Марков Георгий Мокеевич. Сибирь

   - Точь-в-точь как Филатов! Ну и папаня!
   - Итак, Полюшка, в добрый час! Я ложусь, а ты беги. Вечером я приготовлю тебе ружье и лыжи.
   - Ну, будь здоров! Смотри в самом деле не заболей!
   - Да ну тебя! Болеть мне сейчас никак нельзя.
   Поля быстро оделась, помахала отцу в дверь испоткой и рысью побежала по проулку в Голещихину.
   4
   По дороге домой Поля еще раз обдумывала слова, которые она сейчас скажет Анфисе Трофимовне. Главное, надо все сказать твердо, без оттенка сомнений, чтоб та не подумала, что она испрашивает у нее разрешения остаться с больным отцом.
   Но едва Поля вошла в дом, свекровь ее огорошила своим неожиданным решением:
   - Ты, Палагея, будешь при мне. К отцу поедет Никишка. С обозом в Томск повременим. Не бабье это дело - возить деньги. Тебя и обидеть недолго. Любой варнак остановит, угостит чем попадя по башке, и плакали наши денежки. А ведь их тратить легко, а наживать ой-ой как тяжко.
   Поля от такого известия чуть не подпрыгнула, но, сдержав себя, с почтительным видом сказала:
   - У меня, матушка, с папой несчастье. Заболел он.
   Лежал один как в огне. Я прибежала сказать вам, что ухожу помочь ему. Надо хоть покормить его, попоить, лекарство подать. Дедушка все еще в тайге, а на стря пуху не полагаюсь. Глухая она.
   Анфиса с большим трудом сдержалась, чтобы не закричать во все горло: "Ну и катись ты с моих глаз постылая! От тебя в доме-то все равно пользы, как от козла молока". Но вовремя прикусила язык. Уж очень была обязана своим счастьем этому ненавистному поселенцу Федоту Федотовичу. Да и сват Федор Терентьевич немало хлопотал, чтобы вырос здоровым да разумным единственный криворуковский наследник и надежда дома Никифор.
   - Раз надо, так надо. Иди. А только зря-то не торчи там. Твой дом теперь здеся.
   Поля вышла во двор. Никифор запрягал в кошевку самого быстроногого коня - Пегаря.
   - Ну что, Никиша, опять разлука? - печально сказала Поля, наблюдая, как Никифор в шапке, лихо сдвинутой на затылок, в расстегнутом полушубке, в расписных валенках подтягивает на коне сбрую, разукрашенную начищенными медными бляхами.
   - Поеду, Полька! Не скучай! Делать нечего. Думал, на днях в город с обозом, а мать сюда гонит. Боится, старая сука, тебе деньги доверить. Ну я и тут дураком-то не буду. Пусть они с отцом не думают, что я им за наследство буду горб гнуть! Аркашка научил меня, как жить надо. Гони процентик, процентик! А не гонишь, сами изловчимся...
   Никифор был чем-то сильно раздосадован, и Поля не рискнула даже сказать ему о болезни отца. Она смотрела на него, слушала его необычные, резкие слова, и в голове невольно мелькало: "Нет, не оторвать его отсюда. Прикипел, вкус, что ли, к деньгам и торговле проснулся в нем после поездки в Томск. Иной стал, нетерпимый и какой-то совсем чужой".
   За воротами Никифор подошел к Поле, ткнулся в ее щеку холодными губами, вскочил в кошевку, крикнул:
   - А ну, Пегарь, дай ходу!
   5
   Никифор ехал к отцу на заимку скопцов и не подозревал, что едет навстречу собственной смерти.
   Он жил еще томскими воспоминаниями. Хорошо провели они времечко с Аркашкой Сериковым! Погулеванили в ресторане, побродили по городу, позабавились с городскими барышнями. Никифору поначалу с ними, с барышнями-то, как-то было и стыдно и неуютно, но Аркашка, несусветный ловчила, и тут выручил. Заметив, что его дружок робеет, он чуть не насильно вылил в его пасть полстакана водки. Ну, Никифора и разобрало!
   А уж когда его разберет, ему сам черт сойдет за свата.
