Марков Георгий Мокеевич. Сибирь

   - А ну, Тимоха, что этому фантику велишь сделать? - спрашивает Петька, вытащив из шапки роговую девичью заколку.
   - Спеть песню "Вдоль да по речке, вдоль да по быстрой", - говорит Тимофей.
   На круг выходит девушка. Она только-только вступает в девичий возраст. Плечи и бедра ее еще не округлились. На лице смущение, на лбу испаринка, глаза смотрят куда-то поверх голов собравшихся. Но дело сделано.
   Время приспело, и надо принимать крещение. После этого будет легче и проще. Она поет деланным, натужным голосом, хотя и старается. Никто ее не перебивает, все слушают с полным вниманием. Сам Тимофей сосредоточен, серьезен и лишь изредка кидает на девушку нетерпеливые взгляды. Фантиков много, и он озабочен, как успеть до кадрили пропустить всех.
   - Хорошо, Верка, хорошо. Славная будешь дивчинка, - подбадривает Тимофей девушку. Та идет на свое, место к подругам посмелевшая и смотрит уже на всех с затаенной гордецой в глазах.
   - А вот этому фантику что приказывает сделать ваше высокое вашество? поднимая над головой розовую ленточку, дурачится Петька.
   - Пусть-ка выйдет на круг да исполнит нам "Барыню", - приказывает Тимофей. И тотчас же на круг выскакивает девушка, а Филька раздвигает мехи гармошки.
   Фантиков много, но и Тимофей неистощим да выдумку. Он заставляет плясать и петь, и уже не в одиночку, а парами, потом даже страивает и счетверяет фантики.
   - А ну-ка, вашество, прикажи-ка этому фантику что-нибудь позагвоздистее, - говорит Петька, показывая всем поблескивающую на свету стеклярусом заколку.
   Это заколка Катина.
   - А этот фантик пусть выйдет на круг и расскажет стих, - медленно говорит Тимофей, но, чувствуя, что дает трудную задачу, с которой не каждый справится, добавляет: - А можно и другое рассказать, что-нибудь смешное про наше деревенское житье-бытье... Ну, скажем, как Мелеха своего сына Николку на медведице обженил...
   Упоминание о Мелехе встречается взрывом хохота.
   - Катюш, не робей, - напутствует Катю Маша, жмет подружке руку.
   Катя выходит на круг, и все мгновенно замолкают.
   То, что Маша Лукьянова привела свою городскую подругу на вечерку, все заметили, но, поди ж ты, никто не думал, что незнакомка бросит в Петькину шапку свой фантик. "Они, эти городские, по обыкновению страшные задавалы, все деревенское для них чужое, а эта, смотри-ка, не побрезговала, встряла на вечерке в игру!.."
   Ее доверие к лукьяновской молодежи как-то невольно располагает, но и настораживает всех. Особенно придирчиво осматривают Катю девчата. Уж не вздумала ли эта залетная птаха из города присмотреть себе здесь, в Лукьяновке, женишка?! Ну-ну, пусть на это сильно-то не рассчитывает! Жених по нонешним военным временам - товар шибко дорогой. К тому же невест в Лукьяновке и без нее предостаточно. Присматриваются, зыркают глазищами по Катиной фигуре и лукьяновские парни. Своих девок в достатке, но и от чужих отказываться не пристало... Тем более девка что надо, просто хороша!
   Катя смущена, горит румянцем ее лицо, вспыхивают возбужденным блеском глаза. Она чувствует, что ее разглядывают и так и этак, как обновку. Если б можно было, то и потрогали бы ее руками, повернули спиной, боком. Она в длинной юбке, в кофте из розового поплина. Косы сложены подсолнухом. Ну, ничего, ничего, спокойно... Пусть приглядываются. Не впервые ей приходится попадать под взгляды незнакомых людей. То, что могут лукьяновские, сумеет и она. Питерские, да еще с Бестужевских курсов, тоже не лыком шиты.
