Марков Георгий Мокеевич. Сибирь

   Поля, встревоженная молчанием собак, кинулась к окну, но в этот миг одна собачонка лениво затявкала, и трудно было понять, не то она чужого облаивает, не то своему радуется. Поля приткнулась лицом к стеклу.
   Сумрак перемешан со снегом. Месяц едва-едва пробивается сквозь покров ночи. Но все же Поля узнала приехавших: свекор в дохе, братья-скопцы в полушубках.
   А вот и еще кто-то с ними - пятый. Поля попробовала всмотреться в нового человека - ну где там опознаешь его! Черное пятно - и только. Движется, а пятно! Родного отца за лихого разбойника примешь!
   Поля плюхнулась в постель. "Уснуть скорее! Пока на заимке люди поспать, отдохнуть... Всех и все, к чертикам!" - решила Поля.
   Но ошиблась она в своих расчетах. Вскоре во второй половине дома поднялся такой гвалт, что не только уснуть, а даже лежать спокойно было немыслимо.
   Свекор был пьян; вначале он горланил песни, требовал, чтобы скопцы подпевали ему. И они действительно подтягивали противными, писклявыми голосами. Потом Поля услышала громкий разговор свекра, вероятно, с этим пятым, который прибыл на заимку. Епифан почти кричал. А тот тоже не оставался в долгу, отвечал ему еще громче.
   С первых слов их разговора Поля поняла, что между ними происходит какой-то торг. По какому поводу идет торг, Поле знать не хотелось. Пусть себе кричат хоть до рассвета! Ведь пока не надорвут глоток, все равно не замолчат. Но волей-неволей Поля поймала несколько фраз, и отношение ее к разговору за стеной изменилось. Нет, быть дальше равнодушной она уже не могла. Там, за стеной, речь шла о "яме"...
   "Яма"... Поля с раннего детства знала, что "ямы" на Оби - это великое сокровище для людей. Дорогой красной рыбы в них набивается столько, что ее вылавливают сообща целыми селами. Бедняков "яма" выручает, как драгоценная находка... Не было ни гроша - и вдруг на тебе, алтын! А для богатых "яма" - чистый барыш, выигрышный купон, фортуна. Что касается купцов, то для этих "яма" подобна сейфу, в который по мановению волшебной палочки натекли груды золота.
   Так для людей. А для реки, для природы "яма" - жестокое испытание, которое порой опустошает воды на долгие десятилетия,
   К декабрю плесы Оби покрываются саженным непроницаемым льдом. Рыбным стадам становится и душно и голодно. По законам, продиктованным живому миру землей и небом, рыба скатывается в места, где река вытеснила песок и глину, вымыла углубление, вероятно, чем-то похожее на чашу. Вот сюда, в эту вымоину, и набивается рыба, да так плотно лежит, что на боках у нее образуются особые пятна - пролежни.
   Найти "яму", обнаружить ее на тысячеверстном пространстве реки - дело столь хитрое, что не многим это удается. А уж если все-таки тебе повезло по удачливости ли или по особому твоему знанию реки, и ты обнаружил "яму", - владеть тебе ею одному не дано.
   "Яма" - общелюдское достояние, вон как урман, в котором обитает зверье, или вон как озера, в которых кишмя кишит рыба.
   Поля все это хорошо знала. Она была еще совсем малышкой, когда дедушка Федот Федотович нашел "яму" неподалеку от Парабели. Первое, что он сделал, заявил старосте. Люди горячо благодарили дедушку.
   "Яма" обещала им богатый улов. Но никаких преимуществ дедушка не имел. Наряду с другими он вытаскивал из шапки старосты клочок бумажки, на котором химическим карандашом стоял номер его делянки, кстати, оказавшейся возле самого берега и потому не предвещавшей особенно богатой добычи...
   Поля знала, что иначе поступать с "ямой" не полюдски. Так исстари принято, потому что река для всех, богатства ее для всех, и никто не волен заявить свое особое право...
   Да уж так ли - никто?
