Марков Георгий Мокеевич. Сибирь

   Епифаха. Сговорили они остяков, видать, зелья всякого в них насовали, опутали темных людей, сказать короче.
   Назначили срок, двинулись при всей рыбацкой справе.
   А Никольские мужики - тоже не дураки: выследили негодяев. Епифаха со своей разбойной артелкой на реку, в великой тайне, окружным путем, а там уже "яму" поделили и промысел начали... Вот так и обернулась Епифахе добыча... Получил шиш с маслом. - Хозяйка засмеялась, а слушатели покрыли ее слова шумным восторгом. Никто, ни один человек не остался равнодушным к новости, сообщенной хозяйкой. Смеялись над Епифаном и скопцами, хвалили Никольских мужиков за хитрость. Рыбака, продавшего "яму", называли пакостью.
   "Когда же это произошло? А самое главное, как все узналось? Вроде меня за всю дорогу никто не обгонял. Ведь не птица же на хвосте эту новость сюда принесла", - думала Поля, изумленная рассказом хозяйки"
   Когда мужики и бабы слегка утихомирились, Поля спросила:
   - И давно это случилось?
   - А вчера и случилось. Сказывают, "яма" богатющая, тыщи пудов добыли. И чего только нету! И осетр, и костерь, и стерлядь! - Заметив недоуменный взгляд Поли, хозяйка добавила: - Сегодня, вишь, гонец к Фоме Волокитину проскакал! Один доверенный его - из мужиков. Гонит изо всех сил. Боится, чтоб кто-нибудь другой "ямную" рыбу не закупил. Епифахе дали по носу, а все ж таки людишки отходчивы... Да и опутает мужиков Епифаха, как пить дать опутает...
   "Ну, пусть себе торговцы грызутся... а вот Шустовто все-таки покормил небось детишек осетриной. Если делянку на жеребьевке не получил, так хоть по найму заработал", - подумала Поля, чувствуя удовлетворение на душе оттого, что в тяжкой доле ссыльного мелькнул небольшой просвет. Теперь, пожалуй, найдутся у него деньги и на веревку и минует его необходимость унижаться перед братьями-скопцами.
   Рано утром Поля покатила дальше. Ей хотелось в этот день во что бы то ни стало добраться до ГолещиЗСйной. "А к папке с дедушкой побегу хоть в полночь.
   Не дожить мне без них до утра", - пронеслось у нее в голове...
   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
   1
   В Голещихиной Полю встретил Никифор. Он вернулся с обозом из Томска часа на три, на четыре раньше. Поел домашних щей, отчитался перед матерью, сходил в баню и только прилег на кровать отдохнуть - глядь, Поля подкатила. Никифор кинулся к воротам.
   Стосковался по Поле. Обнимал, целовал ее, снова обнимал и целовал.
   Анфиса услышала о приезде снохи и сейчас же спустилась вниз. Поля слово в слово передала наказы Епифана. Свекровь, сложив руки калачами на высокой груди, слушала то с доверием, то с подозрением, раздумывала.
   Когда Поля заговорила о деньгах, Анфиса всполошилась, прошлась по кругу, встала на прежнее место:
   - Да он что, отец, тверезый или пьяный?! Какие у меня деньги? Ну, наберу десятку-другую...
   Поля знала, что так и будет. Доверенность припасла, что называется, на козырный ход.
   - Письмо вам Епифан Корнеич прислал. Тут все сказано.
   Поля подала свекрови записку от Епифана. Анфиса покрутила ее перед глазами, подала Никифору:
   - Почитай-ка, сынок.
   Никифор прочитал, вернул матери письмо. Анфиса спрятала его в карман широкой юбки.
   - Утро вечера мудренее. Подумаем, - сказала она и, посмотрев на Полю с укором, добавила: - С каких это пор, Палагея, стал свекор тебе Епифаном Корнеичем? Батюшка он тебе, по крайности папаша. Ох, господи, все-то у нее не как у людей...
   Поля промолчала, переглянулась с Никифором, но муж поспешил опустить глаза.
   Сбегать к отцу с дедушкой Поле так и не удалось.
   Пока доила коров, прибирала посуду, наступила ночь.