   Умеют и спеть и сплясать, а что касается декламации, то, пожалуйста, с превеяиким удовольствием. Только вот что прочитать?! Надо что-то такое, чтобы тронуло молодые сердца. Катя много стихов знает наизусть. Пушкин, Лермонтов, Некрасов... Здесь, в деревне, очень уместен будет Суриков... Что-нибудь про деревенскую нужду, про печаль бедняков... Нет! Вдруг Катя вспоминает стихотворение, которое написал неизвестный ей поэт.
   Перед отъездом сюда, в Сибирь, вместе с другими товарищами по подпольной работе она ездила в Лугу.
   Там на переформировке стоят воинские части. Многомного солдат. Она проникла в казармы, искала якобы свою судьбу - мужа... Недавно после ранения он вернулся в часть, чтобы следовать снова на фронт. Искала, искала, да и не нашла. Может быть, уже отбыл. Зато встретила других солдат, разговорилась о войне, о жизни... Вот тут-то и пригодились стихи, которые прочитала окружившим ее парням, одетым в потрепанные, стираные-перестираные гимнастерки и штаны, в починенные ботинки с обмотками.
   Стихи, которые она читала солдатам в Луге, дал ей брат.
   - Возьми, Катюха, на случай, если для речи условий не сложится. По форме доходчивее, а по существу вполне заменит доклад, - сказал он, подавая листок, испещренный стихотворными столбиками.
   Там, в Луге, это имело успех. Что ж, стоит попробовать и здесь, в далекой сибирской глухомани. Беды у людей общие, и важно, чтоб сильно прозвучало правдивое слово.
   - Я прочитаю стих, посвященный судьбе русских солдат. - Низкий, сочный голос Кати хорошо слышен в каждом углу избы:
   За честь России-матушки
   На бой идут солдатушки!
   Идут без всякой жалобы,
   Идут во что ни стало бы.
   Идут они, удалые...
   А дома дети малые
   И жены их сиротные
   Остались безработные.
   Солдатушки-сударики
   Грызут порой сукарики
   С улыбкой беззаботною,
   С во щцею болотною...
   ...И целыми отрядами
   Под крупными снарядами
   За честь России-матушки,
   Эгхак мухи, мрут солдатушки.
   ...Ложатся рядом группами,
   Исколотыми трупами
   За честь России-матушки
   Несчастные солдатушки.
   ...За честь России-матушки
   Молебны служат батюшки,
   Забыв Христа учение,
   Зовут на ополчение!
   ...Настанет время мирное,
   И вся землица жирная
   Минует вас, ребятушки,
   Работнички-солдатушки!
   Ее возьмут помещики!
   А вы возьмете крестики.
   Останетеся голы вы
   За то, что клали головы
   За честь России-матушки,
   Отважные солдатушки!
   Слово за словом, фраза за фразой... Она читает ко, не спеша. Движением приподнятой руки подчеркивает смысл отдельных строчек стиха. Катя внимательным взором наблюдает за лицами молодежи. Встреченная настороженно, с недоверием, она в считанные секунды расположила к себе всех до единого. Девушки чуть пригорюнились, поглядывают на парней. Печаль погасила игривый блеск глаз. Да ведь это про них тут говорится, про горькую долю их любимых... А парни опустили глаза, окаменели их лица. Одни уже испытали солдатскую судьбу-злодейку, а другие испытают завтра. Война прожорлива, неутолим ее ужасный аппетит. Ежедневно идут известия о гибели односельчан, растет число вдов и сирот в Лукьяновке.
   - Катя, повтори. Схватил стих за самое нутро! - Тимофей крутанулся на костылях, смотрит на Катю в упор. Обожженные взрывом веки его подергиваются, щеки покраснели, вздрагивают в нервном тике.
   - Повторить! - кричат со всех сторон. Кричат и парни и девушки.
   Катя вытирает платочком вспотевшее лицо, набирает в легкие воздуху и повторяет стихотворение. Слушают не шелохнувшись. Катя видит, как Тимофей шевелит губами, шепчет слова вслед за ней. Такой стих непременно надо запомнить. Он будет его рассказывать на постоялых дворах, в теплушках, в землянках и траншеях на фронте. Запомнят этот незатейливый стишок и тут, в Лукьяновке. Петька Скобелкин уже схватил его до последнего словечка и хоть по спору, хоть без спора может повторить без единого пропуска. Прищурепными, озорными глазами Петька смотрит на Катю.