   Разговор за стеной становился то громче, то глуше, но напряжение его не уменьшалось. Мужики кричали, матерились, перескакивали с одного на другое. Но Поля все уже поняла. Пятым среди них был Ермолай Лопаткин. Он, по-видимому, был с одним глазом: "Епифан называл его "лихом одноглазым". Братья-скопцы подкараулили Лопаткина в тот самый момент, когда он прятал замороженных осетров в амбарушку поблизости от своей избушки на стану. Осетры были "ямные", с пролежнями и чуть стиснутые в подводном штабеле. Теперь Епифан с братьями требовали от рыбака-вора, чтоб он показал "яму" и поклялся на кресте, что никому, ни единому человеку на свете не скажет о "яме", а промышлять там будет только тайно, в ночной час и только вместе с братьями-скопцами и рыбаками, которых назначит сам Епифан.
   Ермолай Лопаткин был хитрюга и делец. Он то обещал Епифану, конечно, не за так, не за здорово живешь, а за хорошую деньгу, которую Епифан не потом, а вот сейчас же выложит на стол, показать "яму", то принимался отказываться от своих слов и твердил одно:
   - Сказал, не покажу и не покажу!
   В один из моментов, когда Лопаткин начал вымогать у Епифана принять его в "пай" в торговом деле, братья-скопцы с визгом бросились на Ермолая и стали его тузить. Поднялся такой стукоток, что Поля с опаской поглядывала и на пол и на потолок: не рухнут ли на нее доски сверху, не проломятся ли половицы? Повидимому, Ермолая не так просто было одолеть. Он разбрасывал скопцов, как кутят, и они при падении -звонко шлепались и крякали. Вдруг, перекрывая шум драки, послышался истошный возглас Епифана:
   - Брось топор, Агап! У него же кинжал в ножнах!
   Зарежет он всех нас!
   Возглас Епифана остепенил и скопцов и Ермолая.
   Драка затихла, а спустя несколько минут до Поли донесся звон бутылок и стаканов и сравнительно мирный говор драчунов. Торг продолжался, будто и не было этой яростной схватки, дошедшей почти до смертоубийства.
   Наоборот, схватка не только их успокоила, но и отрезвила. Выпив еще "по одной, по другой", Епифан с Ермолаем ввели свой торг в разумное русло. Братья-скопцы лишь изредка поддакивали Епифану, когда он принимался в чем-то убеждать упрямого Лопаткина.
   Близилось уже утро, когда наконец взаимоприемлемые условия были выработаны. Насколько поняла их Поля, они сводились к следующему: Епифан закупает "яму" целиком; Ермолай получит за открытие "ямы"
   "способие" и прибавку на каждый пуд добытой рыбы...
   Навербовать рыбаков, которые не выдадут "яму"
   односельчанам, Еппфап взялся сам. Он не скрывал своего расчета: позовет из ближайших стойбищ остяков, свяже.т их при помощи винного зелья круговой порукой, и пусть себе промышляют. Никто пикнуть не посмеет, рта не раскроет. Уж что-что, а добыть рыбу из реки остяки умеют! И летом умеют и тем более зимой, на "яме"!
   Епифан не скрывал своей тревоги: "вломился" он не в свои пределы. Много лет обитался тут по деревням, станам и стойбищам Фома Лукич Волокитин. Если, не к ночи будь сказано, Волокитин узнает о проделках Епифана, он ни себя, ни денег не пощадит, чтоб навсегда выгнать отсюда незваного конкурента. Понимали это и братья-скопцы, да и Лопаткин тоже. И потому поклялись друг дружке блюсти тайну. Как ни крути, все в ней были заинтересованы.
   - Сделать все шито-крыто, - пропищал один из братьев.
   - Истинно, Агап! - согласился Епифан.
   - Чтоб никто не нашел ни начала, ни конца, - подтвердил Ермолай.
   6
   Утром в Полину половину заскочил Епифан. Поля лежала уже с открытыми глазами, снова прислушиваясь к суете за стеной.
   - Ну как, Палагея, не заскучала? А мы опять поехали! Дела! Барыш, Палагея, наклевывается! - скороговоркой проговорил Епифан и, не дожидаясь ответа, выскочил за дверь.
