Марков Георгий Мокеевич. Сибирь

   Однако человек, видимо, и сам понимал, что, как он ни замаскирован, ничто не скроет: он птица в этих краях залетная.
   - Погоня за мной, девушка, - сказал человек так же спокойно, хотя Поля чувствовала, как дрожит в нем каждая жилка, как дорого ему стоит это спокойствие.
   - Я сама из погони, - простодушно призналась Поля.
   - Ну тогда кричи, выдавай меня, - твердо, даже" с вызовом, сказал незнакомец и выставил грудь, словно добавил к сказанному: "Я хоть и беглец, но не трус!"
   Поля в секунду представила, что бы сейчас произошло: Епифан со стражниками кинулись бы сюда, как коршуны на добычу. Не вынес бы человек их ярости, награда-то не зря обещана и за мертвого. Поле стало жутко от того, что могло произойти тут, и она, опасливо оглядываясь, сказала:
   - Прячь скорей обласок вот тут в топольнике, а сам беги в лес. В конце курьи - землянка. Пересиди там день-другой. Уляжется суматоха - весточку подам.
   В глазах незнакомца мелькнуло недоверие. Поля заметила это.
   - Торопись! И стражники и мужики пьяные. Пощады не дадут!
   - Ну, будь что будет! - воскликнул незнакомец и, схватив обласок, легко вытащил его на берег.
   Когда он поднял голову, чтобы посмотреть на Полю, ее уже на тропе не было.
   2
   Гибкий тальник, по зарослям которого протискивался Акимов, в вершине курьи отступал, берег снова вздымался, и начиналось разнолесье: ель, береза, осина, сосна.
   Дверь землянки выходила прямо на курью. Четыре шага вниз - и вот она, вода, а слева и справа - желтые заросли осоки, осыпи синеватой глины.
   Из зарослей ивняка Акимов долго наблюдал: не выйдет ли кто из землянки, не подойдет ли кто по тропинке, пролегшей сквозь лес, не подплывет ли кто на лодке?
   В сумерках он направился к землянке - пора было подумать о ночлеге. Раскрыл дверь. Пахнуло копченой рыбой, нежным ароматом сена.
   Над нарами и столом висели на вересках, протянутых из угла в угол, подвяленные язи, на железной печке стояли чугунок и медный чайник. У двери на полочке - кружка, банка с солью и полковриги черного хлеба.
   Акимов заспешил назад. Все в землянке говорило о том, что тут жили люди, и жили недавно, только что.
   Могло случиться и так: люди немного припозднились на промысле и вот-вот появятся здесь.
   Акимов встал за ель и, прикрытый ее пушистыми ветками, напряженно ждал. Ветер свистел, раскачивал деревья, похрустывали под его напором стволы, с беспокойным шумом билась в берег волна. Никаких иных звуков Акимов не улавливал.
   Пока стоял у ели, мысленно прикидывал, как удирать ночью, если возникнет в этом необходимость. Перво-наперво прыгнуть прямо с берега к воде, по самой кромке броситься в чащу ивняка и топольника, тут быстро сесть в обласок и, пользуясь изгибами берега, исчезнуть...
   Совсем стемнело... К ночи ветер заметно призатих, но зато небо очистилось от туч, и звезды, усыпавшие весь небосклон, дохнули стужей. Надвигался мороз.
   "Опоздал! Всего лишь на пять дней опоздал", - с горьким укором думал Акимов. Ощупью, прислушиваясь к шуму листвы под ногами, он вернулся в землянку.
   Чиркнув спичкой, Акимов увидел на столе светильник: чашка с рыбьим жиром, фитилек, продетый в круглую жестянку.
   Фитилек загорелся от пламени спички, заморгал, но сразу же выправился, вытягиваясь аккуратным язычком.
