Марков Георгий Мокеевич. Сибирь

   - Одна морда подгнила, а вторая целая. Сунул ее в полынью, и, наверное, двух часов не прошло, как налезло рыбы битком.
   - Зимой тут рыбу поймать проще простого. Таежником вы стали, Иван Иваныч. Обучились промыслу, - присаживаясь за стол напротив Акимова, сказал Лукьянов, все еще как-то пасюроженно присматриваясь к нему.
   - Как это говорится, Степан Димитрич? Нужда учит, нужда мучит, нужда душу веселит. - Акимов засмеялся.
   Лукьянов поддержал ровным, негромким смешком.
   - А я думал, вы в Питере. Небось, думаю, в науках много превзошли, от дядюшки ума начерпали, ну и своего накопили. АН вон как жизнь-то!.. Случается, и не совпадает.
   - Случается, Степан Димитрич! - подтвердил Акимов, про себя взвешивая, как дальше вести с Лукьяновым разговор: что сказать, о чем умолчать. С Ефимом, Егоршей, Николкой, даже с Полей было Акимову проще. Они знали про него только одно: человек бежит из ссылки. Не он первый, не он последний. А вот здесь поломаешь голову: знакомый. Он о тебе многое знает, и ты о нем - тоже. Не случайно по имени, по отчеству они друг друга называют.
   - Вы небось, Иван Иваныч, затосковали? Вчера я должен был прийти сюда. А не пришлось. Выпало еще одно дело. Прямо неотложное. А замениться некем, - принимаясь за еду, сказал Лукьянов, усиленно размышляя о своем. У него ведь тоже был повод подумать кое о чем: бумаги Лихачева - как быть с ними? Говорить о них Акимову или умолчать? Конечно, Иван Иваныч - родственник профессора. Тот без него шагу ступить не хотел. Но это было тогда, в другом положении. А как у них теперь? Дружат ли по-прежнему?
   Не развела ли их жизнь в противоположные стороны?
   Нынче такое не редкость. Вон Катя Ксенофонтова, Родители и богатенькие, и по-своему знатные, а она и вспоминать о них не желает. Нет, не надо спешить с этими бумагами, кое-что разнюхать вначале необходимо. А то еще наживешь с ними какую-нибудь беду...
   - Конечно, Степан Димитрич, радости у меня не было вчера. Николка поел и умчался. Остался я один в безвестности. Не то, думаю, придут за мной, не то не придут. А тут еще и с едой у меня жидковато. Ну, когда сегодня зачерпнул целую морду рыбы, веселее стало. А все-таки ждал. Прикидывал и такой случай:
   вдруг одному придется выходить. Пошел бы прямо- на юг, - рассказывал Акимов.
   - А что же, и вышел бы! Правильно: только на юг, Тут до деревень верст тридцать, от силы сорок. Но не в том дело. Крючки нынче по деревням. Крючки... - Лукьянов хотел разъяснить, что скрыто за этим словом, но Акимов закивал головой.
   - Понимаю, Степан Димитрич.
   - Многовато их стало. Чуть ли не в каждой деревне - то урядник, то стражник. Есть, конечно, и тайные, подкупленные из нашего брата, крестьян.
   - Есть такие?
   - В семье не без урода.
   - А почему так? Чем вызвано?
   - Расшаталась старая жизнь. Невмоготу. Беспокойство охватило всех. Край пришел. Еще год войны - и пойдет Россия под откос.
   - А может быть, наоборот? Встанет Россия на твердый путь?
   - Хватит ли сил-то?
   - Сил хватит, Степан Димитрич. Революция приведет в движение все силы.
   - Ну-ну, - Лукьянов недоверчиво вздохнул.
   - Что, не верится вам?
   Лукьянов не стал скрывать своих дум, подбирая слова, сказал:
   - Оно ведь какое дело, Иван Иваныч. Вот с мужиками в тайгу идешь на кедровый ли промысел или на охоту, без старшего лучше не ходи. Порядка не будет - и добычи не будет. В каждом деле рука требуется. Так и тут. Откуда она, рука-то возьмется? Кто мог бы, давно в ссылке или в бегах, как вы, иные - на фронте, а многих уже и нету. А нашуметь, накричать в таком деле нельзя. Кровью отзовется. Вспомните-ка, как было в пятом году! А потом что было?
