Страница:
- Это уже хорошо. Как я рада! Это очень хорошо, - стараясь быть как можно сдержаннее, сказала Катя и, помолчав, спросила: - Долго продлится его таежпая жизнь?
- Ну, сказать точно трудно, Зося. Думаю, однако, что продолжение его побега было бы целесообразно отложить. Пусть у полиции сложится убеждение, что он гуляет где-то в Москве или в Петрограде.
- Если позволяют условия, дядя Броня, то, конечно, лучше всего сделать именно так, но можно ли Граниту не торопиться, я не убеждена...
Катя опустила голову. Ей вспомнилась спешка, с какой отправляли ее из Петрограда в Томск с деньгами Е документами для Ивана Акимова, беспокойство брата Саши, который доверительно сообщил ей, что дядюшка Вани профессор Венедикт Петрович Лихачев очень плох и что вокруг него в Стокгольме увиваются уже темные личности, решившие, вероятно, завладеть его научным архивом.
- А как ты, Зося, поездила? - нарушая Катину задумчивость, спросил Насимович.
- Ой, дядя Броня! Так интересно, так интересно... Сейчас все, все расскажу. - Катя вместе со стулом придвинулась поближе к тете Стасе и Насимовичу.
- Повремени, Зося, с рассказом. Чуточку повремени. - Насимович вдруг встал и, подхватив жену под руку, торопливо вышел.
- Поскучай, Зосенька, с полчасика, - обернувшись, сказала тетя Стася.
Катя осталась в комнате одна. Она увернула в лампе фитиль, слегка отдернула плотную темную шторку. За окном стояла светлая морозная ночь. Месяц висел над городом низко-низко. Изогнутое чашей звездное небо переливалось, мерцало, и казалось, что оно течет, как река. Глядя в окно, Катя прислушивалась к звукам, которые доносились до нее из комнат Насимовичей. Вначале там звякала посуда, потом то и дело открывались и закрывались входные двери, и говор людей становился все более многоголосым. "Что это у них там?
Неужели еще заказчицы не могут успокоиться?" - думала Катя.
- Пойдемте, Зося. Все в сборе, - заглянув в дверь комнатки, сказал Насимович, и Катя направилась за ним, несколько озадаченная.
Они вошли в большую комнату. На середине ее стоял все тот же продолговатый стол, заставленный кушаньями, за которым уже сидели семь незнакомых Кате товарищей. Четверо мужчин и три женщины встретили Катю неотрывными, изучающими взглядами. Катя чуть задержалась, слегка поклонилась, сочным, низким голосом сказала:
- Добрый вечер, товарищи.
Ей ответили - кто тихо, кто громко, кто просто кивком головы. Насимович посадил Катю -рядом с собой.
Задвигались его усы;" глаза стали улыбчивыми и лукавыми.
- Итак, товарищи, приступим к делу, - сказал Насимович. Знаменательный день моего пятидесятидвухлетия совпал с одним примечательным событием. Сегодня из поездки по Сибирскому тракту вернулась товарищ Зося. В ее лице я хотел бы сердечно приветствовать наших петроградских товарищей, помощь которых мы уже неоднократно чувствовали здесь, в Сибири. Расскажите, Зося, все-все, что вы намеревались рассказать мне и Стасе. И еще одно: пейте чай, товарищи, ешьте Стасино печенье и не сидите так чинно, как на именинах губернатора или архиерея. Ведь я всего-навсего дамский портной...
Все весело рассмеялись, но, увидев, что Катя поднялась, поспешили смолкнуть.
5
Катя сидела в маленькой комнатке за столом и увлеченно писала.
"Сашуля, здравствуй, братишка! А я все в Сибири.
И вероятно, еще задержусь здесь на некоторое время.
Дней прошло сравнительно немного с той поры, как я приехала, а столько всяких событий протекло. Спешу тебе сообщить, что побывала в деревне и жила несколько дней в настоящей тайге, общалась с крестьянами, охотниками, фронтовиками, молодежью. Была арестована, но освобождена крестьянами. Потом бежала. Если свести все мои впечатления к одному итогу, то скажу вот что: народ в Сибири жаждет революции, ждет ее и, несомненно, поддержит нас.
Вчера сделала подробное сообщение здешним комитетчикам. Отнеслись очень заинтересованно, кое за что похвалили меня. (Говорю правду, Сашуля, ей-богу, не бахвалюсь.) Товарищи попросили меня помочь в некоторых делах.
Во-первых, я взялась написать листовку, посвященную положению сибирских крестьян. Тут царит произвол - и богатеев и властей - чудовищный.
Во-вторых, поставили мы задачу превратить процесс одной вдовы-крестьянки, убившей полицейского, в политический процесс. Есть тут адвокаты, сочувствующие революционному движению. Постараемся установить с ними контакт, привлечь в качестве свидетелей максимальное количество крестьянок из трактовых сел, которые изобличат полицейского как первостатейного негодяя, характерного представителя царского прогнившего режима. С крестьянкой, о которой я пишу, мне удалось познакомиться. Она грамотная, благородная и, по моему ощущению, готова к борьбе. Мне поручено подготовить ее к процессу. Будем делать все, чтоб проникнуть к ней в тюрьму.
И третье. Знаю, что ты этому удивишься и, может быть, даже сразу не поверишь. Представь себе, в селе Лукьяновке я встретила одного из проводников профессора Лихачева в пору его путешествий по Сибири.
Случайно я узнала, что у эздго человека хранится тюк с бумагами ученого. Шт никаких гарантий, что бумаги не будут утрачены по тем или иным причинам. А ведь неизвестно, что это за бумаги. Может быть, это ценные материалы нашей отечественной науки.
Товарищи, которым я об этом рассказала, правильно решили: спасти бумаги ученого во что бы то ни стало.
Возможно, я сумею уговорить проводника и запрятать бумаги в тайге у одного препотешпого старца по имени Окентий Свободный, который хотя и далек от революции, но человек, сочувствующий угнетенным, поскольку и сам он продукт социального гнета.
Через несколько дней я снова отправляюсь в села, расположенные по Сибирскому тракту. Думаю, что и на этот раз все обойдется хорошо.
О Ване ничего не сообщаю, так как основное тебе известно от Нарымского центра. Он в безопасности, но продолжение побега пока невозможно. Буду счастлива, если сумею с ним все-таки повидаться.
Ну а как ты живешь, Сашуля? Не вздумай, негодный, привести без меня жену. Должен же ты спросить на это мое разрешение. Ведь я тебе ничего худого не посоветую.
Ах, Сашуля, знал бы ты, какое сильное впечатление на меня произвела Сибирь! Все здесь обширное, могучее, крепкое и какое-то по-настоящему величественное.
Твоя сестренка Катя"
Дописав письмо до конца, Катя медленно перечитала его. Задумалась и разорвала на ровные квадратики. "Что я, глупая, делаю? Да разве можно такое письмо посылать? Попади оно в жандармерию, ей станет известным весь план ближайших действий местных большевиков. Нет, по-видимому, время для таких писем еще не наступило. Считай, что побеседовала с братом, и достаточно этого".
Рассуждая сама с собой, Катя подошла к печке"-голландке, открыла дверцу топки и бросила скомканную бумагу в огонь. Пламя стремительно охватило листки, превращая их в пепел.
