Марков Георгий Мокеевич. Сибирь

   - Не трусь, барышня, дядя Степан проведет тебя как по плотуару, щегольнул Петька своими познаниями.
   А Лукьянов уже ждал их. Он на полшага отделился от толстой сосны, сказал:
   - Катя - ко мне, а ты, Петро, поворачивай назад!
   И смотри в оба!
   - Не сумлевайся, дядя Степан! - крикнул Петька и вместе с порывом ветра исчез из глаз в облаке снега.
   - Вставай, Катя, на снегоступы. Я покажу, что к чему, - сказал Лукьянов, вытаскивая откуда-то из тальникового куста лыжи. Катя приняла их и удивиласьтому, что они были совсем непохожими на те финские, на которых каталась когда-то. Те лыжи были длинные, узкие, с подстилками и креплениями. Эти, наоборот, оказались короткими, широкими. К тому же они были обшиты жестким мехом.
   - На таких я не ходила, Степан Димитрич, - виновато сказала Катя, ощупывая легкие, гибкие лыжи, с ремнями на середине и с веревочками, тянувшимися от передней кромки.
   - На других тут не пойдешь, а не идти нельзя. Поставь вот сюда ноги. Я ремнями их обвяжу...
   Кате показалось, что в голосе Лукьянова прозвучал упрек. Она поспешила встать на лыжи, сказала:
   - Постараюсь, может быть, и сумею.
   - Не боги горшки обжигают, - утешил ее Лукьянов и принялся за дело. Завязывая ремни, он рассказал, как легче двигаться на этих лыжах. Потом на минуту исчез за кустом и вышел оттуда также на лыжах.
   Они пошли. В вихрях снега Лукьянов то скрывался совсем, будто проваливался в преисподнюю, то возникал на расстоянии вытянутой руки. Хотя лыжи были совсем иными, старый опыт пригодился. Катя на первой же версте пути приноровилась к ним. Лыжи не скользили назад: ворс меховой обшивки взъерошивался и тормозил. Особенно это помогало при подъеме на взлобки. Оттого, что лыжи были широкими, они хорошо держали на снегу, не тонули. Быстро поняла Катя и другие преимущества лукьяновских лыж. Будь они длинными, ими невозможно было бы маневрировать в таежной чаще.
   Раза два концами лыж Катя въехала под валежник и тут же поняла свою оплошность: необходимо натягивать веревочки. При натяжении носы лыж вздымаются, и мелкий валежник не преграждает пути. Поняла Катя и другое: веревки помотают удерживать равновесие, вносят в движение ритмичность.
   Местами Лукьянов прибавлял скорость, и Катя едва успевала за ним, но после такой пробежки он давал большую передышку, и она успевала отдохнуть. Катя не могла знать тогда, что знал Лукьянов. Лес не был повсюду одинаковым. В отдельных местах он рос на супесках, корни деревьев здесь обычно простирались по поверхности и при ударах вихрей легко обнажались.
   Лукьянов опасался и за себя и за Катю. В ночном сумраке, в непроглядном месиве снега легко попасть под дерево, сокрушенное ветром. Тайга то и дело оглашалась треском. Лукьянов спешил пройти наиболее опасные участки как можно быстрее. Катя следовала за ним по его лыжне, и это облегчало ей путь. Она заботилась только об одном: не отстать, не потерять из виду своего проводника. Ее лыжи скользили по лыжне как-то сами, без особых усилий, и Катя ни разу не уклонилась в сторону.
   В логу, в затишке, Лукьянов остановился, поправил ружье, висевшее за спиной.
   - Ну, Катя, считай, что мы у цели. До Окентия не больше двух верст. А ходишь ты хорошо. Даже не ожидал. Уморилась, нет? - Лукьянов вынул кисет, начал набивать трубку, которая всегда была при нем - про запас. В такой ветер не так-то легко завернуть цигарку, хотя он и предпочитал этот способ курения.
   - А сколько же мы прошли, Степан Димитрич? - спросила Катя, вдруг почувствовав страшную усталость.
