Осс Наталия. Антиглянец

   – Ну что, понимаешь теперь, что значит связаться с олигархом? – сказал он, поднимая руку вверх и потянув за собой мою.
   – Вижу.
   – Союз меча и орала. Это же вериги, кандалы. Вот так, да? Приковала меня к себе?
   – Кто кого еще! Слушай, а что теперь будет – суд, тюрьма, Сибирь?
   Надо было сказать что-то проникновенное. Но в голову ничего не лезло. Было уже весело, на проникновенное не тянуло.
   – Ага, суд, тюрьма, Антиб.
   – Я серьезно. Зачем нас вызвали? Опять допрос? – Я была рада, сама не зная чему. Да вот ему, например. Как мало мне теперь надо.
   Полицейский, карауливший нас, почему-то не препятствовал нашему разговору.
   – Думаю, что решили все. Иначе до утра бы с тобой чалились. На шконке.
   – Ага, у параши.
   – Госпожа Борисова, да вы, голубушка, не сидели ли? У вас блатные выражения!
   – Уже сижу, вместе с вами между прочим! По делу Канторовича прохожу.
   – Типун тебе… В Москву приедем, я тебя на радио «Шансон» устрою, будешь делать передачу про застенки мирового империализма. Отсидка в районе Лазурного Берега. Как я сидела в Ницце – представляешь, рейтинг какой будет? Будут тебе в прямой эфир звонить: приезжайте к нам на Колыму, рудники золотые посмотрите, тату вам сделаем… Кстати, у нас там есть рудники, у «Интер-Инвеста», – он смеялся, почти как раньше, только глаза были серьезные.
   – Нет, уж лучше вы к нам…
   Нас подняли со скамейки и завели в кабинет, в котором утром проводили очную ставку. Как быстро я насобачилась в уголовной лексике – удивительное дело.
   В кабинете нас ждали адвокат, гражданин начальник Лаваль и еще несколько человек.
   Мы так и вошли – гуськом, в цепях.
   Толстой что-то сказал Лавалю – конвоир поковырял в замке, и цепь распалась. Мы потирали запястья.
   Лаваль что-то зачитал по бумажке.
   Толстой перевел:
   – Господин Канторович Александр Борисович, имеющий статус свидетеля-ассистента по делу о совершении ДТП с автомобилем Bentley Continental GTC, произошедшем в 4.40 утра в департаменте Приморские Альпы, регион Лазурный Берег… освобождается под залог… и обязуется принимать участие в следственных мероприятиях, направленных на установление причин и обстоятельств инцидента, оставаясь во Франции до особого решения органов юстиции…
   Из сложных предложений и формулировок ясно было, что его выпускают. А меня?
   – Борисова Алена Валерьевна освобождается… и обязуется принимать участие в мероприятиях, направленных на расследование инцидента по запросу органов юстиции и прибыть в случае необходимости… Органы дознания не препятствуют выезду мадемуазель Борисовой на родину…
   Свободна! Свободна!
   Подписав какие-то бумаги – целый ворох, – мы вышли из кабинета. Стояли в коридоре и медлили. Я и он. Из ступора нас вывел Толстой:
   – Александр Борисович, Алена, проходите. Все, можно…
   Мы вышли на улицу. Было уже совсем темно и тихо. Возле конторы стояло несколько полицейских машин. И поодаль – его «Ауди».
   – Поздравляю, господа. Александр Борисович, Алена, – Толстой пожимал нам руки. – Для госпожи Борисовой, надеюсь, все закончилось. Может быть, будет еще вызов – но думаю, такое развитие ситуации маловероятно. Александр Борисович, с вами есть еще продолжение…
   – Я знаю, – сказал Саша.
   – Я бы хотел сейчас обсудить. Не дольше десяти минут, подробнее мы завтра сможем обсудить… С вами, голубушка, надеюсь, увидимся по другому поводу когда-нибудь. Очень мужественная девушка, Александр Борисович. Великолепно держалась. Такое самообладание! Formidable!
   – Я знаю, – опять буркнул Канторович.
   – Позвольте, – Толстой взял мою руку и склонился в церемонном поклоне, поцеловал.