Катя пододвинула стул, села поближе к огню. Отблеск пламени коснулся ее лица, и оно стало бронзовым, литым. С детства Катя любила смотреть в огонь.
Глаза от этого не уставали, и рождалось желание думать, думать - обо всём и обо всех.
КНИГА ВТОРАЯ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ПОЛЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Зимние дороги в Нарыме в пять, в десять раз короче летних. К рождеству промерзают на перекатах чуть ли не до самого дна большие и малые реки, непроходимые зыбкие болота покрываются саженным панцирем мерзлоты, озера и курьи лежат неподвижные, прикрытые гладким, отполированным ветрами стеклом в два аршина толщины. Мчись куда хочешь, лети куда тебя душа зовет!
Для зимних дорог у Епифана Криворукова все наготове: длинноногий, поджарый конь с подобранным хвостом и короткой гривой - такому коню, никакой занос не страшен; легкая кошева на широких, как лыжи, полозьях, просторные, до самых пят, дохи - лосевые, собачьи, овечьи; закутаешься никакой мороз не страшен, никакой ветер не пробьет.
Весточку Поле о том, что и ей предстоит дорога, принесла вездесущая Домнушка. Было раннее утро. За стеной буянила вьюга. Бренчало от ударов ветра стекло в оконной раме. Поля проснулась и лежала, прислушиваясь. Вот-вот наверху в горнице Анфисы Трофимовны настенные часы отстукают пять ударов. Тогда она быстро выскочит из-под одеяла, оденется и, схватив ведро, помчится вместе с Домнушкой доить коров.
Но часы словно замешкались и не торопились оглашать дом протяжным зычным звоном. Уж не остановились ли? Или она проснулась в неурочное время?
Вдруг в дверку комнатки под лестницей послышался Легкий стук. Ползг приподняла голову. Казанки чьих-то пальцев снова прикоснулись к двери: и раз и два. Поля набросила на себя платьишко, сунула ноги в пимы.
- Кто там? Кто это? - обеспокоенно прошептала Поля, прикладывая ухо к двери.
- Откройся, Поля.
- А, Домнушка! Сейчас отомкну. - Поля осторожно, боясь разбудить свекра со свекровью, вытащила крючок из петли, медленно-медленно отвела дверь. Входи, Домнушка. На стул вот здесь не наскочи.
- Не бойся, Поля. Месяц-то эвон как светит!
Вижу.
- Садись-ка на ящик, Домнушка. - Поля отступила в глубь комнатки, присела на неприбранйую, теплую еще от ее тела постель. Сердце заныло, застучало от нерадостных предчувствий.
- Ты что не спишь-то, Домна Корнеевна?
- Вздыматься нам пора. Вот-вот часы пробьют.
Слушай-ка, Поля, что наши верхние идолы удумали-то.
Никишку в город с обозом отослали, а тебя Епифашка нонче на промыслы увезет.
Поля сразу вспомнила сон, виденный в минувшую ночь: извилистая река в крутых лесистых берегах, пароход, плеск воды на перекатах. Пароход не плывет, а скачет, и кажется Поле, охваченной тревогой, что еще миг - и он ударится о выступ берега, и трудно сказать, уцелеет ли она после этого удара.
"Пароход - к дороге. А только какая у меня может быть дорога? Разве в Парабель проведать папку сбегаю", - подумала Поля и постаралась скорее уснуть, чтоб заспать неприятный осадок на душе от этого несуразного сна. А сон-то оказался в руку! Поля пересказала сон Домнушке, та всплеснула руками, зашептала:
- Ой, Полюшка, худой сон. Пароход-то, говоришь, так и скачет, скачет, как стреноженный конь. Страхито какие!
Наверху скрипнула цепочка с гирями настенных часов, и по дому разнесся протяжный звон.
- Ты встала, Поля, нет ли? - нарочно громко сказала Домнушка, безбоязио постукивая в дверку.
- Иду, Домна Корнеевна, иду! - отозвалась Поля и хихикнула в подушку.
Проделывалось все это для Анфисы. Чуть замешкайся они со вставанием, сию же минуту заскрипит пол под тяжелыми ногами Анфисы. Она спустится на три-четыре ступеньки и спокойным, но пронизанным ядом упреков голосом скажет:
- Домна! Палагея! Вы что ж это ноги-то до сей поры тянете? Пли я за вас коров доить пойду?! Ишь вы, негодницы какие! Небось как за стол садиться, так и резвость откуда-то берется. К"сок, что пожирней да повкусней, не от себя, а к себе все норовите тащить...
Ну-ка, быстро у меня за подойники!
...Через пять минут Поля и Домнушка в полушубках, пимах, пуховых полушалках, с подойниками в руках ушли во двор. Дойные коровы содержались в стайке, срубленной из толстых бревен и проконопаченной по углам мохом с глиной. Коровы замычали, застучали рогами в забор, почуяв, что идут хозяйки. Домнушка прикрикнула на них:
- Тихо вы, лупоглазые!
Поля кинулась открывать воротца стайки, но Домнушка ее остановила:
- Погодь, Полюшка. Расскажу тебе, как секреты их вызнала. Сюда она, жаба, не придет, холодно ей, а нам, вишь, жарко.
- Ну-ну, Домна Корнеевна, - как-то обреченно, без особого интереса к тому, что скажет Домнушка, отозвалась Поля, про себя думая: "Нет, нет, не жилец я в их доме. Вернется Никита, лишнего дня не проживу тут. Папа с дедушкой не выгонят нас от себя, а дальше видно будет".
- Наверху приборкой я занималась, - заговорила Домнушка. - Ну, залезла под кровать, шурую там тряпкой. Они зашли в горницу, сели на диван. Она, змея подколодная, спрос ему учиняет: где бывал?
Сколько рыбы закупил? По какой цене? Сколько пропил? Взяла у- него бумажник, пересчитала деньги. Недохваток! Как поднялась, как расходилась! Туча! Он - вяк, вяк, а она его хлещет по мордасам. Вижу - и он взъярился. Ударил ее, она шлепнулась об стенку. Замерла я под кроватью. Хоть за перегородкой, а боязно.
А только отшумели они, опять сели рядом и гу-гу-гу, будто и ничего между ними не было. Считают что-то, деньги туда-сюда перекладывают. Он-то вдруг и скажи ей: "Отпусти ты со мной Полю. Счет будет йести, девка грамотная, бойкая". Она вроде бы обрадовалась:
"А что, бери! Толку от нее тут мало, все к отцу бегает.
А там с тобой, гляди, и привыкнет, подучится". На том и порешили... А ты, Полюшка, бойся его, жеребец оп стоялый, обормот бесчестный.
"И тут не сахар, и там будет не малина, скорее бы Никита возвращался", - с унынием в душе подумала Поля, но выдавать себя не захотела, не очень-то доверяла Домнушке, хотя и чувствовала ее расположение.
- Постою за себя, Домна Корнеевна. Я ведь с виду только тихая, а так-то в душе вольная, - стараясь подбодрить себя, сказала Поля. - Зажигай фонарь.
Домнушка присела, чиркнула спичкой, зажгла фонарь, вошла в стайку, повесила его на деревянный кляп, вбитый прямо в стену.