   Акимов наклонил голову. Вот тут и попробуй уберегись от политических разговоров! Сама жизнь цепляет тебя за загривок и тычет носом в самые злободневные проблемы действительности. Ну что же ему, прикусить язык? Да ведь как его ни прикусывай, а сказать-то о том,,что думаешь, хочется. И что же о тебе, большевике, борце за новый строй, подумает этот крестьянин, если ты на вопросы, которые кипят в его душе и, чувствуется, кровоточат, пробормочешь ничего не значащие слова? А ведь это не просто крестьянин, а крестьянин думающий, ищущий истины, не говоря уже о том, что он твой проводник, принял на свои плечи большой риск и фактически уже встал на путь активного содействия революции.
   Акимов покашлял в кулак, скрывая затянувшуюся паузу, сказал:
   - Единственное спасение России, Степан Димитрич, - революция. Иного пути нет. А революция зреет не по дням, а по часам. Когда она захватит народ, п фронт, и тыл, убежден я, и силы найдутся, и старшие в борьбе выдвинутся. А говорите вы правильно: рука нужна. Нельзя не знать целей, надо знать, куда вести людей, во имя чего вступать в схватку со старым миром.
   Лукьянов выслушал Акимова, покивал головой и, не рискуя вести разговор на эту трудную тему с ученым человеком, сказал мечтательно:
   - Уж скорей бы, Иван Иваныч! Притомился люд!
   Изнемог. А у меня ведь старшой-то как в воду канул.
   Второй год с фронта ни слуху ни духу! - И вдруг всхлипнул, а устыдившись своей слабости, долго сидел с опущенной головой.
   Молчал и Акимов. "Наверное, не было в истории России такой поры, когда бы горе людей, их страдания разлились бы таким половодьем, как теперь", думал он, искоса поглядывая на Лукьянова, который все еще сидел молча, сжав свои широкие плечи, словно подраненный беркут с прижатыми крыльями.
   - Лоток тут в снегу у вас нашел, Степан Димитрич. Золотишко, видать, пытались мыть. Ну и как?
   Стоящее дело или нет? - спросил Акимов, круто меняя направление разговора.
   Лукьянов отодвинул котелок с рыбой, разгладил бородку и вдруг переменился весь: расправил плечи, выпрямился, засверкали живыми искорками его разноцветные глаза. Акимов понял, что, начав новый разювор, попал в точку. Лукьянову по душе беседа об этом.
   - Шарились мы тут по пескам, Иван Иваныч, целую осень. И я и мои связники. Сказать, что ничего не нашли, - неправда. А только такая работа - себе дороже. На крупное золото не напали. Намыли артелью две маленькие щепотки и бросили...
   - А почему вы решили, что есть тут золото? - спросил Акимов, загораясь от собственного любопытства, погружаясь в размышления о междуречье.
   - Что тут есть золото, давно-люди знают. Первым делом знают через птицу. Находили золотинки и в глухарях и в утках. Да я к этому делу смолоду недоверчив. Давно меня подбивали связчики попробовать поискать фарта. А я все одно: нет и нет. Ружьем, мол, свое возьму. Лучше колонок в капкане, чем соболь на воле. И все-таки уговорили! Сколотил я лоток по памяти...
   - А вы что, на приисках бывали? - спросил Акимов.
   - Бывал. Бывал, правда, по случайности. Когда молодой был, ходил с артелью томских охотников на Телецкое озеро. Нанимал нас купец Гребенщиков. Ну вот там, на Телецком озере, и довелось мне побывать у старателей. Посмотрел я все премудрости копачей и кое-что запомнил. А как, по-вашему, правильно лоток сделан? - вдруг обеспокоился Лукьянов.
   - Правильно. А где вы грунт брали?
   - А тут же и брали, из берега.
   - Шурфы не пробивали в глубине тайги?
   - Пробивали, Иван Иваныч, вдоль ручьев.
   - Ну и как?
   - На хорошее золото не наткнулись.
   - Скальные породы не встречали?
   - Скальные породы? - переспросил Лукьянов и замолчал в задумчивости, что-то про себя решая.