   До правде сказать, увидев ее днем, он про себя решил обязательно "подъехать" к ней: авось что-нибудь и облоЗяится от телесных щедрот премилой незнакомки. Уж если кто мастер "заливать" девкам про всяко-всякое и обволакивать кое-какие непотребные движения рук сладкими словами, так это он, Петька Скобелкин... Лукьяновские девчата знают Петькины ухватки и частенько дают ему в зубы, но городская незнакомка наверняка об этом слыхрм не слыхала. Теперь Петьке стыдно за свои намерения относительно Кати. Она кажется ему неподступной и прекрасной в своей неподступности, "Голосище-то! Похлестче, чем у нашего дьякона. Ойой!" - восхищенно думает Петька.
   - Тим, задай этому фантику еще... чтоб еще рассказала, - неистово шепчет Петька в ухо Тимофею Чернову. Но тот и сам словно заворожен голосом Кати, он готов ее слушать хоть сто раз. А Катя, переглянувшись с Машей, улавливает в глазах той какой-то тревожный блеск. Маша еще во время первого Катиного чтения заметила, что в избу втиснулся лукьяновский урядник Феофан Парокопытов. Феофан уже староват для полицейской службы. Но вот возьми его за рупь двадцать, вместо того чтобы почивать дома на перине, приперся чуть не за полночь на вечерку. Что-то, стало быть, беспокоит его, а может быть, не только его, а кое-кого и повыше чином... Маша уже знает, что Катя - натура увлекающаяся. В дороге, беседуя с солдатом, она позабыла об опасности. Как бы не случилось такое и тут!
   - Нет, нет, Тима, больше стишков не знаю, - отвечает Катя на предложение Тимофея рассказать чтонибудь еще и, забрав у него свою заколку, протискивается в угол к Маше.
   Впечатление, которое оставило стихотворение, прочитанное Катей, неизгладимо. Трудно продолжать вечерку. Тимофей молчит. Молчит и Петька. Он не вьь таскивает из своей шапки новые фантики. Медлит. Что сейчас ни предложи - пляску ли, пение ли, - все покажется неуместным. Это все равно что на похоронах играть плясовую или смеяться над горем другого.
   Осквернительно...
   - Шибко душно в избе, ребята! Выйдем на перекур во двор! - Раскачиваясь на костылях, Тимофей шагает за круг. Парни с гулом устремляются в дверь. Тела парней выталкивают урядника на улицу, как пробку из бутылки...
   2
   С вечерки шли втроем: по бокам Маша и Катя, в середине Тимофей на костылях. Разговаривали обо всем понемногу. Катя понимала: она здесь лишняя. Несколько раз порывалась убежать вперед, но Тимофей придерживал ее.
   - Доведу вас с Машей до самого дома. Одной нельзя! Парни обнахалились обидеть могут. На вечерке тебя, Катюша, приметили.
   - Да ты что, Тимофей? Обидеть! Что я, бессловесная? - настаивала на своем Катя.
   - Ночь, Катюша! Слов твоих никто не услышит...
   Наконец дошли до лукьяновской усадьбы. Катя заспешила в дом. Двери оказались незапертыми. Таков тут обычай: крючок в петлю забрасывает тот, кто приходит последним.
   Катя осторожно, стараясь не разбудить старших Лукьяновых, прошла в горницу, разделась в темноте, легла в постель.
   В доме было тихо. Где-то в углу засвиристели сверчки, но быстро смолкли. В курятнике, под глинобитной печкой прокричал петух. Но тоже умолк под недовольное квохтанье сонных кур. Катя лежала, прислушивалась вот-вот должна была войти Маша. Она осталась с Тимофеем на улице "на секундочку". Но шли минуты, а Маша не приходила. "Озябнут, бедняги! Морозит! - думала Катя, но ни Машу, ни Тимофея не осудила. - Да неужели бы побоялась я мороза, если б сейчас оказалась на улице с Ваней? Силой бы в дом меня не загнали..."
