Страница:
Зачем он сказал про свадьбу? Зачем я, дура, спросила про Гейдельмана?
– Мы далеко ушли от темы глянца. Давайте вернемся к картине, – мне нужно было срочно остановить кровь, уже капавшую из ранки, с которой Кончаловский содрал свежую корочку.
Давай, давай, придумывай следующий вопрос!
– Почему же? Это все туда же, в тему. Что такое глянец? Мечта о лучшей жизни. История о том, как девушка попадает в сказку. История о Золушке, которая ищет принца. Вернее, ищет-то она реализации – той, о которой вы говорите, – а находит принца с деньгами. Что такое современный принц – это олигарх. И все – она выходит замуж. Сказке конец.
Конец. Контрольный выстрел в голову. Я оглянулась в поисках спасения. Этого делать не стоило. Рядом стояли Лия и Настя.
– Андрей Сергеевич, я сейчас на эфир еду. Вас когда встречать?
– Через час я буду у вас. Здесь уже почти закончили.
– Вы, кстати, в моем кино будете сниматься, – сказал он, когда они отошли.
– Как это? – не поняла я.
– Там есть сцены редколлегии. Будут реальные журналисты, из вашего журнала. И вы тоже приходите обязательно, считайте, что кастинг вы прошли.
Впотьмах меня кто-то окликнул. Лия.
– Алена! А что Кончаловский еще говорил про глянец?
Островская и Ведерникова стояли возле черной BMW X5, Настя вертела на пальце ключи и внимательно слушала.
– Ну, так… Что мы как дети в России, которые играют в эти блестящие игрушки: бриллианты, вещи, яхты… Что хочет показать, что это навязанная нам игра… Ну, что сейчас говорить. Я расшифрую интервью, ты прочтешь.
Я быстро попрощалась и побежала к своей Бурашке Че. Сигнализация не срабатывала. Дверь не открывалась. Мне посигналили, я зажмурилась, ослепленная ярким светом фар, и метнулась в сторону, пропуская джип.
– Может, оставишь здесь свой лимузин? Подвезти тебя до метро? – из черного BMW выглядывала Лия. Ведерникова сидела за рулем.
Да уезжай ты, наконец!
– Спасибо. Как-нибудь сама. А то… на эфир опоздает.
Я не могла назвать ее по имени. Прочесть ее имя в журнале – это одно. Но пропустить через собственные голосовые связки… Мне казалось, если я произнесу вслух – «Настя Ведерникова» – она, как Вий, станет сильнее меня. И тогда ничего уже не изменить. Хотя, о чем я думаю – что можно изменить?
Я стукнула по замку. Сигнализация завизжала и, наконец, поддалась. Че Бурашка, которую так умело водил шофер Канторовича, впустила меня внутрь.
Домой я добралась к двенадцати. Включила телевизор. Это давняя привычка – его сонное бормотание хорошо заполняет пустоту квартиры.
Разбрасывая одежду, защелкала пультом. По Первому – американский фильм. По «России» аналогично. По НТВ – сериал без начала и конца. МузТВ. Наша музыка. Ляля, Ариадна, Кассиопея – звезды с папиным бюджетом. Мимо. Дом имени Ксении Собчак. Нечего смотреть. На 15-й кнопке я споткнулась.
Настя сидела на своем троне, в голубом платье от Valentino. В журнале у нас было такое. Я запомнила.
– Доброй ночи. В моей студии и на ваших часах ровно 12. Это время After-party. Время модных людей, роскошных вещей и светских новостей, – говорила Ведерникова. Уверенная. Красивая. Потрясающая. Еще лучше, чем та Настя, которую я только что видела.
Я прилипла к кухонному телевизору – одна нога так и осталась в джинсах, рука шарила по столу в поисках зажигалки.
– Сегодня у меня особый гость. Исключительный. Тот, кто сегодня не имел чести с ним поздороваться, недостоин называться светским персонажем. Потому что сегодня, – Настя сделала мхатовскую паузу, – Андрей Сергеевич Кончаловский пригласил нас всех, всю Москву на презентацию своей новой картины «Глянец». Это уникальное событие – в режиме реального времени снимались первые сцены картины. И мы все стали персонажами его массовки. Здравствуйте, Андрей Сергеевич!
И она протянула руку.
Меня всегда коробил этот момент в программе. Кто это придумал – режиссер передачи или она сама? Инициатива в рукопожатии делала ее похожей на мужчину. К тому же не всякий гость готов тянуть руки – может быть, у него свои взгляды на равноправие. Как у Кончаловского, например.
– Доброй ночи, – и Кончаловский пожал тонкую Настину кисть.
На пальце у Ведерниковой сверкнуло кольцо. Канторович подарил?
– Андрей Сергеевич, скажите сразу, меня вырежете?
– Почему? Вы красивая девушка, вы только украсите картину.
– Спасибо за комплимент. Могу сделать встречный – я рада, что снялась в вашем кино даже в эпизоде. Теперь всем буду говорить, что дебютировала у Кончаловского. Такая честь не каждому актеру выпадает. А уж телеведущим тем более.
– Не скромничайте, вы, по-моему, дебютировали в «Ночном дозоре».
– Ну что вы, это был вампир, а не я.
У Ведерниковой была потрясающая способность переводить разговор на себя. Она представала в своей программе как равноценный своим героям персонаж. С точки зрения журналистики, это было некорректно. Но, возможно, таковы были законы светского жанра. Мне, конечно, приятнее думать, что она это делает специально, но как профессионал я должна быть объективна.
– Давайте про ваше кино. То, что я увидела сегодня на показе, убедило меня, что вы ненавидите глянец. Это была сатира, злая сатира. Намного жестче, чем у Роберта Олтмана в «Прет-а-порте». Скажите, вы снимаете злое кино?
Я не верила своим ушам. Она задавала тот же вопрос, что и я. Теми же словами. Мы что, так одинаково думаем?
– Меня сегодня уже спрашивали об этом.
Спасибо, Андрей Сергеевич! Я прощаю вам мое ранение навылет.
– Я говорил и говорю, что западное сознание…
Кончаловский объяснял зрителям то, что пару часов назад услышала я.
Придется вычеркнуть эту часть из моего интервью. В газете меня учили, что в материале должен быть эксклюзив: то, что сказано только тебе или добыто лично тобой. К тому же бессмысленно печатать в журнале то, что все месяц назад услышали по телевизору.