   Да и барышня, которая прицепилась к нему, такая беленькая, вся в мелких кудряшках, напудренная и нарумяненная, тоже ничего себе - дьяволово сотворение.
   Так уходила за ночь Никифора, нарымского дикарчика, как она называла его в порыве своих ласк, что он утром едва доплелся до постоялого. А уж ловка, как белка!
   Когда она успела очистить карманы Никифора, пес ее знает. Хорошо еще, что он сообразил самые главные деньги завернуть в платок и засунуть в ним, под стельку. Иначе - тю-тю! И эти денежки прикипели бы к рукам барышни в кудряшках.
   А все ж есть хоть что вспомнить! В следующий приезд он будет умнее. Возьмет столько денег, сколько потребуется на угощение, ну и, конечно, на оплату... Ей ведь тоже пить-есть надо... Да ведь и одеться надо...
   И тело надо в неге и холе держать. Будет вся в мослаках - на что она ему такая...
   А Поля? Поднадоело что-то слушать ее одну и ту же песню: "Уйдем да уйдем!" А куда уйдем? И зачем?
   Надо не уходить, а отца с матерью от дела оттирать, свое брать в свои руки, чтоб знали: время их кончилось, пора на печку.
   Прикидывая, как жить дальше, Никифор решил и эту поездку не упустить для своих целей, хапнуть короб-другой, если не осетров, так хоть стерлядей. Отец, конечно, под себя будет все подгребать: все, мол, у нас с тобой, Никишка, общее, а как умру, станет твоим...
   Умру! Дождешься, когда ты умрешь... Ты вон еще с молодыми бабами кобелируешь... Одно ясно: свое бери в свои руки...
   Все размышления Никифора, все его счеты с этим миром окончились в секунду, в одну десятую секунды...
   ...Неудача с "ямой" до умопомрачения ожесточила скопцов. Два дня они метались на заимке, не зная, как, каким способом излить свою ярую ненависть. Погорел такой барыш! Их, как самых первостатейных глупцов, обошли Никольские мужики! Епифану, тому-то что?
   Здесь, в этом месте, не взял, возьмет в другом. Погорюет над потерей денег, поворкует возле Марфы - и только его видели! Помчится искать барыш в другом конце Нарыма! А каково им? Веревки вить - дело доходное, что там говорить! А все-таки не сравнишь это с "ямой", с фартом!
   Братья-скопцы решили ночей не спать, а вызнать во что бы то ни стало, кто выдал старосте "яму", кто открыл путь к ней Никольскому обществу.
   У скопцов в селе всегда были свои "уши". "Уши" твердили:
   - Не знает Ермолай, кто донес старосте. Сам волком воет - боится, что изгонят. Куда ему тогда со своей оравой?
   Нет, не иначег как сношка Епифана продала их.
   Больше некому. Йог, конечно, выболтать и сам торговец, но вернее всего сношка его виновата. Был кто-то на заимке, был. Кляп-то недаром не на том месте оказался. Уж пусть она, епифановская сноха, хоть сто раз говорит, что никого не было, а Агап чует: был кто-то.
   А раз не говорит кто, значит, не с пустыми руками ушел с заимки, с вестью о "яме" ушел.
   Когда омраченный неудачей Епифан Криворуков укатил в село к своей разлюбезной, братья-скопцы собрались на совет. Агап по возрасту был старший, он и завел разговор: какг дескать, быть-то, братья, прощать ли Криворуковым такое прегрешение, такой почти грабеж или взыскать с них по приговору: око за око, зуб за зуб?
   - По-хорошему Епифану за такие проделки, как петуху, голову надо бы под крыло, - пропищал младший, Агей.
   - Сам еще нужон будет! А сношку встретим, деньги, которые везет, возьмем: если по-божески, то они наши. А самое вместе с конем - в прорубь... Ищи-свищи! -сказал средний, Агафон.
   - Ты будто в мозги мне смотрел. Всю ночь только об этом и думал, согласился Агап. Помолчав, спросил младшего: - Понял ли ты, Агеюшка, о чем твои старшие толкуют?