   - До этого лога от села пять верст, я считаю. А по дороге, кружным путем, до Окентия от Лукьяновки пятнадцать верст.
   - Так мы спрямили? - удивилась Катя, про себя подумав: "Ну, на две-то версты у меня сил хватит, а вот если б пришлось идти дальше, опозорилась бы!"
   Остановку Лукьянов не стал затягивать, курнул трубку, объяснил:
   - Затемно надо в село мне вернуться. Пойдем дальше.
   Катя с трудом двинула ногами. Они подламывались в коленях, дрожали икры. "Шагай, шагай, теперь уже недалеко!" - мысленно подбодрила себя Катя. Сил сразу как-то прибавилось, она заскользила вслед за Лукьяновым.
   6
   Здесь, в логу, был словно другой свет. Ветер свистел где-то над головой, и снежные вихри проносились по оголенным ребрам лога. Идти было легко, и Катя удивилась, когда Лукьянов, круто вывернув свои лыжи, сказал:
   - Ну, вот он и Окентий Свободный. Стучать сейчас будем.
   В двадцати шагах от себя в окружении молодых пихт, запорошенных снегом, Катя увидела избу с двумя окнами. Вокруг избы не было не только двора, но даже изгороди. Не было амбаров. Не облаяли пришельцев и собаки. Лес сумрачный, небо непроглядное, земля промерзшая, и ни единого живого звука...
   Лукьянов кулаком забарабанил в окно. Переждал немножко и снова принялся стучать.
   - Ишь ведь как заспался Окентий! Ни ответа, ни привета, - бормотал он, продолжая дубасить по раме.
   - Эй, кто там?! Заходи, изба не закрыта, - послышался голос издали.
   - Здорово, Окентий! Это я, Степан Лукьянов Идем, Катя, очнулся наконец хозяин
   Лукьянов и Катя сняли лыжи, обогнута избу и остановились возле двери, не решаясь войти.
   - Куда же он девался? Не то в избу вернулся, не то куда-то ушел, вслух рассуждал Лукьянов.
   - Входи, Степан, входи. - Окентий на руках нес охапку дров от поленницы, белевшей между двух больших елей. Лукьянов посторонился, открыл дверь, пропустил хозяина вперед.
   Когда Окентий зажег жировик, Катя осмотрела избу и самого Окентия. Изба была просторная, рубленная из круглых бревен. Кроме глинобитной печи, стола с лавкой, топчана из голых досок, маленькой железной печки, вынесенной на самую середину избы, ничего здесь не было. Правда, по стенам избы, особенно в углах, висели метелки какой-то травы.
   Видать, хозяин не жалел дров. Тянуло теплом и от большой печи, гудела и маленькая печка, постреливали еловые обрубки. Но всего этого Катины глаза коснулись мимолетно, потому что, дойдя до Окентия, остановились на нем.
   Кате вспомнились слова Мамики: "Не то вероотступник, богохул, не то блаженный чудак..."
   Это был щуплый старик с круглой лохматой головой, непричесанной, редкой бородкой, с морщинистым лицом и носом, выразительным до удивления. Поражала не величина носа, слишком крупного для такого худого, скорее даже испитого лица, а форма его. Начавшись между глаз высоким переносьем, он неожиданно растекался по щекам, становясь приплюснутым. А кончик был вздернут и будто бросал вызов всему окружающему миру. Стоило взглянуть на Окентия, как становилось ясно: этот человек необычный, задира, неуживчивый с другими. Но так ли это было на самом деле, Катя не знала. Окентий скинул полушубок, остался в длинной холщовой рубахе до колен, в пимах, с напуском широких шаровар, - стал приглашать Лукьянова пройти. Катю он, казалось, не замечал.
   - Ты чего это, Степан, в этакую сгинь по лесам шастаешь? - спросил Окентий негромким писклявым голоском. - Я мог бы и напугаться твоего стука. - Он потешно замотал головой, протяжно засмеялся, прищуренные юркие глазки его округлились, заблестели от огня светильника.
   - Нужда, вишь, Окентий, прижала. Уж ты не обессудь, - сказал Лукьянов и быстро снял с себя свою суконную короткую тужурку, устраивая ее вместе с шапкой на длинный кляп, вбитый в стену.