– Вы говорите про сказку, в которой хотят жить люди. Но современная Золушка изменилась. Она уже не будет сидеть за печкой в ожидании принца. Женщина хочет профессиональной самореализации и финансовой независимости.
Я закурила. Что происходит?
– Вы научились повторять чужие клише. Но о какой независимости идет речь, когда семья, дети делают женщину полностью зависимой от мужчины? И это хорошо…
Я гипнотизировала телевизор, умоляя Кончаловского уйти от вопроса, выплыть на другую тему, но не убивать мой, мой (!) материал, записанный на диктофоне. Мы же говорили с ним всего минут двадцать, а у Насти целый час, за который она вытянет из него все. Все мое интервью до последней буквы. Он же не может ответить по-другому на тот же самый вопрос.
– Один из героев картины – тот самый Паша Гейдельман. Как вы относитесь к его идее, что любовь можно купить? И продать, соответственно. А ведь вы против консъюмеристского подхода.
Я не слышала ответа Кончаловского. Я смотрела на Ведерникову. Девушку в нежно-голубом платье. И пыталась понять – почему?
Почему она считает, что это возможно? У нее есть редакторы, ассистенты, целый штат людей, которые работают на программу и на нее лично! Что, никто лучше меня, случайно оказавшейся на презентации, не умеет придумывать вопросы?
Или это совпадение? Один мужчина. Одни вопросы.
Только не плакать! Завтра рано вставать, глаза опухнут.
– Получается такая детская сказка. Правильно? Мы ведь, как дети, в России играем в бриллианты, машины, яхты…
Я не заплакала. Я засмеялась. Теперь Настя цитировала не меня, а самого Кончаловского. Его ответ мне. То, что я говорила на стоянке. У Ведерниковой, оказывается, много бриллиантов и мало слов. Своих слов.
Я выключила телевизор. В квартире стало тихо. Включила чайник. Закурила.
Чайник взвыл, пошел на взлет, забурлил и отключился.
Месяц назад я решила сменить работу, чтобы избавиться от необходимости даже изредка видеть его. Теперь я вижу ее. Идиотка. Я выключила свет и вышла из кухни.
Глава 3
– Да, мам. Доброе утро!
Я попыталась придать голосу твердость – как будто проснулась с петухами, с грохотом первых мусоровозов и уже сделала легкую пробежку.
– Так день уже!
Промахнулась. На часы-то я не посмотрела. Интересно, а сколько сейчас?
Я отвечала кратко, чтобы не выдуть из головы остатки сна. Если свернуть разговор быстро, есть шанс еще немного поваляться.
– Мам, я перезвоню через час, угу?
– А почему голос такой? Ты не заболела? Или опять поздно легла? Я тебя разбудила, да?
Догадалась. Каждый раз мы играли с мамой в эту игру. Я говорила ей, что в субботу с утра я сплю, каждую субботу мама звонила мне с утра пораньше, чтобы выяснить, когда я легла.
Мама, жаворонок, всю мою совью жизнь пытавшаяся вымуштровать меня под график режимного предприятия, считала, что ночные бдения – это от расслабленности и отсутствия дисциплины.
– Почему ты не можешь режим наладить? Вот йоги просыпаются в пять утра, а ты ложишься в это время!
А вот и нет! Вчера я легла в полчетвертого.
Мама свято верила в спасительную силу холодного душа, прогулок на загазованном московском воздухе и бумажки с режимом дня, все мое детство провисевшей на холодильнике. Может быть, поэтому я и выбрала профессию, где соблюдение режима не было профессиональной доблестью.
– И курила, наверное, да?
– Немного.
Вчера мы болтали с Ленкой до трех, и я успела изничтожить пачку.
– Валера, подойди, поговори со своей дочерью!
Папа сейчас сидел где-нибудь на кухне, допивал чай и готовился закурить, пока мама не видит. У нас с детства был молчаливый сговор – мы игнорировали мамино расписание, валялись до обеда, меняли лыжную прогулку на поход в магазин, а вечером резались в шахматы. Это продолжалось до полуночи, пока не приходила мама и не завершала блиц-турнир призовой разборкой.
– Ребенку давно пора спать! А ты, Валера, как отец, не должен потакать!
Год назад я сняла квартиру, вырвавшись с боями из теплых родительских объятий, и теперь воздействовать на меня можно только точечно и исключительно по субботам. Семейный обед в выходные – на этих условиях я была отпущена на вольные хлеба.
– Твой отец не слышит, он тоже только что встал!
– Мам, ну сегодня хотя бы не ругай его.
Сегодня мы отмечали выход папиной книги – «Инженерные приложения теории случайных процессов».
– Как думаешь, котлеты сделать? Вы же с отцом любите котлеты. Или опять скажешь, что не ешь?
– Мамочка, ты сама решай.
– Я Марину позвала. Ты Свете не звонила?
– Нет, мам, не успела.
Марина Олейникова была старинной маминой подругой, еще со времен законспирированного химического НИИ, в котором они проработали лет двадцать пять. И жили мы в одном доме – серой кооперативной кишке, отстроенной в конце 70-х. Со Светкой, ее дочкой, я ходила в одну школу и дружила с первого класса.
Светку я не видела уже два месяца. С Олейниковой мы теперь не совпадали по времени – когда я приезжала с работы, в половине окон уже не горел свет и Светка, жившая по расписанию американского табачного гиганта, давно спала. В 7.30 выспавшаяся Олейникова уже приступала к своим сигаретам, а я едва успевала доехать до конторы к 11.00, удивляясь каждый раз, как у меня получается одновременно спать и рулить.
– Может, оливки еще открыть? Или маслины? Как ты думаешь?
– Мам, я куплю колбасу по дороге.
– Ты, как отец, никогда не слушаешь! Ладно, просыпайся. И смотри, не опаздывай, – все в четыре придут!
Я рухнула в кровать.
Черт! Проспала! Я металась по квартире в поисках образа. У нас бы сказали – look. Всю неделю я завешивала стулья снятыми впопыхах свитерами, джинсами и блузками, и теперь наступила расплата за легкомыслие: все, что я находила, оказывалось мятым или требовало дозы «Ариэля». Вид, то есть лук, был плачевный. Мои собственные вещи мне мстили – за то, что я слишком много внимания уделяла неродным, тем вещам, которые приносили в журнал, чтобы снимать в них звезд, и которые я облизывала, проверяя подписи под их, звезд и вещей, общими фотографиями: Ингеборга Дапкунайте, платье Salvatore Ferragamo, туфли Marni, Екатерина Гусева, пальто Hussein Chalayan, кардиган Burberry.