Поля подошла к пестрой корове, прозванной Субботкои, ласково потрепала ее за ухо, полотенцем обтерла вымя и начала доить. Звякнуло ведро от удара струи. Полю обдало сытным теплым запахом молока.
Субботка покорно стояла, не шелохнув ни разу длинным хвостом. Поля быстро подоила ее, передвинулась к другой корове - Красотке.
"Надолго ли увезет он меня? Неужели до конца зимы? Какая из меня торговка? Вот уж чего не ждала, не гадала... Накажу через Домнушку, чтоб Никиша приехал за мной сразу, как вернется из города...
И к папе надо сбегать... Сейчас же сбегать, сказать ему, что увозит меня Епифан Корнеич с собой на промысла", - думала Поля под мерное треньканье подойника.
С полными ведрами молока Домнушка и Поля пошли в дом. На крыльце Поля придержала шаги. Заглядывая в сумраке в лицо Домнушки, спрятанное в полушалке, попросила вполголоса:
- Как приедет Никиша, не забудь, Домна Корнеевна, сказать ему: жду его, как соловей лета.
- Не переживай, Полюшка. Не токмо скажу Никишке, а спокойствия ему не дам, пока он к тебе не уедет. Слыханное ли дело в такую пору молодых друг от дружки отрывать? Людоеды, вампиры!
Домнушка так взволновалась, что не заметила, как ведро ее накренилось и молоко потекло через край на ступеньки крыльца.
2
Во время завтрака Епифан объявил семейству о своем решении:
- Стало быть, Палагея, собирайся в путь, - подув на блюдце с горячим чаем, сказал Епифан. - После обеда поедем с тобой на Обь, на Тын, на Васюган деньгу загребать. Недельки две-три проездим. Достаток - прибыток в пух... пух... пух-халтерскую книгу зачнешь писать. Как у настоящих купцов! А то ведь головы не хватает все в уме держать. Займись! Не зря ты у городских, образованных людей науку перенимала. Будешь стараться - не обижу, обдарю. - Епифан взглянул исподлобья на Полю, с озорством подмигнул ей лукавым глазом.
- А чего бы ей, отец, не стараться-то? - подхватила Анфиса. - Небось не о чужом доме, о своем радеть будет. Мужнино добро - женино добро.
- Домой бы мне, к папке сбегать, - переводя глаза с Анфисы на свекра, тихо сказала Поля.
- Домой бы... Дом у тебя теперича здеся. Пора бы и обвыкнуть, - с упреком в топе и недоброй усмешкой сказала Анфиса. Но Ешгфан не дал обидеть Полю.
- Ты чо, мать, попрекать-то взялась? Пусть сбегает. Как-никак все ж таки отец там. Не какой-то, прости господи, чуждый человек, а родимый батюшка.
- Уж раз приспичило, пусть пойдет. Не к полюбовнику побежит, к отцу, смягчилась Анфиса, но смягчилась на один миг. Вздохнув, строго посмотрела на Полю, повелительно очертила рукой полукруг. - К дому, Палагея, все пригребай. Сама об себе думай. На чужой счет не рассчитывай.
- Это о чем ты, матушка? - не понимая Анфисиных намеков, с искренним недоумением спросила Поля.
- А ты подумай, Палагеюшка, подумай покрепше, уже не дитя теперь, с мужем живешь как-никак. - Анфиса произнесла эти слова степенно, тоном полного доброжелательства, но черные глаза выдавали ее настоящие чувства: в сноху летели зловещие искры.
- Я тебе обскажу, Поля, свекровкину мудрость, - швыркнув длинным носом, усмехнулась Домнушка и кинула на Анфису недружелюбный взгляд. Анфиса мгновенно выпрямилась, подобралась, готовясь принять удар. - Как, значит, тебе Епифашка кинет подарок, ты его не вздумай посчитать своим. Сдашь его матушке-сударушке. Она приберет его в ящик в горнице, чтоб, значит, он понадежпее сохранился, поближе к ее руке был...
Домнушка скосила глаза на Анфису, поспешно склонилась над блюдцем с горячим чаем. Продолговаюе, костистое лицо ее покраснело, и даже уши, прикрытые жидкими волосами, стали пунцовыми. Видно, нелегко ей дался этот выпад против Анфисы.
- Уж чья бы корова мычала, а твоя бы, Домна Корнеевна, помолчала, сдавленным голосом сказала Анфиса и обратила взгляд своих черных глаз на Домпушку. Вспыхнули они жаром, загорелись затаенной ненавистью.
- А в сердцевинку она саданула тебя, мать! - захохотал Епифан, с удовольствием наблюдая за поединком жены с сестрой.
- Смотри, Анфиса Трофимовна, от жадности свой толстый зад не изгрызи! Домнушка вскинула голову, и, хотя жар Анфисиных глаз обжигал ее, она только морщилась от этого, но не сдавалась.
Анфиса, видимо, почувствовала, что Домнушка не уступит, и перенесла свой гнев на мужа:
- Кобель ты старый! Другой-то разве позволил бы жену выставлять на потеху! А тебе все едино - лишь бы погоготать: ха-ха-ха!
- Веселье мне, мать, завсегда по душе! Ей-богу! - закатывался Епифан, подергивая себя за ухо с серьгой.
Поле захотелось встать и уйти, но она пересилила себя, еще больше сжалась, сидела, ни на кого не глядя.
Все ели молча, не задирали больше друг друга. Наконец Епифан перевернул чашку вверх дном, сказал:
- Давай, Палагея, собирайся. Пособи Домнушке харчи вон в мешок скласть. А ящики с товаром в короб поставите. Поедем на двух конях: сами в кошеве на переднем, а припасы и товар на втором коне. В сани его запряжем и на поводе привяжем к кошевке.
- Сделаю, батюшка, - покорно вставая из-за стола, сказала Поля и вопросительно посмотрела на Епифана. Он догадался, чего она ждет.
- А как сборы управишь, к отцу сбегай. Да лучше коня запряги: туда-сюда путь все-таки не ближний.
- Ох, разбалуешь, Епифан, сношку, разбалуешь!
Спохватишься потом, аы будет поздно. Их, молодых-то женок, сыстари повыше под уздцы держат! А ты?.. - Анфиса тяжело, не спеша встала с табуретки, вскинула голову, повязанную полушалком, к иконам, в передний угол, замахала рукой. Вначале положила на себя большой крест от лба до живота, потом поменьше и под конец совсем маленький - от подбородка до груди.
- Спаси и сохрани нас, царица небесная, - пробормотала она и вдруг, заметив, что Домнушка набрасывает на плечи полушубок, совсем другим тоном сказала: - А ты куда, Домна? Уж не в церковь ли опять?
Хлеб-соль братца лопаешь, а работаешь на отца Вонифатия. Он и без тебя не пропадет. У него мошна покрепше нашей. Посуду вот прибери да иди коровник почисть. Коровы в стойке до рогов в навозе заросли!
- Постыдися! Только ведь лоб-то кресюм осеияла!
А что делать, знаю. Запрягу вот коня Поле и тут приберусь и на дворе. Домнушка не стала одеваться до конца, скомкала шаль, вышла, хлопнув дверью.