   – Спасибо, Алексей Николаевич!
   Я обняла его и поцеловала в щеку. Сейчас заплачу…
   – Не надо благодарить. Все хорошо, как и должно быть. Матушке вашей я позвонил. Она была очень обеспокоена. Сообщил, что вы опоздали и улетите ближайшим рейсом.
   – Спасибо, спасибо! Отлично придумали.
   – Позвольте мне похитить Александра Борисовича.
   – Я ненадолго. Иди к машине и никуда не отходи…
   Я вдыхала ночной воздух, вкусно пахнущий цветами, и с каждой дымной порцией – господи, сколько же я не курила? – ко мне возвращалась жизнь. Эмоции, запахи, мысли… Энергия. Неужели все кончилось?
   Вокруг был тот же прекрасный обустроенный мир – таким же он был утром, вчера и всегда, и я вернулась к нему, я снова его часть…
   Когда жар последних событий отступил, я почувствовала, что остываю. На улице холодно, все-таки январь. Забралась на заднее сиденье машины. Видела через стекло, как Саша говорит с адвокатом, потом по телефону, опять с адвокатом, они пожимают руки… Я заснула.
   Проснулась я внезапно. И не сразу поняла, где я. Перед глазами – бежевая стена с морщинистыми прожилками. Я повернула голову и уперлась взглядом в бежевый потолок. Кожаный. Я в машине.
   – Привет. Как спалось?
   Надо мной – его лицо. Он сидел впереди. Положил подбородок на спинку кресла и смотрел на меня, съежившуюся на заднем сиденье.
   – Привет. Мы где?
   – На дороге. Как всегда. Пытаемся доехать до Канн. Уже вторые сутки.
   – Сколько сейчас времени? Я долго спала?
   – Часа полтора. Время – полвторого ночи. Так хорошо ты спала… Хотел прилечь рядом, но места мало.
   Я приподнялась и села, опершись на подлокотник заднего сиденья. Мягонький.
   – А ты что делал?
   – Просто сидел, слушал, как ты сопишь. И как море шумит. Слышишь?
   Стекло напротив меня поехало вниз. Машина стояла на берегу. В открытое окно сразу внесло запахи. Удивительные запахи на этом Лазурном Берегу, легкие, летучие, как верхние ноты какого-нибудь аромата. Может быть, поэтому у меня здесь такое ощущение парения – взяла верхнюю ноту и держишь, летишь. Но я тут же пожалела, что он открыл окно – мы были вдвоем только что, а теперь прибавилось море. Я даже с морем не хотела его делить.
   Я спустила ноги на пол. Поежилась.
   – Если хочешь, лежи, так поедем.
   Лежать уже не хотелось. Зябко.
   – Замерзла? Достань, там у тебя под головой рубашка моя.
   – Когда ты успел ее подсунуть? Я всегда чутко сплю.
   – Сумел, ты ничего не заметила. Проворчала что-то, но не проснулась. Ну, поедем? Или еще посидим… поболтаем.
   – Давай поболтаем…
   Мы замолчали. В этой точке было тихо и спокойно. Абсолютная точка тишины. Сердце шторма – так это называется. Вокруг бушует ураган, а в сердце шторма тихо и светит солнце. Здесь светила луна и было изумительно спокойно.
   Никогда я его таким не видела. Я изучала его лицо, отмечая, как оно изменилось, опало, прорисовалось морщинами в уголках глаз. Вчера, в день своего 40-летия, он выглядел на тридцать семь, теперь на все сорок пять. Постарел за одну ночь или просто не выспался… Но эти изменения ему шли – исчезли жесткость и напряженность, никто не узнал бы в нем сейчас самоуверенного, наглого, насмешливого победителя из светской хроники.
   – Алена?
   – А?
   – Я должен тебе сказать… Я виноват перед тобой. И виноват тотально. Что заставил тебя все это пережить. Тебя нельзя было втравливать. То, что там случилось, – это мои проблемы, наши с Аркашей личные проблемы. Все, что случилось. А ты – девочка, ты не должна была через это проходить…
   – Ну ладно. Никто не виноват. – Мне было достаточно, я сияла.