Я прославляла чужие гардеробы и коллекции, пока мои безымянные друзья прозябали в безвестности в тазах или на проволочных вешалках из химчистки. До меня квартиру снимал какой-то парень – ему тоже некому было стирать рубашки, но он хотя бы знал место, где это делают за деньги.
Эту квартиру нашла мне тетя Марина, которая после распада химической промышленности на составляющие переквалифицировалась в маклера. Искали долго. Всюду находили обои с цветочками, огромные плюшевые диваны и кресла, непонятно как втиснутые в однокомнатный метраж, лакированную мебель, обкусанную по углам. В принципе, в этом не было ничего страшного – у нас дома тоже сохранились раритетные серванты 60-х, которые, говорят, снова актуальны. Но я искала квартиру, в которой можно засыпать, не думая, сколько людей до меня дышали в этих стенах. Те квартиры, что мы посмотрели, были затерты, как старый халат, – их так интенсивно эксплуатировали, так много и густо в них жили, что никакой стиркой, никакой уборкой не стереть следы прежних съемщиков.
Тетя Марина внутренне сопротивлялась и тем самым тормозила процесс. Она не одобряла этих глупостей – снимать квартиру при наличии родителей с жилплощадью. Олейниковы ютились в двушке, а трехкомнатную на Таганке сдавали паре иностранцев. Как человек экономный, Марина не упускала случая пройтись по моему транжирству. Она, никогда не видевшая сериал «Секс в большом городе», почти дословно цитировала фразу риелтора Керри Брэдшоу: «С таким бюджетом, Алена, и твоими запросами лучше остаться у родителей». В схватке разума и чувства победила молодость. В итоге мы нашли вот это: уголок на задворках Ленинского проспекта, в пятиэтажке, до которой еще не добралась карающая рука Лужкова. Парень, который жил здесь до меня, создал комфорт на уровне ИКЕИ – чистенький и экологичный дизайн, который рождал ощущение, что будущее есть и оно оптимистично.
Краснова, зарплата которой делилась в неравной пропорции – 30% на квартиру, 50% на тряпки и 20% на такси, – пилила меня каждый день.
– Нам, девушкам, надо жить в центре! Переезжай поближе ко мне.
Ленка снимала квартиру в известном композиторском доме на Маяковке, где до сих пор проживали обедневшие советские аристократы, частично разбавленные первой волной предпринимателей. Теперь в таких домах люди бизнеса квартиры не покупают. Зато сдаются они задорого. Мне там не нравилось – Садовое кольцо шумит круглосуточно, в окна заглядывают рекламные щиты и негде ставить машину. Но главное – в этой башне на берегу Садового было ощущение постоянной напряженности. Краснова жаловалась на бессонницу, но менять квартиру не планировала.
Ленка, приехавшая в Москву из Перми, как всякий неофит, не признавала компромиссов и боролась за исторический центр, надеясь, что когда-нибудь он ответит взаимностью – штампом с пропиской в пределах Садового.
Жить в центре – одно из условий, составляющих идеальный образ редактора глянца. В комплекте с фигурой и шмотками. Волкова и Затуловская давно купили серьезные квартиры в псевдоособняках в районе Остоженки. Полозова успела еще до глобального подорожания вселиться в старый дом на Бронной, вложив в это дело Мишкину квартиру и немаленький Мишкин же кредит. Островская являлась обладательницей трех комнат в фамильной коммуналке на Чистых прудах и имела шансы когда-нибудь ее расселить. Вере Голиковой, Иркиной ассистентке, папа купил однокомнатную студию в семьдесят метров недалеко от Смоленки.
Все, кто не жил в центре, либо собирались туда переехать в ближайшее время, либо скрывали этот компрометирующий факт своей биографии.
Мне скрывать было нечего. Я все разболтала сразу. В первый же день в журнале, не зная еще местных порядков, я простодушно отвечала на вопросы коллег. Потом поняла, что зря – завоевывать авторитет в журнале, имея в активе съемную квартиру в пятиэтажке и зияющий пустотами гардероб, очень сложно.
Была, конечно, малодушная мысль – поменять тихую хрущевскую деревню, где в выходные я выбиралась в ближайший магазин с хвостом на затылке и в простецком пуховике, на жесткий гламур центра. Но пока я не могла. Вечером, паркуясь у подъезда, всегда оглядывалась по сторонам – вдруг увижу знакомую машину с красивым номером. И каждый раз ругала себя, поймав на этой неконструктивной мысли. Но переехать отсюда все равно не могла. Пока не могла.
– Алена, ты как всегда! Мы полчаса тебя ждем!
Папа, мама, тетя Марина, ее муж Валентин Дмитриевич и моя подруга Светка уже сидели за столом.
– Юлечка, все хорошо, девочка вовремя приехала. Дочка, садись!
Все как всегда, все на своих местах. Родительский дом, островок стабильности в этом разрываемом хаосом мире, демонстрировал верность традициям. Салат посреди стола, бутылка водки для папы и Валентина Дмитриевича, вино для девочек, томатный сок и зеленый химический напиток «Тархун», которым папа окрасил все мое детство.
– А кто хочет компот из черной смородины, витамин C? Валера, может, открыть?
– Юлечка, не надо.
Смородиновый компот был ненавидим всей семьей, но мама зачем-то закручивала банки каждое лето.
– Валера, котлеты нести?
– Юлечка, позже, мы выпьем сначала.
– Ну, Валера, за тебя! За твою замечательную работу, – поднял рюмку Валентин Дмитриевич, и мы начали.
– Ешь, девочка, ты что-то осунулась, – папа сгружал мне в тарелку салат.
– Пап, я худею.
– Да ты никакая не толстая, не выдумывай! Вот куришь много – это да! – Мама обожала обсуждать меня в присутствии гостей, но цель была благородная – воздействовать на меня Светкиным примером. Светка не курила, зато всегда приносила папе блоки «Кента», портя всю мамину табачную агитацию.
В этом уютном домашнем тепле, где пахло котлетами, картошкой, майонезом, было странно думать о диете. Доктор Волков и гемокод, раздельное питание и пророщенная в мозгах пшеница не выдерживали родительского кулинарного натиска. А кто бы мог отказаться от брауншвейгской колбасы, которая сама прыгает в тарелку с папиной вилки? Или огурцов собственной засолки по рецепту, скрываемому мамой даже от тети Марины, хотя та пытала ее на каждом таком сборище. И грибов – папиного собственного сбора. Мы не признавали покупных.