- И сама бы она запрягла. Не. велика барыня, - бросила ей вдогонку Анфиса и медленно, не отрывая ног от пола, поплыла к лестнице, ведущей на второй этаж дома.
- Епифан, подымись-ка за мной, - задержавшись на первой ступеньке, обернулась Анфиса. Епифан небрежно перекрестился, не глядя на иконы, крякнул, пошел вслед за женой.
Как только они скрылись, Поля быстро оделась и кинулась во двор. Скорее, как можно скорее побывать у отца! Правда, свекор велел вначале собрать все в дорогу, а потом уже ехать в Парабель на свидание с родителем. Да мало ли что говорится в этом доме? Тут если одну матушку-свекровь Анфису начнешь слушать, и то можно голову потерять, а уж коли ко всем судам-пересудам Криворуковых прислушиваться, то окончательно с ума спятишь. Каков был разговорчик сегодня за утренним столом? И так ведь всегда! Не беседуют, а поленья друг в друга бросают. Нет, нет, нельзя терять ни одной минуты. Тем более что Анфиса повела мужа наверх. Будет его теперь долго-долго учить уму-разуму. А уж что добросердечию не научит, в том Поля не сомневалась.
3
Домнушка уже запрягла коня. Поля поблагодарила ее, вскочила в сани, щелкнула вожжой коня по спине и скрылась за деревней. На резвом коне в самом деле от Голещихиной до Парабели рукой подать! Подкатила к дому отца и, еще не въехав во двор, бросилась к окну: дома ли он? Не умчался ли на край белого света врачевать какого-нибудь обездоленного ссыльного?
К этим людям у него по-особому отзывчиво сердце.
Поля это с детства приметила.
Дома! Сидит за своим столом, колдует с аптечными весами, грызет мундштук, дымит, как пароход. Поля чуть не задохнулась от радости: видит отца, будет говорить с ним!..
- Здравствуй, папка! Как ты живешь-поживаешь?! - Она проскочила через прихожую, чуть не сбив с ног стряпуху, которая уже толклась возле пылающей печи.
Горбяков увлекся работой, не заметил, как она подъехала. Услышав ее звонкий голос, вскочил, рассыпая по полу какой-то желтоватый порошок, обнял дочку, прижал к себе.
- Доченька! Золотце мое ненаглядное! Уж как я по тебе соскучился! И зачем я отпустил тебя в чужой дом? Зачем выдалась твоя непрошеная, негаданная любовь к нему? - Слезы навернулись на глаза, сердце застучало сильнее, отзываясь где-то под лопаткой. Но Горбяков спохватился, замолчал. Да ведь он упрекает дочь! Разве это допустимо? Разве это отвечает его представлениям о человеке, о любви, о жизни? Ни в коем случае! Дочь выбрала того, кого подсказывала ей душа.
Она взрослый, самостоятельный человек, ей самой суждено выбирать свои пути-дороги... - Ты что это, Полюшка-долюшка, в неурочный час? Мне почему-то казалось, что ты вечером ко мне прибежишь... Ну, а я все равно рад... очень рад, - бормотал Горбяков, испытывая неудобство от своих первых слов, какими встретил дочь, и называя ее именем, каким любил называть, когда еще была жива Фрося, жена. То время теперь представлялось таким недосягаемо далеким-далеким, и порой думалось, что тогда в этом же доме жил, работал, двигался, думал не он, а кто-то другой, лишь отдаленно похожий на него. Что-то было в той далекой жизни такое необыкновенное по полноте счастья, что напоминало собой не быль, а сказку: "Жил-был добрый молодец, и была у него жена-подруга, и любил он ее пуще всех на свете... И вот долго ли, коротко ли, родилось у них чадо... Полюшкой нарекли..."
Выпустив из своих объятий Полю, Горбяков отступил на шаг и, взглянув ей в глаза, понял, что она чемто и взволнована и опечалена.
- Ты чю, Полюшка-долюшка? Что у тебя стряслось?
- Пап, уезжаю я. Епифан Корнеич с собой забирает.
- В Томск с обозом? - высказал мелькнувшее в уме предположение Горбяков, не видя в этом ничего худого.
- Да нет, сказал, что поедем деньгу загребать: па Обские плесы, на Тым, на Васюган...
- Вон оно как! - изумился Горбяков, и сердце его сжалось.
- Хочет он, папка, на купеческий манер жить.
Будешь, говорит, вести книгу доходов-расходов, - объяснила Поля, вспомнив слова Епифапа, сказанные за столом. - Знает даже, что меня твои дружки ссыльные обучали помимо школы.
- Ты смотри, он и в самом деле широко размахивается... Тебя, значит, решил втягивать в свои... - Горбяков замялся. Ему хотелось сказать: в свои темные сделки, но дочь и без того,была встревожена предстоящей поездкой. Какому любящему отцу захочется причинять излишние страдания родному дитяти? Горбяков шутливо посвистел через губу, изображая беззаботное настроение, весело посверкивая глазами из-под нависших бровей, неуверенно сказал: - Что ж, доченька, может быть, и поехать. Тосковать по тебе сильно буду, в окно стану смотреть...
Но Поля очень хорошо знала отца и сразу поняла, что на душе у него другое. Свою роль этакого равнодушного ко всему происходящему человека он, прямо сказать, сыграл неважно. Говорил не то, что думал.
Поехать-то поехать, а как быть с тем, что Епифан втягивает дочь в коммерческие дела и, видать, отводит ей в своих замыслах довольно-таки значительное место?
Может ли он отпустить Полю на такое поприще, ни словом не обмолвившись о том, чем грозит ей это?
Стоит ли ему ждать того момента, когда дочь сама поймет всю обреченность среды, в которую привела ее любовь? Или, может быть, помочь ей разобраться в этом?
Ну вот хоть бы теперь? Не слишком ли он безразличен к судьбе дочери? Не стоило ли ему годом-двумя пораньше вмешаться в Полину любовь, в ее взаимоотношения с Никифором и поломать весь ход жизненных оостоятелъств, не допустить этого брака, который может "принести дочери только оковы... Да оковы ли? Не слишком ли он сгущает краски? У Поли не такой характер, чтоб безропотно принять волю других, стать побрякушкой для мужа или родни. У нее самостоятельный нрав, сознание собственного достоинства, и не зря она убеждала отца, что уходит из его дома ненадолго и первое, что сделает, - это в самое ближайшее время вернется: к нему вместе с Нпкифором. И он как-то без колебаний и сразу поверил в это, не учитывая тою, что та, другая сторона тоже имеет свою линию жизни, свои представления о будущем Поли и Никпфора.
И вот, пожалуйста, он и пальцем еще не пошевелгл, чтоб помочь дочери в осуществлении ее желаний, а там уже действуют, и действуют с дальним прицелом и напористо. Как извилисты, тернисты и коварны житейские дороги уж он-то это знает! Не случится ли так: он ждет дочь к себе, а дело обернется совсем иначе: Полю засосет жизнь в богатом доме. Заботы, хлопоты, суета криворуковской семьи вдруг покажутся ей и близкими и увлекательными. Нет, представить себе дочь в качестве купчихи, всецело захваченной интересами наживательства, он не мог... Все эти мысли в какие-то считанные мгновения захватили Горбякова, п он стоял перед дочерью в некотором смятении. Именно потому так ненатуральна была его игра в беззаботность.
