Страница:
Я так не хотела. Я хотела на прием к президенту, но без говна на Красной площади.
Ладно, в конце концов, я просто хотела сыграть в кино. Кто бы смог отказаться? Даже из тех, кто служит в глянце?
Принесли кассету. Play! Сейчас я все про себя узнаю…
Не богиня. Вот что считала я с экрана. По сравнению со мной и Высоцкая, и Ира Розанова выглядели изящными дюймовочками, а я проходила мимо, громыхая слоновьей поступью. Боже, подлый, подлый Кончаловский – мой крупный план на словах «Им давно место в „Работнице“!» Чего я, дура, согласилась сниматься?! Островская была права.
На съемочной площадке я чувствовала себя счастливой – я в кино! И хотелось дальше, больше.
Ира Розанова сказала:
– А почему бы и нет. У тебя получатся характерные роли, старух попробуй сыграть.
– Как старух? Каких старух?! Я, может, ощущаю себя героиней.
– Зря ты так про старух. У меня, например, есть одна бомжиха, любимая моя роль.
Мы тогда посмеялись. А теперь понятно, что она имела в виду.
На пленке мои индивидуальные черты проявились как некрасота в сравнении с правильной топонимикой лиц актрис. Я никогда бы не сказала, что считаю себя красивой, но и согласиться с тем, что увидел во мне Кончаловский, было решительно невозможно!
Но даже не в актрисах здесь дело. Я увидела сцену показа, ту самую, где я ассистировала Насте, вынося ее сумку из-под прицела телекамер. Настя у Кончаловского получилась красивая. Камера любовалась ею. Я тоже попала в кадр. И контраст между мной и Настей был разительным.
Я как будто увидела себя чужими глазами. Его глазами. Если бы я выбирала – у них, у мужиков, всегда есть такая возможность, – так вот, на его месте я бы точно выбрала ее.
Представление о себе всегда субъективно: когда смотришь в зеркало, вкладываешь в свой внешний облик внутреннее содержание, и получается прекрасная картинка. Теперь я рассматривала свое изображение отстраненно, как будто ничего не знала про себя, как будто видела впервые. Так смотрит на меня человек, который не я. Другой. Он.
Открытие было ужасным, отрезвляющим. Вот почему она в телевизоре, а меня дорисовывают в фотошопе. Настин папа-режиссер знал, как нужно делать детей. С правильными коммерческими чертами лица. В кино или на телевидении, это в любом случае купят. А мой папа не подумал, кому он будет продавать такой товар…
В общем, в кино меня больше не снимут. На моих условиях. А на их – в качестве бомжихи – я точно не хочу.
Кинокамера меня не любит. Фотокамера тоже. Телекамера – не знаю, пока не проверяла. Я набрала Мишкин телефон. Проверим, любит ли меня Полозов или он тоже в сговоре с предательской техникой.
Кто-то обнаружил встречное желание пообщаться. Настя. Безупречная Настя, которую любит шоу-бизнес. Техника на службе золотой молодежи.
– Алена, Алена, ты меня слышишь?!
Я насторожилась. В ее голосе были слышны высокие ноты начинающейся истерики.
– Да-да! Рассказывай, как дела?
– Алена, это кошмар! Просто кошмар! Они написали все… – она уже захлебывалась слезами, – про меня написали, что я была тогда в машине…
Черт! Я успела среагировать. От грязной задницы грузовика меня отделяло несколько сантиметров.
– Сейчас, Настя, подожди!
Внутри бушевала адреналиновая буря, но я не поддавалась, рвалась к обочине, нагло тараня плотные ряды машин. Уф, встала!
– Алло, Настя, говори!
Она плакала.
– Настя, успокойся! Подыши и спокойно скажи мне, что случилось.
Когда-то это должно было произойти, почему не сейчас?
Мое ухо заливал поток слез и соплей, из которого было понятно немногое. Я услышала только: Ведерникова была в машине, Ведерникову выгонят с телевидения, Ведерникова пострадала и находится в тайной швейцарской клинике. Главный вопрос оставался неясным.
– Настя, ты меня слышишь?
– Да-аааа, – и она снова уходила глубоко под воду.
– Скажи мне, там написано, что ты вела машину?
