Марков Георгий Мокеевич. Сибирь

   Отец взглянул и сразу понял: кто-то бьет орех, хотя сигнала староста еще к этому не давал. "С кем шурымуры разводила?"-строго спросил отец у дочери. Та таиться не стала: "С Трошкой Забабуриным, тятя. Сватов он по осени обещает заслать", - сказала дочь. "Что будет по осени, узнаем, а вот то, что Забабурины орех втайне, от общества промышляют, это мне ясно". Отец собрал с полу орехи, оделся и, ни слова не говоря, вышел. Через час-другой гудела Лукьяновка. К вечеру возле церкви собрался сход. Забабурины стояли на коленях перед мешком чистого, отливавшего светло-коричневым глянцем ореха, пришибленные позором. Приговор был неумолимым: орех изъять, средства, вырученные от сбыта его, передать на нужды церкви, лишить на три года Забабуриных права промышлять орех наряду со всеми в лукьяновских кедровниках. Кондрат Забабурин заголосил по-бабьи, начал просить снисхождения у сходки, но смягчить приговор ему не удалось.
   Лукьянов был тогда в числе самых непоколебимых.
   Знал он, что только строгостью можно сохранить богатство лесов. Дай махонькую поблажку - растащат мужики кедровые леса, обнажат земли, оставят зверя без корма.
   Сейчас Лукьянов переживал сильные сомнения. Он встал затемно, беспокойно прохаживался по прихожей, курил.
   Татьяна Никаноровна заметила, что муж очень обеспокоен, сказала:
   - А что ты за них, за Судаковых, переживаешь?
   Не ты общественные порядки нарушил. Пусть Кондрат сам отвечает.
   - Да было бы за что отвечать, мать, - уклончиво сказал Лукьянов.
   - А можно, Степан Димитрич, мне... к примеру, мне, вот посторонней, побывать на вашей сходке? - с какой-то виноватой ноткой в голосе нетвердо спросила Катя, давно уже наблюдавшая из-за двери горницы за всем, что происходит в доме.
   - Да что ты, Катюша! Что ты, милая! Там таких скверных слов наслушаешься, что уши повянут. Не девичье это дело, - с пылом сказала Татьяна Никаноровна и разбросила свои хлопотливые руки, как бы стараясь защитить Катю от ее поспешного, необдуманного желания.
   "Ну точь-в-точь на ссыльных смахивает, которые у меня на постое жили. Для них, бывало, сходка как праздник - так туда и рвутся", - подумал Лукьянов, присматриваясь к подружке своей дочери пристальными разноцветными глазами.
   - Слов-то наслушаешься всяких! А только если интерес к нашей деревенской жизни имеешь, то будет к месту! А сходить, почему же! Сходи! Там нонче небось некоторые семьями придут. Судьбище! Моих вон не подымешь, а других и зазывать особо не надо. - Лукьянов повернулся к жене: - Не останавливай ее, Таня, да и не пугай. Страшного ничего не вижу.
   - Мы вместе, папаня, с Катей придем, - послышался Машин голос. Она стояла у двери горницы в пестром халате, в чирках на босу ногу, сладко потягивалась.
   - Вот тебе, на тебе! Еще одна сыскалась! - всплеснула руками Татьяна Никаноровна. И все дружно и весело рассмеялись.
   - Ну, коли так, умывайтесь - и за стол! - Татьяна Никаноровна схватила сковородник, и ее руки замелькали около чела жарко пылающей печки.
   Через полчаса Лукьянов ушел. Спустя некоторое время собрались и девушки.
   - Ты вот что, Марья: если станет невмоготу от мужицких словес - их ведь все равно не переслушаешь, не торчи там, - наказала дочери Татьяна Никаноровна.
   - Да уж как-нибудь сообразим, маманя! Не трехлетние мы с Катей! отмахнулась Маша.
   2
   Около дома Нелиды Лычковой людно. Мужики курят трубки и цигарки. Передвигаются с места на место - одни на своих ногах, другие - на "царевых". Не спеша разговаривают. Много женщин, молодежи. К толпе прибиваются подростки. Без этих ни одно дело в Лукьяновке не совершается. Где взрослые, там и они.