   - Пожалуй, не встречали, Степан Димитрич. Надо бы принять еще северо-восточнее верст на триста - четыреста, тогда возможно... - ответил за Лукьянова сам Акимов.
   - Скальных пород не встречали, а вот находки золотой россыпи в камне попадались, - сказал Лукьянов.
   - Не может быть! - воскликнул Акимов, про себя подумав: "Уж слишком быстрое разрешение твоей гипотезы было бы, если б это оказалось "в самом деле".
   - Попадались, Иван Иваныч. - Явное недоверие Акимова не смутило Лукьянова.
   - Расскажите, Степан Димитрич. Это очень важно Для меня. - Акимов нетерпеливо заглядывал Лукьянову в лицо, ждал, что он скажет. А тот не спеша начал шарить по карманам, наконец достал кисет и вытащил из него плоский камешек.
   - Вот, Иван Иваныч, смотрите. - Лукьянов положил камешек на свою широкую ладонь, приблизил ее к лицу Акимова.
   - Позвольте взять и посмотреть на ощупь, - усмехнулся Акимов необычному сочетанию слов: "посмотреть на ощупь".
   - Берите, пожалуйста.
   Акимов взял камешек, оказавшийся не только гладким, но и довольно тяжелым, и долго крутил его в пальцах, то поднося к самым глазам, то отодвигая от глаз на вытянутую руку.
   - Видите, Иван Иваныч, золотинки? Видите, как они поблескивают? Прямо как звездочки на темном небе. - Лукьянов не мог не заметить, с каким вниманием, с какой тщательностью Акимов рассматривает этот необычный камешек с золотыми искорками внутри.
   - Можете, Степан Димитрич, припомнить, где и как вы нашли камень? спросил Акимов, встряхивая камешек в замкнутой ладони.
   - Конечно, могу! Помню во всех подробностях.
   - Очень хорошо. Расскажите, пожалуйста.
   - Рассказ короткий, Иван Иваныч. Значит, так:
   рыбачил я. Ну, помнится, поймал удачно, приехал с плеса. Разделывать рыбу некогда было. Шишка как раз поспела. Орех нужно было обрабатывать. Дай, думаю, рыбу-то пока в садок из лодки пересажу. Вышел на берег-то, начал искать, где мне колышек-то вбить, чтоб прихлестнуть веревкой садок. Как сейчас помню:
   вода малая была, берега-то сильно обнажились. Ну в одном месте, вижу, кромка синей плотной глины вылезла у самой воды. Вот, думаю, здесь колышек-то и забью. Сразу от берега глубь идет, рыба в садке дышать будет. Заострил колышек, поставил его острием в глину и ну обухом топора по нему колотить. Бью, бью, а колышек-то пружинит, не идет. Поставил его слегка в наклон, опять колочу, а он не идет - и все тут. Решил я тогда острием топора твердый слой глины пробить. Носком топора-то тюк да тюк. Вижу, топор не палка, берет глину. Взмахнул я посильнее.
   Вдруг слышу, топор-то как чиркнет, будто по железу прошелся. Я еще раз ударил. Так скрежетнуло, что в руку отдало. Нагнулся я, нажал топор острием и вывернул его. Вижу, камень выковырял. Длины примерно с мой указательный палец, толщины чуть потоньше ладони и уж так напоминает детскую ножку, что прямо чудеса. Попробовал я его переломить, не тут-то было. Не поддается. Положил я его тогда на доску и на палку, чтоб лежал он на излом. Ударил обухом топора. Переломилось. Посмотрел я на излом-то, а там искорками золото отливает. Ну, думаю, фартануло тебе, Степан. Принес лопату, притащил лоток. Рою и мою.
   Мою и рою. Переворотил грунту - на десяти конях не Увезешь. Ну, хоть бы одна золотинка для смеху нашлась. Пусто! Хорошо, думаю, что не побежал к мужикам хвалиться находкой. Взбаламутил бы народ зазря.
   И тут ничего не нашли бы и там бы в кедровниках время прозевали. Да, вот так, Иван Иваныч, с той поры и ношу эту тайну в себе. Один кусочек камня дома держу. Тот побольше этого. А этот, как видите, всегда со мной в кисете. Сказать по правде, не один раз по Венедикту Петровичу вздыхал. Вот, думаю, с кем бы совет поиметь. Может быть, и указал, где наверняка-то золотишко искать.