   Помочь было некому. Анфиса угнала зачем-то Домнушку на заимку, и та не вернулась оттуда - заночевала.
   - Зря-то керосин не жгите. Поговорить и в темнаках можно, - сказала Анфиса и поплыла к себе наверх.
   Едва мать скрылась, Никифор вытащил откуда-то из-за пазухи сложенный квадратиком клочок китайского шелка, боязливо поглядывая на лестницу, подал его жене.
   - Тебе, Поля, от меня. На кофточку. Нравится?
   Поля взяла шелк, но развертывать не стала.
   - Нравится. Чего же? Спасибо, Никита.
   "Так боится мать, что жене подарок тайком передает", - промелькнуло в голове Поли. Но она не стала задерживаться на этой мысли.
   - А себе-то, Никита,, купил чего-нибудь? - спросила Поля.
   - Как же, накупил всякого добра полным-полно. - Никифор вскочил с табуретки и, шлепая ногами в одних вязаных чулках, помчался к матери наверх.
   Вернулся оттуда с охапкой покупок. Показывая их, увлеченно перечислял.
   - Сапоги обеднешные. С отцом на двоих. Кусок бумазеи на бельишко. Ботинки матери с резинкой. Вот полушалок тетке Домне. Сама она велела. А вот смотри-ка еще чего себе приглядел... - Никифор быстро-быстро напялил на себя плисовую поддевку. - Ну, чем не купец? Только бы еще бизоновые сапоги. Попадались!
   Да дорого, холера их забери! Как, Поля, нравится тебе моя покупка?
   Сказать по совести, Поле покупка мужа совсем не нравилась. Ну зачем ему эта плисовая поддевка? Хватит того, что в такой же ходит сам Епифан Корнеич. Но тот торговец, коммерсант, ему, как говорится, по Сеньке и шапка, но зачем такая одежка Никифору? Поля не понимала этого.
   - Ты случайно ее не у гребенщиковского приказчика купил? Помнишь, такой молодой, с бородкой? - Поля сказала это с иронией в голосе, но Никифор не - уловил ее насмешки.
   - И старший приказчик в такой же ходит. Помнишь? Никодим Семеныч зовут его. - Никифор бережно, испытывая наслаждение, погладил поддевку широкими ладонями, довольным голосом заключил: - Гляди, и мы в люди выйдем.
   Он скинул поддевку, собрал все товары в охапку и так же быстро, перескакивая сразу через несколько ступенек, унес все это матери.
   - Ну, как там в городе-то? Как там люди живут? - спросила Поля, когда Никифор вернулся.
   - Голодуха, что ли, их давит! На базаре любой съестной товар берут чуть не в драку. За ценой не стоят. Обругают, а возьмут... Я-то, Полька, коммерцию одну сварганил. Научил меня Аркадий, сын колпашевского купца Серикова. Ну, пройдоха парень! Ну, до чего ловкий! Он тоже, как и я, с рыбным обозом пришел. У него четырнадцать подвод, а у меня двенадцать.
   На постоялом вместе мы оказались. Спрашивает меня:
   "Ну что, Никишка, сколько коробов затыришь? Один или два?" А я-то, как неразумный, не могу его понять.
   "О чем ты говоришь, Аркашка?" - "Как о чем! О собственной выгоде, о личном капитале, - говорит. - Неужели, - говорит, - все короба с рыбой томским купцам-гужеедам сдашь?" - "А как же, - говорю. - Так отец велел". - "Ну и дурак ты! А усушка-утруска бывает? Сколько за дорогу одни крысы изгрызут, воры на постоялых повытащат! Давай оставим по одному коробу, продадим на базаре вразновес. Знаешь, как сейчас рыбу хватают! Не успеешь оглянуться, а короба нету.
   О себе-то тоже надо думать! Да и погулять в городе немножко надо. В трактир сходим, к барышням". - "Я женатый, - говорю, - к барышням иди один, а насчет личного капитала подумаю". Ну, отвели мы обозы купцам на склады, а по одному коробу оставили... Ты знаешь, Полька, назавтра поехали мы на базар, и я раньше Аркашки все расторговал... Выручил... Спрятал... Не обеднеют отец с матерью... Начнем свое дело, как раз и пригодятся... Ты не смотри, что я смиренный, я тоже смекалистый, не хуже Аркашки...