   Никто их не гонит. Пусть учатся жить. Пусть от старших набираются ума-разума. Завтра придет их черед держать на своих плечах жизнь в Лукьяновке. Да что там завтра, сегодня уже некоторые из них хозяева, тянут на своих не окрепших еще спинах тяжелую крестьянскую ношу. Отцы у многих либо погибли, либо пребывают в безвестности, матери истощили силы прежде времени, рухнули и душевно и физически, отошли в сторону: "Правьте и владейте, сынки, как можете! Бог вам в помощь!"
   Припоздавшие и дальние спешат к "сборной" на конях: кто верхом, а кто и в санях. Вдоль забора становятся кони. Беспокоит скотину скопление люден, говор, едкий табачный дым. Кони выгибают шеи, смотрят с тревогой на мир своими круглыми, добрейшими глазами, переступают с копыта на копыто. Бессловесная животина! Есть ли на свете друг крестьянину вернее, преданнее тебя? Что было бы с мужиком, если б не твоя безответная подмога ему? Во все времена года и суток идешь наперекор невзгодам, которые подстерегают мужика в каждый час его жизни. И если удается ему побороть нужду, накормить-напоить себя и детей своих досыта, в том заслуга прежде всего твоя, бессловесная животина...
   - А Кондрат-то тут, нет ли? - спрашивает кто-то, и тотчас все вспоминают о нем, говорят о его беде, которая близка и понятна каждому.
   - Кондратий тута. Давненько его с понятыми привели. И сыны с ним. Повесили свои буйные головушки, - слышится звонкий бабий голосок.
   - Еще не так повесишь, как начнет староста перед всем миром страмить. Горючими слезьми давиться начнешь, - встревает в разговор кто-то из мужиков.
   - Да, если б по справедливости... перенесть и не то можно. Случается вон и бьют батогами за проступок.
   А ну-ка если зазря. Как тогда? Замлеет от обиды сердце... До смертушки может замлеть...
   - А что же! И так может быть. Кондратий гордый, мущинство в нем в печенках сидит... Разве он за всяк просто дастся?
   - Взойти в сборню, господа мужики, это самое!.. - Голос старосты перекрывает гул, разговоры стихают.
   Подростки стараются опередить всех, но в дверях для них заслон.
   - Фулигапы в последний черед! Проходи, проходи, господа мужики. Староста сам стоит у двери, коекому из стоящих мужиков жмет руки, остальных покровительственно хлопает по спинам. Баб не трогает.
   Пропускает их молча, хотя и примечает каждую. По наблюдениям старосты баба на сходке беспокойнее мужика. Почтения у нее меньше к постам. Невоздержанности больше. Разумом не докажет - на крик перейдет, а в случае чего слезу пустит. А мужик таков: чем он самостоятельнее, чем тверже, тем к бабьим слезам чувствительнее, тем покладистее на уговоры... Ох, как знает свой народец староста Филимон Селезнев! Всех знает, поголовно всех... и знает, от кого что можно ожидать...
   - Здорово, Степан Димитрич, здорово! Проходи, отец, вон туда, к окну, там местов на скамейке полно, - товорит Филимон, сжимая костистую руку Лукьянова.
   Но на ума у Филимона другое: "Принесла тебя холера! Не мог ты на сегодняшний день в тайгу уйти. Во сто раз было бы без тебя легче".
   Среди женских лиц Филимон видит круглоглазую дочку Лукьянова. "Вот, холера, даже дочку привел!
   И откуда она взялась? Ведь давным-давно в городе живет. Так нет же, приехала!" - думает он, и тревога еще сильнее схватывает его за сердце. "Стой, а это кто же?
   Чья же это девка такая пригожая?" - приглядываясь к девице, идущей вслед за Машей, пытает себя Филимон. Ему хочется спросить у кого-нибудь из баб относительно этой девицы, но бабы уже проскользнули в угол, обосновали там свое царство, от которого будет только крик и беспорядок. У Филимона от этих предчувствий посасывает под ложечкой.