   "Знаю я ваши дела! Наслушалась за ночь-то! Ермолай обманывает односельчан, утаив от них "яму", ты обманываешь Ермолая, а вот на чем и где обманут вас обоих братья-скопцы, я еще по-настоящему не разобралась", - думала Поля.
   Самочувствие у нее было скверное. Ночь Поля не спала, задремала лишь под самое утро, когда за стеной на короткое время наступила тишина. Очнулась с ощущением тяжкой вины. Но в чем же она виновата? И перед кем? Разве она виновата, что на земле живут такие человеки-уроды, как братья-скопцы, в доме которых она оказалась?! А Ермолай? Ну не урод ли? Ведь такой же бедняга рыбак, каких тут на Оби встретишь бессчетно, а чем занимается? Пофартило ему - нашел "яму", достояние, которым должны воспользоваться все жители.
   А что делает? Хоронит богатство от других, пытается извлечь выгоду только для себя... А Епифан?.. У Поли не нашлось слов, которыми она могла бы обозначить поступки свекра... И все же разве она виновата, что все они, эти нелюди, живут рядом с ней, совершают свои мерзкие дела и нисколько ни в чем не опасаются ее?
   Говорят громко, без стеснения, в открытую рассчитывают, как ловчее обмануть других, а свекор Епифан обнаглел до того, что дает ей книгу, в которой что ни запись, то обман, преступление, ужас! Да неужто все они до того утратили разум, что и ее принимают за свою?
   Поля от этой мысли вскочила на постели, долго сидела, кутая голову в свои пышные волосы.
   "А что будет дальше? Дальше лучше не будет... Будет еще хуже. Пока не поздно, надо выбираться из этой трясины. Иначе засосет до юловы, а потом и с головой накроет. Погубишь себя... Отцу с дедушкой стыдно будет назвать тебя родной", - думала она.
   Поля плакала, швыркала, как девчонка, носом, вытирала слезы шелковистыми прядями расщ щенных кос.
   "Никита. . Вся надежда на него. Вернется из Томска, лишнего дня не станем жить в доме свекра. Уйдем, к"да глаза глядят. Папка поможет, дедушка руку протялет.
   Проживем... В случае чего квартиру снимем. Живут же вон ссыльные люди... Живут... и хоть подневольные, а совесть их не грызет. Без живодерства живут, без обмана, без лихоимства..."
   Поля успокоила себя, уговорила не терзаться пока...
   У молодости то преимущество, что все впереди. Поля только начинала жить, и потому горе ее было еще подвластно ей: поначалу улеглось, а затем и вовсе улетучилось. Поля встала, поела, прибрала жилье, сдвинув круги из веревок в одну сторону. Когда что-то делаешь, легче тоску коротать.
   В полдень на заимку примчался Агап. Он торопливо вбежал в Полину половину, озабоченно сказал:
   - Баню велел Епифан Корнеич истопить. Прострел его в поясницу хватил. Знахарка пихтовым маслом натирать будет. Стонет, не приведи юсподь как! Давай, сношка, помогай мне баню ладить.
   Поля внимательно посмотрела на скопца. На опухшем от пьянства круглом лице блуждала хитренькая ухмылка, заплывшие под набрякшими веками глаза лукаво бегали туда-сюда. "Хитрит ведь, сволочь", - подумала Поля, но ей хотелось уже давно выйти на улицу, и она согласилась.
   - Давай коромысло и ведра, воды натаскаю.
   Котел и кадки в бане вместительные. Двадцать ведер воды принесла Поля, а до краев еще две-три ладони.