Трубка затихла. Утонула она там, что ли?
– Что? Что ты говоришь?
– Они написали, что ты за рулем была, да?
– Ты что? При чем здесь… Почему за рулем? Алена, ты с ума сошла?!
Действительно, с ума я сошла. Я же по телефону про это спрашиваю.
– Я тебя поняла. Вернее, не так поняла.
– Вот именно! Алена, приезжай срочно! Приезжай, умоляю! Ольховский никого не пустит, конечно, но они же везде пролезут, правда? Я даже телефон не могу включить. Они разорвут меня! Журналисты эти разорвут меня! Я не знаю, что делаааа…
Она снова зарыдала.
– Эй, прекрати! Прекрати, слышишь? Тебе нельзя реветь, опухнет лицо. Я сейчас приеду!
Я пыталась найти баланс между сложными чувствами внутри меня. Облегчением от того, что мучительная тайна прорвалась наружу и это облегчило мою ношу, и неуютным совестливым ощущением, что это недостойно – испытывать облегчение, когда чужая беда стала горше.
Через полтора часа, преодолев последовательно заторы на Садовом, Кутузовском и Рублевке, я вошла в палату.
Это была первая полоса. Через всю страницу крупно:
Хотела бы я посмотреть на людей, которые делают такие газеты. Тут как раз актуален мамин фирменный вопрос – и где они новости берут?
Листок назывался «СС». «Светские скандалы». СС – неплохое название для газеты. Спецкорр СС, главный редактор СС, штурмбаннфюрер СС…
Я нашла стр. 5, обильно унавоженную душераздирающими рекламными выкриками: «Лицо невесты олигарха обезображено до неузнаваемости! Что скрывает женевская пластическая клиника?»
И так далее, и тому подобное.
Слава богу, ни слова про полицию и расследование…
Настя теребила за ухом повязку, поддерживающую сложную бандажную конструкцию, созданную пластическим гением Ольховского. Швы ей уже сняли.
– Не трогай, пусть заживает, – сказала я, отложив газету.
– Чешется, не могу. Ну, что ты думаешь? – она умоляюще смотрела на меня.
– Плохо, но не смертельно. Я думала, что хуже.
– И что теперь делать?
– Сначала понять надо, кто тебя слил. Что ты сама думаешь?
– Не знаю. Как ты считаешь, Алена, это можно через газету установить?
– Теоретически да. А практически тебе никто не скажет. У меня в такой прессе даже знакомых нет.
– Ален, извини, я тут думала… Только ты не обижайся, ладно?
– Ну…
– Ты никому не говорила? – Настя потупила взор.
– Я?! – учитывая, во что мне обошелся кошмар с Ведерниковой, меньше всего я хотела бы разменять свои усилия на такую вот дешевейшую статью! – Ты вообще думаешь иногда?! Нет, я не говорила! Здесь не ищи.
– Но на пустом месте не может быть?
Не может. Это точно. И про сломанный нос откуда-то взято.
– Может, Ольховский? – предположила Настя.
– Вряд ли. Рискует гонораром. Ему же много платят?
– Прилично. Более чем. Даже для Сашки это заметно.
Для Сашки, бр-ррр! Ладно, сейчас не об этом.
– Давай так. Перечислим всех, кто знает, – сказала я.
Получилось: Настя, я, Канторович, Настины родители, Ольховский и его персонал (человек пять наберется), Волков, продюсер канала Цыганков (без подробностей). Все.
– А Аня?
– Какая Аня?
– Ну его жена, Аркадия жена, твоя начальница.
– Нет, я ей ничего не говорила.
Тогда, приехав к рыдающей Волковой, я, действуя без всяких инструкций Канторовича, сообразила, что ей не стоит говорить о Насте.
– А ты сама никому не болтала? Подружкам каким-нибудь? Вспомни! Ты здесь почти месяц сидишь, кто-нибудь приезжал наверняка, звонила кому-нибудь?
– Ты что? Исключено.
– Точно? – Что-то в ее голосе не слышалось уверенности.
– Только одной подруге. Но она не могла. Я ее с детства знаю, наши родители дружат. Мы почти как сестры.
Получалось, что виновата медицина. Искать надо среди медсестер.