   - А чего тут не понять? Скажете, я могу ей голову оттяпать. - Агей от нетерпения встал, потянулся до хруста, выпячивая как бы напоказ свою крепкую грудь. - Одной паскудой будет меньше. Вражье отродье!
   - Помолимся, братья. Пусть господь бог окажет нам в справедливом суде свое вспоможение.
   Братья встали перед иконами, гнусаво принялись читать молитвы.
   Место для встречи Поли с деньгами скопцы избрали там, где дорога делала крутой поворот к заимке. Со всех сторон это местечко было прикрыто лесом и защищено от посторонних глаз. А уж насчет глаз-то едва ли стоило особо беспокоиться: ездили здесь только сами скопцы да два-три раза за зиму становой пристав из Нарыма, ну, вот еще Епифан Криворуков.
   Было для убийц здесь и еще одно, может быть, самое решающее удобство: в двадцати саженях от дороги из крутого берега в реку падал ручей. Он, вероятно, был из числа тех, которые струились из глубин земли, вскипяченные в ней, как в самоваре. Огромная полынья дымилась тут, и сквозь пар просматривались клубки быстротекущей желтоглинистой воды. В эту полынью можно было упрятать не то что человека с одеждой и коня с упряжью, а целое село со скотом и скарбом.
   Никифор ехал с короткими остановками. Даже ночью на постоялых задерживался, чтоб только передохнуть. Под конец пути Пегарь стал сдавать и переходил на рысь только под воздействием бича. Устал и сам Никифор непереносимо клонило в сон. Он закрывал глаза и тут же открывал их. Близился свороток на заимку, и это заставляло его посматривать вдаль.
   Он сидел в глубине кошевки, прикрыв себя с головой старым, изношенным одеялом. Дул резкий ветер, вздымавший снег. Предвечернее небо мрачнело, и месяц тонул в тучах.
   Вдруг конь остановился, шарахнулся, хрустнули оглобли под тяжестью его тела. Одним ударом охотничьего кинжала Агап пересек коню горло. В тот же миг в руках Агея свистнуло топорище тяжелого колуна, и обух его раскроил череп Никифора...
   ЧАСТЬ ВТОРАЯ
   АКИМОВ
   ГЛАВА ПЕРВАЯ
   1
   До землянки Федота Федотовича Поля дошла легко. Впереди времени было еще много - часа два, а может быть, и больше. Поля собиралась чуть передохнуть здесь и идти дальше. Но в самый последний момент передумала. До стана дедушки за два часа не дойдешь, а двигаться посреди ночи непросто.
   Поля затопила в землянке печурку, сварила чай и, как только стемнело, легла спать. Первые полчаса было как-то тревожно и неуютно. Все казалось, что кто-то крадется к землянке. Вот-вот откроется дверь - и войдут чужие люди. Поля поднимала голову, прислушивалась. Оказывается, это похрустывало сено под ее телом.
   В конце концов Поля убедила себя, что тайга пустынна в зимнее время и ничто ей не грозит. Вся тревога от возбуждения и мнительности, и нечего всякими пустяками голову забивать. Она уснула крепко и проспала без сновидений всю ночь напролет.
   С рассветом Поля встала на лыжи и пошла дальше.
   Шла, как вчера, легко, излишне не торопилась, но и не мешкала зря на остановках. Посидит где-нибудь на валежнике, похрустит сухарями - и снова в путь.
   Тайга лежала, закутанная в снега, притихшая, задумчивая. День выдался светлее вчерашнего. Несколько раз выглядывало солнышко, и тогда макушки деревьев со своими белыми пышными шапками становились золотистыми и светились, как горящие свечи. Виднее становились и затесы на стволах, за которыми Поля следила в оба глаза, чтобы не сбиться с пути, не уйти от дедушкиного стана куда-нибудь в другую сторону.
   После всего, что она пережила на заимке скопцов, после натужных разговоров с Никифором и, наконец, после откровенной беседы с отцом ей приятно было оказаться в полном одиночестве и обдумать все, что случилось. Она чувствовала, что между той жизнью, которую она вела месяц, даже десять дней назад, и той жизнью, которая началась вчера, пролегла глубокая межа. Никаких внешних перемен, в сущности, не произошло. Все люди, окружающие ее, все вещи и предметы оставались на своих прежних местах, никто и ничто не переставало быть тем, чем было, но в ней самой, в ее душе все сдвинулось, все переместилось, окрасилось в иные оттенки.