   Агап держался поодаль, но Поля чувствовала, что следит он за ней, не спуская глаз. Ухмылка так и застьпа на его лице. "Что-то знает такое, чего я не знаю. Вот и щерится, и предоволен собой. Не привык жить без хитрости и обмана", - проносилось в голове Поли. К вечеру все объяснилось. Действительно, Поля не знала того, что знал скопец. Епифан приехал на заимку не один, а с бабой. Кинув взгляд на нее из окна, Поля сразу поняла, что это никакая не знахарка, а просто любовница свекра. Прежде всего ее изобличал возраст. Было бабе самое большее тридцать лет. Знахарок в такие годы днем с огнем не сыщешь. Белые пимы, дубленый полушубок ловко сидели на ней. Туго затянутая над бедрами опояска подчеркивала ее крутой, играющий при ходьбе зад, а голяшки пимов распирали полные икры.
   Но особенно выдавал бабу черный с розовыми цветами кашемировый полушалок. Таких крестьянки здесь не носили в будние дни зимой. Ранней весной и осенью - иное дело, но в зимнее морозное время женщины прятали головы в вязаные шерстяные шали. "Он же, Епифан, и подарил ей этот полушалок", - безошибочно определила Поля.
   Епифан шел в баню, прихрамывая и покачиваясь.
   Баба уже умчалась туда с бутылью пихтового масла и лампой в руках. Агап с братьями носился по дому и двору, готовя званый ужин. Епифан вернулся с бабой совсем уже вечером.
   - Ну, мастерица Марфа жилы от костей ослобожать! Помолодел, слышь, сразу! - хвалил бабу Епифан, а братья-скопцы поддакивали, делая вид, будто они верят тому, и мирясь с тем, что женщина обосновалась на их половине и, судя по всему, уходить не собиралась.
   А позже, когда крепко выпили под пельмени Агапа да, надорвав глотки, примолкли, разбредясь по углам, Поля наслушалась такого, что стыд обжигал ее всю с ног до головы. Кровать, на которой Епифан с Марфой предавались своим утехам, стояла совсем подле нее, за дверью, и как Поля ни прятала голову под подушкой, громкий крик свекра достигал ее ушей.
   - Да брось ты, Марфа, прикрываться-то! Раскинься пошибче! Кого ты, ангел, стесняешься-то? Разве это мужики? Они же нелюди! Выложенные яшаки! Ха-хаха! - слышался голос Епифана.
   В конце концов Поля схватила полушубок, оделась и выбежала на крыльцо. Она сидела тут, пока не пригасли в доме вопли Епифана, дрожа всем телом и от холода и от омерзения.
   7
   С рассветом вновь на заимке наступили тишина и пен коп. Уехали в село братья-скопцы, а вслед за шшп туда же укатил и Епнфан со своей потаскушкой МарфоД Шерстобитовой.
   Наступил еще один день, может быть, самый ужасный в жизни Поли. У нее было такое ощущение, что всю ее вывозили в каких-то мерзких и зловонных нечистотах и что-то липкое лежит на ее лице и руках. Самое лучшее при таком ощущении была бы баня. Ах, как хотелось окатиться горячей водой, даже поколотить себя веником, окутанным горячим облаком пара, по спине, по бедрам, по ногам, но стоило только вспомнить, что в той самой бане, в которую она вчера с такой готовностью притащила из проруби на озере десять коромысел воды, вечером были свекор с Марфой, ее начинало мутить до тошноты. Раза три Поля принималась умываться холодной водой из ковшика. Чуть становилось легче, да только ненадолго. Након-ец она выскочила из дома на крыльцо в одном платье, с непокрытой головой.
   Авось охолонешься телом, поглотаешь холодного воздуха, и улетучится дурнота, которая стискивает железными пальцами горло.
   Она потянулась, встала на носки и тут через бревенчатый заплот, которым была обнесена заимка, увидела, что по дороге медленно и тяжело бредет к дому какой-то человек.
   Глаза у Поли были острые, сильные. Она прищурилась и вмиг поняла, что человек не походит ни на кого из скопцов, не напоминает и свекра.
   "Отсижусь взаперти. Походит-походит и уйдет", - решила Поля. Она вбежала в дом, кинула дверной крючок в петлю и заторопилась к окну. Человек все так же шагал неспешно. Это был высокий мужик в черных пимах, в серой папахе, в черном полушубке, в стеганых брюках. В такт шагам он переставлял сухую осиновую палку, наполовину уже облупившуюся от коры. Через две-три минуты Поля рассмотрела его подробнее. Лицо у мужика было горбоносое, худощавое, обросшее седо]затой бородкой. Над глубоко посаженными глазами, выделялись густые, черные, как вороново крыло, брови.