   Никифор посадил Полю к себе на колени и говорил шепотом, в самое ухо, говорил без умолку и со страстью.
   Поля не узнавала Никифора. В течение всего рассказа у нее было желание повернуть лицо и посмотреть ему в глаза. Поле казалось, что они блестят у него, как у лихорадочного, но что-то ее удерживало, может быть, именно этого блеска она втайне и не хотела видеть сейчас и, больше того, боялась убедиться в том, что глаза его таковы.
   - Сам теперь ходить с обозами буду. Два раза нынче еще схожу... Я уж с Аркашкой обо всем договорился... Ну, знаешь, парень!
   - Да долго ли вы будете керосин-то жечь попусту? - вдруг послышался голос Анфисы, и в пролет лестницы свесилась ее взлохмаченная, с распущенными косами голова.
   - Сей миг погасим, маманя! - пообещал Никифор и, вытянув шею, дунул в пузатое стекло лампы.
   Ощупью они перешли в комнатку под лестницей, улеглись на свою кровать.
   - Тосковал хоть обо мне, Никита? - спросила Поля. - А я все ждала тебя, ждала. Дни на пальцах считала. И получалось, что приедешь ты не сегодня, а через три дня, в пятницу.
   - Уж больно забот много с обозом идти.
   Поля ждала от Никифора каких-то других слов, каких именно, она и сама, должно быть, не знала... Все между ними было вроде как прежде и все же как-то иначе. И в эти минуты вдруг в ней родилось подозрение: да один ли Аркашка ходил в трактир-то и к городским барышням? Не сговорил ли он на это своего нового, безвольного дружка Никифора Криворукова... Эта мысль обожгла Полю огнем и тут же бесследно улетучилась, не оставив о себе никакого следа.
   Теперь Поле предстояло рассказывать о своей поездке. Никифор слушал ее, и многое показалось ему забавным. Он никогда не подозревал, что у отца имеется тайная книга, в которой есть записи и о его, Никифора, расходах.
   - Зачем ему такая книга? Мамина голова лучше книги на учете все держит, - посмеявшись, сказал Никифор.
   Потом Поля вспомнила приезд на заимку Марфы Шерстобитовой. Ей тяжело и стыдно было рассказывать об отце мужа, но она все-таки рассказывала. Никифор раза два перебил ее какими-то малозначащими вопросами.
   - Смотри ты, какой рысак батя! А я-то думал, притомился он за бабами бегать, - сказал Никифор, дослушав Полю до конца.
   И только всего! Поля боялась, что ее рассказ о Марфе вызовет в нем какие-то острые чувства. Ведь он мог оскорбиться наконец за мать свою. Но нет, ничего этого не произошло! Поля молча уткнулась в подушку, поворотив голову от него. Никифор, по-видимому, почувствовал ее состояние:
   - Не переживай ты за него, Полька! Тетка Домна говорит, что он сроду бабником был. И на матери-то, сказывают, женился потому только, что куш с ее отца добрый содрал. Одно слово, кобель.
   Поля приподнялась на локоть:
   - Что ты, Никита? Разве так можно об отце думать?
   - Как иначе-то? Ясно, кобель, - не смутился Никифор.
   Дальше разговор не пошел. У Поли не было слов, а Никифор не находил предмета, о котором можно было вести с женой речь.
   Нет, нехорошая какая-то, сумбурная по чувствам и мыслям выдалась ночь. Совсем еще неосознанно, какимто далеким-далеким краешком ума Поля поняла, что ночь эта не сблизила ее с Никифором, а отдалила их друг от друга.
   - Как мы, Никиша, жить-то будем? Тягостно мне в твоем доме. Сам видишь. Уйдем, Никиша. Обещал же! - В голосе Поли и дрожь и слезы. Никифор не отозвался. Уснул, а может быть, сделал вид, что уснул.
   2
   После утренней приборки и завтрака Поля заторопилась в Парабель - к отцу. Анфиса попробовала удержать ее, ссылаясь на дела по дому, но Поля так ее отбрила, что та не рискнула настаивать на своем.