   - Из-за нее, что ль? - Окентий кивнул на Катю.
   - Крючки прицепились, - кратко объяснил Лукьянов.
   - Сымай одежду, дочь. Проходи вон на лавку, отдыхай, - обратился Окентий, впервые взглянув на Катю. Теперь старик говорил твердым, низким голосом, и Катя поняла, что ее новый знакомый умеет придавать своему голосу разные тона.
   Катю пошатывало от усталости. Она устроила полушубок на тот же кляп, на котором висела тужурка Лукьянова, и с удовольствием опустилась на лавку, положив подрагивавшие руки на стол.
   - Прошу тебя, Окентий, подмочь мне. Пусть подружка моей дочки переднюет у тебя, а послезавтра под вечерок выведи ее к выселку. И никому ни гугу.
   Крючки прицепились, - повторил Лукьянов слова, раз уже сказанные.
   - Вот уж кого гром бы разбил! - воскликнул Окентий твердо и заверещал писклявым голоском: - А хоть и больше пусть поживет, пить-есть найду чего... И на дорогу к выселку выведу. Чего же не вывести...
   - Путь испытанный. - Лукьянов переглянулся с Окентием. Катя заметила это и вспомнила рассказ Мамики об арестантах, переправленных Лукьяновым из села ; Окентию. Может быть, они пробивались к своей свободе по этой же дороге...
   - Окентий достал из широкого чела печи большой чайник, вытащил из столешницы круглые чашки, выдолбленные из кусков дерева, достал из подполья туесок с медом, сухарницу из бересты и пригласил отведать с устатку чайку.
   Кате очень хотелось пить, но еще сильнее ей хотелось спать. Обжигаясь кипятком, она выхлебала чашку крутого навара чаги, откровенно попросила:
   - А лечь мне можно где-нибудь, дедушка?
   - А почему нельзя? Все можно. - Он стащил с печи дерюгу, кинул ее в угол. - Вот тут и ложись.
   Катя взяла свой полушубок, завернулась в него, край дерюжки свернула в комок и легла. Она не слышала ни того, когда ушел Лукьянов, ни того, когда, загасив светильник, залез на печку Окентий. Она спала непробудным сном человека, силы которого были исчерпаны до предела.
   Проснулась Катя поздно. Окна стояли светлые и белые-белые от налипшего снега. Буран, по-видимому, утихал. Ветер торкался в стены все реже и реже. Дрова в железке прогорели, и в избе становилось прохладно.
   Катя подбросила в печку дров. Угли еще тлели, и заново поленья разжигать не потребовалось.
   Окентий куда-то уже ушел. На столе стоял чайник, тоже изрядно остывший, тут же была чашка с брусникой, лежала связка вяленых чебаков и черный сухарь.
   Катя поняла: хозяин не дождался ее пробуждения, но и не забыл о ней, оставил поесть. Можно жить хоть целый день.
   Катя прежде всего занялась собой: умылась над корытцем, тщательно причесалась. Темно-вишневые волосы ее сбились, переплелись так, что гребенка сразу не брала. Вот уже двое суток она не занималась своей прической. У Мамики на полатях тесно, потолок не давал приподнять голову, ну а вчера, после пробежки по ночной тайге, ей было не до волос. Она, кажется, высохла от пота только под самое утро... Умываясь, Катя обнаружила на лице две царапины от сучков. Слава богу, они уже засохли и не болели.
   Завтракала Катя не спеша. Впереди у нее бездна времени, и его нужно было чем-то занять. Из еды, оставленной Окентием, ей особенно понравилась брусника: крупная, сочная, схваченная морозом, она была сладкой и ароматной. Катя съела все, что оставил Окентий, а сок выпила через край чашки. Потом она принялась за уборку избы. Подметая пол, перемывая посуду, невольно думала о хозяине избы. Жилище его, человека уже престарелого, нельзя было назвать запущенным. Стол, видать, обмывался горячей водой, а лавка, примыкавшая к столу, сохраняла следы скобления.