   Оидать, мужик шел уже долго. На jcax повисли сослль кп, со лба и щек струилась легкая испарипка.
   "Может, какой беглый из ссыльных? Укромного места ищет... Выйду навстречу, не убьет, поди, не разбойник", - вдруг переменила свое решение Поля, и сразу ей вспомнился случай в свадебный день, когда она не выдала беглого человека на растерзание пьяной толпе.
   Время шло, а Поля никак не могла позабыть того молодого парня в обласке с тревожными и решительными глазами. Где он теперь? Удалось ли ему воспользоваться свободой и достигнуть цели?
   Поля встретила мужика у дверей. Увидев ее, он остановился и даже чуть попятился, вроде от испуга:
   - Никак женщина? Да еще такая молодая? Это у скопцов-то?!
   Мужик, конечно, шутил. Чувствовалось, что он не из робкого десятка, чтоб в самом деле перепугаться. И это как-то сразу расположило Полю к незнакомому человеку.
   - Проходите, дядечка, сюда. Там никого нету. Кто вы такой будете? По какой необходимости забрели на заимку? - испытывая острое любопытство, заговорила Поля, присматриваясь к мужику и про себя отмечая:
   "Устал, сердешный! Дышит-то как! Нет, этот на разбойника не походит".
   - А ты-то кто такая будешь? Как ты оказалась в этом осином гнезде с такими добрыми очами? - поднимаясь по ступенькам на крыльцо, спросил мужик.
   - Я-то? Да уж так вот... оказалась, - не зная, что ответить, смутилась Поля. Признаться в том, что она сноха Епифана Криворукова, ей не хотелось, а придумать что-нибудь другое она не успела.
   Мужик заметил, что Поля не спешит с ответом на его вопрос, махнул рукой:
   - Ну и не рассказывай! И без рассказа знаю, что попала сюда не по доброй воле. Заманили небось, как пташку, для этого пакостника Епифана Криворукова.
   Вот уж этого Поля равнодушно вынести не могла, замотала головой:
   - Нет, нет, дядечка! Решительно нет!
   Мужик почему-то поверил Поле без колебаний.
   - И хорошо, что нет. Посматривай в оба!
   - Счетовод я при доме Криворуковых. Сальдо-бульдо подсчитываю.
   - Найдешь какое-нибудь иное дело - утекай. Доброго мало в твоей должности. Знаю я его жульническую коммерцию! - убежденно посоветовал мужик.
   В доме Поля предложила мужику кружку чаю. Toт охотно согласился, сбросил полушубок, папаху, рукавицы. Дышал все еще тяжело, покашливал, вытирал ладонью пот на залысинах.
   - А куда девались эти писклявые варнаки? - кивнув головой в сторону второй половины дома, спросил мужик.
   - В село вместе с моим хозяином уехали.
   - Вон как! Они туда, а я оттуда. Где же я мог с ними разойтись?.. Жалко. Нужны мне позарез.
   - А может, они в другое место уехали. Мне ведь не говорят, - сказала Поля, про себя подумав: "Возможно, "яму" смотреть поехали или остяков нанимать". - Вы что - знакомый им или каким-нибудь делом с ними связанный? - помолчав, спросила она.
   - Бечева нужна. Дело есть, сети надо посадить, а веревку, кроме как у них, взять негде.
   - Вы, значит, рыбак? - попыталась уточнить Поля.
   - Рыбак поневоле. Ссыльный я, девушка. Шустов моя фамилия. Василий Демьяныч. Два года прожил в этой местности. Еще два с половиной года надо мучиться. При мне и семья. Пять человек детей - один другого меньше. Жена, конечно. Семь ртов. Каждому понемногу - и то сколько всего надо. А тут со здоровьем не везет. Как весна, меня лихорадка трясет, а зимой то кашель мучает, то ревматизм гнет.