   Наконец подвертывается приотставшая от других разбитная вдова Фекла Москалева, тропку в дом которой староста проложил уже давненько, еще с первых месяцев войны.
   - Скажи-ка, Фекла, чья это девка? Вот там, в углу.
   Кажись, с Машкой Лукьяновой пришла, - задержав у двери вдову, шепчет Филимон. Но Фекла не считает еще себя старухой, чтоб вот так просто, без боя посторониться ради другой.
   - Жеребец ты стоялый! Приди только! Я тебе покажу такую девку, что с неба искры посыпятся, - с яростью шепчет Фекла и, пользуясь теснотой, коленом ударяет Филимона в самое стыдное место.
   - Не балуй, кобылища! - приохивает староста и отступает от порога за косяк двери. Фекла победоносно проталкивается вперед, в угол, который облюбовали бабы.
   "Стой! Стой! А это еще кого бог сегодня дает?" - с тревогой думает Филимон, вытягивая длинную шею и в открытую дверь поверх голов рассматривая идущих по тесному, узкому крылечку. Поддерживая под руки, мужики помогают взойти на ступени Мамике, древней старухе, первожптельшще Лукьяновки. Сердце у Филимона трепещет, как овечий хвост. Вот уж кого он не ждал, так это Мамику. Ведь сказывали бабы, что залегла она на печь до весенних теплых дней. Пришла! Кто УК ее сподвигнул на такое дело? Не иначе, как кто-нибудь из дружков Кондрата Судакова. "Ну, Филимон, не жди от такого схода добра!" - шепчет про себя староста. Если б знать, что приползет старуха на сход, ни за что бы Филимон не стал собирать его. "Может быть, распустить народ? Так, мол, и так, господа мужики, извиняйте, обмишулился. Думал, есть дело, а оно на поверку выеденного яйца не стоит... Ах, как бы хорошо!.. Хорошо-то хорошо, а что делать с обещанием свату Григорию Елизарову? Ведь сам наобещал прижать Кондратия Судакова с сынами..." - мучительно думает Филимон, подергивая себя за жидкую, козлиную бородку.
   - Эй, староста, начинай! Какого хрена народ держишь?! День будний работы по горло! - слышатся мужские голоса, в которых неприкрытое нетерпение п откровенная резкость.
   Нет, распускать сход поздно! Филимон проталкивается к столу, становится рядом с Кондратом Судаковым, который смотрит на старосту исподлобья злыми глазами. Филимон на полшага отодвигается, но теперь прямо перед собой видит Мамику. Клюконосая, морщинистая старуха, закутанная в черную шаль и черную овчинную шубу, в черных пимах, сидит неподвижно. Тонкие губы поджаты, острый подбородок выпячен, глаза прищурены. Кажется, все страсти жизни чужды ей. Но так только кажется: не по-старушечьи острым слухом она ловит доносящиеся до нее обрывки разговоров, думает про себя: "Ох, Филимон, хитер ты! Однако в деда ты удался... Не без корысти сход ты этот придумал".
   Мамика нет-нет да и кинет взгляд на Кондрата, как бы подбадривает мужика, опасается за него. "Горяч, в словах невоздержан".
   3
   - Обчество! Нелады у нас нонче в селе, как ее, это самое, - начинает Филимон, пощипывая себя за бородку. Он говорит тяжело, преодолевая одышку, что-то давит его в груди.
   Все разговоры стихают. Бабы еще барахтаются, усаживаясь на пол, но молча, сдерживая даже вздохи.
   - Кать, посмотри, вон Мамика сидит. Помнишь, мама тебе о ней говорила, - шепчет Маша в самое ухо Кати.
   Но Катя и без Маши заметила старуху, смотрит на нее, не сводя глаз. "Лицо старое, морщинистое, довольно маленькое, но есть что-то в нем необыкновенно сосредоточенное и волевое, одухотворенное спокойствием", думает Катя.
   Староста комкает слова, вытягивает их из себя с мукой. Из каждых десяти слов только одно относится к делу, остальные мусор, шлак, вроде неизменного "как е,е, это самое, значит, оно...".