   Она мысленно касалась одной плоскости жизни, другой, третьей и приходила к таким выводам, которые диктовали ей совсем новое поведение.
   "Нельзя жить в доме, который презираешь, людей которого считаешь чужими... а если это так, то зачем тянуть, откладывать, унижаться, быть не тем, кто ты есть на самом деле... Уходить, немедленно уходить... Но если Никифор будет тормозить, будет пытаться склеить нашу жизнь под одной крышей, тогда как? Уходить все равно. Без него? Да, без него... Уж если любит по-настоящему, то пойдет со мной, а не любит - пусть остается на собственную погибель... И тогда будет ясно, что все слова, которых столько было сказано между нами о самостоятельной жизни, - мишура, копеечная позолота, ненужная побрякушка".
   Поле жалко было Никифора. Она верила в него. Любила его и не могла представить себя без него. Слезы застилали глаза. Она плакала прямо на ходу, потому что тут, в тайге, никто не видел этих слез, никто не мог упрекнуть или истолковать ее чувства как-то иначе.
   Думала она и об отце, о том деле, которому он отдает свою жизнь и которое вот и ее самое отправило в это путешествие в Дальнюю тайгу. Как будет дальше?
   Разве этот парень, на помощь которому она спешит, последний? Разве не будет в этом году или в будущем году новых случаев, когда отец вот так же, как вчера, скажет: "Иди, Полюшка, кроме тебя идти некому, а помочь надо, если б даже это было сверх наших сил..."
   И она пойдет, пойдет без всякого принуждения. Ее Душа распахнута навстречу отцу, и она твердо знает:
   он никогда и ни в чем не поступит так, чтоб его действия и мысли оскорбили ее совесть или, что еще хуже, затронули ее сознание.
   Ах, как сложны и запутанны в этой жизни путидороги! Почти как здесь, в тайге. Идешь и все время примечай, где идешь: думай и о пройденном и о предстоящем пути, соотноси свое движение с течением времени, чтоб не оказаться в ночь на голом месте, рассчитывай силы, чтоб не изнурить себя, и всегда имей частицу их про запас.
   - Стоп! Лыжня! - воскликнула Поля, увидев впереди две извилистые ленты, пересекавшие пологие скаты Лога.
   Поля подкатила к лыжне, остановилась. "Кто это ходит? Дедушка с тем парнем? Или кто-нибудь из посторонних? Думаю, что они. Скоро вроде должен появиться стан". Осмотрев следы от лыж, Поля углубилась в молодой пихтач, а через версту она снова наткнулась на лыжню. Теперь след тянулся от затеса к затесу, и Поля побежала рядом с ним. Кухта, осыпающаяся с веток, кое-где припорошила лыжню, но чувствовалось, что след был свежий, сегодняшний.
   Через полчаса Поля почуяла запах дыма и вскоре увидела сквозь деревья бревенчатые стены избы Федота Федотовича. "Ну наконец добралась! облегченно вздохнула Поля и даже чуть прибавила скорость. - Дедушка обрадуется, ведь столько дней не виделись, Начнутся расспросы, угощения хитроумными таежными яствами. Уж что-нибудь он припас такое, чему подивишься!"
   Поле захотелось подойти к избе тихо, осторожно, будто она не на лыжах пришла, а спорхнула с ветки, как пташка небесная.
   - Здравствуйте! Как живете-можете? - весело сказала Поля, раскрывая дверь и не успев еще оглядеть избу.
   - Проходите! - услышала Поля встревоженный голос Акимова.
   Он стоял возле стола, склонившись над широкой доской, испещренной какими-то кружками, крестиками и линиями. В руках у него было раскаленное докрасна шило. В избе пахло жженым деревом и топленой смолой. Сейчас в избяной одежде он показался ей более робким, но старше по годам. Его, по-видимому, старила борода, ставшая совсем круглой, обложившая темным волосом и щеки, и подбородок, и шею.