- Ну, сказать точно трудно, Зося. Думаю, однако, что продолжение его побега было бы целесообразно отложить. Пусть у полиции сложится убеждение, что он гуляет где-то в Москве или в Петрограде.
- Если позволяют условия, дядя Броня, то, конечно, лучше всего сделать именно так, но можно ли Граниту не торопиться, я не убеждена...
Катя опустила голову. Ей вспомнилась спешка, с какой отправляли ее из Петрограда в Томск с деньгами Е документами для Ивана Акимова, беспокойство брата Саши, который доверительно сообщил ей, что дядюшка Вани профессор Венедикт Петрович Лихачев очень плох и что вокруг него в Стокгольме увиваются уже темные личности, решившие, вероятно, завладеть его научным архивом.
- А как ты, Зося, поездила? - нарушая Катину задумчивость, спросил Насимович.
- Ой, дядя Броня! Так интересно, так интересно... Сейчас все, все расскажу. - Катя вместе со стулом придвинулась поближе к тете Стасе и Насимовичу.
- Повремени, Зося, с рассказом. Чуточку повремени. - Насимович вдруг встал и, подхватив жену под руку, торопливо вышел.
- Поскучай, Зосенька, с полчасика, - обернувшись, сказала тетя Стася.
Катя осталась в комнате одна. Она увернула в лампе фитиль, слегка отдернула плотную темную шторку. За окном стояла светлая морозная ночь. Месяц висел над городом низко-низко. Изогнутое чашей звездное небо переливалось, мерцало, и казалось, что оно течет, как река. Глядя в окно, Катя прислушивалась к звукам, которые доносились до нее из комнат Насимовичей. Вначале там звякала посуда, потом то и дело открывались и закрывались входные двери, и говор людей становился все более многоголосым. "Что это у них там?
Неужели еще заказчицы не могут успокоиться?" - думала Катя.
- Пойдемте, Зося. Все в сборе, - заглянув в дверь комнатки, сказал Насимович, и Катя направилась за ним, несколько озадаченная.
Они вошли в большую комнату. На середине ее стоял все тот же продолговатый стол, заставленный кушаньями, за которым уже сидели семь незнакомых Кате товарищей. Четверо мужчин и три женщины встретили Катю неотрывными, изучающими взглядами. Катя чуть задержалась, слегка поклонилась, сочным, низким голосом сказала:
- Добрый вечер, товарищи.
Ей ответили - кто тихо, кто громко, кто просто кивком головы. Насимович посадил Катю -рядом с собой.
Задвигались его усы;" глаза стали улыбчивыми и лукавыми.
- Итак, товарищи, приступим к делу, - сказал Насимович. Знаменательный день моего пятидесятидвухлетия совпал с одним примечательным событием. Сегодня из поездки по Сибирскому тракту вернулась товарищ Зося. В ее лице я хотел бы сердечно приветствовать наших петроградских товарищей, помощь которых мы уже неоднократно чувствовали здесь, в Сибири. Расскажите, Зося, все-все, что вы намеревались рассказать мне и Стасе. И еще одно: пейте чай, товарищи, ешьте Стасино печенье и не сидите так чинно, как на именинах губернатора или архиерея. Ведь я всего-навсего дамский портной...
Все весело рассмеялись, но, увидев, что Катя поднялась, поспешили смолкнуть.
5
Катя сидела в маленькой комнатке за столом и увлеченно писала.
"Сашуля, здравствуй, братишка! А я все в Сибири.
И вероятно, еще задержусь здесь на некоторое время.
Дней прошло сравнительно немного с той поры, как я приехала, а столько всяких событий протекло. Спешу тебе сообщить, что побывала в деревне и жила несколько дней в настоящей тайге, общалась с крестьянами, охотниками, фронтовиками, молодежью. Была арестована, но освобождена крестьянами. Потом бежала. Если свести все мои впечатления к одному итогу, то скажу вот что: народ в Сибири жаждет революции, ждет ее и, несомненно, поддержит нас.
Вчера сделала подробное сообщение здешним комитетчикам. Отнеслись очень заинтересованно, кое за что похвалили меня. (Говорю правду, Сашуля, ей-богу, не бахвалюсь.) Товарищи попросили меня помочь в некоторых делах.
Во-первых, я взялась написать листовку, посвященную положению сибирских крестьян. Тут царит произвол - и богатеев и властей - чудовищный.
Во-вторых, поставили мы задачу превратить процесс одной вдовы-крестьянки, убившей полицейского, в политический процесс. Есть тут адвокаты, сочувствующие революционному движению. Постараемся установить с ними контакт, привлечь в качестве свидетелей максимальное количество крестьянок из трактовых сел, которые изобличат полицейского как первостатейного негодяя, характерного представителя царского прогнившего режима. С крестьянкой, о которой я пишу, мне удалось познакомиться. Она грамотная, благородная и, по моему ощущению, готова к борьбе. Мне поручено подготовить ее к процессу. Будем делать все, чтоб проникнуть к ней в тюрьму.
И третье. Знаю, что ты этому удивишься и, может быть, даже сразу не поверишь. Представь себе, в селе Лукьяновке я встретила одного из проводников профессора Лихачева в пору его путешествий по Сибири.
Случайно я узнала, что у эздго человека хранится тюк с бумагами ученого. Шт никаких гарантий, что бумаги не будут утрачены по тем или иным причинам. А ведь неизвестно, что это за бумаги. Может быть, это ценные материалы нашей отечественной науки.
Товарищи, которым я об этом рассказала, правильно решили: спасти бумаги ученого во что бы то ни стало.
Возможно, я сумею уговорить проводника и запрятать бумаги в тайге у одного препотешпого старца по имени Окентий Свободный, который хотя и далек от революции, но человек, сочувствующий угнетенным, поскольку и сам он продукт социального гнета.
Через несколько дней я снова отправляюсь в села, расположенные по Сибирскому тракту. Думаю, что и на этот раз все обойдется хорошо.
О Ване ничего не сообщаю, так как основное тебе известно от Нарымского центра. Он в безопасности, но продолжение побега пока невозможно. Буду счастлива, если сумею с ним все-таки повидаться.
Ну а как ты живешь, Сашуля? Не вздумай, негодный, привести без меня жену. Должен же ты спросить на это мое разрешение. Ведь я тебе ничего худого не посоветую.
Ах, Сашуля, знал бы ты, какое сильное впечатление на меня произвела Сибирь! Все здесь обширное, могучее, крепкое и какое-то по-настоящему величественное.
Твоя сестренка Катя"
Дописав письмо до конца, Катя медленно перечитала его. Задумалась и разорвала на ровные квадратики. "Что я, глупая, делаю? Да разве можно такое письмо посылать? Попади оно в жандармерию, ей станет известным весь план ближайших действий местных большевиков. Нет, по-видимому, время для таких писем еще не наступило. Считай, что побеседовала с братом, и достаточно этого".
Рассуждая сама с собой, Катя подошла к печке"-голландке, открыла дверцу топки и бросила скомканную бумагу в огонь. Пламя стремительно охватило листки, превращая их в пепел.