   - Ну, язви его, и блудит же! - вырывается у когото из мужиков.
   Филимон надолго замолкает и просит писаря прочитать показания свидетелей. Писарь Игнат Игнатович - из недоучившихся семинаристов первостатейный пьянчуга. Полное, мясистое лицо его с вывернутыми, мокрыми губами давно не брито, заросло серой щетиной, припухло. Под глазами висят розоватые мешки.
   Писарь одинокий, весь неприбранный, неумытый. Еще утро, а он уже "на взводе", лихорадочно горят увеличен-ные зрачки. Но "обчество" ценит его за голос - зычный, как у дьякона, и отчетливый, как у фельдфебеля, - содержит само за счет сборов.
   Из продолжительного чтения писаря наконец выясняется вина Кондрата Судакова и его двух сыновей:
   вооружившись неводом в тридцать семь саженей длины, они отправились на рыбалку. Вместо того чтобы орудовать неводом в водах, примыкающих к наделу Судаковых, они, отдавая себе в этом полный отчет, развернули рыбалку на омутах, к которым слева и справа примыкает надел Григория Елизарова. Прихваченные Григорием на месте преступления, Кондрат Судаков с сыновьями, несмотря на протест названного Елизарова, рыбалки не прекратили. Когда же Елизаров попытался предложить себя принять в долю, они это предложение отвергли как недопустимое покушение, на их право.
   В свою очередь, Григорий начал изгонять их с омутов па том основании, что омута расположены в границах его земельного надела, который выделен ему общественным приговором. Завязалась ссора. Григорий Елизаров нанес несколько ударов Михаилу - сыну Кондрата Судакова, правда, без членовредительства. После чего Судаковы связали Григория Елизарова вожжами, положили на телегу и пустили коня по дороге, ведущей к селу. Конь доставил Григория к дому, и произошло это без каких-либо последствий. Но если бы в дороге вдруг конь испугался, что случается часто, то жизнь Григория могла закончиться трагическим образом.
   Неводьба Судаковых продолжалась целый день. Они добыли свыше десяти пудов рыбы, семь пудов из которой было продано лавочнику Прохору Шутилину.
   Сие происшествие староста выносит на "обчество"
   для осуждения действий Судакова Кондрата с сынами как явное нарушение устоев "обчества" и ввиду того, что собственность каждого крестьянина на его надел не может быть никем оспорена или отторгнута без общественного приговора.
   Употевший от прочтения длинного обоснования и свидетельских показаний, среди которых особенно сильное впечатление оставляет признание лавочника Шутилина о покупке оптом семи с половиной пудов свежей рыбы у Кондрата Судакова, писарь опускается па табуретку к столу. Снова в действие вступает Филимон.
   - Как ее, это самое... значит, оно... Кондрат виноват, - начинает свою волынку Филимон,
   - В чем же он виноват? В чем? - голоса раздаются из всех углов.
   - Значит, оно - рыба, - уточняет Филимон.
   Изба наполняется гулом, смехом, чей-то женский голосок перекрывает все остальные гояоса:
   - Пошто Прохор Шутилин продавал рыбу в два раза дороже, чем купил?
   - Как ее, это самое... Шутилин коммерсант, - пытается отвести упреки о г лавочника Филимон. Ему что?
   Он свои двадцать фунтов отборных окуней получил от Прохора совершенно беспиатно. Всем это известно, и "сборная" откровенно гогочет. Притихли, будто набрали воды в рот родственники и дружки старосты. Уж лучше б помолчал Филимон, чтоб не влазить добровольно в такой конфуз.
   - Тихо! Хочу спросить: какое возмещение желает получить от Судаковых Григорий Елизаров? - поднид)ается с лавки Лукьянов. Его разноцветные глаза останавливаются на Филимоне, потом ищут Елизарова. Тот сидит за спиной старосты и бопыпе всего боится встречи лицом к лицу с Лукьяновым. Есть у него свои провинки перед охотником.
   - Игнат Игнатыч, это самое, как ее, зачти, - просит староста.