   "Раньше всего подкрепиться", - решил Акимов. Отломил кусок хлеба, снял язя с веревки, разодрал рыбину, начал есть. С соленого поманило на питье. В чайнике под самую крышку крутой навар ча:и со смородиновым листом. Пил с удовольствием, крупными глотками. Выпил целую кружку, поманило еще. Наелся, напился, погасил огонек.
   На нарах было мягко. Сено принесли недавно, и оно не успело еще спрессоваться. Лежал, прислушиваясь, но тишина была как на погосте - ни звука, ни шороха.
   Усталость подавила и тревоги и бдение, опрокинула на спину. Ночью раза два просыпался, приподнимал голову, но тут же снова засыпал.
   Когда Акимов вышел из землянки, захватив язя и кусок хлеба, гасли последние звезды. Курья от берега до берега была забита туманом, в сумраке похожим на сугробы снега. Под ногами похрустывали промерзшие за ночь листья.
   Акимов покрутился около землянки, но лучшего места, чем вчерашнее, не нашел. Протиснулся в чащу, сел на свой перевернутый вверх дном обласок, принялся за еду, не спуская глаз с землянки. Наказ девушки пересидеть тут как-то все-таки обнадеживал: "Уж если она со стражниками заодно, то давно бы их привела", - думал Акимов.
   Едва курья и лес осветились розоватыми бликами холодного солнца, на тропе появился старик: в мохнатой папахе, в полушубке, в пимах, обшитых кожей. За плечом у него ружье, в руках корзинка из прутьев краснотала, прикрытая холстинным полотенцем.
   Акимов втянул голову, придержал дыхание. Старик по-хозяйски широко раскрыл дверь, скрылся в землянке. Он вышел оттуда через две-три минуты без ружья и без корзинки, постоял, что-то решая про себя, потом спустился по тропинке к самой воде, крикнул:
   - Эй, Гаврюха, харчи на столе! Завтра буду!
   Эхо подхватило голос старика, откуда-то из зарослей лесов откликнулось: "Уду-у! Уду-у!"
   "Что за Гаврюха? Где же он?" - невольно оглядываясь, думал Акимов. А старик постоял безмолвно, закурил трубку и крикнул снова:
   - Эй, Гаврюха, харчи на столе!
   "Оле-е!" - отозвалось эхо.
   Через минуту-две, оборачиваясь и поглядывая на курью, старик поднялся на кручу, здесь немножко потоптался, перебирая ногами в пимах, и скрылся в лесу бесследно, будто растаял.
   "Если Гаврюха мог услышать старика, то почему же я не вижу его?" раздумывал Акимов. Он решил простоять тут час, два, пять, но дождаться появления Гаврюхи. Уж коль старик принес ему харчи, то захочет же Гаврюха и завтракать и обедать.
   Томительно шло время. Акимов вначале неподвижно сидел на своем перевернутом обласке, потом стоял, снова сидел, опять стоял. Но когда холод пробрался под полушубок, принялся ходить, насколько позволял проем, проделанный в чаще собственным телом.
   Гаврюха не появился ни утром, ни днем. И тут неожиданные предположения захватили Акимова. "Да не меня ли называл старик Гаврюхой?! Может быть, послала его девица, и он не нашел иного способа, чтобы известить меня об этом", - думал Акимов. Его подмывало сейчас же пойти в землянку и посмотреть, что там оставил в корзинке старик, но чувство осторожности сдерживало его. "Вполне возможно, что старик - приманка. Нарвусь у землянки на засаду - и конец всему".
   Так в борениях с самим собой дождался темноты.
   Когда Акимов зажег фитилек над чашкой с рыбьим жиром, он увидел на столе кринку с молоком, калач и кусок вареного мяса. "А вдруг где-нибудь записка лежит?" - подумал Акимов и начал тщательно осматривать стол. Чуть приподняв кринку, он увидел листок бумаги, сложенный треугольником. Четкими, крупными буквами было написано: "Вы - Гаврюха. Старик будет доставлять еду. Когда минует опасность, сообщим.