   - Дела, матушка, не убегут. А проведать отца и дедушку - двух одиноких немолодых мужчин - мой долг. И знайте: всегда делала так и так буду делать Бечно! И не учите меня жестокосердию. Все равно не обучите, как бы ни старались.
   Анфиса всплеснула пышными руками, вспыхнули недобрым светом глаза, но сказать ничего не сказала, почувствовала, что сноха сегодня в таком настроении, что от нее еще что-нибудь покрепче получишь.
   А отца Поля застала за тем же самым занятием, что и в прошлый раз: он сидел за столом и на аптечных весах развешивал какой-то желтый порошок.
   - Ты что, папка, целую неделю порошки делаешь?
   Я уезжала, ты сидел за столом, и вот приехала - ты опять той же работой занимаешься. - Поля смеялась, непривычно звенел ее голосок в притихшем доме Горбякова.
   Отец сдвинул свою алхимию на край стола, стащил с себя ставший тесноватым белый халат, подошел к дочери. Взяв ее за подбородок, поцеловал в одну щеку, в другую, в лоб и в кончик носа.
   Поля изучающим взглядом окинула дом. Все прибрано, чисто, вещи на своих местах. Пожалуй, пора вот только переменить шторки на окнах: чуть уже загрязнились. На одной шторке пятно от йода, на второй - прожженная папиросой дырочка... Папкин почерк.
   С ним это часто случалось: то подол рубахи прожжет, то халат, то брюки. А как он прожег шторку на окне - это уж надо ухитриться. Видно, что-то очень занимательное происходило за окном. Смотрел, увлекся - и вот шторка с отметиной.
   - Вижу, что дедушки нету, - сказала Поля и сбросила полушубок и шаль.
   - Все еще не пришел. Может быть, охота началась удачная. Решил посидеть в тайге. А все-таки я беспокоюсь, Полюшка. Годы у него далеко не юные. Ну, садись. Ты пить-есть хочешь? - заботливо присматриваясь к Поле, спросил отец.
   - А ты-то завтракал? Кормили тебя, нет? Обо мне не беспокойся. Я поела и к тебе отправилась.
   - Я тоже ел. Садись, расскажи, как съездила, что увидела? - Горбяков придвинул Поле свое глубокое кресло, сам сел напротив, на белую и высокую табуретку с круглым сиденьем.
   - Что увидела? - запальчиво сказала Поля и принялась сгибать пальцы на руке: - Подлость, пакость, гнусность...
   - Так много! - грустно воскликнул Горбяков и придвинулся к дочери поближе.
   - И это еще не все, папаня! Ах, папаня, почему-то нехорошо у меня на душе... тошно... - Поля почувствовала, что горло сжимают спазмы, еще миг, и она зарыдает. Она опустила голову, собрала в кулак всю волю.
   Плакать нельзя, ни в коем случае нельзя. Отцу тоже нелегко коротать жизнь в одиночестве.
   Горбяков чутьем уловил, что дочь переполнена и впечатлениями и размышлениями, и ему не нужно торопиться с расспросами. Поля справилась со своим волнением, сказала:
   - Ну слушай, папаня. Буду рассказывать подробно и день за днем. И все будет чистая правда. Ни в чем тебе не совру.
   - Только все, все, Полюшка-долюшка. И чего-нибудь не пропусти. Мне ведь интересно все про тебя:
   что ты видела, что думаешь. - Горбяков порывисто взял Полину руку, прижал ее к своей груди.
   И вот Поля начала рассказывать. Вчера, рассказывая об этом же самом мужу, она многое упускала, перескакивала с пятого на десятое. Знала, что не все, далеко не все будет интересно Никифору. Отец же - друюе дело! Он всегда любил вникать в подробности, выспрашивал и про то и про это, непременно что-нибудь уточнял, особо внимательным4 становился, когда Поля касалась своих чувств, что-то оценивала по собственному разумению.
   И теперь он слушал Полю, отдавшись ее рассказу полностью, целиком. По его сосредоточенному лицу, по спокойному и строгому выражению глаз она видела, что в эти минуты ничто иное не занимает его, все-все постороннее он решительно оттолкнул от себя и живет только ее рассказом.