   Писарь читает ту часть бумаги, в которой излагается итог этой истории в том виде, как он рисуется Филимону со сватом Григорием: Кондрат Судаков обязан возместить Елизарову стоимость- пойманной в омутах рыбы (10 пудов 30 фунтов), принеси! повинную Елизарову и получить от "обчества" строюе порицание с предупреждением о выселении в случае повторения своих набегов на чужие наделы.
   - Правильно! - кричат сторонники Григория и Филимона.
   - Ого-го! Смотри, чего захотели! - восклицают сочувствующие Судаковым.
   Шум долго не затихает. Филимон и не старается унимать. "Пусть орут. Мужик поначалу надорвет глотку, израсходует себя на крике, а потом его голой рукой бери, он ласковый, как телок, становится". Так размышляет Филимон. Почти так же думает и Лукьянов; почти, но все же не так. "Пусть покричат. Скорее поймут, что криком делу не поможешь". Он хочет сказать словцо, но не торопится, выжидает. Вот и бабы визжат.
   Пусть немного повизжат. И в самом деле, через две-три минуты гам в доме стихает. Теперь самое время встать и спросить старосту и Григория в лоб.
   - Как, по-вашему, земельные наделы и водоемы - одно и то же? спрашивает Лукьянов, и разноцветные тлаза его ищут Григория.
   Филимон дергает себя за бородку, тянет и без того длинную шею, бормочет:
   - Как ее, это самое, значит, оно... Водоем при наделе...
   - Каждый малец знает: между крестьянами делится только земля. Река и озера - боговы. - Это подает голос Мамика. Она говорит тихо, шамкает, но все слушают ее как завороженные. Филимон, откинув руку за спину, подает знак Григорию: выручай, сват, делай вид обиженного и униженного.
   Красный, в каплях пота, стекающих по вискам, Григорий начинает плакать. Могучие его плечи под добротным романовским полушубком вздрагивают, голос тоже дрожит. Росту в нем без двух вершков сажень, а хнычет как малолетний и немощный:
   - Связать... в телегу бросить... Это что ж? Не разбой разве?..
   - А Михаиле скулу кто свернул?
   - Мужики! Поимейте жалость: плачет-то неподдельно, как дите!
   Шум, гвалт вновь будто раздирают стены дома вдовы Лычковой. Филимон машет руками, кричит:
   - Как ее, это самое, неладно, мужики! По одному бы, это самое!
   Крик на сходке подобен ураганному ветру: вспыхнет, ударит оземь, взметнет непроглядный столо пыли, пронесется по поляне и тут же растает, затихнет, словно бы и не было его.
   Вот ведь только что кричали все и вдруг притихтн, смотрят друг на друга, и у каждого в глазах один и тот же вопрос: как же быть-то? А может быть, Кондрат-то в самом деле виновен?
   Лавочник Прохор Шутилин тут как тут. Он только этого затишья и ждал:
   - Обчество! Это что же? Выходит, ты своему наделу не хозяин? Завтра, к примеру, приезжаешь на свои поля, а на них "чужой скот. И ты не моги его тронуть, иначе тебя свяжут - ив телегу мордой... Разве порядки, господа мужики?!
   - Непорядок! Правильно! - кричат дружки Григория, которым обещан еще с вечера бочонок медовухи.
   - Не с той стороны сеть плетешь, Прохор!
   - У него завсегда так: сорок да сорок - рубль двадцать, - отвечают сторонники Судаковых.
   И тут встает с разъяренным видом Степан Лукьянов.
   - Ты что там прячешься за спиной старосты, Григорий?! Выдь сюда, чтоб видел тебя мир. Поговорим при всех и начистоту. - Лукьянов останавливается.
   Ждет, когда Григорий выйдет. - Выходи, чего ж ты медлишь? Когда слезы лил. на середину дома выпер, а теперь снова в нору...
   Григорий не спешит. Но Филимон чует, что не уступить народу нельзя. Лукьянова поддерживают изо всех углов. Он отступает влево от стола, и теперь Григорий как Иисус Христос при вознесении. Его видят со всех сторон.