   Подумаем и о будущем - на дворе зима, путей отсюда нет. Ружье - на всякий случай. Лучше не стрелять, чтобы не привлечь внимания стражника. Усиленно распространяем версию: вы проскользнули вверх по Оби, на Колпашеву. Однако будьте осторожны".
   Акимов не ел целый день, но сейчас он забыл о голоде. Записку перечитал десятки раз. Приблизив к светильнику, чтобы сжечь, отдернул руку и опять читал, вглядываясь в каждую буковку. "Кто же это помогает мне? Вчера девица... сегодня старик". За стеной завывал ветер, по-зимнему рассвирепевший в ночь.
   ГЛАВА ВТОРАЯ
   1
   Парабельский фельдшер Федор Терентьевич Горбяков овдовел шесть лет тому назад. После смерти жена оставила ему в наследство пятистенный дом, большой сундук, окованный светлой жестью, с вещами, тринадцатилетнюю дочку Полю и отца Федота Федотовича, которого Горбяков с первого дня своей семейной жизни называл на немецкий манер "фатер".
   Горбяков попал в нарымские дали не по доброй воле.
   Будучи студентом медицинского факультета императорского Томского университета, он вступил в марксистский кружок. Когда в университете случились студенческие волнения, Горбяков принял в них самое деятельное участие: выступал на митинге, ходил к ректору с протестом, разбрасывал в университетской роще революционные листовки. Вскоре с группой студентов он был арестован. Сравнительно с другими студентами, входившими в состав подпольной организации и осужденными к тюремному заключению и каторжным работам, Горбяков отделался легко: его сослали в деревню Костареву Нарымского края сроком на три года.
   Но недаром говорится, что пути человеческие неисповедимы. Горбяков не вернулся в университет ни через три года, ни через пять лет. Рядом в Парабели жил старый рыбак Федот Федотович Безматерных, бывший сахалинский каторжанин. Была у него дочка Фрося. Толком никто не знал, своя ли она у Федота или приемная.
   Знали другое: первый свет в окне для Безматерных - дочка. Лучший кусок, самый нарядный лоскут-все отдавал Федот Фросе.
   Чтоб не голодать, многие ссыльные нанимались на купеческие невода в период осеннего промысла. Тут-то Федор Терентьевич и увидел Фросю. Увидел, да и полюбил.
   Через полгода Горбяков женился на Фросе, переехал в дом тестя, стоявший на отшибе от села. Когда срок ссылки кончился, Горбяков отправился в Томск. Здесь он сдал экзамен на фельдшера и со свидетельством на руках вернулся снова в Парабель. Ссылка "неугодного элемента" в нарымские пределы в те годы все расширялась. Увеличивалось и число стражников. Год от года шел приток переселенцев. Бедный люд привлекали вольные земли. Какой-то умный человек решил: нельзя зке людей в таких местах оставить вовсе без медицинского призора. Так и оказался Федор Терентьевич Горбяков в должности разъездного фельдшера.
   Должность у Горбякова была, прямо сказать, беспокойная. Половину года он проводил в поездках. Летом на лодках, зимой на лошадях и оленях проникал он в самые глухие деревеньки и юрты, разбросанные по берегам Оби и ее притокам - Васюгану, Тыму, Парабели, Кети, Чулыму.
   Многим ссыльным, да и местным жителям - крестьянам, рыбакам, охотникам помог Горбяков не только своими советами медика и лекарствами, а главное, своим участливым словом, теплом собственного сердца. Но кого не смог сберечь Горбяков - это Фросю, жену свою.
   Скоротечная чахотка источила ее в шесть недель. Похоронил Горбяков жену на Обском яру, открытом всем ветрам. На плите сам высек надпись: "Свет твой, Фрося, никогда не померкнет в душе моей, как не иссякнет любовь моя к твоей родной земле".
   Надпись эту едва ли кто читал, потому что крутой берег оставался пустынным. Да и не к этому стремился Горбяков, высекая буквы на мраморной плите. Писал сам для себя, клятву давал не Фросе - себе самому.