Через пару рюмок мы со Светкой сбежали на кухню – курить и болтать.
– Ну и как там твоя работа? Лучше, чем в газете?
– Не знаю, Свет. Пока непривычно.
– Но журнал красивый. Я, правда, не читала, только смотрела рекламу.
– Знаешь, мне иногда кажется, что я увязаю в мелочах. В голове куча каких-то названий, деталей, а смысла нет.
– А какой там смысл? Просто красивые картинки.
Я сама об этом думала. Это как у Ильфа и Петрова. Есть два мира: мир больших дел – там строят Турксиб, выбирают президента и пилят нефтяные шельфы, а есть маленький мир, игрушечный – там покупают сумку Гуччи и ищут в ней десять отличий от сумки Прада. Два мира соприкасаются в одной точке, смычка между ними – деньги. В большом мире деньги зарабатывают мужчины, в маленьком их тратят женщины – жены, любовницы, содержанки.
– Я так и не поняла, почему ты из газеты ушла?
Я и сама не очень понимала. Вернее, я знала, но Светке рассказать не могла.
– Да так, импульсивно. Давай лучше про свои дела.
На меня посыпались подробности о грейдах и аттестациях, от которых зависели бонусы, о курсах MBA и о том, что Светку, возможно, отправят работать в Питер, в региональное представительство. Светкин мир был промежуточный – между большими деньгами и маленькими сумочками, – мир менеджеров среднего звена. И ей нравилось в нем. Я знала это и радовалась за подругу, от которой исходило уверенное спокойствие. Почему я не могу быть такой?
– Девочки, несу горячее! – объявила мама.
Мы вернулись к родителям.
– Алена, как дела в газете? – спросил папа.
– Валера, она уже два месяца работает в журнале! – ответила мать за меня.
– Да, точно, а я и забыл. И как дела в журнале?
– Отлично, пап.
– Сколько теперь этих журналов развелось! Для кого их печатают – для Оксаны Робски? Светочка, ведь ты не читаешь эти журналы? – Тетя Марина всю жизнь пыталась доказать, что ее дочь лучше и чище. Светка тактично молчала. – Вам надо повлиять на дочь, это же разврат! Журнал – только начало. Вот помяните мое слово! А если еще и деньги пойдут…
– А деньги – это плохо? – спросил Валентин Дмитриевич невинно. Он иногда выделывал такие трюки, провоцировал жену.
– Конечно! Ее же могут в тюрьму посадить. Она же дурочка, ее во всем и обвинят. Сейчас с этим строго!
Краснова почти рыдала. Утром она прилетела из Перми, куда специально ездила, чтобы оформить новый загранпаспорт, но документы сделать не успели. Поездка в Париж срывалась.
С этим приглашением Краснова носилась весь последний месяц. Жаклин Ано, гендиректор представительства французской компании FLG, продвигавшей в России знаменитый бренд L’Or, позвала Краснову на презентацию нового аромата L’Or Mystery. Поехать хотели все журналы – хорошие отношения с Жаклин гарантировали не только эксклюзив из города Парижа, но и рекламные бюджеты. А денег у французов было много.
Наш «Глянец» попадал в список приглашенных нечасто. Жаклин лично выбирала журналистов, не всегда считаясь даже со статусом изданий. Понятно, что четверка лидеров – Vogue, Elle, Harper’s Bazaar и L’Officiel – садилась в самолет почти всегда, остальные стояли в очереди. В последний раз вместо Красновой ездила девица из журнала «Мода&Стиль», к которой Жаклин благоволила. Ленка боролась за Париж упорно – ставила фото Жаклин в светскую хронику, посылала цветы к праздникам – и, наконец, добилась.
– И как я теперь ей это объясню?!
– Так и скажи, что паспорт не успели сделать.
– Ты что?! У девок из других журналов Шенген стоит годовой, а я скажу, что паспорт просрочен?! И что она обо мне подумает? Ты не представляешь, что это за тусовка – бьюти-эдиторы. Я носом пахала, чтобы пробиться туда, чтобы приглашали везде, чтобы продукты люксовые присылали. И все равно «Вогу» и «Элю» эксклюзив дают, а нам все – в последнюю очередь. Мне надо, надо поехать, повертеться там с Жаклин, отношения наладить личные!
Краснова была в ярости. Я ее понимала. Упорство, с которым она каждый день выходила на бой, заслуживало уважения. Ленке приходилось воевать за: 1) рекламные бюджеты; 2) место в элитарной среде – девушки, отвечавшие за красоту в других журналах, были очень молодыми и очень непростыми, их резюме с пометкой «два языка свободно» могло положить на лопатки и менее уязвимого человека, а Красновой приходилось прятать от них даже паспорт с пермской пропиской; 3) процедуры – редакторам «больших» журналов лучшие салоны делали ботокс, эпиляцию и пилинги, а Ленке все доставалось по остаточному принципу, к тому же самые дорогие процедуры забирали себе Волкова и Полозова.
Краснова честно заработала свой Париж, и я переживала за нее.
– Ты уже решила, кому отдашь поездку?
Островская была тут как тут.
– Надо тебе отдать, да?! – взвизгнула Ленка.
Девицы стояли друг напротив друга, как бычки перед схваткой.
– Мы далеко ушли от темы глянца. Давайте вернемся к картине, – мне нужно было срочно остановить кровь, уже капавшую из ранки, с которой Кончаловский содрал свежую корочку.
Давай, давай, придумывай следующий вопрос!
– Почему же? Это все туда же, в тему. Что такое глянец? Мечта о лучшей жизни. История о том, как девушка попадает в сказку. История о Золушке, которая ищет принца. Вернее, ищет-то она реализации – той, о которой вы говорите, – а находит принца с деньгами. Что такое современный принц – это олигарх. И все – она выходит замуж. Сказке конец.
Конец. Контрольный выстрел в голову. Я оглянулась в поисках спасения. Этого делать не стоило. Рядом стояли Лия и Настя.
– Андрей Сергеевич, я сейчас на эфир еду. Вас когда встречать?
– Через час я буду у вас. Здесь уже почти закончили.
– Вы, кстати, в моем кино будете сниматься, – сказал он, когда они отошли.
– Как это? – не поняла я.