   – Нет, не ладно! И ты подумай, прежде чем меня прощать. У меня чувство вины такое, что не переварить… И я не ожидал от тебя, вообще от женщины не ожидал. Ты герой просто… Но все равно, я не смел, не имел права никакого валить на тебя всю эту бойню!
   Я дотянулась до его макушки, погладила его по голове. Он отвел мою руку.
   – Подожди… Ты понимаешь, я привык проблемы слишком быстро решать. И не рассчитал. Мы вообще слишком быстро живем. Знаешь, я сейчас тут сидел… Первый раз за много лет просто сидел, смотрел в окно, на море, на тебя смотрел, как ты спишь… Первый раз остановился. Первый раз понял, что уже не знаю, куда мне ехать.
   – Потому что темно, дороги не видно, – сказала я. Мне было неловко все это слушать, я не знала, что отвечать, как реагировать.
   – Вот именно, темно. Дороги не видно. Не должен мужик об этом говорить! Это все сорок лет, кризис… Говорили мне, плохая примета – отмечать. А я считал, что это слабость – в приметы верить. Вот и получил… Ладно, забудь. Неинтересно тебе это слушать…
   Он смотрел вперед, в лобовое стекло, а я прильнула щекой к кожаной обивке переднего сиденья.
   – Ты говори, говори, я слушаю.
   – Понимаешь, если я не знаю, что делать, куда ехать, как и что надо решать, я, чтобы себе в этом не признаваться, еще быстрее еду… Действую мгновенно, несусь… Чем отчетливее я понимаю, что не знаю, как действовать, тем быстрее действую… Что-то придумываю, что на самом деле не надо, потом разгребаю последствия… Только чтобы не останавливаться, понимаешь? Когда останавливаешься – пустота… Становится скучно смертельно. У тебя такого не бывает?
   – Ну, не знаю.
   – Не бывает, ты молодая еще. А мне давно скучно. Жить скучно. Вот скажи честно, тебе не бывает скучно жить?
   Я никогда такого не слышала. Ни от кого. Даже представить себе не могла – как это – скучно?
   – Нет, скучно точно не бывает. Страшно бывает иногда, это да. Но скучно еще не было.
   – И почему, как ты думаешь?
   – Ну, не знаю… Я так много еще не видела, мало где была. Наоборот, мне кажется, что я все упускаю, что времени мало осталось. Вот у нас дома две комнаты книг папиных. И я как-то подумала, что мне все их никогда не прочитать. То есть книга есть, она на меня смотрит, а я умру и точно никогда ее не прочту. Даже классику. Я Фолкнера не дочитала, Драйзера, вообще западников мало. Потом, я в куче мест не была, только в Европе, и то не везде. Я везде хочу. В Чили, в Мексику, в Африку хочу…
   – Хорошо, значит, ты жадная. Можешь разбогатеть. Стать богатым можно, только если жадный, надо жизнь хотеть потреблять.
   Я не была уверена, что хочу жизнь потреблять. Но возражать не стала.
   – А если ты жадный, что у тебя не так?
   – Все давно не так! Я, видимо, пережрал. Я везде, где хотел, уже был, все, что хотел, видел. А если не видел, значит, не хотел. С книгами я тебя понимаю, но у меня другая история. Я в институте кучу всего перечитал. А теперь некогда. Так, урву что-нибудь случайно. Да и не могу сейчас читать. У меня порог чувствительности занижен, понимаешь? Я последнее прочел что-то у Улицкой, про Шурика. Хорошая, я согласен… Но я эту всю интеллигентскую чушь презираю, понимаешь?! И героя этого презираю.
   Мне стало больно. Хорошо, что он не поворачивал головы и не видел моего лица.
   – Ты слишком жестко к себе. А может, тебе хобби какое-нибудь завести?
   – Хобби! Смеешься? Хотя… – Он обернулся. – Послушай, а давай вместе? Придумаем что-нибудь на двоих, нам же нужно поле для общения. Давай, есть идеи?
   – Ну, например… Давай на лошадях научимся скакать. Конкур какой-нибудь устроим.