В сумке зажужжал телефон.
– Алле, Борисова? Королева гламура, звонила мне, что ли? Чего хотела?
– Мишка! Хорошо, что ты позвонил. Как дела?
– Да нормально, сижу тут, дрочу на последнюю заметку. На работе до сих пор, представь! А ты, Борисова, олигархам отсасываешь в сортире «Галереи»?
– Полозов, ты офигел совсем? Распоясался, гад! Все, я отключаю телефон. – Это было слишком даже для меня, прошедшей через ужасы французского плена.
– Ну прости дурака, прости. Это я соскучился так. Валяюсь в ногах, целую песок, по которому ты ходила.
– Этого недостаточно. Извинения не приняты.
– Ну, хочешь, харакири сейчас сделаю, а, Ален? Прости, я, правда, гад. Ну за…бался совсем, одурел. Ты же знаешь, я мужская шовинистическая свинья, тупая и одноразовая.
– Скорее, одноклеточная. А что тупая, согласна. И я ее зарежу посредством харакири.
– Слушай, может, поужинаем? Сто лет тебя не видел. Давно собирался тебе набрать…
В Москве всегда так. Перелистываешь «имена» в телефоне в поисках номера, который экстренно необходим сейчас, и игнорируешь те, которые давно следует набрать. Стыдливо и поспешно пробегаешь цифры, за которыми – дорогие, родные, друзья. Не хватает мощного импульса, чтобы активизировать желание поговорить. А потом, когда подстегнет тебя что-то срочное, наконец набираешь. Получается, что звонишь друзьям только по делу. Друзья обижаются, думая, что это ты такая корыстная. А это не ты корыстная, это город такой, жадно поглощающий энергию. Хватает только на самое необходимое, без чего прожить нельзя сейчас. Мишке наверняка тоже что-то надо, иначе он бы не перезвонил. Я не обижалась, я просто знала про него то же, что и про себя.
– Сегодня не смогу встретиться.
– Да, а чего делаешь? Тоже на работе? Хочешь, я к тебе подъеду? – Мишке точно что-то понадобилось.
– Нет, не на работе. Я газету читаю, – я перевернула страницу, чтобы уточнить название, – «Светские скандалы», знаешь такую?
– А то! Наш отрядный боевой листок. Пионэр-правда. Про Диму Билана и куклу вуду уже прочитала?
– В смысле? – Реакция Полозова была удивительна. Михаил Юрьевич читает бульварную прессу? Да, давно я ему не звонила, пропустила огромную внутреннюю работу, проделанную редактором деловой газеты в сторону читателя бульварной шелухи.
– В прямом. Я ее теперь на ночь читаю в качестве супружеского долга.
– То есть… Не понимаю, Миш…
– Ты что, Борисова, не в курсе до сих пор? Это же Ирки моей газета. Нарыла инвесторов, теперь она издатель. Бабки рубит на Диме Билане. Я тебе давно хотел позвонить, про Канторовича заметку заказать – у тебя же контакты с ним. Ты же была там, во Франции? Слухи ходят, что ты свидетель номер один. Во Франции была, спрашиваю?
Я впитывала информацию, как сухая мочалка, оставленная хозяином на две отпускных недели, впитывает воду. Иркина газета? Иркина?!
Ведерникова тревожно прислушивалась – по моему лицу, наверное, читалось, что я получила новость часа. Графиня изменившимся лицом бежала пруду.
– Нет… Да… Я во Франции по другому поводу была…
– Да ну? А я слышал, что ты там вместе с Канторовичем Волкова спасала. Почему только Прохорова не спасла? Давай встретимся, поболтаем, расскажешь мне про приключения Электроника…
Осторожнее, никаких резких движений. Мишка в курсе. Меня подмывало спросить, кто написал заметку в Иркину газету, но по телефону он точно не скажет. И при Насте спрашивать не стоило.
– Миш, я тебе вообще по поводу Лондонского форума звонила. Хотела посоветоваться.
– Посоветуйся. Говно вопрос. А ты тоже собираешься? Я тебе говорил, Борисова: олигархи – это твой профиль, а ты все – в гламур, в гламур хочу!
– Давай завтра в районе восьми встретимся.