– Там есть сцены редколлегии. Будут реальные журналисты, из вашего журнала. И вы тоже приходите обязательно, считайте, что кастинг вы прошли.
Впотьмах меня кто-то окликнул. Лия.
– Алена! А что Кончаловский еще говорил про глянец?
Островская и Ведерникова стояли возле черной BMW X5, Настя вертела на пальце ключи и внимательно слушала.
– Ну, так… Что мы как дети в России, которые играют в эти блестящие игрушки: бриллианты, вещи, яхты… Что хочет показать, что это навязанная нам игра… Ну, что сейчас говорить. Я расшифрую интервью, ты прочтешь.
Я быстро попрощалась и побежала к своей Бурашке Че. Сигнализация не срабатывала. Дверь не открывалась. Мне посигналили, я зажмурилась, ослепленная ярким светом фар, и метнулась в сторону, пропуская джип.
– Может, оставишь здесь свой лимузин? Подвезти тебя до метро? – из черного BMW выглядывала Лия. Ведерникова сидела за рулем.
Да уезжай ты, наконец!
– Спасибо. Как-нибудь сама. А то… на эфир опоздает.
Я не могла назвать ее по имени. Прочесть ее имя в журнале – это одно. Но пропустить через собственные голосовые связки… Мне казалось, если я произнесу вслух – «Настя Ведерникова» – она, как Вий, станет сильнее меня. И тогда ничего уже не изменить. Хотя, о чем я думаю – что можно изменить?
Я стукнула по замку. Сигнализация завизжала и, наконец, поддалась. Че Бурашка, которую так умело водил шофер Канторовича, впустила меня внутрь.
Домой я добралась к двенадцати. Включила телевизор. Это давняя привычка – его сонное бормотание хорошо заполняет пустоту квартиры.
Разбрасывая одежду, защелкала пультом. По Первому – американский фильм. По «России» аналогично. По НТВ – сериал без начала и конца. МузТВ. Наша музыка. Ляля, Ариадна, Кассиопея – звезды с папиным бюджетом. Мимо. Дом имени Ксении Собчак. Нечего смотреть. На 15-й кнопке я споткнулась.
Настя сидела на своем троне, в голубом платье от Valentino. В журнале у нас было такое. Я запомнила.
– Доброй ночи. В моей студии и на ваших часах ровно 12. Это время After-party. Время модных людей, роскошных вещей и светских новостей, – говорила Ведерникова. Уверенная. Красивая. Потрясающая. Еще лучше, чем та Настя, которую я только что видела.
Я прилипла к кухонному телевизору – одна нога так и осталась в джинсах, рука шарила по столу в поисках зажигалки.
– Сегодня у меня особый гость. Исключительный. Тот, кто сегодня не имел чести с ним поздороваться, недостоин называться светским персонажем. Потому что сегодня, – Настя сделала мхатовскую паузу, – Андрей Сергеевич Кончаловский пригласил нас всех, всю Москву на презентацию своей новой картины «Глянец». Это уникальное событие – в режиме реального времени снимались первые сцены картины. И мы все стали персонажами его массовки. Здравствуйте, Андрей Сергеевич!
И она протянула руку.
Меня всегда коробил этот момент в программе. Кто это придумал – режиссер передачи или она сама? Инициатива в рукопожатии делала ее похожей на мужчину. К тому же не всякий гость готов тянуть руки – может быть, у него свои взгляды на равноправие. Как у Кончаловского, например.
– Доброй ночи, – и Кончаловский пожал тонкую Настину кисть.
На пальце у Ведерниковой сверкнуло кольцо. Канторович подарил?
– Андрей Сергеевич, скажите сразу, меня вырежете?
– Почему? Вы красивая девушка, вы только украсите картину.
– Спасибо за комплимент. Могу сделать встречный – я рада, что снялась в вашем кино даже в эпизоде. Теперь всем буду говорить, что дебютировала у Кончаловского. Такая честь не каждому актеру выпадает. А уж телеведущим тем более.
– Не скромничайте, вы, по-моему, дебютировали в «Ночном дозоре».
– Ну что вы, это был вампир, а не я.
У Ведерниковой была потрясающая способность переводить разговор на себя. Она представала в своей программе как равноценный своим героям персонаж. С точки зрения журналистики, это было некорректно. Но, возможно, таковы были законы светского жанра. Мне, конечно, приятнее думать, что она это делает специально, но как профессионал я должна быть объективна.
– Давайте про ваше кино. То, что я увидела сегодня на показе, убедило меня, что вы ненавидите глянец. Это была сатира, злая сатира. Намного жестче, чем у Роберта Олтмана в «Прет-а-порте». Скажите, вы снимаете злое кино?
Я не верила своим ушам. Она задавала тот же вопрос, что и я. Теми же словами. Мы что, так одинаково думаем?
– Меня сегодня уже спрашивали об этом.
Спасибо, Андрей Сергеевич! Я прощаю вам мое ранение навылет.
– Я говорил и говорю, что западное сознание…
Кончаловский объяснял зрителям то, что пару часов назад услышала я.
Придется вычеркнуть эту часть из моего интервью. В газете меня учили, что в материале должен быть эксклюзив: то, что сказано только тебе или добыто лично тобой. К тому же бессмысленно печатать в журнале то, что все месяц назад услышали по телевизору.
– Вы говорите про сказку, в которой хотят жить люди. Но современная Золушка изменилась. Она уже не будет сидеть за печкой в ожидании принца. Женщина хочет профессиональной самореализации и финансовой независимости.
Я закурила. Что происходит?
– Вы научились повторять чужие клише. Но о какой независимости идет речь, когда семья, дети делают женщину полностью зависимой от мужчины? И это хорошо…
Я гипнотизировала телевизор, умоляя Кончаловского уйти от вопроса, выплыть на другую тему, но не убивать мой, мой (!) материал, записанный на диктофоне. Мы же говорили с ним всего минут двадцать, а у Насти целый час, за который она вытянет из него все. Все мое интервью до последней буквы. Он же не может ответить по-другому на тот же самый вопрос.
– Один из героев картины – тот самый Паша Гейдельман. Как вы относитесь к его идее, что любовь можно купить? И продать, соответственно. А ведь вы против консъюмеристского подхода.
Я не слышала ответа Кончаловского. Я смотрела на Ведерникову. Девушку в нежно-голубом платье. И пыталась понять – почему?