   Смерть жены пробудила тоску по городу. В иные дни так и подмывало бросить беспокойную должность, покинуть нарымскую землю навеки, вернуться в город, где и университет, и библиотека, и люди, у которых многому можно научиться.
   Но проходил месяц, другой, кончился год, а Федор продолжал жить по-старому. А вскоре понял Федор, что к этим местам прикован навечно. Вступила в свои права Поля. И, приглядываясь к ней, видел Федор: нет, не покинет она этих мест, никакой город не заменит ей этой суровой реки - с летними разливами, с дикими, безлюдными берегами, с лесами, где пуля застревает на первой сажени, с лугами широкими, безбрежными, очерченными только горизонтом, в какую сторону ни взгляни.
   Беспокоила Горбяков а и судьба старика Безматерных. Увезти его отсюда в город было бы равнозначно тюремному заключению. Оставить одного среди чужих людей не позволяла совесть: старик приближался к тому возрасту, когда и о нем могла потребоваться забота.
   И еще была одна причина, может быть, самая главная из всех иных. Горбяков по должности, по обязанности был фельдшером, лицом отчасти официальным, связанным со службой, а по убеждениям своим, по взглядам, по порывам души он чувствовал себя революционером, большевиком, человеком, жизнь которого навсегда связана с партией.
   В Нарыме, в условиях самой глубокой конспирации, настолько глубокой, что об этом могли лишь догадываться большевики, находившиеся в ссылке, работал подпольный партийный центр.
   Строжайшая конспирация диктовалась обстоятельствами: в ссылке вместе с большевиками были люди иных политических взглядов - меньшевики, эсеры, анархисты. Приходилось опасаться не только полицейских ищеек, но и политических противников, уже осознавших, что путь большевиков к революции лежит совсем в другом направлении. Расхождения в стратегии и тактике образовали между политическими партиями России великую пропасть.
   Подпольный партийный центр в Нарыме поддерживал через хитроумную сеть явок и подпольных квартир связи с партийными организациями Томска, Москвы, Петербурга, а также с зарубежными группами большевиков-эмигрантов. Центр ведал внутренними связями сосланных в Нарымский край. Если случались побеги отдельных товарищей из ссылки, это значило, что центр признает это целесообразным и сделает все, чтобы побег оказался успешным.
   О судьбе Горбякова тоже существовало решение подпольного центра. Он обязан был сидеть на месте, заниматься своим делом фельдшера и помогать комитету в его связи с внешним миром. Такова была воля партии, о подлинном масштабе которой Горбяков составлял представление по рассказам ссыльных, по печатным материалам, изредка попадавшим в его руки.
   О появлении беглеца на Парабельской протоке Горбяков узнал от Поли. После участия в облаве дочь прибежала в свой прежний дом. Отец спал на кровати, подложив под заросшую бородой щеку сильную, широкую ладонь. Свадьба и ему досталась нелегко: хлопотал о приданом; готовился принять гостей в своем доме. Ну и, конечно, хорошо, крепко выпил, что умел делать лихо, с удалью еще со студенческих пирушек.
   Поля по-настоящему ничего не знала о связях отца с политическими ссыльными, хотя и была убеждена, что он и дедушка никогда ничего худого им не сделают.
   Сами ведь были ссыльными когда-то. Тем более она не имела никакого представления о партии, о большевиках.
   Поля хорошо знала по рассказам отца его жизненный путь, знала, как он попал сюда, в Нарымский край, и догадывалась, что среди невольников, обитающих в самых далеких и почти недоступных уголках этой проклятой богом земли, немало его друзей.
   У Горбякова болела голова от перепоя и суеты последних дней. Он с трудом приподнялся, ожесточенно, обеими ладонями, растирая заросшее смолево-черным, с легкой проседью волосом крупное лицо. Натягивая сапоги, он попросил дочь рассказать обо всем по порядку.