   – Я умею. Не получится!
   – Что там еще? Летать можно. Давай на самолете летать! Ты будешь первый пилот, а я штурман. Я вообще самолеты люблю. Когда вхожу в самолет, всегда бок глажу, подлизываюсь к нему.
   – На самолете тоже умею. Яхта, самолет, лыжи, которые терпеть не могу, теннис, преферанс. Не биография, а коллекция прав… Залуженный транспортник, твою мать! Зато хорошо, если разорюсь, могу извозом подрабатывать.
   – А путешествия? Есть же еще места, где ты не был? Сельва Амазонки. Что там еще? Охота на льва…
   Наш разговор вдруг напомнил мне игру. Я бросала ему мячик, но он пропускал каждую подачу. Он не хотел больше отбивать.
   – На Амазонке был, и в Чили был, в Венесуэле, на островах этих райских, на всех почти, в Африке, где белых не жрут, и где жрут тоже… Льва убил. Зачем-то. Дома теперь лежит у камина, греется… Мы с Сережей Карагановым ездили. Караганова знаешь? Тоже охотник.
   – Космос еще есть. – Я не издевалась, я правда не знала, как ему помочь.
   – В космос не хочу! Вдруг там боженька сидит? Ловит таких пассажиров и наказывает.
   Мы замолчали. Что еще сказать?
   – Заслуженный путешественник, бл…дь! Это все декорация. Очень декоративно живу я, как там у вас говорят – гламурно? Просто покупаю еще одну картинку, чтобы было куда пялиться. Я не фотографирую давно ничего – ты в курсе? Ни себя, никого. Я когда в Африку первый раз приехал, лет десять назад, я счастлив был. Львы, носороги, орлы-куропатки. Знаешь, у носорога птичка сидит на голове, насекомых выкусывает. В детстве читали тебе про Рикки-Тики-Тави?
   Я кивнула. Там было про мангуста, но это неважно.
   – Вот, когда я это увидел, чуть не заплакал. Когда ты смотришь на слонов этих, жить хочется, молиться им, понимаешь? Кто там в виде слона – бог Ганеша?
   – Да, кажется.
   – Я подумал – может, уехать? Открою отель, сам буду туристов возить на сафари. А потом, раз на третий, в Кении, едем утром на машине – и ничего, ноль эмоций. Вокруг красота, живое чудо, можно погладить, дотронуться, а у меня полная анестезия, понимаешь? Хоть щипай себя. Я льва там поэтому убил, хотя до того принципиальный противник был. Думал, что меня хоть как-то вставит. Вообще ничего не почувствовал – ни гордости, ни отвращения. Ну убил и убил.
   Я молчала, надо было остановить его, потому что потом он пожалеет. Пожалеет, что показал мне свое незащищенное брюхо, и я же буду виновата. Свидетелей царской слабости убивают. Мужской тоже.
   Но перебивать его было жестоко. Я чувствовала себя медсестрой, с тампоном и скальпелем. Перебить – значит, нарушить врачебный долг. В конце концов, он же не только мужчина. Просто человек, которого я люблю.
   – У меня давно уже все через пластик – ощущения, люди, впечатления. Ничего не чувствую. Или через латекс, как правильно сказать?
   – Все равно. Можно и так, и так.
   Вот почему ему нужны презервативы. И вот почему он их с собой не носит.
   – Я так ко всему отношусь цинично не потому, что я циник, просто я, может, уже умер, а кое-какие рецепторы остались. Знаешь, как щетина у мужиков растет после смерти. В морге бреют. Так и я. Все умерло, а физиологический процесс идет. Жру, сплю, трахаюсь, деньги произвожу. Жру говно, деньгами сру. Хорошо сказал, да?
   Я почти не дышала, слушая его. Сначала боялась на него смотреть, теперь боялась пропустить каждое движение. Запоминала биение жилки на виске, пульс этого откровения. Он больше не пытался произвести впечатление, не принимал поз. Передо мной сидел человек – разбитый, раздавленный, маленький, такой, какой есть. Мне было жаль его. Если бы я была его мать, я бы умерла от разрыва сердца.
