, ты завсегда с душой. А бабу себе побереги, ишь какая она у тебя распрекрасная молодка, хитрил Ефим. Знал он, что самое опасное - уступить тунгусу. Заявится потом в дом, начнет в порядке взаимности требовать себе на ночь либо жену, а то и дочь.
   Вдруг за юртой послышался скрип снега и ломкий мужской голос, ласкавший собаку.
   - Николка пришел! Слопцы ходил смотреть, добычу принес, - как-то встревоженно заговорил Егорша и даже встал. Хмель с него будто ветром сдуло. Он повернулся к Ефиму, постучав себя пальцами по шее, сказал почти шепотом: - Насчет этого, Ефим, молчи.
   Разобидится парень, что не оставили ему. Он тоже, зараза, любит водичку, как и старуха.
   Но Ефим в общениях с нарымскпми тунгусами и остяками был стреляный воробей. Коли Николка поведет беглеца дальше, то уж никак нельзя не почтить его вниманием. На такой случай Ефим всегда имел при себе кое-что.
   Николка ввалился в юрту, пыхтя и тяжело переваливаясь. Он был увешан белками, колонками и горностаями, белевшими снежными полосками в сумраке юрты, освещенной пламенем костра.
   Акимов по вполне понятной причине ждал появления Николки с повышенным интересом. Ведь завтра он вверит этому человеку свою собственную жизнь. В безбрежном море тайги он без проводника жалкий сирота, обреченный на неминуемую гибель.
   Когда Николка повытаскивал из-за опояски тушки зверей и сбросил короткую, не доходившую даже до колен шубенку, Акимов увидел перед собой низкорослого, худощавого мальчишку, которому на взгляд можно было дать самое большее пятнадцать лет, несмотря на трубку, цепко схваченную молодыми, крепкими зубами и дымящую едким дымком.
   "Ой, заведет он меня куда-нибудь к черту на рога вместо Степахиной гривы", - с тревогой подумал Акимов и неотрывными глазами принялся наблюдать за Николкой.
   Жена Егорши, тоже поначалу чуть захмелевшая и сейчас уже протрезвевшая, с поспешностью пододвинула Николке котел с мясом, подала длинный охотничий нож. Егорша взял нож, нащупал в котелке самый крупный кусок мяса и, зацепив его острием ножа, с некоторой почтительностью подал мальчишке.