Почему она считает, что это возможно? У нее есть редакторы, ассистенты, целый штат людей, которые работают на программу и на нее лично! Что, никто лучше меня, случайно оказавшейся на презентации, не умеет придумывать вопросы?
Или это совпадение? Один мужчина. Одни вопросы.
Только не плакать! Завтра рано вставать, глаза опухнут.
– Получается такая детская сказка. Правильно? Мы ведь, как дети, в России играем в бриллианты, машины, яхты…
Я не заплакала. Я засмеялась. Теперь Настя цитировала не меня, а самого Кончаловского. Его ответ мне. То, что я говорила на стоянке. У Ведерниковой, оказывается, много бриллиантов и мало слов. Своих слов.
Я выключила телевизор. В квартире стало тихо. Включила чайник. Закурила.
Чайник взвыл, пошел на взлет, забурлил и отключился.
Месяц назад я решила сменить работу, чтобы избавиться от необходимости даже изредка видеть его. Теперь я вижу ее. Идиотка. Я выключила свет и вышла из кухни.
Глава 3
GLOSS Октябрь
Глянец – это искусство сочетать идеальное и возможное, роскошное и необходимое. Это переговоры на высшем уровне представителей многополярного модного мира. Компромисс всегда возможен. Не беспокойтесь, вашей индивидуальности ничто не угрожает. Просто каждый новый модный сезон – это компромисс с собой, вчерашней. Он нужен, если вы хотите двигаться вперед, к мировому господству.– Аленушка, ты помнишь про сегодня?
Мода тем и хороша, что постоянно преподносит нам уроки гламурной политкорректности и учит выстраивать доверительные отношения с собой и окружающими. Мода только кажется нетерпимой. Наоборот, она самый убежденный демократ. Конечно, если вы признаете ее тоталитарное господство в своей жизни, так же как демократия признает приоритет гуманистических ценностей. Если бы мировые политические лидеры больше интересовались глянцем, то многих проблем удалось бы избежать.
Судите сами. Серый этой осенью начинает и выигрывает (серые платья Chloé, Fendi и Louis Vuitton – must have сезона), с ним дискутирует розовый (любимый цвет Эльзы Скьяпарелли цитируют в своих коллекциях Diane von Furstenberg и Marc Jacobs), но красный не сдается (за эту команду играет Valentino). Лаконичный минимализм (примерьте образ от Narciso Rodriguez и Rochas) уживается с вышивками гламурной эпохи Марии-Антуанетты (изящные аксессуары Dolce&Gabbana) и кружевными манифестами (работы Alessandro Dell’ Acqua). Вы чувствуете, как быстро осваиваете дипломатию? Остается только подписать мирный договор между сапогами со стразами и колготками с люрексом – и вы можете баллотироваться на третий срок.
Примирить в своем гардеробе кружево и шерсть, шелк и кожу, золотое и розовое, агрессию стиля гранж и кукольное очарование бэби-долл сложнее, чем потушить международный конфликт. Но в этом-то и состоит главная задача – стать гуманитарным послом модного тренда и с блеском провести мирные переговоры между собственным гардеробом и строгими требованиями знаменитых дизайнеров. Выбор этого октября – компромисс, без которого невозможны ни современная геополитика, ни современная фешн-стратегия.Главный редактор
– Да, мам. Доброе утро!
Я попыталась придать голосу твердость – как будто проснулась с петухами, с грохотом первых мусоровозов и уже сделала легкую пробежку.
– Так день уже!
Промахнулась. На часы-то я не посмотрела. Интересно, а сколько сейчас?
Я отвечала кратко, чтобы не выдуть из головы остатки сна. Если свернуть разговор быстро, есть шанс еще немного поваляться.
– Мам, я перезвоню через час, угу?
– А почему голос такой? Ты не заболела? Или опять поздно легла? Я тебя разбудила, да?
Догадалась. Каждый раз мы играли с мамой в эту игру. Я говорила ей, что в субботу с утра я сплю, каждую субботу мама звонила мне с утра пораньше, чтобы выяснить, когда я легла.
Мама, жаворонок, всю мою совью жизнь пытавшаяся вымуштровать меня под график режимного предприятия, считала, что ночные бдения – это от расслабленности и отсутствия дисциплины.
– Почему ты не можешь режим наладить? Вот йоги просыпаются в пять утра, а ты ложишься в это время!
А вот и нет! Вчера я легла в полчетвертого.
Мама свято верила в спасительную силу холодного душа, прогулок на загазованном московском воздухе и бумажки с режимом дня, все мое детство провисевшей на холодильнике. Может быть, поэтому я и выбрала профессию, где соблюдение режима не было профессиональной доблестью.
– И курила, наверное, да?
– Немного.
Вчера мы болтали с Ленкой до трех, и я успела изничтожить пачку.
– Валера, подойди, поговори со своей дочерью!
Папа сейчас сидел где-нибудь на кухне, допивал чай и готовился закурить, пока мама не видит. У нас с детства был молчаливый сговор – мы игнорировали мамино расписание, валялись до обеда, меняли лыжную прогулку на поход в магазин, а вечером резались в шахматы. Это продолжалось до полуночи, пока не приходила мама и не завершала блиц-турнир призовой разборкой.
– Ребенку давно пора спать! А ты, Валера, как отец, не должен потакать!
Год назад я сняла квартиру, вырвавшись с боями из теплых родительских объятий, и теперь воздействовать на меня можно только точечно и исключительно по субботам. Семейный обед в выходные – на этих условиях я была отпущена на вольные хлеба.
– Твой отец не слышит, он тоже только что встал!
– Мам, ну сегодня хотя бы не ругай его.
Сегодня мы отмечали выход папиной книги – «Инженерные приложения теории случайных процессов».
– Как думаешь, котлеты сделать? Вы же с отцом любите котлеты. Или опять скажешь, что не ешь?
– Мамочка, ты сама решай.
– Я Марину позвала. Ты Свете не звонила?
– Нет, мам, не успела.
Марина Олейникова была старинной маминой подругой, еще со времен законспирированного химического НИИ, в котором они проработали лет двадцать пять. И жили мы в одном доме – серой кооперативной кишке, отстроенной в конце 70-х. Со Светкой, ее дочкой, я ходила в одну школу и дружила с первого класса.
Светку я не видела уже два месяца. С Олейниковой мы теперь не совпадали по времени – когда я приезжала с работы, в половине окон уже не горел свет и Светка, жившая по расписанию американского табачного гиганта, давно спала. В 7.30 выспавшаяся Олейникова уже приступала к своим сигаретам, а я едва успевала доехать до конторы к 11.00, удивляясь каждый раз, как у меня получается одновременно спать и рулить.