Катя пододвинула стул, села поближе к огню. Отблеск пламени коснулся ее лица, и оно стало бронзовым, литым. С детства Катя любила смотреть в огонь.
Глаза от этого не уставали, и рождалось желание думать, думать - обо всём и обо всех.
КНИГА ВТОРАЯ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ПОЛЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Зимние дороги в Нарыме в пять, в десять раз короче летних. К рождеству промерзают на перекатах чуть ли не до самого дна большие и малые реки, непроходимые зыбкие болота покрываются саженным панцирем мерзлоты, озера и курьи лежат неподвижные, прикрытые гладким, отполированным ветрами стеклом в два аршина толщины. Мчись куда хочешь, лети куда тебя душа зовет!
Для зимних дорог у Епифана Криворукова все наготове: длинноногий, поджарый конь с подобранным хвостом и короткой гривой - такому коню, никакой занос не страшен; легкая кошева на широких, как лыжи, полозьях, просторные, до самых пят, дохи - лосевые, собачьи, овечьи; закутаешься никакой мороз не страшен, никакой ветер не пробьет.
Весточку Поле о том, что и ей предстоит дорога, принесла вездесущая Домнушка. Было раннее утро. За стеной буянила вьюга. Бренчало от ударов ветра стекло в оконной раме. Поля проснулась и лежала, прислушиваясь. Вот-вот наверху в горнице Анфисы Трофимовны настенные часы отстукают пять ударов. Тогда она быстро выскочит из-под одеяла, оденется и, схватив ведро, помчится вместе с Домнушкой доить коров.
Но часы словно замешкались и не торопились оглашать дом протяжным зычным звоном. Уж не остановились ли? Или она проснулась в неурочное время?
Вдруг в дверку комнатки под лестницей послышался Легкий стук. Ползг приподняла голову. Казанки чьих-то пальцев снова прикоснулись к двери: и раз и два. Поля набросила на себя платьишко, сунула ноги в пимы.
- Кто там? Кто это? - обеспокоенно прошептала Поля, прикладывая ухо к двери.
- Откройся, Поля.
- А, Домнушка! Сейчас отомкну. - Поля осторожно, боясь разбудить свекра со свекровью, вытащила крючок из петли, медленно-медленно отвела дверь. Входи, Домнушка. На стул вот здесь не наскочи.
- Не бойся, Поля. Месяц-то эвон как светит!
Вижу.
- Садись-ка на ящик, Домнушка. - Поля отступила в глубь комнатки, присела на неприбранйую, теплую еще от ее тела постель. Сердце заныло, застучало от нерадостных предчувствий.
- Ты что не спишь-то, Домна Корнеевна?
- Вздыматься нам пора. Вот-вот часы пробьют.
Слушай-ка, Поля, что наши верхние идолы удумали-то.
Никишку в город с обозом отослали, а тебя Епифашка нонче на промыслы увезет.
Поля сразу вспомнила сон, виденный в минувшую ночь: извилистая река в крутых лесистых берегах, пароход, плеск воды на перекатах. Пароход не плывет, а скачет, и кажется Поле, охваченной тревогой, что еще миг - и он ударится о выступ берега, и трудно сказать, уцелеет ли она после этого удара.
"Пароход - к дороге. А только какая у меня может быть дорога? Разве в Парабель проведать папку сбегаю", - подумала Поля и постаралась скорее уснуть, чтоб заспать неприятный осадок на душе от этого несуразного сна. А сон-то оказался в руку! Поля пересказала сон Домнушке, та всплеснула руками, зашептала:
- Ой, Полюшка, худой сон. Пароход-то, говоришь, так и скачет, скачет, как стреноженный конь. Страхито какие!
Наверху скрипнула цепочка с гирями настенных часов, и по дому разнесся протяжный звон.
- Ты встала, Поля, нет ли? - нарочно громко сказала Домнушка, безбоязио постукивая в дверку.
- Иду, Домна Корнеевна, иду! - отозвалась Поля и хихикнула в подушку.
Проделывалось все это для Анфисы. Чуть замешкайся они со вставанием, сию же минуту заскрипит пол под тяжелыми ногами Анфисы. Она спустится на три-четыре ступеньки и спокойным, но пронизанным ядом упреков голосом скажет:
- Домна! Палагея! Вы что ж это ноги-то до сей поры тянете? Пли я за вас коров доить пойду?! Ишь вы, негодницы какие! Небось как за стол садиться, так и резвость откуда-то берется. К"сок, что пожирней да повкусней, не от себя, а к себе все норовите тащить...
Ну-ка, быстро у меня за подойники!
...Через пять минут Поля и Домнушка в полушубках, пимах, пуховых полушалках, с подойниками в руках ушли во двор. Дойные коровы содержались в стайке, срубленной из толстых бревен и проконопаченной по углам мохом с глиной. Коровы замычали, застучали рогами в забор, почуяв, что идут хозяйки. Домнушка прикрикнула на них:
- Тихо вы, лупоглазые!
Поля кинулась открывать воротца стайки, но Домнушка ее остановила:
- Погодь, Полюшка. Расскажу тебе, как секреты их вызнала. Сюда она, жаба, не придет, холодно ей, а нам, вишь, жарко.
- Ну-ну, Домна Корнеевна, - как-то обреченно, без особого интереса к тому, что скажет Домнушка, отозвалась Поля, про себя думая: "Нет, нет, не жилец я в их доме. Вернется Никита, лишнего дня не проживу тут. Папа с дедушкой не выгонят нас от себя, а дальше видно будет".
- Наверху приборкой я занималась, - заговорила Домнушка. - Ну, залезла под кровать, шурую там тряпкой. Они зашли в горницу, сели на диван. Она, змея подколодная, спрос ему учиняет: где бывал?
Сколько рыбы закупил? По какой цене? Сколько пропил? Взяла у- него бумажник, пересчитала деньги. Недохваток! Как поднялась, как расходилась! Туча! Он - вяк, вяк, а она его хлещет по мордасам. Вижу - и он взъярился. Ударил ее, она шлепнулась об стенку. Замерла я под кроватью. Хоть за перегородкой, а боязно.
А только отшумели они, опять сели рядом и гу-гу-гу, будто и ничего между ними не было. Считают что-то, деньги туда-сюда перекладывают. Он-то вдруг и скажи ей: "Отпусти ты со мной Полю. Счет будет йести, девка грамотная, бойкая". Она вроде бы обрадовалась:
"А что, бери! Толку от нее тут мало, все к отцу бегает.
А там с тобой, гляди, и привыкнет, подучится". На том и порешили... А ты, Полюшка, бойся его, жеребец оп стоялый, обормот бесчестный.
"И тут не сахар, и там будет не малина, скорее бы Никита возвращался", - с унынием в душе подумала Поля, но выдавать себя не захотела, не очень-то доверяла Домнушке, хотя и чувствовала ее расположение.
- Постою за себя, Домна Корнеевна. Я ведь с виду только тихая, а так-то в душе вольная, - стараясь подбодрить себя, сказала Поля. - Зажигай фонарь.
Домнушка присела, чиркнула спичкой, зажгла фонарь, вошла в стайку, повесила его на деревянный кляп, вбитый прямо в стену.