   Акимов слушал Лукьянова с серьезным видом, но под конец рассказа улыбка тронула его губы.
   - Разочарую вас, Степан Димитрич. Эти блестки - не золото. Правильно вы сделали, что не кинулись народ сзывать на промысел драгоценного металла. Камень этот в науке называется пирит. Иначе сказать, это сернистое железо, соединение серы с железом. Сам по себе он и копейки не стоит. Но в данном случае это находка не пустая. Например, моему дядюшке Венедикту Петровичу (Акимов не захотел упоминать себя, хотя интересовало это прежде всего его самого) она о многом бы сказала...
   - Видите, как оно поворачивается-то! А всему виной наша неграмотность! Аи-аи... Вот уж в самом деле осенило меня. А ведь так и подмывало мужиков крикнуть. Коли уж, думаю, золото в камне пошло, можно и на самородки Наткнуться. А что ж в нем, в этом камне, такого особого, Иван Иваныч?
   - Важен этот камень, Степан Димитрич, как свидетельство особенностей структуры этой местности. Вероятны где-то поблизости выходы коренных пород. Ученые их называют палеозоем. А для понимания общей картины это весьма существенно. - Акимов не сразу находил такие слова, которые хотя бы элементарно, в грубом наброске могли передать таежнику начальное представление о существе проблемы.
   Лукьянов разглаживал бородку, щурил глаза, чувствуя, что задал Акимову непростую задачу.
   - Ладно, Иван Иваныч, не старайтесь. Все равно Ведь эта грамота не для меня. И на том спасибо.
   3
   Лукьянов разволновался. Встал. Подошел к печке, открыв дверцу, прикурил от лучинки, а когда вернулся, сказал:
   - Еще была у меня, Иван Иваныч, одна находка.
   Что вы про нее скажете?
   - А ну-ка, покажите, пожалуйста, покажите, - Акимов почувствовал свое обычное состояние, которое в таких случаях всегда охватывало его. Глаза, уши, сердце - все как бы настораживается, волнующее любопытство заставляет пульс ускорять свои удары. Акимов поднялся и тоже поспешил к печке, чтобы прикурить по способу Лукьянова - от лучинки.
   Лукьянов опустился на колени, полез под нары и достал оттуда железный ковш с длинной деревянной рукояткой и поржавевшие щипцы с углублением посередине зажимов.
   - Вот, Иван Иваныч, с помощью этого ковша и этих щипцов отливал я пульки. - Лукьянов крутил перед Акимовым ковш и щипцы.
   - А где металл брали? Из города привезли? - забирая ковш и щипцы в свои руки, спросил Акимов.
   - Здесь нашел, Иван Иваныч.
   - Неужели?
   - Здесь.
   - А пульку не покажете?
   - Почему же? В один миг достану. - Лукьянов вытащил из подсумка патроиташа круглую пулю, подал ее Акимову.
   - Двустволка у меня двенадцатого калибра. Для нее отливал.
   Акимов положил на нары ковш и щипцы, принял пульку на вытянутую ладонь и долго встряхивал ее, словно взвешивал. Потом рассматривал пульку на свет и наконец зачем-то поднес ее к ноздрям и нюхал с упоением, может быть, с минуту, если не больше.
   - Любопытно. Это очень любопытно, - повторял Акимов, изредка посматривая на Лукьянова, который не спускал с него глаз, с его манипуляций самодельной пулькой. Закончив самое тщательное обследование пули на вес, на цвет, на запах, Акимов сел к столу, пригласил присесть и Лукьянова.
   - И попрошу вас, Степан Димитрич, рассказать, где вы нашли руду, из которой сумели выплавить пули, когда нашли. Ну, в общем, все-все на этот счет.
   - Охотился я в ту пору, Иван Иваныч, на птицу, по Большой Юксе. Было это в самом начале войны.