   Поля-еще раз повторила все сначала - о приезде стражников, о погоне за беглецом по берегам Парабельской протоки, о встрече с ним на курье.
   - Наверняка какой-нибудь уголовник, бандюк драпака дал! - выслушав дочь, сказал Горбяков, про себя подумав: "Если б побежал кто-то из наших, меня обязательно бы предупредили..."
   Поля хотя и не разбиралась в тонкостях политики, но разница между уголовным преступником и политическим ссыльным была для нее доступной.
   - Да что ты говоришь, папаня! - воскликнула она. - Я же собственными ушами слышала, как урядник возвестил о побеге "наиважнейшего государственного преступника". С чего это обычного бандюка он стал бы так возносить?!
   Горбяков пригладил взъерошенные волосы, посопел, прихватывая мундштук белыми зубами. "Могло случиться и так - предупредить меня не успели. А могло случиться и того хуже - связь не сработала", - подумал он.
   - Это верно, Поля! Все может быть. И кто б он ни был, этот человек, ты правильно сделала, что отвела от него беду. Пересидит в землянке - уйдет.
   - Нет, не уйдет! Я велела ждать моего сигнала, - твердо сказала Поля. А потом сам посуди: куда он уйдет? На Оби рекостав. Дорог нету. Ни проехать, ни пройти. А у него, видать, при себе только мешок с бельишком.
   Горбяков вытащил из карманчика пиджака расческу, подошел к зеркалу, принялся расчесывать свалявшуюся бороду. "Ну какой же чудак этот беглец! Бросился в путь в самую трудную пору. Либо отчаянная головушка, либо от незнания местных условий", - думал Горбяков, всматриваясь в свое помятое лицо с припухлостями под глазами.
   - Ну ты беги, Поля... к себе домой. Чтоб не подумали о тебе чего-нибудь плохого, - с некоторым усилием сказал Горбяков. Ему все еще не верилось, что дочь откололась от него, откололась навсегда, променяв родительский кров, под которым родилась и выросла, на дом чужого дяди. "Любовь... ничего не попишешь. Я-то сам разве не так же поступил? Приехал по неволе, а остался по собственному желанию. И все она, любовь, этакие трюки выкидывает". Выход Поли замуж за сына купчика не радовал Горбякова. Немного утешало, правда, ее намерение вырвать Никифора из отцовского дома.
   А дочь настойчива, упорна, уж коли что захочет, тому быть.
   Когда Поля открыла дверь, торопясь в свой новый дом, отец остановил ее.
   - Там в случае чего, дочка, послушай, о чем стражники болтают. Кто он, этот человек? Я попозже зайду, расскажешь.
   - От голода и холода он не сгибнет, папаня? Послал бы ты на курью дедушку Федота с какой-нибудь едой беглому, - сказала Поля, глядя на отца просящими глазами.
   Дедушка Федот Федотович лежал на печке, грел поясницу. Он давно уже прислушивался к голосам зятя и внучки, но понять, о чем они толкуют, так и не смог.
   Услышав, что Поля назвала его, он проворно поднялся, высунул белую, в кудрях голову из-за шторки, прикрывавшей печь, спросил:
   - Не то меня, Полюшка, зовешь?
   - Отдыхай себе, дедушка, отдыхай.
   - Ну-ну. А я думал, надобность какая, - переводя вопросительный взгляд с Поли на Горбякова, сказал Федот Федотович.
   2
   Горбяков не спешил встречаться с Акимовым. Пока из Нарыма от центра не поступило никаких сообщений, он не имел права идти на какой-либо риск. Единственно, что он делал, - посылал беглому через два дня на третий пропитание.
   Уносил еду Федот Федотович, оставлял ее в землянке и сейчас же возвращался. Всякий раз, когда Горбяков отправлял старика на курью, он повторял одно и то же: будь осторожен, не наведи стражников на след беглеца. В ответ на все эти строгие предупреждения старый каторжанин только похмыкивал.