   Она уснула, так и не дождавшись Маши. Но очнулась рано, чуть только заслышав шаги Татьяны Никапоровны, доносившиеся из прихожей. Еще вчера она составила в уме особый расчет на этот ранний утренний час. Ей необходимо хоть на десять минут оказаться наедине с самим Лукьяновым. Фотография... Надо же сделать хоть первую попытку выяснить кое-что.
   Маша едва ли соскочит сейчас. У Татьяны Никаноровны куча дел во дворе и у печки. Конечно, Степан Димитриевич после дороги может и не встать рано, но кто его знает. Ведь наверняка он привык в тайге вставать чуть свет.
   Катя оделась и вышла в прихожую. В печи уже пылали дрова, гудела железная печка.. Степан Димитриевич сидел у стола и в полусумраке курил. Катя присела к нему на лавку, осведомилась, как он себя чувствует после выхода из тайги.
   - Отдохнул, Катюша! Ночь-то в зимнюю пору длинная. И так ляжешь и этак повернешься, а ей все конца нету. А ты-то что так рано поднялась? Спала бы себе на здоровье!
   - Выспалась, Степан Димитрич. А вставать привыкла рано. Живу от типографии далеко, чтоб вовремя на работу поспеть, за целый час до звонка надо выходить, - присочинила Катя.
   - Нелегкое дело в молодые годы, - посочувствовал Лукьянов.
   - Приучила себя, - вздохнула Катя.
   - Ко всему привыкнуть можно, - согласился Лукьянов и, про себя решив, что на этом разговор с Катей закончится, запыхал цигаркой, выпуская через ноздри струи едкого дыма. Но девушка уходить не собиралась.
   Лукьянов замахал широкой ладонью перед Катиным лицом, разгоняя дым.
   - Обкурил я тебя, Катюша, - извинительным тоном сказал Лукьянов, вопросительно поглядывая на девушку.
   - А, не беда! Я как-то к табачному дыму равнодушна, - усмехнулась Катя и заговорила сразу о другом: - Очень заинтересовали меня ваши охотничьи обычаи, Степан Димитрич. Любопытно...
   - Неизвестное, Катюша, всегда любопытно. А мы к своему привыкли, вроде бы так и надо и так было вечно...
   - И когда же вы теперь снова в тайгу, Степан Димитрич? - спросила Катя, прислушиваясь к шагам Татьяны Никаноровны, суетившейся за перегородкой в кути, и опасаясь, что она может помешать разговору с Лукьяновым.
   - Зимой два захода у меня в тайгу будет: после рождества недели на две, на три, а потом в начале марта.
   - Опять за пушным зверем?
   - За ним.
   - И всю жизнь в одно и то же место ходите?
   - Что ты, Катя! За жизнь-то во многих местах довелось мне побывать! Катя думала, что Лукьянов начнет перечислять эти места, но он жадно курнул и замолчал.
   - А вы, оказывается, и рыбалкой занимаетесь, Степан Димитрич. На стене препотешная фотография у вас висит. Та щука небось пуда два весила? - Кате не терпелось, и она упорно направляла разговор в нужное ей русло.
   - Не взвешивали, Катя, эту щуку. Но была огромная, чуть не с меня ростом, - усмехнулся Лукьянов. - Водятся такие великаны по таежным рекам, в омутах и курьях. На жерлицу с живцом берутся. В сеть или в невод их не возьмешь. Всю дель исполосуют, наделают "проломов" и сами уйдут и всю рыбу выпустят... А с жерлицы тоже взять ее, холеру, непросто. С берега потянешь - сорвется с крючка или бечеву оборвет... С обласка берем. Подтягиваешь ее по воде к борту, а сам багор наготове держишь... Чуть голова покажется бей точно в лоб. А пропалишь или ударишь слабо - выкупает, язва, перевернет обласок, как ореховую скорлупку... - Лукьянов готов был и дальше рассказывать о тайнах лова больших щук, но Катя прервала его:
   - А на рыбалке у вас тоже артель, как и на охоте?
   Там, на снимке, ваши артельские?
   - Какие там артельские! И не рыбаки это и не охотники, Катя. Совсем это другие люди, - с некоторой долей таинственности в голосе сказал Лукьянов и многозначительно умолк.
   - А, поняла! Должно быть, ссыльные, - поспешила Катя.