   – Может, тебе уехать, подумать, засесть куда-нибудь?
   – Уехать… Это я только так говорю – в Африку погулять. Я же порабощен этим бизнесом, тысячи людей у нас работают в компаниях – моих, Аркашиных, аффилированных, отрасль целая! Если остановишься, бизнес упадет, понимаешь? Выкинут моментально. У нас так – вход рубль, выход – два. А потом, я уже не смогу быть бедным. Я годами меряю все в деньгах. У меня самооценка в ярдах – а если их нет, и что?
   Моих ответов не требовалось. Только уши. А может, и они ему были не нужны. Он же говорил с собой.
   – Я подумал сегодня – а не хотел бы я вот так полежать там вместо Аркаши? Вот у кого сомнений нет, вообще не бы­вает! Ему все нормально. Он очень деньги любит. У него мать в порту учетчицей работала и пять человек детей, понимаешь? У него компенсация еще не достигнута. А меня с этими интеллигентскими ценностями поженили, а потом я их пятнадцать лет топтал. Если бы я матери рассказал, чем на самом деле занимаюсь…
   – Ты зря так себя! – я не выдержала. – Ну что ты особенного делаешь, просто бизнес такой. Надо быть жестким.
   – Бизнес, да… У меня позиция такая – есть дела, которые мы с Волковым делаем вместе. Есть дела, которые Волков делает без меня и о которых я ничего не хочу знать. Как он решает ряд проблем… Я системный менеджер, цифры, структура, прогнозы, аналитика… Всегда так было, с самого начала. А кто там тогда, в кровавеньких 90-х, висел вниз головой в подмосковном лесу – меня не касается. Понимаешь, да? Но я ведь знаю, не хочу знать, а знаю! И сколько кому Волков заносит, знаю. И руки пожимаю этим людям… Я уже давно скотобаза, тебе ясно?! Закрываю глаза и к корыту, быстрее, быстрее, чтобы другие свиньи не схомячили. Ты понимаешь меня, Алена, понимаешь?!
   В его голосе было отчаяние.
   Я кивнула. Горло перехватило, но я все-таки выдавила:
   – Понимаю…
   – Я сегодня, когда там лежал, на коечке этой, знаешь, о многом подумал. Думал давно, но никогда особенно не погружался, а тут время было… Хорошо, что это авария. Нет, не то говорю… Хорошо будет, если Аркаша выживет – тогда все решаемо, тем более там не моя вина. Даже если и моя, не важно. Но какая разница – авария или не авария, а может, налоги? Это же только декорация, детали. А суть одна. Тенденция, заметь, Волков там лежит с трубкой в горле, я здесь, в камере. Мишка Прохоров вон тоже попал. Ходора вспомнил. Все думают – как ему? А вот так ему. И о тебе думал – как я тебя подставил… Тебя, человека, которого меньше всего хотел обидеть. Сколько мы там провели, часов шесть? А шесть лет? А шестнадцать?
   – Саша… Сашенька…
   Я обхватила его за плечи. Зарылась носом в волосы. Я не могла больше это слышать. Я боялась расплакаться.
   – Сейчас, Алена. Прости, надо договорить. Зачем говорю, не знаю, но ты еще потерпи…
   Он взял мою правую руку и положил на грудь. Накрыл своей и сжал. Левой я гладила его по плечу. Дышала в ухо.
   Он чуть-чуть успокоился.
   – Ты бы меня видела лет двадцать назад… Студент, шея тонкая, свитер болтается, стипендия сорок рэ. Я счастливый был. У друга на раскладушке спал, когда из общаги выперли за бл…дки. Тогда любовь была. Я в каждую влюблялся, ни одной не пропускал. Бабник был.
   Слово «бабник» было старперское. Я не помнила, когда его последний раз слышала. Устаревшее слово. Нет явления, и слово отправляется в утиль.
   – Девчонки не давали, а я их стихами, цитатами обволакивал. На гитаре им играл. Денег не было на цветы, гитара у меня была инвестиционным вложением. А теперь не играю. Гитару купил роскошную, но не играю. Я теперь только себе покупаю, больше ничего ни на кого не хочу тратить. Я и тебе ничего сказать не могу, не потому что не хочу…
   Я замерла, рука соскользнула с плеча. Вторая оставалась в его плену.