   Правда, по углам кое-где висела паутина, зато мух в избе не водилось. Катя с удивлением осмотрела передний угол: ни икон, ни креста, ни лампадки - ничего.
   "Что он все-таки за человек, этот Окентий? Неверующий? Безбожник? Когда придет, надо его порасспросить", - думала Катя, продолжая свои хлопоты в избе.
   В течение дня она несколько раз покидала избу, но, сделав двадцать тридцать шагов от двери, останавливалась: снег вздымался сугробами, лес переходил в чащу, ветер дул в упор... Катя поспешно возвращалась в тепло. Вспоминая ночной переход в буран и темноту, себе не верила: неужели же это была она с Лукьяновым, она шла на лыжах, она вынесла такое физическое напряжение?
   Окентий все не приходил. В сумерки от одиночества Кате стало страшновато, в голову полезли всякие дурные думки. А может быть, старик навсегда бросил свою избу? Кто она, Катя, для него? Чужая, непонятная искательница приключений? Погибнет от голода? Замерзнет в снегах? Ну и что из этого? Сибирь и такое видала. Здесь этим не удивишь.
   Но Окентий все-таки пришел и был немного сконфужен тем, что так надолго оставил ее одну.
   Катя зажгла уже жировик, сидела, прислушиваясь к шорохам за стеной избы.
   - Не рассчитал силенок, дочь. Хотел обернуться к обеду, а вишь, буран-то не унялся, дует как из трубы.
   Зато вот рыбы свежей принес. Сейчас ельцов разделаем - и на сковородку.
   Окентий высыпал из мешка прямо на пол замерзшую рыбу, снял полушубок, шапку, достал откуда-то из-под печи ножи, сковородку, туесок с солью. Он охотно принял помощь Кати, уступив ей ведерко с водой, в котором надо было оттаять ельцов и почистить. Сейчас он показался Кате более приветливым, чем вчера ночью.
   - А ножом-то умеешь, дочь, орудовать? - спросил Окентий, строго поглядывая на Катю. - Небось городская? Да еще из богатеньких?
   - Не ошиблись, дедушка, и городская, и из богатеньких. А вы почему так думаете? - поинтересовалась Катя.
   - Да уж знаю. Живу на земле девятый десяток.
   Можно кое-что и узнать за этот срок. Томская или откуда подале?
   - Томская. А жить приходилось и в других местах.
   - Из студентов?
   - Из них.
   - Ну-ну, - протянул Окентий и замолчал. По-видимому, этих сведений ему было достаточно, чтобы составить представление об образе ее жизни. Зато у Кати его вопросы разожгли любопытство.
   - А вы давно здесь живете, дедушка? - спросила она.
   Окентий вскинул голову, посмотрел на нее пристально, придирчиво, вероятно решая, достойна ли она откровенности. С раздумья сказал:
   - А вот вторую избу срубил. Одна уже сопрела.
   - Значит, лет тридцать - сорок? - постаралась уточнить Катя.
   - Около того, а может быть, и поболе.
   - Не угнетает вас одиночество?
   - Чего искал, то и нашел.
   - Вы что же, пошли на одиночество сознательно?
   Может быть, по велению веры или в силу каких-то иных обстоятельств?
   Окентий долго молчал. Понимал, что Катя вызывает его на открытый, чистосердечный разговор. А он не очень-то доверял женщинам, давно избегал общения с ними, считал, что, коли появилась женщина, добра не жди. Но в этой девчонке (с высоты своего возраста Окентий воспринимал Катю именно как девчонку) было что-то располагающее. Может быть, ее серьезность?
   А может, то, что ее привел Степан Лукьянов, человек, которому Окентий доверял? Не знал Окентий, как и поступить, но только чувствовал, что от разговора не уклониться.
   - Неверующий я, дочь, - наконец сказал он и странно выставил свое худощавое лицо.
   - Не верующий ни во что? - спросила Катя, не спуская глаз с Окентия.
   - Ни в ббга, ни в черта, ни в царя, - переходя с писклявого голоса на твердый и резкий тон, ответил Окентий, и кончик его носа вызывающе приподнялся.