   Шустов отхлебнул чай из кружки, взглянул на Полю О недоверием, с усмешкой бросил:
   - Да что говорить! Все равно не поймешь.
   - Почему же это не пойму? - откровенно обиделась Поля.
   - А потому, девушка, чтоб понять меня, надо побыть в моей шкуре. Шустов, видимо, угадал, что чемто задел Полю, произнес эти слова более мягким тоном.
   Поле захотелось сказать: "Я все понимаю. У меня и дедушка и папка ссыльными были". Но сдержалась, спросила о другом:
   - А лечиться пробовал, Василий Демьяныч?
   - Как же! Пользует меня парабельский фельдшер Горбяков Федор Терентьевич. Золотой человек! Иной раз прискачет в такую непогоду, что жуть берет.
   "Как, - говорю, - можно? Загнбнете!" А он, весельчак, смеется только: "Э, - говорит, - все это пустяки! Кому суждено утонуть, тот в огне не сгорит!" Золотой человек! - повторил Шустов. И как-то даже привстал от волнения.
   Поля с трудом удержалась, чтобы не крикнуть: "Да ведь этот золотой человек - мой панка!" Похвала Шустова так ей была приятна, такой глубокой и сильной радостью омыла ее душу, что все неприятности и терзания последних дней улетучились из памяти, будто их и не было. Видно, эта внутренняя вспышка отразилась и на лице Поли, в ее глазах. Шустов заметил это. Вдруг, в упор посмотрев на Полю, спросил:
   - Приходилось знать Горбякова?
   - Еще бы! Личность по всему Нарыму известная.
   - Большой души человек Горбяков, - в третий раз похвалил Шустов фельдшера.
   - А сами-то вы откуда? - спросила Поля, с каждой минутой все больше чувствуя интерес к этому человеку. - Трудно тут, в наших краях, человеку пришлому. Мы-то, сибиряки, притерпелись, обжились.
   - Из Саратова я. Попал сюда, как многие заводские, - забастовщик. Ну тем полегше. Ребята все бессемейные, одинокие. Помучаются в тоске и одиночестве, а все-таки переживут ссылку. Разбросали нас кого куда. Одних под Архангельск, других - в Туруханск, а меня и еще троих - в Нарым. Да и тут-то расселили по разным станкам, - доверчиво рассказывал Шустов, Окажись мы вместе, все-таки не дали б друг другу голодной смертью умирать...
   - Пособие-то вам платят или вы как ссыльнопоселенец?
   - Все пособие за квартиру отдаю. Пропитание добываю работой. В первый год всему селу самовары перелудил, перепаял посуду. Да велико ли село-то?
   Шестьдесят дворов. Потом поделкой туесков занялся.
   Всех хозяев снабдил. А главный заработок - рыбалка.
   Осенью с женой на песках работали. То неводили, то разделкой рыбы занимались. Работаешь вроде много, а концы с концами свести не удается. Теперь вот кое-какую свою снасть завожу: купил переметы, самоловы, две-три сетенки соображаю к весне заиметь. Все ж таки хоть рыбу не покупать. А к рыбе хлеба немножко приложишь - вот тебе и пища...
   Поля слушала неторопливый рассказ Шустова, п многое из того, о чем он говорил, было ей знакомо и близко. Отцовской семье хоть голодовка не грозила, но рассчитывать приходилось постоянно. Лишнего в доме ничего не было, и весь достаток зависел только от собственной работы,
   - А дети у вас большие? - спросила Поля.
   - Старшему десять годов, а младший здесь уж, в ссылке, родился.
   - Здоровые?