   - И опять же нет. Ученые это люди, Катя! - Гордость послышалась в голосе Лукьянова. - Тот, что с бородой, - профессор, Венедикт Петрович Лихачев прозывают его. А молодой - его племянник, студент Акимов Иван Иванович. А звал я его просто Ваней, сам он велел мне не навеличивать его. Молод, дескать, я для этого. Но скажу тебе, Катюша, хоть он и молод, а в своем деле горазд был. Бывалоча, схватятся они с профессором в споре, аж страх берет. Оба тычут пальцами в карты или в книги, доказывают друг другу...
   Нашему-то брату, неучу, конешно, их разговор - секрет за семью печатями, а все ж и у нас голова на плечах.
   - Ой, интересно-то как, Степан Димитрич! Расскажите, пожалуйста, расскажите! - Катя будто вспыхнула вся, заблестели ее глаза, загорелось возбуждением лицо, придвинулась поближе к Лукьянову. Ее жгучее любопытство словно опалило Степана Димитриевича. Он подался всем корпусом навстречу девушке, загасил цигарку, приткнув ее к подоконнику.
   - Про это, Катюша, про все за день не расскажешь. - Лукьянов повеселел, приосанился, хлопнул широкой ладошкой о стол. - Одним словом, хорошая жизнь была у меня. Лучше тех лет не было.
   - Ас чего началось? - вставила Катя, опасливо косясь на дверь. Не приведи господи, если встанет сейчас Маша, придет сюда к ним и нарушит их беседу, которая только-только завязалась.
   - А началось так: смотрю как-то, по весне это было, подъезжает вот к этим воротам подвода. Кинул я глаза, опознал сразу: упряжь, конь, да и телега не крестьянская, из города, видать, кто-то припожаловал. Выхожу во двор, а встречь мне идет крупный человек, годов йе молодых, но еще крепкий весь, на ногах твердый, борода до груди, глаза круглые, зоркие. При шляпе он, В длинном брезентовом дождевике. Поздоровкались. Он Спрашивает: "Лукьянов Степан Димитриевич?" Он, говорю, самый. Провел я его в дом, усадил. Так и так, гойорит. Профессор я, Лихачев Венедикт Петрович, из Томского университета. Простор сибирский для науки познаю. Исколесил вдоль и поперек горную местность, теперь вот на равнину вышел. Собираюсь обойти Обь и ее притоки. Годов пять-шесть загадываю на это.
   Потребуется больше, тоже не посчитаюсь. Дело немалое.
   Ну, слово за слово, объяснил он мне свою нужду.
   Требуется ему проводник и пять - семь сильных молодых мужиков: лодки сплавлять, на стоянках шатры сооружать, какие потребуется земляные работы в тайге производить. Тут я не утерпел, спрашиваю: "А кто, ваше превосходительство, извиняюсь, мой дом вам указал?" Все-таки, думаю, не зря он сразу ко мне прискакал.
   "Ну, во-первых, - говорит, - не называй меня, Степан Димитриевич, превосходительством, зови попросту: Венедикт Петрович. Сам я, хоть и ученого звания человек, лицо важное в империи, - поясняет мне, - а пробился к этому из крестьянского рода. А во-вторых, - говорит, - показали мне на тебя, Степан Димитриевич, твои дружки из ссыльных, которых водил ты по таежным просторам". Кто именно, не назвал он. А водил я в самом деле не одного, не двух. В десяток не складешь.
   Иной к рекам склонность имел, иной, наоборот, на поля больше тянулся. А был один - так тот всех козявок, какие у нас водятся, в бутылочки собирал. Потешно!
   Бывало, как малое дите, гоняется с сачком за бабочками на лугах у нас. А был и такой случай: в лесах живет у нас паук-плетун. Пошло это название оттого, что паук этот плетет такие сети, что не только мушки или мелкие козявки не могут вырваться из этих сетей, иной раз залетит паут - и конец ему. А паут - сильная тварь и все же побарахтается, побарахтается да притихнет.
   И вот задумал мой постоялец во что бы то ни стало изловить этого плетуна. А изловить его непросто. Одному создателю известно, когда он свою работу справляет.