– Может, оливки еще открыть? Или маслины? Как ты думаешь?
– Мам, я куплю колбасу по дороге.
– Ты, как отец, никогда не слушаешь! Ладно, просыпайся. И смотри, не опаздывай, – все в четыре придут!
Я рухнула в кровать.
Черт! Проспала! Я металась по квартире в поисках образа. У нас бы сказали – look. Всю неделю я завешивала стулья снятыми впопыхах свитерами, джинсами и блузками, и теперь наступила расплата за легкомыслие: все, что я находила, оказывалось мятым или требовало дозы «Ариэля». Вид, то есть лук, был плачевный. Мои собственные вещи мне мстили – за то, что я слишком много внимания уделяла неродным, тем вещам, которые приносили в журнал, чтобы снимать в них звезд, и которые я облизывала, проверяя подписи под их, звезд и вещей, общими фотографиями: Ингеборга Дапкунайте, платье Salvatore Ferragamo, туфли Marni, Екатерина Гусева, пальто Hussein Chalayan, кардиган Burberry.
Я прославляла чужие гардеробы и коллекции, пока мои безымянные друзья прозябали в безвестности в тазах или на проволочных вешалках из химчистки. До меня квартиру снимал какой-то парень – ему тоже некому было стирать рубашки, но он хотя бы знал место, где это делают за деньги.
Эту квартиру нашла мне тетя Марина, которая после распада химической промышленности на составляющие переквалифицировалась в маклера. Искали долго. Всюду находили обои с цветочками, огромные плюшевые диваны и кресла, непонятно как втиснутые в однокомнатный метраж, лакированную мебель, обкусанную по углам. В принципе, в этом не было ничего страшного – у нас дома тоже сохранились раритетные серванты 60-х, которые, говорят, снова актуальны. Но я искала квартиру, в которой можно засыпать, не думая, сколько людей до меня дышали в этих стенах. Те квартиры, что мы посмотрели, были затерты, как старый халат, – их так интенсивно эксплуатировали, так много и густо в них жили, что никакой стиркой, никакой уборкой не стереть следы прежних съемщиков.
Тетя Марина внутренне сопротивлялась и тем самым тормозила процесс. Она не одобряла этих глупостей – снимать квартиру при наличии родителей с жилплощадью. Олейниковы ютились в двушке, а трехкомнатную на Таганке сдавали паре иностранцев. Как человек экономный, Марина не упускала случая пройтись по моему транжирству. Она, никогда не видевшая сериал «Секс в большом городе», почти дословно цитировала фразу риелтора Керри Брэдшоу: «С таким бюджетом, Алена, и твоими запросами лучше остаться у родителей». В схватке разума и чувства победила молодость. В итоге мы нашли вот это: уголок на задворках Ленинского проспекта, в пятиэтажке, до которой еще не добралась карающая рука Лужкова. Парень, который жил здесь до меня, создал комфорт на уровне ИКЕИ – чистенький и экологичный дизайн, который рождал ощущение, что будущее есть и оно оптимистично.
Краснова, зарплата которой делилась в неравной пропорции – 30% на квартиру, 50% на тряпки и 20% на такси, – пилила меня каждый день.
– Нам, девушкам, надо жить в центре! Переезжай поближе ко мне.
Ленка снимала квартиру в известном композиторском доме на Маяковке, где до сих пор проживали обедневшие советские аристократы, частично разбавленные первой волной предпринимателей. Теперь в таких домах люди бизнеса квартиры не покупают. Зато сдаются они задорого. Мне там не нравилось – Садовое кольцо шумит круглосуточно, в окна заглядывают рекламные щиты и негде ставить машину. Но главное – в этой башне на берегу Садового было ощущение постоянной напряженности. Краснова жаловалась на бессонницу, но менять квартиру не планировала.
Ленка, приехавшая в Москву из Перми, как всякий неофит, не признавала компромиссов и боролась за исторический центр, надеясь, что когда-нибудь он ответит взаимностью – штампом с пропиской в пределах Садового.
Жить в центре – одно из условий, составляющих идеальный образ редактора глянца. В комплекте с фигурой и шмотками. Волкова и Затуловская давно купили серьезные квартиры в псевдоособняках в районе Остоженки. Полозова успела еще до глобального подорожания вселиться в старый дом на Бронной, вложив в это дело Мишкину квартиру и немаленький Мишкин же кредит. Островская являлась обладательницей трех комнат в фамильной коммуналке на Чистых прудах и имела шансы когда-нибудь ее расселить. Вере Голиковой, Иркиной ассистентке, папа купил однокомнатную студию в семьдесят метров недалеко от Смоленки.
Все, кто не жил в центре, либо собирались туда переехать в ближайшее время, либо скрывали этот компрометирующий факт своей биографии.
Мне скрывать было нечего. Я все разболтала сразу. В первый же день в журнале, не зная еще местных порядков, я простодушно отвечала на вопросы коллег. Потом поняла, что зря – завоевывать авторитет в журнале, имея в активе съемную квартиру в пятиэтажке и зияющий пустотами гардероб, очень сложно.
Была, конечно, малодушная мысль – поменять тихую хрущевскую деревню, где в выходные я выбиралась в ближайший магазин с хвостом на затылке и в простецком пуховике, на жесткий гламур центра. Но пока я не могла. Вечером, паркуясь у подъезда, всегда оглядывалась по сторонам – вдруг увижу знакомую машину с красивым номером. И каждый раз ругала себя, поймав на этой неконструктивной мысли. Но переехать отсюда все равно не могла. Пока не могла.
– Алена, ты как всегда! Мы полчаса тебя ждем!
Папа, мама, тетя Марина, ее муж Валентин Дмитриевич и моя подруга Светка уже сидели за столом.
– Юлечка, все хорошо, девочка вовремя приехала. Дочка, садись!
Все как всегда, все на своих местах. Родительский дом, островок стабильности в этом разрываемом хаосом мире, демонстрировал верность традициям. Салат посреди стола, бутылка водки для папы и Валентина Дмитриевича, вино для девочек, томатный сок и зеленый химический напиток «Тархун», которым папа окрасил все мое детство.
– А кто хочет компот из черной смородины, витамин C? Валера, может, открыть?
– Юлечка, не надо.