   - Вспомни, Гришуха, нонешнее лето. Вспомнил, нет? Вспомни-ка, где ты карасей ловит? - наступает Лукьянов.
   Григорий молчит. Круглое лицо его, заросшее мягкой, пуховой бородой, становится малиновым, как вареная свекла.
   - Как ее, это самое, скажи, сват Григорий. - Староста и не хотел бы этого разговора, но такое упорное молчание тоже не на пользу его свату. Вместо обвинителя, который собирался испепелить своих противников, он сам подставляет бока, сам становится обвиняемым.
   - В озерах ловил. Мало ли озер-то? - пытается увильнуть от прямого ответа Григорий.
   Ну нет, не на того нарвался! Лукьянов не собирается умолкать.
   - А на Конопляном озере ловил? - спрашивает он строгим тоном.
   - Где все запомнишь! - снова увиливает Григорий.
   - А ну, Филимон, скажи-ка, кого мы с тобой видели на Конопляном озере, когда ехали из волости? Помнишь, кого мы встретили с бреднем?
   В доме становится тихо-тихо. Все замерли, придержали дыхание. Ничего не скажешь, цепко схватил Лукьянов Григория с Филимоном за загривок.
   - Как ее, это самое, Григорий ловил рыбу на озере, - признается Филимон.
   - Ты слышал, Григорий?
   - Не глухой, - вздыхает с отчаянием Елизаров.
   - Пусть-ка скажет, на чьем наделе Конопляное озеро? - слышится бабий задиристый голосок.
   - В самом деле, Григорий, скажи! - настаивает и Лукьянов.
   - Да он, язви его, язык-то не проглотил ли? - подзадоривает все тот же бабий голосок.
   - Я скажу, коли так, как ее, это самое, - бормочет Филимон. - Надел тот Степахи Лукьянова.
   - Григорию, вишь, память отшибло. У него на свое только память, подъелдыкивает бабий голосок.
   4
   Катя наблюдает за сходом, и у нее ощущение такое, будто перечитывает она заново статьи большевистских хазет. Сколько раз она читала о классовой борьбе в деревне, о росте кулака, о его притязаниях на власть, на землю, на рабочие руки. Все, что происходит сейчас, на ее глазах, словно происходит специально для нее. "Знают все-таки наши люди деревню!" отмечает про себя Катя. Ей приятно сознавать и другое: в большевистских газетах, в листовках партии, в статьях Ленина в последнее время много пишется о пробуждении классового сознания в толще трудового крестьянства... И в этом не ошибаются большевики. Катя видит, что Кондрат Судаков здесь не один, что десятки таких, как он, не дают его в обиду, встают против произвола и насилия. "Побольше бы в деревню послать наших пропагандистов, чтоб крестьянин не варился в собственном соку, знал, что происходит на белом свете", - думает Катя.
   Но отвлекаться ей для своих размышлений надолго не приходится. Течение сходки вдруг начинает обостряться...
   - Как ее, это самое, мужики, - нудит Филимон, - непорядок! Пусть Кондрат повинную принесет, как ее, это самое... Григорий при смерти был!
   Сход мгновенно угадывает маневр старосты: потеряв надежду сорвать с Судаковых кущ в деньгах, Филимон пытается унизить Кондрата. Что значит лриие сти повинную? Это значит - встать Кондрату на колени перед Григорием, признать себя виновным в действиях, которые осуждаются "обчеством"...
   - Не бывать этому! Кондрат ничего худого не сделал! - визжат бабы.
   Теперь ожесточенно кидается в спор сам Кондрат Судаков. Он высокий, худой и гибкий, как тальниковый прут на ветру. Легко согнется в одну сторону, повернется быстро-быстро, согнется в другую сторону. Одну руку держит, прижав к животу. На ней цел только один большой палец. Остальные срезаны снарядом как ножом. Кондрат из тех, кто пострадал на фронте в первые месяцы войны. Одет он в азям под опояской, широкие холщовые штаны и бродни с завязками выше щиколоток. Голова в плешинах после ожогов все там же, на фронте. Седоватые волосы растут клочьями, напоминая кустарник по косогору.