   – Я не знаю, что чувствую. Чего я вообще хочу. Только понимаю, что после всего этого не могу, не имею права голову тебе засирать. Понимаешь?
   То есть это значит, что он… Что все равно ему? Я так и знала…
   Он обернулся ко мне. Его губы, глаза…
   – После этого текста я для тебя точно умер. Но я и не нужен тебе, вообще-то. На твоем месте я бы давно послал такого мудака. И ты меня тогда послала, и я пошел, и правильно пошел. Тебе же не нужен такой? Зачем тебе такой, правда? Ты плачешь?
   Он не договорил. Я не успела ничего ответить. Его сухие губы, мои… Мои загорелись, когда по ним царапнуло его щетиной. Как быстро растет. Мне всегда нравилась эта щетина – так острее чувствовалось слияние с чужим, мужским… Так острее чувствовалась грань между «я» и «он».
   Я не поняла, как это произошло. Он дотянулся с водительского сиденья, перелез или вышел и вошел через дверь… Я даже не запомнила этого момента. На секунду он меня выпустил, а потом я уже лежала, упираясь затылком в мягкий подлокотник, липла голой кожей к кожаным сиденьям – за это их и не люблю. Его глаза надо мной… Грань сохранялась и была острой – между рубашкой и телом, между кожей машины и его. Эта тяжесть сверху, когда не вырвешься и не хочешь никуда вырываться, а хочешь так и лежать раздавленной, пойманной. Покоренной и распятой… Что-то твердое, жесткое… Пряжка ремня. А ремня и не было в тех брюках, они же на резинке.
   Когда оставалась еще одна последняя секунда, когда можно было это остановить, я прошептала:
   – А презервативы?
   Он застыл на мгновение. Выдохнул:
   – Молчи. Ради бога…
   Вдавил мою голову в подлокотник. И больше ничего нельзя было сказать и сделать. Больше ничего не надо было делать. Само собой… Так просто. Просто дышать в такт. Ветер с моря забирался в машину и на секунду, когда возникало пространство между мной и им, между мной и кожей сиденья, я ощущала прохладу. Потом снова горячо. Холодно. Горячо… Очень горячо. Потом я уже не различала ни низ, ни верх, ни ветер, ни грань, где кончаюсь я и начинается он. Все слилось в одно… Лицо горело, распаленное его прикосновениями. Везде, где он прикасался, оставался след… Чертил свои борозды на мне, по мне, внутри меня… Пусть. Все равно, что дальше, пусть сейчас так. А я запомню. Каждое движение, почти до боли, до самой внутриутробной черты, за которой больше ничего нет, до самого конца… До алой глубины, где начинается все… Смыкается, раскрывается, взрывается и горит…
   – Как же с тобой хорошо! – прошептал он. – У меня такого не было с семнадцати лет. – И, не дожидаясь моего ответа, быстро поднялся, хлопнул дверью, сел за руль, завел машину. Мы поехали.
   А я осталась лежать на мокрой коже позади него. И смотрела в окно, в черный бархатный мрак…
 
   В свой номер я вошла через сутки, даже больше. Очень странная картинка – комната хранила отпечаток моего состояния, каким оно было, когда я собиралась в Монте-Карло. А теперь сюда вошел совершенно другой человек.
   Саша сразу рухнул в кресло.
   – Аленка, у нас не больше часа. Помочь?
   – Сиди, мне самой быстрее! – ответила я.
   Вещи, не узнававшие хозяйку, прятались по углам, не хотели собираться. Или стеснялись постороннего. Я пыталась загладить эту неловкость – между гостем и изнанкой моего гардероба, который застали врасплох.
   Странно, только что ты и он – это одно и то же, а после того, как все кончилось, нас снова отбрасывает друг от друга на расстояние. Он тоже дистанцировался, спросил:
   – И мы сюда тебя поселили?
   – Как видишь. Но тут бассейн отличный.
   – А я в «Хилтон» тебе приглашение присылал.
   – Какое приглашение?