Поля подошла к пестрой корове, прозванной Субботкои, ласково потрепала ее за ухо, полотенцем обтерла вымя и начала доить. Звякнуло ведро от удара струи. Полю обдало сытным теплым запахом молока.
Субботка покорно стояла, не шелохнув ни разу длинным хвостом. Поля быстро подоила ее, передвинулась к другой корове - Красотке.
"Надолго ли увезет он меня? Неужели до конца зимы? Какая из меня торговка? Вот уж чего не ждала, не гадала... Накажу через Домнушку, чтоб Никиша приехал за мной сразу, как вернется из города...
И к папе надо сбегать... Сейчас же сбегать, сказать ему, что увозит меня Епифан Корнеич с собой на промысла", - думала Поля под мерное треньканье подойника.
С полными ведрами молока Домнушка и Поля пошли в дом. На крыльце Поля придержала шаги. Заглядывая в сумраке в лицо Домнушки, спрятанное в полушалке, попросила вполголоса:
- Как приедет Никиша, не забудь, Домна Корнеевна, сказать ему: жду его, как соловей лета.
- Не переживай, Полюшка. Не токмо скажу Никишке, а спокойствия ему не дам, пока он к тебе не уедет. Слыханное ли дело в такую пору молодых друг от дружки отрывать? Людоеды, вампиры!
Домнушка так взволновалась, что не заметила, как ведро ее накренилось и молоко потекло через край на ступеньки крыльца.
2
Во время завтрака Епифан объявил семейству о своем решении:
- Стало быть, Палагея, собирайся в путь, - подув на блюдце с горячим чаем, сказал Епифан. - После обеда поедем с тобой на Обь, на Тын, на Васюган деньгу загребать. Недельки две-три проездим. Достаток - прибыток в пух... пух... пух-халтерскую книгу зачнешь писать. Как у настоящих купцов! А то ведь головы не хватает все в уме держать. Займись! Не зря ты у городских, образованных людей науку перенимала. Будешь стараться - не обижу, обдарю. - Епифан взглянул исподлобья на Полю, с озорством подмигнул ей лукавым глазом.
- А чего бы ей, отец, не стараться-то? - подхватила Анфиса. - Небось не о чужом доме, о своем радеть будет. Мужнино добро - женино добро.
- Домой бы мне, к папке сбегать, - переводя глаза с Анфисы на свекра, тихо сказала Поля.
- Домой бы... Дом у тебя теперича здеся. Пора бы и обвыкнуть, - с упреком в топе и недоброй усмешкой сказала Анфиса. Но Ешгфан не дал обидеть Полю.
- Ты чо, мать, попрекать-то взялась? Пусть сбегает. Как-никак все ж таки отец там. Не какой-то, прости господи, чуждый человек, а родимый батюшка.
- Уж раз приспичило, пусть пойдет. Не к полюбовнику побежит, к отцу, смягчилась Анфиса, но смягчилась на один миг. Вздохнув, строго посмотрела на Полю, повелительно очертила рукой полукруг. - К дому, Палагея, все пригребай. Сама об себе думай. На чужой счет не рассчитывай.
- Это о чем ты, матушка? - не понимая Анфисиных намеков, с искренним недоумением спросила Поля.
- А ты подумай, Палагеюшка, подумай покрепше, уже не дитя теперь, с мужем живешь как-никак. - Анфиса произнесла эти слова степенно, тоном полного доброжелательства, но черные глаза выдавали ее настоящие чувства: в сноху летели зловещие искры.
- Я тебе обскажу, Поля, свекровкину мудрость, - швыркнув длинным носом, усмехнулась Домнушка и кинула на Анфису недружелюбный взгляд. Анфиса мгновенно выпрямилась, подобралась, готовясь принять удар. - Как, значит, тебе Епифашка кинет подарок, ты его не вздумай посчитать своим. Сдашь его матушке-сударушке. Она приберет его в ящик в горнице, чтоб, значит, он понадежпее сохранился, поближе к ее руке был...
Домнушка скосила глаза на Анфису, поспешно склонилась над блюдцем с горячим чаем. Продолговаюе, костистое лицо ее покраснело, и даже уши, прикрытые жидкими волосами, стали пунцовыми. Видно, нелегко ей дался этот выпад против Анфисы.
- Уж чья бы корова мычала, а твоя бы, Домна Корнеевна, помолчала, сдавленным голосом сказала Анфиса и обратила взгляд своих черных глаз на Домпушку. Вспыхнули они жаром, загорелись затаенной ненавистью.
- А в сердцевинку она саданула тебя, мать! - захохотал Епифан, с удовольствием наблюдая за поединком жены с сестрой.
- Смотри, Анфиса Трофимовна, от жадности свой толстый зад не изгрызи! Домнушка вскинула голову, и, хотя жар Анфисиных глаз обжигал ее, она только морщилась от этого, но не сдавалась.
Анфиса, видимо, почувствовала, что Домнушка не уступит, и перенесла свой гнев на мужа:
- Кобель ты старый! Другой-то разве позволил бы жену выставлять на потеху! А тебе все едино - лишь бы погоготать: ха-ха-ха!
- Веселье мне, мать, завсегда по душе! Ей-богу! - закатывался Епифан, подергивая себя за ухо с серьгой.
Поле захотелось встать и уйти, но она пересилила себя, еще больше сжалась, сидела, ни на кого не глядя.
Все ели молча, не задирали больше друг друга. Наконец Епифан перевернул чашку вверх дном, сказал:
- Давай, Палагея, собирайся. Пособи Домнушке харчи вон в мешок скласть. А ящики с товаром в короб поставите. Поедем на двух конях: сами в кошеве на переднем, а припасы и товар на втором коне. В сани его запряжем и на поводе привяжем к кошевке.
- Сделаю, батюшка, - покорно вставая из-за стола, сказала Поля и вопросительно посмотрела на Епифана. Он догадался, чего она ждет.
- А как сборы управишь, к отцу сбегай. Да лучше коня запряги: туда-сюда путь все-таки не ближний.
- Ох, разбалуешь, Епифан, сношку, разбалуешь!
Спохватишься потом, аы будет поздно. Их, молодых-то женок, сыстари повыше под уздцы держат! А ты?.. - Анфиса тяжело, не спеша встала с табуретки, вскинула голову, повязанную полушалком, к иконам, в передний угол, замахала рукой. Вначале положила на себя большой крест от лба до живота, потом поменьше и под конец совсем маленький - от подбородка до груди.
- Спаси и сохрани нас, царица небесная, - пробормотала она и вдруг, заметив, что Домнушка набрасывает на плечи полушубок, совсем другим тоном сказала: - А ты куда, Домна? Уж не в церковь ли опять?
Хлеб-соль братца лопаешь, а работаешь на отца Вонифатия. Он и без тебя не пропадет. У него мошна покрепше нашей. Посуду вот прибери да иди коровник почисть. Коровы в стойке до рогов в навозе заросли!
- Постыдися! Только ведь лоб-то кресюм осеияла!
А что делать, знаю. Запрягу вот коня Поле и тут приберусь и на дворе. Домнушка не стала одеваться до конца, скомкала шаль, вышла, хлопнув дверью.
- И сама бы она запрягла. Не. велика барыня, - бросила ей вдогонку Анфиса и медленно, не отрывая ног от пола, поплыла к лестнице, ведущей на второй этаж дома.