   Проводил своего старшого и затосковал. Так затосковал, что от кручины хоть в петлю полезай. А кручиниться мне нельзя: жена, дети, нужда из всех углов рот разевает. Подался я на охоту. Ну, это все присказка, а сказка впереди, - усмехнулся Лукьянов. - Приметил я в одном месте яр. По верху сосняк строевой, лесина к лесине. А ниже кромки яра - сажени на две, на три - образовалось как бы его предплечье. И такое ровное, гладкое, будто кто-то лопаткой эту площадку выровнял. Давно я приметил, что любят тут проводить время глухари. Оно и понятно: площадка крупным песком усыпана, тут же мелкая галька, а чуть в сторону, у подножия террасы, слой галечника лежит. Глухарь наклюется хвои и ягоды - и сюда за камушками.
   Иной раз разделываешь глухаря, а у него в зобу целая горсть песка и камней. И вот решил я в этом месте слопец поставить. Припас ружейный всегда у нас тяжеловато было добывать. Да и как ловушка - слопец простое дело. Большого труда не требует. Ну, нарубил я кольев, затесал их, начал ловушку сооружать. Уж не знаю, как это получилось, а только когда потребовалось один колышек закрепить в земле, топор у меня оказался не под рукой. Шарю я это по камушкам рукой, выбираю на ощупь, какой покрупней, чтобы ударить-то посильнее, а сам и смотрю-то вроде куда-то в сторону. Хвать за один камень - он маленький, легкий, отбрасываю. Хвать за другой. Тоже не подходит.
   Отбрасываю. Вдруг хватаюсь еще за один камень и чую, что этот тяжел, до того тяжел, что колышек я опустил. Смотрю на камень - ничего особенного, темно-серого цвета, а руку тянет к земле. Величиной камень с ладошку и хоть не совсем плоский, а все-таки скорее плитку напоминает. Кромки закругленные, углов острых нету. Вижу - камень редкий, такие прежде мне не попадались. Ну, оставил я тут свои колья, взял топор и - тюк носком по камню. Смотрю - блестит. Блеск тускловатый, белесый. Еще раз взял камень на руку, покачал его. Ого-го! Тяжелыпе гирьки.
   Вот, думаю, чулымские тунгусы-то не зря мне рассказывали, будто в старое время топили они свинец сами, а потом катали из него дробь, пули, рубили картечь.
   Сказать по правде, долго не верил я этому. Думал, привирают тунгусы. "Наш брат охотник горазд выдумывать всякую всячину...
   - А что же вы сделали дальше? - поторопил рассказчика Акимов.
   - Взял я камень на стан. Принес его сюда, в избушку. Запрятал. Не было у меня в тот год с собой никакого струмента. Да к тому же был я тут не один - с артелью. Думал: займусь камнем, подымут меня на смех. "Смотрите, дескать, Степаха-то Лукьянов чего удумал? Дробь из камней решил делать! Гляди, как бы из дерьма пули не начал катать!" Ну и понеслось бы!
   Народ у нас, Иван Иваныч, остроязыкий, беспощадный к чудакам... Я-то бы сам вынес любую кличку, а все ж таки дети у меня. Разве им приятно, если родителю какое-нибудь издевательское имечко не за понюх табаку прилепят? Стало быть, не тронул я в тот год камень. А в село тоже не принес. Выходили по зимнику, поклажи и так набирается до макушки. Идешь, а тебя мешок за плечами водит из стороны в сторону. На следующий год оказался я на стане один. Артель поднималась на лодке, а я шел по тропе - прямиком. Пока они в пути, решил я с камнем заняться. Ковш и эти щипцы были со мной. Перво-наперво заготовил дров.
   Из всех деревьев жарче всего горят лиственница и береза. Ну, березы тут дополна, а вот лиственницы - не скажу. Однако нашел и лиственницу. Сухая, крепкая, смолью покрылась. А самое главное - поблизости от избы. Поначалу углей нажег. Потом обложил кострище кирпичами из глины. Ее тут по берегам видимо-невидимо. Ну, раскочегарил костер, так что стоять близко нету мочи, положил этот камень в ковшик и на огонь, на самые уголья. Смотрю, покраснел ковшик, ручки дымятся, а камушек мой лежит себе как ни в чем не бывало. Тут я еще подгреб угольков поближе к ковшику. А ковшик стал уже не красный, не синий, а какой-то голубой-голубой и по краям весь прозрачный, как бутылочная стекляшка. Взглянул я на камушек и вижу - вроде меняться он стал. Почудилось мне, что и запашок появился какой-то совсем другой - не таежный. Жду-пожду, с места ковш не трогаю, а щипцы с пулевой формочкой придвинул поближе. Вижу - камень вроде вспузырился, лопнул, и покатились из него белесые капли. Тут подправил я ковшик, сделал на один край наклон побольше. Потекла белая струйка.