   Иногда он прерывал ее каким-нибудь коротким замечанием вроде:
   - Братьев-скопцов знаю. Изуверы!
   - Марфа Шерстобитова? Красавица, но несчастная До предела... Ах, сколько таких судеб на Руси, Полюшка!
   - Волокитин загрызет Епифана. Тот богаче, сильнее...
   А вот когда Поля рассказала о своей встрече на заимке с Шустовым, отец как-то обмяк и вместо короткого восклицания немножко затормозил ее повествование.
   - Хвалил, говоришь, меня? - переспросил ГорбяКов.
   - Очень хвалил, папаня! Чуть не вынудил меня сознаться, что я твоя дочь.
   - Ну и созналась бы. Почему не созналась-то?
   Что в этом плохого? - Горбяков посмотрел на дочь с ласковой улыбкой.
   - Не созналась, папаня, не из-за тебя. Из-за КриЪорукова не созналась. Шустов сказал бы: "Да ты что?
   Как ты в это стадо попала?" Сказал бы ведь? Да?
   - Мог бы и сказать, Полюшка. У таких людей правда на языке. - Горбяков замялся, снова посмотрел на дочь с улыбкой. - Ну что же, а ты бы объяснила...
   - Объяснить можно, папаня, а понять непросто.
   Правда ведь?
   - Впрочем, правда, - согласился отец. - Ну-ну, ПоЛюшка, говори, рассказывай дальше...
   Слушая Полю, Горбяков вспоминал свою встречу с ?ей тогда, перед отъездом. Он знал, что ее поездка буДет суровой, но он не думал, что дочь с такой незащищенностью отнесется ко всем превратностям жизни, которые окажутся к тому же столь обнаженными.
   Ничего не скажешь, поучительной оказалась поездка с Епифаном! Такие уроки в области социологии и психологии получают в течение долгих лет. А тут - несколько дней!
   - Полюшка, родная моя, - волнуясь, сказал Горбг|сов, когда Поля поставила в своем рассказе точку, - бчень многое ты увидела, очень многое поняла. Тебо действительно будет жить тошно, если ты не сумеешь понять, что весь этот жуткий мир несправедливостей и обмана не вечен. Человек рожден для лучшей доли.
   И многие люди знают, по какому пути нужно идти, чтобы достигнуть этой цели...
   - Многие? Кто, например? Назови хоть одного из этих многих. Я побегу на край света, чтоб послушать такого человека! - с пылом сказала Поля и уставилась на отца.
   Горбяков встал, прошелся по комнате, остановился перед дочерью, уперев руки в бока, очень доверчиво и просто сказал:
   - Тебе не нужно бежать на край света. Один из людей, знающих, как прийти к этой цели, рядом с тобой. Это я, Полюшка.
   Поля посмотрела на отца: всерьез ли он? И не на то ли намекал, когда она уезжала с Епифаном?
   Губы отца вздрагивали, взгляд его черных глаз был необычным: мечтательным и лукавым, строгим и ласковым. И Полю словно кто-то невидимый вытолкнул из кресла. Она кинулась к отцу, обняла его и затихла в предчувствии каких-то значительных минут, которые ждут ее впереди.
   - Как ты дальше-то, Полюшка? Долго у меня побудешь? - спросил Горбяков, когда дочь, опустив гла"
   за и, видимо, чуть стесняясь своего порыва, села на круглую табуретку.
   - Завтра, папаня, должна я снова поехать на заимку скопцов. Там ждет меня Епифан Корнеич с деньгами.
   - Вот от этого, Полюшка, откажись. Любой ценой откажись. У меня есть к тебе дело, и такое, которое отложить невозможно и которое, кроме тебя, никтоникто не сделает.
   3
   Дело, о котором Горбяков заговорил, действительно было неотложное. В итоге усилий самого Горбякова, согласованных действий комитетов Нарыма, Томска и Петрограда было решено продолжить побег Акимова.
   Чтобы обеспечить надежность этого сложного "предприятия", как оно обозначалось в тайной переписке Горбякова с комитетами, был разработан особый маршрут, Маршрут этот был необычным, но он максимально ш"
   ключал опасность провала.