   Я-то уж на что таежный человек, а сроду не видел.
   Идешь по тайге, то и дело встречаешь его сети. Иной раз угадаешь на такую крепкую нить, что слышно даже, как лопается она от разрыва. А вот где хоронится в сей миг сам плетун, хоть убей, не знаю. Как-то раз и говорит мой постоялец, Андрей Андреич звали его: "Помоги мне, Степан Димитриевич, изловить этого негодяя. Без него мне ни в какую нельзя. Нужен он науке позарез". Подшутил я над ним, над Андреем Андреичем-то. "За что, - говорю, - царь-то с правителями так возненавидел вас?
   Безобидный вы для власти человек. Только до козявок у вас охота". Посмеялся со мной и он сам, Андрей Андреич-то.
   Ну, долго ли, коротко ли, а все-таки сговорил меня Андрей Андреич пойти в тайгу и изловить плетуна. Дал ему урядник разрешение на трехдневную отлучку. Пошли. Нашел я Андрею Андреичу местечко отменное. Ельник, пихтач, разнолесье. Сушняку много. Все паутиной опутано. Сели. Сидим час, два. Нет, не выходят пауки.
   Притомился я на такой охоте. Вздремнул. Очнулся. Сидит Андрей Андреич на стреме. В глазах ни капельки утомления. Просидели до вечера. Тошно мне стало.
   "Уволь, - говорю, - Андрей Андреич. Пойду -лучше на стан. Ужин варить пора". Пришел он вскоре, выпил кружку чая и снова отправился на пост. Я его стал отговаривать: ночь, мол, на дворе. Вся живность на покой укладывается. А он свое "пойду!" - и только. Всю ноченьку просидел! Вернулся утром веселый, довольный.
   Смотрю: в бутылке паук. Крупный, брюхо как баpaбан, больше его самого в два раза. "Вот он, - говорит, - таежный ткач-плетун. Вышел на работу перед рассветом, когда темнота особенно сгустилась. А как только первый луч брызнул, он юркнул в гнездо. Тут-то я его и настиг..." Вот какие люди у нас бывали в Лукьяновке, Катюша. Когда Андрей Андреич отжил свой срок, собирал он своих козявок с превеликой осторожностью.
   Берег пуще глаза своего. И все мне говаривал: "Не смейся, Степан Димитрич (а я все над ним подшучивал), огромадный интерес в этих козявках для науки. Не зря прожил я три года под твоей крышей..."
   Прости, Катюша, убежал я в сторону малость... Выслушал я Венедикта Петровича, говорю ему: "Если, господин профессор, вы меня за опытного проводника принимаете, то напрасно. Обь и Приобье знакомы мне, но только по охотничьим надобностям тут я хаживал.
   Лоцманом не могу быть. Фарватера рек не знаю. На Обь-Енисейский канал плавал, но за всяк просто, гребцом на купеческом карбазе". Венедикт Петрович говорит мне: "Да нет, я не заблуждаюсь. Мне лоцман не требуется, у меня вся экспедиция на плоскодонных лодках. Мне нужен как раз такой человек, как вы: молодой еще, сильный, честный, чтоб без плутовства все обходилось между нами. А остальных мужиков сами подберите. Плату вам положу божескую - без обсчетов, без обирательства. Я ведь не купец, за барышом не гонюсь.
   Мой интерес в том, чтобы пройти по рекам, осмотреть земли, отыскать их для науки. Поймете, что дело это святое, хорошо, ладно, а не поймете, бог с вами. Заработок оправдает весь ваш труд и невзгоды, какие встретятся на пути. Уж без этого в большой дороге не обойдешься, не в первый раз в поход отправляюсь..."