   - Ну, а все-таки во что-нибудь вы верите? Без веры жить невозможно. Например, в материальность мира верите? В человеческое счастье верите? Катя в последние дни мало разговаривала и сейчас испытывала удовольствие от возможности задавать Окентию вопросы.
   Она оживилась, глаза ее загорелись.
   - Скажу, дочь, во что верю, - приподняв руку, остановил ее Окентий. Верю в Природу. Она была до нас вечно и будет после нас вечно. И существа будут, как и были. Такие ли, как при нас, или иные, но будут.
   Все от солнца, дочь. Солнце кончится - и земле конец.
   И будет это не скоро. Сосчитать нельзя - счету не хватит у человека. Потому что ум у него короткий. А что будет дальше, не знаю, но что-то все-таки будет. Ничего не может не быть.
   "Стихийный материалист", - промелькнуло в голове Кати, и она поторопила его тем же вопросом:
   - А в счастье человека верите?
   - Измельчали людишки, разменяли людское на зверское - Окентий вскинул свою голову, и кончик его носа заострился, как бы невидимо вонзаясь в Катины любопытствующие глаза - Свобода от страха, дочь, в этом счастье человека... Я пробился, дочь, к этому через страдания. Гнет страха преследовал меня. Вначале был страх, который внушала семья. Страх перед родителями. Потом страх перед обществом. С малых лет грозовой тучей висел над моей бедной головой страх перед богом. Пожалуй, самый большой страх. А страх перед царем? А страх перед нечистой силой? Перед голодом?
   Перед смертью? Я не жил, я трепетал, душа моя всегда была собрана в комок...
   - И вы считаете теперь себя свободным от страха? - спросила Катя, когда Окентий умолк.
   Все, что он сказал, не совпадало с ее первым представлением о хозяине избы. "Отшельник, разуверившийся монах" - таким поначалу представлялся ей Окентий. Теперь она поняла, что поспешила с выводом.
   По-видимому, Окентий был из числа тех людей, которые не так уж редко встречались на Руси: искатель истины, творец своего особого способа жизни, экспериментатор по созданию универсального счастья людей на земле
   Катя давно уже убедилась, что подобные люди не обладали силой, способной социально преобразовать Россию или даже серьезно двинуть ее по каким-то путям к обновлению, но потому, что эти люди все же действовали, искали, мыслили, они вызывали у Кати интерес и даже порой преклонение.
   Пусть Окентий тысячу раз не прав в своих взглядах, она не собирается ни в чем разубеждать его, но уяснить его отношение к миру, узнать его воззрения на человека, взять на критическую поверку собственного сознания существо размышлений старого человека, опыт его жшни она обязана. То, что ей встретился в глухой тайге, в Сибири человек, по всей вероятности, большой и трудной жизни, ее и удивляло. и радовало.
   Удивляло потому, что странно, необычно было его одиночество, а радовало потому, что ее ум, привыкший беспрестанно думать, сопоставлять, получал пищу для работы.
   - И вы теперь считаете себя свободным от страха? - повторила свой вопрос Катя и уселась на лавке поудобнее.
   - Поборол. Навсегда поборол, - убежденно сказал Окентий.
   - Как вам удалось это? Расскажите. - Улыбка тронула губы Кати, но она сдержала ее. Окентий мог ведь и обидеться на ее недоверие, да и недоверие могло оказаться преждевременным.
   - Сила души, - проронил он тихо.
   - Что сила души? - переспросила Катя.
   - Человек, дочь, чем слаб, тем и силен: душа. От нее он может стать суеверным калекой, которого то бог, то сатана будут преследовать каждую минуту, а может от нее же, от души, стать бесстрашным богатырем... которому все нипочем... подвластно самое неподвластное.
   Катя исподлобья взглянула на щуплую фигуру Окентия, в которой на богатырское не было даже намека, и снова ироническая улыбка пропорхнула по ее губам.
   - Как достигнуть этого, дедушка? Каждый, наверное, захотел бы стать богатырем.
   - Един путь к этому - душа должна восстать против страха.