Смородиновый компот был ненавидим всей семьей, но мама зачем-то закручивала банки каждое лето.
– Валера, котлеты нести?
– Юлечка, позже, мы выпьем сначала.
– Ну, Валера, за тебя! За твою замечательную работу, – поднял рюмку Валентин Дмитриевич, и мы начали.
– Ешь, девочка, ты что-то осунулась, – папа сгружал мне в тарелку салат.
– Пап, я худею.
– Да ты никакая не толстая, не выдумывай! Вот куришь много – это да! – Мама обожала обсуждать меня в присутствии гостей, но цель была благородная – воздействовать на меня Светкиным примером. Светка не курила, зато всегда приносила папе блоки «Кента», портя всю мамину табачную агитацию.
В этом уютном домашнем тепле, где пахло котлетами, картошкой, майонезом, было странно думать о диете. Доктор Волков и гемокод, раздельное питание и пророщенная в мозгах пшеница не выдерживали родительского кулинарного натиска. А кто бы мог отказаться от брауншвейгской колбасы, которая сама прыгает в тарелку с папиной вилки? Или огурцов собственной засолки по рецепту, скрываемому мамой даже от тети Марины, хотя та пытала ее на каждом таком сборище. И грибов – папиного собственного сбора. Мы не признавали покупных.
Через пару рюмок мы со Светкой сбежали на кухню – курить и болтать.
– Ну и как там твоя работа? Лучше, чем в газете?
– Не знаю, Свет. Пока непривычно.
– Но журнал красивый. Я, правда, не читала, только смотрела рекламу.
– Знаешь, мне иногда кажется, что я увязаю в мелочах. В голове куча каких-то названий, деталей, а смысла нет.
– А какой там смысл? Просто красивые картинки.
Я сама об этом думала. Это как у Ильфа и Петрова. Есть два мира: мир больших дел – там строят Турксиб, выбирают президента и пилят нефтяные шельфы, а есть маленький мир, игрушечный – там покупают сумку Гуччи и ищут в ней десять отличий от сумки Прада. Два мира соприкасаются в одной точке, смычка между ними – деньги. В большом мире деньги зарабатывают мужчины, в маленьком их тратят женщины – жены, любовницы, содержанки.
– Я так и не поняла, почему ты из газеты ушла?
Я и сама не очень понимала. Вернее, я знала, но Светке рассказать не могла.
– Да так, импульсивно. Давай лучше про свои дела.
На меня посыпались подробности о грейдах и аттестациях, от которых зависели бонусы, о курсах MBA и о том, что Светку, возможно, отправят работать в Питер, в региональное представительство. Светкин мир был промежуточный – между большими деньгами и маленькими сумочками, – мир менеджеров среднего звена. И ей нравилось в нем. Я знала это и радовалась за подругу, от которой исходило уверенное спокойствие. Почему я не могу быть такой?
– Девочки, несу горячее! – объявила мама.
Мы вернулись к родителям.
– Алена, как дела в газете? – спросил папа.
– Валера, она уже два месяца работает в журнале! – ответила мать за меня.
– Да, точно, а я и забыл. И как дела в журнале?
– Отлично, пап.
– Сколько теперь этих журналов развелось! Для кого их печатают – для Оксаны Робски? Светочка, ведь ты не читаешь эти журналы? – Тетя Марина всю жизнь пыталась доказать, что ее дочь лучше и чище. Светка тактично молчала. – Вам надо повлиять на дочь, это же разврат! Журнал – только начало. Вот помяните мое слово! А если еще и деньги пойдут…
– А деньги – это плохо? – спросил Валентин Дмитриевич невинно. Он иногда выделывал такие трюки, провоцировал жену.
– Конечно! Ее же могут в тюрьму посадить. Она же дурочка, ее во всем и обвинят. Сейчас с этим строго!
Краснова почти рыдала. Утром она прилетела из Перми, куда специально ездила, чтобы оформить новый загранпаспорт, но документы сделать не успели. Поездка в Париж срывалась.
С этим приглашением Краснова носилась весь последний месяц. Жаклин Ано, гендиректор представительства французской компании FLG, продвигавшей в России знаменитый бренд L’Or, позвала Краснову на презентацию нового аромата L’Or Mystery. Поехать хотели все журналы – хорошие отношения с Жаклин гарантировали не только эксклюзив из города Парижа, но и рекламные бюджеты. А денег у французов было много.
Наш «Глянец» попадал в список приглашенных нечасто. Жаклин лично выбирала журналистов, не всегда считаясь даже со статусом изданий. Понятно, что четверка лидеров – Vogue, Elle, Harper’s Bazaar и L’Officiel – садилась в самолет почти всегда, остальные стояли в очереди. В последний раз вместо Красновой ездила девица из журнала «Мода&Стиль», к которой Жаклин благоволила. Ленка боролась за Париж упорно – ставила фото Жаклин в светскую хронику, посылала цветы к праздникам – и, наконец, добилась.
– И как я теперь ей это объясню?!
– Так и скажи, что паспорт не успели сделать.
– Ты что?! У девок из других журналов Шенген стоит годовой, а я скажу, что паспорт просрочен?! И что она обо мне подумает? Ты не представляешь, что это за тусовка – бьюти-эдиторы. Я носом пахала, чтобы пробиться туда, чтобы приглашали везде, чтобы продукты люксовые присылали. И все равно «Вогу» и «Элю» эксклюзив дают, а нам все – в последнюю очередь. Мне надо, надо поехать, повертеться там с Жаклин, отношения наладить личные!
Краснова была в ярости. Я ее понимала. Упорство, с которым она каждый день выходила на бой, заслуживало уважения. Ленке приходилось воевать за: 1) рекламные бюджеты; 2) место в элитарной среде – девушки, отвечавшие за красоту в других журналах, были очень молодыми и очень непростыми, их резюме с пометкой «два языка свободно» могло положить на лопатки и менее уязвимого человека, а Красновой приходилось прятать от них даже паспорт с пермской пропиской; 3) процедуры – редакторам «больших» журналов лучшие салоны делали ботокс, эпиляцию и пилинги, а Ленке все доставалось по остаточному принципу, к тому же самые дорогие процедуры забирали себе Волкова и Полозова.
Краснова честно заработала свой Париж, и я переживала за нее.
– Ты уже решила, кому отдашь поездку?
Островская была тут как тут.
– Надо тебе отдать, да?! – взвизгнула Ленка.
Девицы стояли друг напротив друга, как бычки перед схваткой.