– Все, забились. – В трубке громко щелкнуло. Это Полозов чмокнул меня в ухо.
– Кто это был? – спросила Ведерникова.
– Так, один приятель.
– Он журналист? – несмотря на депрессию, Настя соображала быстро.
– Нет, просто тоже газету читал, – ответила я уклончиво.
– Ужас, вся Москва прочла. Я с папой говорила – он в истерике, наорал на меня. Ему звонят все, спрашивают. Я не знаю, что делать.
А я тем более.
– Давай-ка мы Александру Борисовичу наберем, – мне стало тяжело тащить одной эту ношу.
– Да я ему целый день звоню! Сбрасывает. Я боюсь, вдруг с Аркадием что-нибудь случилось?
Канторович к телефону не подошел.
– Ничего с Аркадием не случилось. Мы бы уже узнали. Не надо о плохом, – сказала я.
Поскольку установить врага не представлялось возможным и попросить помощи друга тоже, мы выработали собственный план.
Настя должна максимально долго оставаться здесь. Домой ехать опасно – есть риск получить фотографию на выходе из клиники. Завтра Настя будет звонить продюсеру и обещать, что через неделю она выйдет в эфир.
– А что Ольховский говорит?
– Говорит, что через три дня снимет повязку.
– Я пойду, поищу его. Может, он еще здесь. А ты ложись. И выброси эти газеты.
Я сгребла гадкие страницы, цинковую пачкотню, смяла и засунула в мусорную корзину.
Ольховского я отыскала в кабинете.
– А, красавица, заходи! Читал, читал откровения мясника. Распишешься на журнальчике?
После того как Ольховский прочел и утвердил интервью, мы с ним почти подружились…
– Сгрызешь чего-нибудь?
– Давайте.
Он подвинул мне блюдо с бутербродами.
– Сейчас чайку заварю. С лимоном? – Я кивнула. – Ну что там наша дива? Истерит, ага? Сегодня целый день рыдала, я тебе звонить хотел, чтобы ты забирала ее, к черту, домой. Чего там про нее написали-то? Разоблачили еще одну любовницу олигарха?
– Андрей Андреич, какой вы циничный! У девушки беда…
– Беда у нее, а как ты хотела? И у меня беда. Ты же за расследованием ко мне пришла, ага? Колобки идут по следу?
Я давно заметила, что Ольховский знает женщин, как свои пять пальцев. Вернее, десять. Потому что пальцами их изучает, могучими пятернями гениального хирурга. У Ольховского дьявольский опыт. Он, как Воланд, мог бы сказать о себе – я видел не просто голых женщин, я видел женщин со снятой кожей.
– Слушай, лапочка, – начал он, запуская лимонную дольку в мой чай, – я сегодня своим допрос устроил, кто звезданул прессе про диву… Они божатся, что никто. И я им верю – потому что тут куши посерьезнее были. Не ваш гламур дешевый, а политика… Разные случались истории. У меня же, как в ФСО, подписка: звезданешь на сторону – все, волчий билет. Никуда потом человек не пристроится. Только в районную больничку города Звездожопинска. Мои не могли. Сто процентов не они…
– Я про ваших и не думаю, если честно. Просто пока не понимаю, кто мог.
– А ты у нее спроси. Она телефон все время мусолит. С кем там она лясы вытачивает? Небось звезданула сама подружкам своим, ага?
– Могла, вообще-то. Она слабая, эмоциональная очень. Я даже не знаю, что мне с ней делать?
– А она тебе что, сестра? Пусть о ней папа с мамой думают и зайчики ее, олигарчики, кто там еще башляет за нее…
– Андрей Андреич, вы циничный.
– Ты это уже говорила, лапочка. Я доктор, но душу к жопе не пришиваю, если вылетает не туда.
– Вы когда Настю собираетесь выписывать?
– Да вчера бы выпихнул, она мне всю клинику в напряжении держит. Ты понимаешь, какая история, у нее фигово процесс идет: стрессует постоянно, думает про худшее, и худшее случается. Самые дорогие пациенты – самые геморройные, как правило. На тебе бы все давно как на собаке затянулось. Не спрашивай меня про прогнозы…
Какой грубый доктор Айболит, напомнил про мою бюджетную несостоятельность.