   - Это почему же, по какой такой причине я буду виниться перед Гришкой?! - надтреснутым голосом кричит Кондрат. - Только потому, что он богатый, а я бедный?! А может, потому, что он сват старосте...
   - Ты, это самое, как ее, охолонись, Кондраха, - предупредительно машет костлявой рукой Филимон.
   Кондрат разъяряется еще больше:
   - Ну что, занутрило тебя, паскуда!
   Но тут Кондрат перехватывает: обзывать старосту не полагается. Как-никак он избран народом, и его достоинство должен оберегать каждый, по нраву ли он тебе или нет.
   - Язык держи на привязи! - орут сторонники Филимона.
   - Что вы взъелись-то, ироды?! Кондраха в горячке лишку взял! Матом бы тебя, Филимон, если по заслуге, - раздается голос из бабьего угла.
   Гвалт несусветный. Никто никого не слушает, все кричат. Бабы повскакали с полу, машут руками.
   И вдруг опять все стихают и смотрят на Мамику. Она встала, подняла свою клюку, грозно трясет ею над головами, глаза расширились, горят гневным огнем; да и голос откуда-то взялся - слышно в дальнем углу.
   - Бесстыдство! Срам! Обчество тут или гульбище?!
   А Филимон-то, староста-то наш, орет пуще всех!
   Филимон опускает голову, жалко всплескивает руками, затихает. Знает Селезнев силу этой старухи! Живет около ста лет, а ума не теряет. Не только отцы, деды еще не раз прибегали к мудрости Мамики.
   - Как ее, это самое, винюсь, Мамяка, - бормочет Филимон.
   - Рассуди их, Мамика! Рассуди-ка сама! Неделю будут кричать, а мира не наступит! - наперебой друг другу вопят бабы.
   - Прости, бабка Степанида! Схватило за сердце...
   Удержу нет," - изгибается в сторону старухи с виноватым видом Кондрат Судаков.
   - Как скажешь, Степанида Семеновна, так и будет, - подает свой голос Лукьянов. По опыту он знает, что никто так не умеет утихомирить лукьяновских мужиков, как Мамика. Знает он и другое: человека бедного и униженного она обязательно защитит, поэтомуто Мамику недолюбливают лукьяновские богачи, но пойти в открытую против нее не рискуют. Правда, случается, что слово Мамики оказывает действие ненадолю: его либо забывают, либо обходят - и все-таки ее слушаются хотя бы в тот момент, когда кипят страсти, когда может вспыхнуть пожар междоусобицы.
   - Григорий побил Мишку Кондрата Судакова, а Судаковы связали Григория. Они квиты, селяне, - говорит Мамика тихим, но отчетливым голосом.
   - Правильно! Справедливо! - кричат из всех углов.
   - Кондрат рыбачил в омутах. Рыбу сам ел, продал, - продолжает судить Мамика. - В том беды нет.
   А у тебя, Григорий, он рыбу не брал. Брал у господа бога. Омута, Григорий, общие, всем дадены. Хочешь, и ты возьми. У Степахи Лукьянова брал же? Из Конопляного озера брал? Брал. Не по-божьи, Григорий, грешно как: вишь, тебе можно, а другому нельзя.
   - Правильно! Справедливо! - слышатся голоса, но староста и его дружки недовольны, насупились, перетлядываются, клянут про себя Мамину самыми непотребными словами.
   - А кто недоволен, мужики, кто норовит жить не по-соседски, тому скатертью дорога из Лукьяновки.
   И допрежь так было. - Мамина возвышает голос, и, хоть глаза ее вновь прищурены и будто подслеповаты, она все видит, все улавливает.
   - Правда! По-соседски надо жить! - соглашаются наиболее спокойные, рассудительные мужики и бабы.
   Попробуй-ка вот тут не согласись с Маминой, усомнись в ее правоте живо со сходки вылетишь. И Филимон и Григорий понимают это и, смиряя свое внутреннее буйство, топчутся на скрипучих половицах, крякают, сжимают кулаки, прячут от односельчан тяжелые от злобы глаза.