   - А страхи-то разные? Страх перед богом - одно, а перед голодом другое.
   - Побори поначалу один из них. Другие покажутся слабже. Только упорствуй, не отступай... Потом наступит торжество силы души.
   - И все-таки каким же путем шли вы? Это же очень интересно.
   - Длинная дорога, дочь. В молодые годы довелось мне быть дьячком в трактовом селе. Попался мне батюшка неверующий. Он и заронил в мою душу вопрос:
   а всесилен ли бог? Есть ли он? Не придуман ли он людьми, чтобы держать каждого в страхе? Батюшка остер был на ум, но охоч до зелья. Сгорел от белой горячки, не дожив и до сорока годов. А след в моей душе оставил. Червяк вон и тот подтачивает двухаршинное дерево, а уж коли охватят тебя сомнения, то спасу от них нету. Покинул я православную церковь. Решил поближе узнать иноверцев. У татар жил, аллаху поклонялся. В городе чуть иудейство не принял, три года в синагогу ходил. Потом в староверчество ударился.
   Успокоения нигде не нашел. Куда ни сунешься, везде страхом тебя, как жерновом, давят. Вот тогда-то и ушел в тайгу. Рассуждал так: человек вышел из природы, его место там. Чем ближе к земле, тем ближе к естеству, тем дальше от мерзостей человеческих, тем дальше от страха...
   - И нашли свое? - спросила Катя.
   - Не сразу, дочь. Пока обрел свободу от страха в тайге, много воды утекло. Вначале поборол страх перед таинствами леса. Узнал его и так и этак. И поверил, что нет в нем ничего - ни от бога, ни от сатаны. Одно естество. Было до нас, будет после нас. Перестал бояться шума леса. Поборол страх перед тишиной в лесу.
   Перестал бояться леса днем, а особливо ночью. А потом узнал зверей, птиц и перестал их бояться. Поверил, что даже самый сильный из них слабже человека.
   - Трудно все это было? - увлеченная рассказом Окентия, его откровенностью и доверием, спросила Катя.
   - Трудно. Не раз собирался убегать отсюда. А только куда убежишь? От одного страха к другому. Выгоды - никакой.
   - Случалось, вероятно, всякое? - опять спросила Катя, про себя подумав: "Какая же ты многоликая, Сибирь! Каких только людей тут не встретишь! Окентий Свободный! Нарочно такого не придумаешь!"
   - Случалось, - подтвердил Окентий и продолжал: - Привел как-то Степан Лукьянов ко мне своего сынишку. Лет восемь ему было. Старший. Тот, от которого сейчас вестей с войны нету. Со Степаном мы давно в дружбе. Подмогал он мне хлебом-солью. И я не оставался в долгу. Степан отправился куда-то в глубь тайги. А парня оставил передневать у меня. Ну, пошли мы с ним на луга, тут поблизости. Смородина в тот год по прибрежным тальникам уродилась. Собирали ягоду целый день и припозднились. Вижу: малец притомился, а ходу до избы много. Решил я переночевать на лугу.
   Ложиться наземь не захотел. Сам-то ничего, а парень от росы и продрогнуть может. Выбрал я стог, сбросил с него верх, и улеглись мы с мальцом. Бок к боку. Ночь теплая, свежинкой тянет. Парень мой как лег, так сразу и уснул. Я лежу, любуюсь звездным небом. Вдруг слышу - в реке что-то забултыхалось. Видать, берег подмытый, обвалился, - так подумал попервости. Потом слышу, кто-то сильно фыркает. На коня не походит, коров тут поблизости нет. В кустарниках дроздпересмешник защелкал, а это примета наивернейшая:
   медведь идет! И точно: направляется прямо к стогу, отфыркивается, сопит, стряхивает с себя воду. Вот тут и почуял я, как зашевелились у меня на голове волосы.
   "Что, - думаю, - делать, если полезет на сюг? Водь парень мой от испуга речи лишиться может". Оружия у меня никакого. Один топор, и тот у стою на земле остался. Замер я. А сам мысленно гоню зверя прочь.