   - Кажется, мы с вами встречались, - довольно растерянно сказал Акимов, осматривая Полю.
   - На Голещихинской курье осенью, когда за вами погоня была, - уточнила Поля. - А Федот Федотыч на охоте?
   - Он сегодня утром вышел в Парабель. За припасами.
   - Значит, это его след я встретила. Жалко! Ну да уж ладно, все равно...
   Акимов отодвинул доску, положил шило вверх острием, затих в ожидании каких-то важных для себя сообщений.
   - Вам, товарищ Гранит, почта от товарища Глухаря. Что будет непонятно, велено передать на словах, - с некоторым затруднением произнесла Поля.
   Слова эти были необычные для нее, но отец велел сказать их именно в таком порядке. От смешинки, которая так и рвалась наружу, Поля сдержалась. Товарищ Глухарь был не кто иной, как ее отец. Оказывается, между собой связные по партии только так и называли Федора Терентьевича. "Кто это придумал только?!
   Очень хорошо, удачно. У папки есть что-то глухариное в натуре: костистый, тяжелый, медлительный", - думала Поля, пока товарищ Гранит жадными глазами скользил по листу бумаги.
   - Ну, Поля, принесли вы мне весть радостную.
   Спасибо вам. Второй раз выручаете вы меня. - Акимов свернул лист бумаги, но тут же развернул его и принялся читать снова.
   "Видать, сильно надоело ему сидеть в тайге. Рвется на свободу. Ногами перебирает, как застоявшийся конь.
   Чуть тронь вожжу - и помчится во весь дух", - проносилось в голове Поли.
   - Да вы садитесь, Поля. Сейчас я котелок с едой разогрею, чайник поставлю. Вы так меня ошеломили своим известием, что я вот растерялся. Садитесь, пожалуйста. Я это уберу на нары... - Акимов засуетился по избе. Доску он сейчас же уронил, шило тоже покатилось под стол, потом что-то с грохотом упало с печки, и Поля невольно отметила про себя: "Не то косорукий какой-то, не то с радостью не может справиться", - А вы не беспокойтесь. Я ведь и сама могу все сготовить. Невелика барыня, усмехнулась Поля.
   - Да уж нет! Как же можно? Вы такой путь прошли. Вам надо хорошенько отдохнуть. Садитесь, я прошу вас. На обед у нас сегодня рябчики, на закусочку соленые чебаки, к чаю мороженая клюква. Видите, как живем богато! Все Федот Федотыч! - Акимов справился со своим волнением, и дело теперь у него кипело в руках.
   "Нет, он ловкий", - подумала Поля.
   - А где же вы клюкву набрали? Все под снегом, заморожено... - Полю томила жажда, и она с удовольствием до еды выпила бы кружку чаю с клюквой.
   - Федот Федотыч добыл! И знаете как? Пошел на клюквенные болота, на моих глазах разгреб енег над двумя моховыми кочками, содрал моховой покров, принес в избу. Тут мох растаял, и мы набрали из него целый туесок крупной ягоды. Что-то кашель начал его по ночам донимать. Ну вот он и раздобыл себе лекарство. И мне велел пить чагу с клюквой. Этому, говорит, снадобью цены нет. - Акимов засмеялся добродушно, звонко, и Поля поняла, что старик очень ему по нраву пришелся.
   - А можно мне вначале кружку чаю с клюквой выпить? - Поля хотела назвать Акимова товарищ Гранит, но замялась, как-то это все же непривычно.
   Акимов почувствовал это и сказал:
   - Зовите меня, Поля, так же, как зовет Федот Федотыч, - Гаврюха. А чаю я вам сейчас налью.
   Акимов сухими поленьями подбодрил печку, и она уже гудела во всю ивановскую. Через несколько мину г чайник забулькал. Акимов принес с улицы туесок с мороженой клюквой.
   - Пейте, Поля. Как утолите жажду, начнем обедать.
   Акимов не дал Поле даже прикоснуться к котелку.
   Все подготовил сам: разогрел, налил в миску похлебку, сюда же положил сваренного рябчика, выставил на стол кусочки соленого чебака на дощечке.