- Епифан, подымись-ка за мной, - задержавшись на первой ступеньке, обернулась Анфиса. Епифан небрежно перекрестился, не глядя на иконы, крякнул, пошел вслед за женой.
Как только они скрылись, Поля быстро оделась и кинулась во двор. Скорее, как можно скорее побывать у отца! Правда, свекор велел вначале собрать все в дорогу, а потом уже ехать в Парабель на свидание с родителем. Да мало ли что говорится в этом доме? Тут если одну матушку-свекровь Анфису начнешь слушать, и то можно голову потерять, а уж коли ко всем судам-пересудам Криворуковых прислушиваться, то окончательно с ума спятишь. Каков был разговорчик сегодня за утренним столом? И так ведь всегда! Не беседуют, а поленья друг в друга бросают. Нет, нет, нельзя терять ни одной минуты. Тем более что Анфиса повела мужа наверх. Будет его теперь долго-долго учить уму-разуму. А уж что добросердечию не научит, в том Поля не сомневалась.
3
Домнушка уже запрягла коня. Поля поблагодарила ее, вскочила в сани, щелкнула вожжой коня по спине и скрылась за деревней. На резвом коне в самом деле от Голещихиной до Парабели рукой подать! Подкатила к дому отца и, еще не въехав во двор, бросилась к окну: дома ли он? Не умчался ли на край белого света врачевать какого-нибудь обездоленного ссыльного?
К этим людям у него по-особому отзывчиво сердце.
Поля это с детства приметила.
Дома! Сидит за своим столом, колдует с аптечными весами, грызет мундштук, дымит, как пароход. Поля чуть не задохнулась от радости: видит отца, будет говорить с ним!..
- Здравствуй, папка! Как ты живешь-поживаешь?! - Она проскочила через прихожую, чуть не сбив с ног стряпуху, которая уже толклась возле пылающей печи.
Горбяков увлекся работой, не заметил, как она подъехала. Услышав ее звонкий голос, вскочил, рассыпая по полу какой-то желтоватый порошок, обнял дочку, прижал к себе.
- Доченька! Золотце мое ненаглядное! Уж как я по тебе соскучился! И зачем я отпустил тебя в чужой дом? Зачем выдалась твоя непрошеная, негаданная любовь к нему? - Слезы навернулись на глаза, сердце застучало сильнее, отзываясь где-то под лопаткой. Но Горбяков спохватился, замолчал. Да ведь он упрекает дочь! Разве это допустимо? Разве это отвечает его представлениям о человеке, о любви, о жизни? Ни в коем случае! Дочь выбрала того, кого подсказывала ей душа.
Она взрослый, самостоятельный человек, ей самой суждено выбирать свои пути-дороги... - Ты что это, Полюшка-долюшка, в неурочный час? Мне почему-то казалось, что ты вечером ко мне прибежишь... Ну, а я все равно рад... очень рад, - бормотал Горбяков, испытывая неудобство от своих первых слов, какими встретил дочь, и называя ее именем, каким любил называть, когда еще была жива Фрося, жена. То время теперь представлялось таким недосягаемо далеким-далеким, и порой думалось, что тогда в этом же доме жил, работал, двигался, думал не он, а кто-то другой, лишь отдаленно похожий на него. Что-то было в той далекой жизни такое необыкновенное по полноте счастья, что напоминало собой не быль, а сказку: "Жил-был добрый молодец, и была у него жена-подруга, и любил он ее пуще всех на свете... И вот долго ли, коротко ли, родилось у них чадо... Полюшкой нарекли..."
Выпустив из своих объятий Полю, Горбяков отступил на шаг и, взглянув ей в глаза, понял, что она чемто и взволнована и опечалена.
- Ты чю, Полюшка-долюшка? Что у тебя стряслось?
- Пап, уезжаю я. Епифан Корнеич с собой забирает.
- В Томск с обозом? - высказал мелькнувшее в уме предположение Горбяков, не видя в этом ничего худого.
- Да нет, сказал, что поедем деньгу загребать: па Обские плесы, на Тым, на Васюган...
- Вон оно как! - изумился Горбяков, и сердце его сжалось.
- Хочет он, папка, на купеческий манер жить.
Будешь, говорит, вести книгу доходов-расходов, - объяснила Поля, вспомнив слова Епифапа, сказанные за столом. - Знает даже, что меня твои дружки ссыльные обучали помимо школы.
- Ты смотри, он и в самом деле широко размахивается... Тебя, значит, решил втягивать в свои... - Горбяков замялся. Ему хотелось сказать: в свои темные сделки, но дочь и без того,была встревожена предстоящей поездкой. Какому любящему отцу захочется причинять излишние страдания родному дитяти? Горбяков шутливо посвистел через губу, изображая беззаботное настроение, весело посверкивая глазами из-под нависших бровей, неуверенно сказал: - Что ж, доченька, может быть, и поехать. Тосковать по тебе сильно буду, в окно стану смотреть...
Но Поля очень хорошо знала отца и сразу поняла, что на душе у него другое. Свою роль этакого равнодушного ко всему происходящему человека он, прямо сказать, сыграл неважно. Говорил не то, что думал.
Поехать-то поехать, а как быть с тем, что Епифан втягивает дочь в коммерческие дела и, видать, отводит ей в своих замыслах довольно-таки значительное место?
Может ли он отпустить Полю на такое поприще, ни словом не обмолвившись о том, чем грозит ей это?
Стоит ли ему ждать того момента, когда дочь сама поймет всю обреченность среды, в которую привела ее любовь? Или, может быть, помочь ей разобраться в этом?
Ну вот хоть бы теперь? Не слишком ли он безразличен к судьбе дочери? Не стоило ли ему годом-двумя пораньше вмешаться в Полину любовь, в ее взаимоотношения с Никифором и поломать весь ход жизненных оостоятелъств, не допустить этого брака, который может "принести дочери только оковы... Да оковы ли? Не слишком ли он сгущает краски? У Поли не такой характер, чтоб безропотно принять волю других, стать побрякушкой для мужа или родни. У нее самостоятельный нрав, сознание собственного достоинства, и не зря она убеждала отца, что уходит из его дома ненадолго и первое, что сделает, - это в самое ближайшее время вернется: к нему вместе с Нпкифором. И он как-то без колебаний и сразу поверил в это, не учитывая тою, что та, другая сторона тоже имеет свою линию жизни, свои представления о будущем Поли и Никпфора.
И вот, пожалуйста, он и пальцем еще не пошевелгл, чтоб помочь дочери в осуществлении ее желаний, а там уже действуют, и действуют с дальним прицелом и напористо. Как извилисты, тернисты и коварны житейские дороги уж он-то это знает! Не случится ли так: он ждет дочь к себе, а дело обернется совсем иначе: Полю засосет жизнь в богатом доме. Заботы, хлопоты, суета криворуковской семьи вдруг покажутся ей и близкими и увлекательными. Нет, представить себе дочь в качестве купчихи, всецело захваченной интересами наживательства, он не мог... Все эти мысли в какие-то считанные мгновения захватили Горбякова, п он стоял перед дочерью в некотором смятении. Именно потому так ненатуральна была его игра в беззаботность.