   Ну, короче сказать, поладили мы. Он мне понравился, да и я, видно, ему приглянулся. "Единственно, - говорит, - о чем прошу тебя, Степан Димитрич, не бери в нашу компанию пьянчуг. Я, - говорит, - и сам не из монахов, порой очень даже люблю пропустить рюмкудругую горькой, но всему свое время. Срок путешествия у нас, по краткости лета в Сибири, ограниченный, объем работы большой, уж тут не до пьянки. А что касается выпивки от устатка или от стужи и сырости, то тут мне подсказывать не надо, я и сам каждому по стакану поднесу. На такой случай водка в экспедиции положена по расписанию". Пообещал я ему все исполнить. Подобрал мужиков - один к одному. Не раз я с ними в тайгу ходил, испытал их силу и сноровку. Вот с той поры стал я у Венедикта Петровича чуть не правой рукой. Пять годов подряд ходили мы с ним ио рекам. Два лета провели на Кети, оба раза переваливали на Енисей. Любил атот край Венедикт Петрович. Уж не знаю почему, а только тянуло его в эти места, хоть и почитал всю землю, куда бы ни привелось заплыть. Бывалоча, выйдет на берег, ноги расставит широко-широко, бока подопрет руками и смотрит вдаль долго-долго. В глазах довольство, на губах улыбка. Иной раз так молча и простоит, а иной раз скажет негромко, сам для себя: "Кто б ни сотворил ее, матушку-землю, а сотворил премудро. Ах, сколько здесь загадок хоронится!" И обведет рукой круг по небу, по лесам, по рекам, потом в задумчивости сойдет в лодку, кинет нам, гребцам: "Трогай, мужики!"
   А это словцо "мужики" исключительно любил. Когда довольный, скажет: "Славно, мужики, нонче поработали". А если неудовольствие, опять тем же манером:
   "Что-то нонче, мужики, приослабли вы. Уж не затосковали ли по женам, по детям?"
   - А племянник его чубастый тоже с вами ходил по рекам? - спросила Катя.
   - Ходил один год. Как раз мы по Кети к Енисею пробивались. Венедикт Петрович души в нем не чаял.
   Чуть что - кричит: "Ваня! Иди скорей сюда! Посмотри!" А тот, бывалоча, сядет на обласок и был таков.
   Смотришь, а он куда-нибудь либо в курью, либо в протоку заехал. Шарится там. Ямы, промоины, обвалы - это любимые его места. Часами, бывалоча, сидит там молча, как кулик на болоте. Смотрит, разминает в пальцах куски земли.
   Вечером за ужином заведут разговор - конца не дождешься. Мы уйдем в шалаши, а они сидят, то на карты отметки наносят, то дневник пишут в этакие вот длинные тетради. Держались с нами как с равными, ели из общего котла, пили тоже из одного медного чайника. Ничего худого не скажу. И расчет был - копейка в копейку.
   - А что же, Степан Димитрич, всего-навсего один снимок у вас? Неужели только один?
   - У меня один. А снимались множество раз. Был у Венедикта Петровича помощник Егор Васильич.
   Тоже знающий и видный из себя мужик. Он был по травам знаток. Растительность собирал. Он же и аппаратом ведал. Бывалоча, едем по реке, а красивых мест не счесть, как попадем на живописный плес, стой, остановка. Егор Васильич тащит свою треногу, ставит, где потверже, съемку делает. Венедикт Петрович обходился с ним препочтптелыю. А был Егор Василич в годах тоже, никак не моложе самого профессора Лихачева.
   Но дело, конечно, не в том, что плес красивый, - для науки такие съемки требовались. Берега, растительность, течение реки разительным было и, видать, обнадеживало. Пока по рекам ходили, всего от нашего Венедикта Петровича наслышались. Бывалоча, любил говорить: "Пустых, никчемных земель нет, есть земли, более доступные человеку, менее доступные и совершенно недоступные. Постепенно люди все обратят себе на пользу, иного выхода нет. Планета только кажется непостижимо обширной,ч на самом же деле это самообман. Ведь наступит такое время, когда ее население может превзойти пять миллиардов". Любил, очень любил рассуждать наш Венедикт Петрович. Намто, конечно, из его рассуждений не все было по уму, а все-таки мы много от него узнали.
   - Ах, как жаль, что у вас только одна карточка!
   На память бы! - воскликнула Катя.
   - Ну, у него на память есть еще кое-что, - вдруг послышался Машин голос. Она несколько минут стояла позади Кати, увлеченная рассказом отца. "Ой, боже, и зачем она подошла? Не даст мне договорить до конца", промелькнуло в голове Кати, и она, обернувшись, кинула на Машу недовольный взгляд.