   - Какой там здоровые! То и дело болеют. Климат тут несравним с нашим: сурово. А похвастаться одежкой-обувкой не можем. Кто в чем. А ведь у меня сплошь парнишки. Удержу им нету. На реке ледяные забереги, а они в воду лезут. Студятся, бесенята! - почти ласково воскликнул Шустов и, помолчав, продолжал: - Когда осудили нас, не хотел я попервости семейство с собой тащить в ссылку. А потом пришла жена на свидание и давай меня упрашивать: "Что я тут с ребятишками буду делать? С сумой придется их по дворам отправлять". Решился я: возьму, и так и этак клин. Вот и привез. Живем хоть и голодно, а все-таки все вместе... Ну, ничего! До весны бы только дотянуть, до тепла. А там будет легче: сети налажу, рыбачить начну... Боюсь вот только, братья-скопцы веревку в долг не дадут. Тогда опять без сетей останусь... Уж тут не знаю, что и делать...
   Поле захотелось как-то помочь Шустову, и помочь немедленно. Она посмотрела на его вспотевшее от горячего чая худощавое и уставшее лицо, перевела глаза на мотки веревок. Один из кругов как раз был смотан из тонкой веревки, на которую "садили" сетевую дель.
   "Возьму, отмерю ему сажен двадцать - и дело с концом", - подумала Поля.
   Шустов словно уловил ее мысль. Кивнув на круг с сетевой веревкой, сказал:
   - Вот эта веревка. А без хозяев не возьмешь.
   - А если испробовать без хозяев взять? В ответе я.
   Скажу, что ссамовольничала, - предложила Поля.
   - Ну уж нет, девушка! Тебе-то, может быть, и сойдет, а с меня они в этом случае семь шкур снимут.
   У них ведь каждая снасть на учете, на виду. Если б ты попробовала утаить даже эту веревку, сети-то я ведь все равно не утаю. Они сейчас же все разнюхают, прибегут и ничем не побрезгуют, ни перед чем не остановятся. Их тут знают и боятся пуще трактовых разбойников. Вот немного отдохну и поплетусь к дому. Придется в другой раз прийти.
   Шустов посидел еще минут десять и принялся собираться. Полю охватила досада и на себя за то, что она ничем не смогла помочь человеку, и на скопцов, которые так опутали своими веревками людей, что те задыхаются в нужде, как мухи в паутине.
   Когда Шустов, распрощавшись, вышел на крыльцо, Поля сунула руки в полушубок и бросилась за ним.
   - Остановитесь-ка, Василий Демьяныч! Слово вам одно хочу сказать.
   Шустов ждал ее возле ворот с выражением недоверия на лице: что, мол, она там придумала? Уж не хочет ли снова предложить ему веревку на свой страх и риск?..
   - Тут один секрет я у скопцов вызнала...
   - Секрет? Какой секрет? - Шустов поближе встал к Поле, через плечо посмотрел на крыльцо - не подслушивают ли их.
   Поля рассказала о приезде на заимку Ермолая Лопаткина, о "яме", вокруг которой шел торг, о намерении Епифана Криворукова нанять артель остяков для тайного лова ямной рыбы.
   Шустов выслушал Полю, не перебив ее ни единым словом. Только желваки катались на щеках под бледной кожей, заросшей жидким волосом.
   - Пойдем в дом. Тайна в самом деле неожиданная.
   Надо обдумать, - сказал вдруг Шустов и зашагал впереди Поли.
   На крыльце он остановился, спросил, как зовут его новую знакомую.
   - Сообщила ты, Поля, прямо сногсшибательную новость, - присаживаясь на том же месте, сказал Шустов. - Ты только подумай, что они задумали! Обокрасть народ, выхватить у него то, что принадлежит ему по праву и без всяких сомнений! И так всюду, по всей России! Ты думаешь, почему мы на заводе восстали? Замучили хозяева! Обсчитывают, штрафуют, шагу не дают ступить... И тут, у черта на куличках, та же самая жизнь. А этот Ермолай Лопаткин, ну и прохвост, ну и подлец! Ведь у него, как у меня, избы своей нету, все богатство - детишки... А видишь, как его захватило воображение, страсть к наживе! Против всего села пошел! Да его после этого рыбаки дня терпеть не будут!
   Хорошо, если сам догадается и даст деру куда подальше. А если замешкается - подкараулят и отправят на кормежку налимам. Ах, какие негодяи! Ну нет, этот кусок не должен попасть им в руки! Спасибо тебе, Поля.