   И об одном только думаю, чтоб парень глаз не открыл или во сне не забормотал ненароком. Зверь может озлиться за такое беспокойство, понять как вызов ему.
   Ну, походил он возле стога, поводил носом с шумом и все-таки почуял, чего я хочу: поплелся к реке. Снова забултыхала вода. Потом стихло все. Дрозд-пересмешник тоже умолк. Так и пролежал я с открытыми глазами до рассвета. А как только парень проснулся, поправили мы макушку у стога и пошли к избе... Парню я - ни слова, а отцу рассказал, что было ночью. Степан аж руками всплеснул. "На мой характер, - говорит, - не вынес бы я такого страха, скатился бы со стога, взял бы топор. И тогда уж либо пан, либо пропал, а скорее всего и сына бы лишился, и сам бы не уцелел". А я с той поры и ружье перестал в руки брать. Понял, что нету сильнее оружия, если нету в тебе страха. От семи смертей сбережет это.
   - И сейчас без ружья ходите? А чем же кормитесь? - Катя отодвинула котелок с ельцами и забыла о деле, за которое взялась.
   - А зачем мне ружье, дочь? Я не охотник. Зверя и птицу не бью. Кормлюсь рыбой. А кроме того, грибами, ягодами, кедровыми орехами, таежной овощью. - - Есть и такая?
   - А как же! Колба, щавель, дикий чеснок. Таежный огород, - чуть усмехнулся Окентий.
   - А худых людей не боитесь?
   - А чего им с меня взять? Да и люди эти не лесные. Дальше тракта им пути нет.
   - Хорошее это самочувствие, дедушка: ничего-ничего не бояться, - не без зависти вздохнула Катя, припомнив, как страшно ей было вчера в тайге, прихлопнутой темнотой и мечущимся снегом, и как жутко ей становилось, когда в сумраке терялись очертания Лукьянова, прокладывавшего дорогу по целине.
   - А ужинать, дочь, все ж таки пора. Не одним словом жив человек, сказал Окентий, засмеялся и передвинул котелок с рыбой поближе к себе.
   ГЛАВА СЕДЬМАЯ
   1
   На другой день Окентий вывел Катю по прямой таежной просеке к Лукьяновскому выселку. Стоял ранний вечер. После буранных дней и ночей наступила оцепеняющая тишина. Небо очистилось от непроглядною морока и было сейчас высоким и густо-синим. Засветились первые звездочки. Выплыл из-за леса полный, похожий на озерного карася месяц. Свет его, ровный, неброский, подкрасил заснеженные просторы нежным сплавом золота с медью. Подморозило Снег похрустывал под ногами, осыпался с пимов, поблескивал искорками.
   Не доходя до выселка с полверсты, у неторной дороги к тракту Окентий остановился.
   - А теперь, дочь, одна иди. Мпе на выселке делать нечего. Побреду назад.
   Катя поблагодарила Окентия за приют, за проводы, сказала:
   - Ваш рассказ, дедушка, о преодолении страха никогда не изгладится из моей памяти. Вижу, какая это великая сила - нравственное самоусовершенствование.
   Однако же думаю так- чтоб побороть в людском мире страх перед богом, сатаной, голодом, перед царем и властью, нужно ликвидировать социальные условия, которые порождают все эти ужасные явления. Пока есть основа для угнетения человека человеком, все останется как было...
   - Непостижимо далеко до этого, - вздохнул Окентий, всматриваясь в лицо Кати.
   - Что вы! Ближе, чем вам кажется! - воскликнула Катя.
   - Нет, дочь, чтоб не сожрали люди друг друга, подстрекаемые страхом, есть один путь: не ждать второго пришествия господа, он все едино не придет, а каждому человеку возбуждать совесть против страха, пробуждать силы души... Счастливой дороги тебе, дочь, Тут особо не оберегайся. Крючки по тракту держутся ..
   - Вам счастливо вернуться к своей изб" и жить еще долго и хорошо, без недугов. - Катя сомкнула свои руки в теплых черных испотках [Рукавички, вязанные из шерстяной пряжи], потрясла ими.