   Когда скопилось этой жидкости побольше, взял я ковш за рукоятку и вылил в щипцы. Отформовал пульку, взялся за другую, потом за третью. А камень хоть сжался, а все-таки не распадается. Нет, думаю, прибавлю-ка еще жару, заставлю тебя развалиться на мелкие части. Бился долго, а только ничего не достиг. Камень лежит целенький, а металл из него больше не выходит. Вытащил ковшик из огня. Пусть, думаю, остынет. Когда камень остыл, покрутил я его в руках, осмотрел и понял: силы моего костра было маловато...
   - Покажите, Степан Димитрич, этот камушек, - попросил Акимов, все еще не выпуская лукьяновскую пульку из своей руки.
   - Не уберег, Иван Иваныч, - смущенно сказал Лукьянов.
   - Ах, какая жалость! Как же вы так?
   - А вот уж так. Ставил перемет. А стрежь на реке.
   Надо, думаю, грузило потяжелыпе сделать, иначе перемет снесет, запутает, потонет стяжка. Хватился, а поблизости никакой тяжести нету. Хоть плачь. Ну и решил поставить этот камень. Думаю - временно, потом заменю. Да ведь не зря говорят, что русский мужик силен задним умом. Запутал я камень в бечевку, запутал хорошо, не выскользнет из гнезда. И все бы ничего, а только заменить сразу не заменил. А бечева-то, язви ее, взяла да подгнила. К тому же, на беду, коряга на удочку села. Ну, начал выбирать, тяну стяжку, перебираю удочки, а тут эта коряга. И так и.сяк. Зацепилась - и ни с места. Потянул сильнее. Оборвал уду.
   "Бог с ней, - думаю, - как бы камень не оборвать".
   Только так подумал - и готово! Раз! Коряга всплыла, а грузило оборвалось и пошло на дно. Обругал я сам себя за оплошность, а отступать не захотел. Съездил на стан, привез кошку - якорек такой с загнутыми гвоздями. Привязал на бечевку и давай кидать его на том самом месте, где стяжку вытягивал. Сто раз кинул, если не больше. Пробовал и по плесу шарить. И все зря. Отчаялся, взмок. Нет, что с возу упало, то пропало.
   Вот так, Иван Иваныч, было дело.
   - Жалко, Степан Димитрич! А пульку эту не шь жертвуете мне? Исключительно из-за научных целей прошу. Венедикт Петрович будет вам премного благодарен. Все, что вы рассказали, - факт примечательный.
   - Берите, Иван Иваныч. Пожалуйста. Разве мне жачко?
   - Спасибо вам. Если удачно доберусь до цели, то встречусь с дядюшкой непременно. Будет расспрос вести. Вот я ему и выложу на стол вашу находку, Степан Димитрич.
   - Ах, какой человек! Вот возьмите же; благородный, образованный, а какое обхождение с нами, людьми простого звания? Как подумаю о своей жизни, Иван Иваныч, вспомню все прожитое, лучше той поры, когда с Венедиктом Петровичем по рекам ходил, не припоминаю. Да, была пора! Почтение ему от всех нас, мужиков, передавайте. Может быть, и не забыл еще. Ну и скажите попутно, что многих война унесла, будь она трижды проклята...
   Голос Лукьянова дрогнул, он замолчал, опустил голову.
   - Все исполню, Степан Димитрич. Не беспокойтесь. Если, "конечно, суждено мне дойти до цели.
   - Бог милостив, Иван Иваныч. Дойдете.
   - Бог-то милостив, Степан Димитрич, да жандармы сильно уж недреманные стали.
   - А я увидел вас и в первые минуты растерялся.
   Вы ли, думаю? Не обмишулился ли? А вот подумал про себя, поговорил с вами и скажу вам чистосердечно, Иван Иваныч, не удивляюсь, что это вы... Лукьянов пытался найти подходящие слова, но их мучительно ему не хватало.
   - Что я бегу из ссылки, что я против войны и царского самодержавия... подсказал Акимов.