   Прошло уже дней десять, а Иван Акимов продолжал обитать в землянке на курье. Горбяков со дня на день ждал сообщений из Нарыма. Реки замерзли прочно.
   Снегу навалило на аршин, и зимник начал действовать денно и нощно.
   Однажды к дому Горбякова подъехал парабельский Урядник Филатов. Федор Терентьевич сидел в горнице за аптечными весами, фасовал лекарства. Урядник частенько заглядывал к Горбякову как по нуждам собственного драгоценного здоровья, так и по долгу службы. Был он высокий, тощий и худобой своей изводил и себя, и жену, и фельдшера.
   - Собственно говоря, Федор Терентьевич, - громогласно басил урядник, истинно государственных людей здесь двое: я и вы. Стражников нечего считать.
   Шантрапа!
   Эти слова Филатов любил произносить. Вероятно, они выражали его внутреннее убеждение и давали право ставить себя на одну" доску с фельдшером, человеком пришлым и немало образованным.
   - Безусловно, Варсонофий Квинтельяныч! - отвечал Горбяков. - На нас с вами тут все самодержавие держится!
   Горбяков посверкивал черными глазами, сдержанно улыбался в бороду, но в тот же миг становился недоступно строгим, чем и вызывал у Филатова особое преклонение. "Самостоятельный человек! На крепкий стержень посажен", думал урядник, не подозревая какие нелестные слова мысленно кидает фельдшер по его адресу.
   Горбяков отодвинул весы и лекарства, встретил Филатова в прихожей:
   - Ну, проходи, Варсонофий Квинтельяныч, проходи. Я велю чайку приготовить. Как съездилось-то?
   Филатов даже шинель не снял.
   - Уж ты извиняй, Федор Терентъич, - тороплюсь.
   Съездил хорошо. Дорога, почитай, легла намертво. Вот тебе посылка. Получай! Опять книги? Умственный ты человек, Федор Терентьич.
   - А дела-то каковы, Варсонофий Квинтельяныч?
   Как служба идет?
   - Неполадки, Федор Терентьич! Сгинул тот беглый, как сквозь землю провалился. Помнишь, которого в Полину свадьбу ловили?
   - Сгинул?
   - Будто на небеса воспарился! Никаких следов!
   Становой рвет и мечет. Велел мужиков нанять, пройти облавой по лесам. Такой же приказ и в Колпашеву дал.
   Деньги отпущены на оплату.
   - Видать, крупная персона, раз такие заботы.
   - Крупнейшая, Федор Терентьич! Становой, промежду прочим, сказал: не токмо из Томска, из самого Питера депеши летят: землю взрыть, а беглеца найти!
   - Легко сказать!
   - А что поделаешь? Служба! Пойду сейчас по дворам мужиков сговаривать. Может, к завтрему сколочу артёлку.
   - Здоровьишко как, Варсонофий Квинтельяныч? Под лопаткой не покалывает?
   - Было.
   - Смотри, Варсонофий Квинтельяныч, не загуби себя. Опять ты вроде похудел.
   - А что делать? Служба!
   - Денек-другой полежи, прогрейся.
   - С облавой, вишь, приказано не тянуть...
   - Мое дело предупредить, Варсонофий Квинтельяныч.
   - Уж не знаю, как и быть.
   - Тебе жить, тебе и умирать.
   Едва встревоженный урядник ушел нетвердой походкой, Горбяков вскрыл пакет с книгами, нащупал в переплете одной из них почту от Нарымского центра.
   В письме сообщалось:
   "Побег совершил Иван Акимов, подпольное имя - "Гранит". Необходимо приложить все усилия, чтобы побег завершился успешно. Товарищ Гранит по решению Центрального Комитета направляется в Стокгольм для усиления деятельности эсдеков-большевиков в Швеции и выполнения особого, важного поручения.