   По принятому плану Горбякову надлежало доставить Акимова в деревню Чигару, находившуюся между Парабелью и Колпашевой. Здесь Ивана должен был Принять Ефим Власов, проводник из Тогура, человек отчаянный, большой знаток путей-дорог по нарымской земле, о которых не только полицейские птицы и те не подозревали.
   Срок явки Ивана в Чигару был твердо обусловлен.
   Его наступление неотвратимо приближалось, а Горбяков все еще не знал, как ему удастся выручить Ивана Акимова из Дальней тайги.
   Первый его расчет был на Федота Федотовича. По мнению Горбякова, старик вот-вот должен был появиться в селе. Не мог же он растянуть ограниченные запасы сухарей, муки и других припасов на три месяца! Понимал, конечно, старик и другое: слишком длительное отсутствие его в селе могло кое-кого навести на подозрение. Короче сказать, не сегодня-завтра Федот Федотович придет из тайги. Горбяков немедленно повернет его назад, и тот выведет Ивана на Чигару, в обход Парабели. Но дни летели за днями, а Федот Федотович не появлялся.
   Именно в это время в уме Горбякова возникла мысль о дочери. Поля знала дорогу в Дальнюю тайгу, не раз и не два ходила туда вместе с дедушкой на охоту и на рыбалку. Бывала там и осенью и зимой. Конечно, Поле пришлось бы обо всем рассказать, но что ж делать? Жизнь подсказывала Горбякову, что дальше скрывать перед дочерью свои убеждения и связи с партией он не может.
   Но вот беда: Поли тоже не было! Горбяков метался в своем доме, не зная, что предпринять. Он не мог допустить, чтоб с первого же этапа возникли осложнения с продолжением побега Акимова. Весь маршрут был приведен в готовность, и Горбяков живо представлял, какое напряжение царит сейчас у людей, которые призваны были обеспечить успех этого нелегкого дела.
   - А что, Полюшка, может быть, нам пора уже и чайку попить? - спросил Горбяков, оттягивая тот момент, с которого должно было начаться объяснение с дочерью. Горбяков не то что колебался в своем решении открыться перед дочерью, он тянул, потому что все еще искал какие-то самые убедительные и точные слова.
   - Нет, папка. Давай говори о деле. А то может прийти стряпуха и начнет свои суды-пересуды о хозяйстве, - сказала Поля.
   - Ну что ж, ты, пожалуй, права. - Горбяков, волнуясь, прошелся по комнате. - Видишь ли, Полюшка, давно я тебе собирался сказать об этом, но тянул. Тут вот твое замужество. Оно меня насторожило. Я тебя не сдерживал в твоих чувствах к Никифору. Но мне все-таки важно было узнать, как ты отнесешься ко всему криворуковскому миру, как твоя душа воспримет устои этого дома. Мне всегда, конечно, казалось, что собственность со всеми вытекающими из ее природы последствиями не может увлечь тебя, стать делом твоей жизни. Я это чувствовал. Но одно дело - представления и другое практика, сама жизнь. Теперь вижу:
   я не ошибался. Твоя поездка со свекром, то, как ты поняла и увидела всю подноготную собственничества, окончательно меня убеждает, что твой путь в жизни не может быть подчинен интересам криворуковского дома. Тебе предстоит борьба - и сложная и тяжелая.
   Хорошо, если Никита разделит твое отношение к жизни, если вы будете согласны в выборе своих путей. Ты мне как-то говорила: он готов уйти из отцовского дома.
   Он обещал тебе? Но это было тогда. Возможно, что он боялся потерять тебя и чуть, ну, лукавил, что ли. А вот готов он сделать это теперь, когда у вас сложился брачный союз? Хватит ли у него решимости? Ты учти:
   он ведь единственный сын в доме... Не скрою, Полюшка, эти мысли в часы ночной бессонницы посещают меня, и я думаю, думаю.
   Поля не спускала глаз с отца, слушала его, боясь упустить хоть одно слово.
   - Ну, это о тебе. Теперь хочу сказать о себе. Со всей откровенностью. Может быть, ты кое-что и сама заметила. Порой мне казалось, что ты о чем-то догадываешься...
   - Хочешь, папаня, скажу о тебе правду?