   - Вот-вот, - подтвердил Лукьянов.
   - Да ведь, если сказать честно, Степан Димитрич, и у меня такое же чувство. Увидел вас, удивился. Экая неожиданная встреча! А вот поговорил с вами, подумал, и получается вроде, что ничего в этом неестественного нет. Сама жизнь свела, как она сводила уже нас на Оби и на Кети тогда...
   - Ах, Иван Иваныч, - вздохнул Лукьянов и вскинул голову. - Жизнь... Хитрая она, эта жизнь... Грызет меня тоска по какой-то другой жизни. Спросите: по какой? Не смогу сказать... Да меня ли одного? Каждого...
   почти каждого... Летом в знойную пору бывают такие дни, когда вдруг чуешь: дышать нечем, заходится сердце, рвется из груди. И только и смотришь на небо: не надвинулась ли тучка, не приближается ли гроза... Вот так и живут сейчас люди. В изнеможении. В ожидании.
   Ну что ж, Иван Иваныч, как вы, готовы, нет? Пора двигаться. До ночевки далеко.
   - Пошли, Степан Димитрич. Пульку вашу запрячу в кисет. А вот как рыбу, прихватим с собой?
   - Возьмем. Придем на ночевку со своей едой.
   - А вы не устали, Степан Димитрич? Я-то и вчера полдня отдыхал и ночь спал.
   - Потерплю! Идти-то все-таки надо! По расписанию, даденному мне, послезавтра должен я вас доставить на заимку Окентия Свободного.
   - Окентия да еще Свободного. Звучит и загадочно и заманчиво, засмеялся Акимов.
   - Именно так, Иван Иваныч.
   4
   Акимов смотрел Лукьянову в спину, невольно думал: "Верно говорится, что у каждого человека своя походка, как и свой почерк, как и свои извилины на ладонях". По манере ходьбы Лукьянов не напоминал ни Федота Федотыча, ни Полю, ни тем более тунгуса Николку. Ни с кем так легко не передвигался Акимов, как со Степаном Лукьяновым. И все потому, что никто из прежних проводников не умел так пользоваться местностью, находить в ней преимущества для себя, как это делал Лукьянов.
   Яры, холмы, крутые лога Лукьянов старался оставлять в стороне. За весь день ходьбы они ни разу не поднялись в гору. Наоборот, у Акимова было такое впечатление, что они все время катятся под уклон. Он сказал об этом Лукьянову.
   - Нет, Иван Иваныч, сами знаете по картам, что идем вверх. Чем ближе к Томску, тем местность выше.
   А кажется вам так потому, что от прямых подъемов я уклоняюсь. Лучше пройти десять - двадцать верст больше под уклон, чем три-четыре версты подниматься.
   Подъемы изматывают ходока. Начинается одышка, дрожание в ногах...
   - Столько прошли, а я ничуть не устал. Все катимся и катимся самоходом.
   - Будет скоро и подъем. Обходить его невыгодно.
   Большой крюк. А тут мы попадем прямо к избе. Ходу осталось не больше часа, засветло ужин из вашей рыбы сварганим.
   - Опять ваш стан?
   - Знакомого моего. Из Старой Кусковы. Имеет фамилию Зайцев. Тут по берегам луга кусковских мужиков. Рядом со Старой Кусковой большое село НовоКускова.
   - Чулым впереди? - спросил Акимов, увидев неподалеку извилистую полосу, окаймленную красноталом и топольником, слегка присыпанным снегом.
   - Чулым. Многоводная река, рыбная. И больше чем на тысячу верст судоходная. По большой-то воде чуть не до Ачинска суда могут плавать.
   - Рыбачили здесь?
   - Как же, рыбачил. А знаю реку не только по рыбалке. Ходил по ней с устья и почти до верховий с экспедицией путей сообщения. Шишков Вячеслав Яковлевич, техник, водил артель. Хороший человек, не забыть. Он тоже вроде из тех же мест, что и вы.
   - Встречать не доводилось.
   - Белый свет велик.
   Лукьянов пригасил скорость, и Акимов понял, что вот-вот они остановятся на ночевку. К вечеру стало подмораживать, серое, непроглядное небо по горизонту посветлело, снег под лыжами поскрипывал и посвистывал сильнее, чем днем.