   – На день рождения.
   – А… Да? – Я и забыла о нем.
   – А я все думал, почему ты не приехала, звонил тебе…
   – Вот потому.
   Значит, это он звонил! А тот номер – его французский мобильный.
   – Понял, исправлюсь. Слушай, а выпить есть?
   Вино в этой комнате закончилось еще позавчера.
   – Нет, пусто.
   – Так давай закажем!
   – Тут нет рум-сервиса. Не «Хилтон».
   – Ладно, не добивай. Слушай, что ты копаешься? Давай мне задание!
   – Какое тебе задание дать? Трусы мои складывать?
   – А что? Мне нравится. Я могу.
   Мне зато не нравилось. Потому что были там трусы, которые не стоило доверять его глазу. Никакого гламура, зато удобные. Ненавижу синтетические бл…дские кружева, которые впиваются всюду. Но хорошо, что вчера я надела компромиссный вариант – шелковые, которые меня и спасли.
   Разговор о трусах как-то разрядил напряженность. Он встал посреди комнаты, оглядывая поле битвы с пакетами, мешками и тряпками.
   – Ладно, трусы можешь себе оставить, но такое простое дело, как сборы, мне можно доверить. Я же путешественник с дипломом. Чемодан собираю за десять минут. Ты иди в душ, а мне скажи, что складывать.
   Я остановилась в замешательстве.
   – Алена, давай, не стесняйся! Теперь уже поздно стесняться. А то сейчас вообще никуда не уедем…
   Он двинулся ко мне, поймал…
   – Ну что, согласна?
   – Да, – сказала я и вывернулась из его рук.
   Бросила мешки на кровать, – пусть разбирается.
   – Чемодан в шкафу.
   – Будет сделано! Время засекай. И дверь в ванну запри, – он хмыкнул.
   Я скрылась в ванной. Стояла под душем и думала о том, как все изменилось. Вчера я здесь плакала, а теперь за дверью он складывает мою одежду. И мне кажется это нормальным.
   Я вышла, замотанная в полотенце, – на постели был уже полный порядок, он сидел и курил.
   – Вот она, наконец-то! Ну, иди-ка сюда, проверяй.
   – Спасибо, ты гений.
   – Одиннадцать минут. Я засекал.
   Кроме моих склянок в ванной, все было собрано. Осталось только переодеться и уйти отсюда навсегда. Мне вдруг стало жаль покидать эту комнату и, вообще, что все кончилось. Я села на кровать рядом с ним.
   – Что-то не так?
   – Да нет, все нормально. Просто уезжать почему-то не хочется. Вчера еще мечтала покинуть эту страну, а сейчас – грустно.
   Он посмотрел на меня. Толкнул плечом.
   – Провоцируешь?
   – В смысле?
   – В прямом, – сказал он и потянул за край полотенца.
   Опрокинул меня навзничь, головой я уперлась во что-то жесткое. Ручка чемодана.
   Сквозь сердцебиение я расслышала телефон. Мой телефон.
   Я дотянулась рукой до сумки. Его голова на моем животе…
   – Не подходи, – прошептал он.
   Мама. Я совсем забыла!
   – Аленушка! Дочка! Ты где? Ты слышишь меня?
   – Да, да, мама, это я! Все в порядке, я тебя слышу.
   – Что там у тебя происходит? Почему ты не звонишь матери? Что случилось? Ты в аэропорту?!
   Он приподнялся на локтях и смотрел на меня. Мама была последним человеком, с которым удобно разговаривать в такой позе.
   – Все в порядке, мам. Небольшие проблемы были с самолетами. Рейсы перегружены. Много русских во Франции.
   – Алена, тут у нас новости, там русских арестовывают, гонения. Срочно домой!
   – Мама, вылечу сегодня, – я посмотрела на Сашу.
   – Скажи, утром, часов в 8. Может, раньше, не знаю пока, – шепнул он.
   – Мам, днем уже в Москве буду, не волнуйся.
   – Твой отец, конечно, не беспокоится, а мать с ума сходит! Я уже все передумала – что ты в аварию попала, что, не дай бог, арестовали на тусовках ваших гламурных…