   - Ну, попробуй, - усмехнулся Горбяков.
   - Ты со многими ссыльными заодно. И этот парень, которого я осенью на курье встретила, никуда и не думал убегать. Он на твоих руках. Не знаю вот только где. А может быть, даже с дедушкой в Дальней тайге.
   Теперь Горбяков кинулся к дочери. Он обнял ее, прижал русую круглую головку к своей груди, шептал сквозь слезы:
   - Ах ты, умница моя! А я-то!.. Я все считал тебя малолеткой, неразумной, недогадливой...
   - Значит, правда, папаня? - с торжеством в искрящихся глазах воскликнула Поля.
   Горбяков вернулся в кресло.
   - Надеюсь, ты не делилась своими наблюдениями с другими? - сказал он
   - Ну зачем же? Понимаю, чем это грозит тебе, Пиля.
   Словно всколыхнулось все в душе Горбякова. "Пиля" - так звала его дочь в самом раннем детстве, в те дни, когда еще жива была Фрося, когда каждый день их жизни был полон какого-то упоительного и в то же время неиссякаемого очарования.
   - Уж коли так, Полюшка, знай, что я не только со многими ссыльными заодно в смысле взглядов на общество, на судьбу народа. Я сижу здесь, в Нарыме, долгие годы ради нашей общей борьбы, я помогал и помогаю этим людям чем могу, а часто и сверх того, сверх моих возможностей. Я делаю это в великой тайне и буду делать до тех пор, пока не рухнет этот мир собственничества, жестокости и несправедливости. Как-нибудь в другой раз я тебе расскажу, какими путями люди придут к своему счастью, а сейчас необходимо при
   ступить к делу, у которого истекают сроки. Да, ты не ошиблась: тот парень, которого ты спасла осенью, на моих руках. Сейчас необходимо спасти его еще раз. Не позже завтрашнего утра тебе надо выйти в Дальнюю тайгу и вывести этого человека в Чигару, где его вечером в субботу будет ждать ямщик. Постоялый двор Нила Лукова. Ямщика ты знаешь: мой тогурский кум Ефим Власов.
   Горбяков говорил с внутренней горячностью и убеждением, то и дело смотрел дочери в глаза.
   - Это по моим силам, папаня, - не колеблясь, сказала Поля. - Давай только придумаем, как мне отговориться от поездки на заимку скопцов. Никифор снова собирается в город.
   Горбяков приставил кулак к седеющей голове.
   - Черт подери, что же придумать?
   - Может быть, что-нибудь насчет дедушки, - попыталась подсказать Поля.
   - Насчет дедушки? Идея! А что же именно? - размышлял вслух Горбяков. Нет, дочка, относительно дедушки не подойдет. Невольно сами укажем адрес наших с тобой интересов: Дальняя тайга... А, ладно!
   Пусть причиной твоей задержки стану я сам. С сей минуты объявляюсь больным. Ложусь в постель. Ты приходишь сегодня же ко мне ухаживать и завтра исчезаешь на четыре дня. Потом появляешься как будто ни в чем не бывало.
   - Ну а вдруг кто-то придет, спросит меня. Что скажешь?
   - Тут, мол, где-то она. Да, пошла в Большую Нестерову раздобыть клюквы. Мусс мне нужен. Кислый.
   А кто придет-то?
   - Да вдруг та же Анфиса Трофимовна, прослышав, что ты заболел, пожелает тебя проведать...
   - Может быть. Ну что же, и ей скажу то же самое. Ушла, мол. Вот-вот вернется. Не извольте беспокоиться Не будет же она сидеть целый день?
   - А если сам Филатов придет? - не унималась Поля.
   - Этот, безусловно, придет, как только услышит, что фельдшер прихворнул, сей же миг явится. Ну и что же? Отлично! Ему скажу: отправил за свежими рябчиками. Так захотелось дичинки. Наверняка посетует:
   "Как можно особу дамского пола на охоту посылать?
   Сказали б-с! Любого мужика сгонял бы!" - Подражая уряднику, Горбяков сгустил голос, покашлял веско, значительно, как это делал от сознания собственного достоинства парабельский блюститель порядка. Поля залилась веселым смехом.