   - Ешьте, пожалуйста. У нас с Федот Федотычем слабовато стало насчет сухарей Но вам я одолжу из нашего с ним неприкосновенного запаса. - Акимов встал, чтобы вытащить из туеска, стоявшего на полке, сухарь, но Поля остановила его:
   - Я вас свежим хлебом угощу. У меня целая коврига.
   Поля достала из своего мешка круглую ковригу хлеба, разрезала ее пополам.
   - Это на дорогу вам. А это можно есть.
   Акимов давно уже не ел свежего хлеба. Вяял ломоть, нюхал, а откусывать не решался. Наконец откусил, жевал долго, с аппетитом.
   - Много изумительного придумали люди, а хлеб - самая потрясающая находка человека. - Акимов причмокнул языком, не скрывая наслаждения. Поля развеселилась, наблюдая за Акимовым.
   - Обычный ржаной хлеб. Да к тому же еще крупного помола - А вот тем и дороже! А как пахнет! Заполонил запахами всю избу. - Акимов съел большой ломоть, съел бы и второй, но сам остановил себя: - Достаточно, надо оставить и на завтра.
   Разливая густой навар чаги по кружкам, Акимов решил, что теперь можно поговорить и о деле.
   - Скажите, Поля, какие же устные наказы передавал мне товарищ Глухарь?
   - Значит, так. - Поля замолчала, вспоминая, что говорил отец, заглянула в выжидающие глаза Акимова, сказала: - Выйдем завтра рано утром. Дойдем до дедушкиной землянки. Там ночевка. А вот от землянки путь будет подлиннее верст на десять Обойдем стороной Парабель и к вечеру придем в Чигару. Оттуда в ночь ямщик Ефим Власов повезет вас дальше Куда повезет, не сказано. Глухарь... - Поля смутилась, помолчала, с поспешностью продолжала: - Глухарь сказал: про остальной путь знает тот, кто повезет.
   Вероятно, сообщение Поли ничего нового не содержало для Акимова, обо всем этом было сказано в записке, которую он перечитал несколько раз, но выслушал Полю Акимов внимательно. Помолчав, спросил:
   - Выходит, в этой самой Чигаре ночевки у меня не будет?
   - Нет. В ночь вас повезут дальше, - подтвердила Поля и, помолчав, высказала свое предположение: - Думаю, потому вас повезут в ночь, чтоб проехать станки, на которых сыск ведется.
   - Ну положимся на судьбу и особенно на товарищей, - пошутил Акимов.
   В избе стемнело. Посверкивала полосками света лишь печка. Акимов открыл ее дверцу. Зажег лучинку, запалил светильник.
   - В какое время выйдем, Поля? - спросил он.
   - Начнет светать - и мы на лыжи.
   - Хорошо Я сейчас кое-что приберу, чтоб не заниматься этим завтра, и потом, вы утром рано не поднимайтесь, спите, я вскипячу чай, сварю рябчиков. И если вы не проснетесь, разбужу вас.
   - Я привыкла вставать в четыре-пять утра Коров хожу доить.
   Можно было бы, пользуясь этим намеком, пуститься в расспросы о Полиной жизни, но Акимов счел себя не вправе делать это. Товарищ Глухарь написал кратко: составлен маршрут вашего побега, необычный, несколько удлиненный по расстоянию, но зато наиболее безопасный. До деревни Чигары вас проведет Поля, и все. Кто такая Поля? Какое она имеет отношение к Глухарю?
   Чем она занимается? Ни слова.
   Единственно, в чем убежден Акимов - в родстве Поли и Федота Федотовича. Поля называла старика по имени и отчеству, но раза два обмолвилась: "дедушка".
   Вспомнилось Акимову и другое: как-то еще по первости, когда речь зашла о девушке, спасшей его на курье, старик не удержался и с гордостью воскликнул: "Внучка моя! Разъединственная!"
   Акимов вздохнул, сожалея, что не может по обстоятельствам собственной жизни утолить свое любопытство, и посоветовал Поле ложиться на нары.
   - Лягу, пожалуй. Ноги-то наломала за два дня, - сказала Поля и, подойдя к нарам, забилась в самый угол.