   Считаем совершенно исключенным продолжение побега в направлении Томска, по крайней мере в ближайшие три месяца. Будем благодарны за все меры, которые вы сочтете нужными в этих условиях с целью помощи товарищу Граниту.
   По достоверным данным, в Нарыме состоялось специальное совещание жандармских и полицейских чинов, на котором обсуждалась необходимость срочного усиления контроля за содержанием политических ссыльных, в особенности эсдеков-большевиков. Что ка-- сается поисков Акимова, то намечено произвести ряд облав по урочищам Парабельской, Колпашевской и Кривошеинской волостей".
   Горбяков сжег записку на своей красно-медной спиртовке, пепел растер пальцами, смешал в пепельнице с табачным мусором. Потом он встал и долго ходил по комнате из угла в угол, от стола к шкафу и назад.
   Первое, что предстояло ему, - сорвать намерения урядника относительно облавы. Если этого не сделатьнесдобровать Акимову. Снег - безжалостный предатель. Он оставляет на себе людской след, а жить, не оставляя следа на земле, человек еще не научился. Как только облава сунется на Парабельскую протоку, курью она не минует. Акимову отсюда идти некуда: кругом леса и безлюдная ширь ослепительно белых лугов.
   А второе, что предстояло сделать, - это переправить Акимова в более надежное место, чтоб перекоротал он зиму, пересидел все эти розыски, облавы, приступы полицейских истерик.
   Горбяков ходил и ходил по комнате, курил папиросу за папиросой. Ничего путного в голову не приходило!
   Вдруг скрипнула входная дверь, и в дом вошел Федот Федотович. Старик всегда был учтив и осторожен в обращении с зятем. Про себя чтил и почитал его.
   Чтил за самостоятельность, за ум, за физическую выносливость. Почитал за доброту, за внимательность к себе. Частенько раздумывал: "Божий ты человек, Федор Терентьевич. Доведись до другого, дал бы мне коленом под зад и пропадай как собака под забором. Или привел бы в дом новую бабу, которая сжила бы со свету раньше времени. За что только господь наградил меня на старости лет счастьем быть вместе с тобой?"
   - Кое-что сказать тебе, Федя, надобно, - скосив глаза на стряпку, суетившуюся возле печи, проговорил Федот Федотович, проворно раздеваясь.
   - Входи, фатер, входи. А дверь я прикрою.
   - Виделся с Гаврюхой, Федя. Тревога у него, - приглаживая пальцами белые кудри, сказал старик, останавливаясь на средине горницы.
   - Что там, фатер?
   - Сам меня выждал, подошел. "Спасайте, - говорит, - пока не поздно". Вчера к вечеру на землянку наткнулись два парня. Одному лет четырнадцать, другому все двадцать будет. На лыжах оба. Испугались, увидев Гаврюху, кинулись от землянки на дорогу. Всю ночь не спал, ждал облавы.
   - Так, фатер, так. А ты не посмотрел, лыжный след куда ведет?
   - Посмотрел, Федя. В Большую Нестерову пошли они.
   - Это хорошо. Значит, не сразу к уряднику, а на совет с кем-то из своих деревенских. С кем же?
   - Неведомо.
   - Вот в том и дело, что неведомо. И времени у нас с тобой - капелька. Если Гаврюху не уберем, к вечеру возьмут стражники.
   - Он тебе что, Федя, дружок или просто связчик?
   - И дружок, и связчик, и брат - все сразу.
   - Тогда сберечь надо.
   - Как, фатер?
   - Не горюй. Уведу я его в Дальнюю тайгу. Ружейный припас у меня в сборе, а харчи вели стряпке подготовить. Поживу с ним, поохочусь. Никому и в голову не придет, что он со мной.
   Горбяков задумался. Непростой вариант предлагает старик. До Дальней тайги, где не раз обитался по разным нуждам Федот Федотович, два дня ходьбы. Есть там избушка. Кроме охоты, можно заняться рыбалкой.