   Акимов думал, что она сейчас же заснет, но Поля лежала с открытыми глазами, и, изредка поглядывая на нее, он видел, что она неустанно следит за ним.
   - Раз вы не спите, Поля, хочу спросить вас: что мне делать с этой доской? - сказал Акимов, держа в руках склеенную доску шириной почти в столешницу.
   - Что же, в других местах России доски не найдете? - усмехнулась Поля.
   - Не в том дело, Поля. Это не просто доска, а карта Дальней тайги с обозначениями признаков газа, горячих источников, звуковых смещений, отклонений стрелки компаса. Тут записаны и наблюдения... Мои собственные и Федота Федотыча в особенности. Черт его знает, может, когда-нибудь и потребуется для науки.
   А доска потому, что не оказалось у меня ни бумаги, ни карандаша...
   Полю все это поразило. Она поднялась на локте, и глаза ее смотрели теперь на Акимова с изумлением.
   О своей родной нарымской земле, краше которой, как ей думалось, на свете не было, она слышала чаще всего одни и те же слова: "Гиблые места. Гиблый край .." Ее сердчишко всегда сжималось в комочек от этих жестоких и суровых слов. Это нарымская-то земля гиблая?!
   Земля, где выросла и прожила всю жизнь мама? Земля, которую полюбил навсегда ее папка, приехавший сюда подневольно?! Земля, о которой дедушка Федот Федотович часто говорит как о земле чудес?! Ну уж знаете...
   А где еще есть такие просторы, как здесь, в Нарыме?
   А где, в каком краю сыщутся такие могучие реки, как здесь? А леса такие где-нибудь есть еще? А какие бывают здесь необозримо широкие луга, когда после весеннего половодья они покрываются цветами и буквально напоминают ковры! Вот то-то и оно...
   Поля, конечно, этого не высказывала, но она всякий раз готова была высказать эти мысли, едва лишь ктонибудь произносил о Нарыме жутко несправедливые слова: "Гиблые места, гиблый край..."
   И вот тебе на! Беглый человек... Залетная птаха...
   А о чем толкует? Карта Дальней тайги! "Может быть, когда-нибудь потребуется для науки..." Не для чегонибудь, а для науки! Кто он, этот парень, обросший бородой? Может быть, он новый Ломоносов? Тот-то ведь тоже из глухих и дальних мест, пехтурой с сумкой сухарей заявился в Москву...
   Поля не могла дальше лежать на нарах. Она встала, подошла к столу, кинула взгляд на доску, разрисованную каленым шилом.
   - И это все Дальняя тайга? - спросила Поля, склоняясь над доской.
   - Все она, Поля. И неосмотренной земли тут... - Акимов не договорил, задохнулся, только размахнул длинными руками.
   - А у нас, как ни послушаешь, все говорят: "Гиблые места". А вот же!
   - Гиблых мест нет на земле, Поля. Есть гиблые условия существования людей. А это уж зависит не от земли, а от человека...
   - А вы понимаете в землях? Какая ценная, какая нет? - спросила Поля, чувствуя, что облик этого парня приобретает какие-то иные очертания. "Я-то думала: он так себе, бунтует против царя, и все, а он, видишь ли, как... для науки", - - мелькало у нее в уме.
   - Кое-что понимаю, Поля. Путешественник я, изыскатель, - с легкой иронической улыбкой сказал о себе Акимов.
   - И когда только вы успели?! - невольно воскликнула Поля, предполагавшая, что все люди, сведущие в науке, - предельные старцы с длинными седыми волосами, суровые и недоступные на вид, как тот же Ломоносов или вот еще Менделеев...
   - Нет, Поля, вы ошибаетесь, пока еще ничего не успел.
   - А вам это надо забрать с собой? - Поля кивнула на карту, прикрывшую стол почти целиком.
   - Хотелось бы, конечно, - вздохнул Акимов, вспомнив сразу дядюшку Венедикта Петровича, который весьма был бы доволен такой картой. Похвалил бы всенепременно: "Молодец, Ванька, не лоботрясничал, думал, не уповал на светлое будущее, на которое любят сваливать несделанную работу лентяги".