– У нее же эфиры, ей в телевизор надо быстрее.
– А это не ко мне. Это в Минпечати сходи. Я морду зашил, а про ваше эфирное ничего не знаю.
Мы помолчали, пережевывая бутерброды.
– Я еще хотела спросить… Посоветоваться. Ну так, пока в общем плане. Вы думаете, что у меня быстро бы все зажило, ну если бы…
У Ольховского был встроенный локатор, улавливающий тонкие пассы пациента.
– Лапочка, давай без предисловий, у меня завтра в семь операция, сейчас догрызу кусочек и поеду домой. Тоже морду решила полоснуть, ага? Что конкретно не устраивает?
– Ну, я сегодня посмотрела…
– …на фотографию пятилетней давности?
– Нет, кино трехмесячной давности. Я в кино снялась…
– И что? Ума Турман выигрывает на твоем фоне?
– Примерно. Проигрываю на фоне Юли Высоцкой. И потом, вы же мне говорили, что у меня не все в порядке…
– Не надо сказок. Я помню, что говорил. Я тебе сказал, что через два-три года можно подкорректировать грыжки. Если ты решишь перейти на линзы, ага?
– Да, говорили. Но сегодня на себя посмотрела… не то чтобы что-то конкретное не устраивает. Просто мне показалось… как бы это сказать…
Я набрала побольше воздуха. Он же врач, в конце концов, ему можно честно.
– Мне кажется, что я некрасивая. Может, симпатичная, но не красивая. Не звезда. Понимаете, есть девушки ослепительные. Вот, например, Настя. Она – звезда. И… – я запнулась, не вспоминались мне что-то безупречные звезды в нашем шоу-бизе. – В общем, они красивые. А я обычная. Девочка с улицы. А есть же безусловная красота, ну вы понимаете…
– Так, лапочка, я понял. Еще одна сдуревшая от гламура дура. Я тебе так скажу. Один раз, а ты слушай. Мне в принципе все равно. Говорю, потому что, лапочка, ты у меня тут прописалась с этой дивой, помогаешь ей непонятно зачем… Не мое дело отговаривать, но мы сейчас не про деньги, ага? Счет отдельно. Идеальная твоя красота не на одну тысячу будет…
– Да?
– А ты думала! Но я тебе не про это… Моя профессия не говорить, а резать, это вы, журналисты, клиентов моих уговариваете… Не знаю, где ты там и с кем снималась, но я так скажу… Я тебя могу дорезать до состояния кавер-герла. Ты мне принеси свой журнал, и мы будем выбирать – глаза тебе сделаю, как у Турман, сиськи притачаю… какие… как у Дженнифер Лопес нравятся? Ко мне дуры с журналами приходят и заказывают – сделайте мне среднее между Моникой Белуччи и Ким Бесингер 20 лет назад. Любое, что хочешь, тебе могу сделать… Но смысл-то в этом есть? Ты посмотри на досуге в свою светскую хронику – сразу видно, кто делал коррекцию, а кто нет.
– Неужели видно?
– Я мог бы тебе сказать, что мою работу практически не видно. Ты не заметишь в 90 процентах случаев. Профессионалы, конечно, увидят, а ты нет. Потому и стоит денег… Но не в этом дело. Если возраст, конечно, надо делать. Тебе сколько?
– Тридцать два.
– Через десять лет ко мне придешь, когда муж к двадцатилетней ходить будет. Или мужик сам тебя приведет, закажет, что где перешить…
– Не понимаю… Как это – закажет?
– А так, лапочка. Ко мне парами приходят, он говорит, какие сиськи он хочет приделать и сколько ей с жопы убрать…
– Почему? Потому что она старая?
– Не обязательно. Бывает, что лапочке этой лет двадцать пять…
– Не может быть! А она что? Что женщина говорит?
– Ничего не говорит. Ложится молча на каталочку. И тебя, лапочка, перешью, когда надо будет, а пока зачем тебе? Лишнего не бери на себя. В гости к сказке всегда успеешь, ага?
Услышанное ужасало, но давало дополнительный аргумент.
– Вот видите, Андрей Андреич, значит, и молодым можно делать… Просто по эстетическим соображениям. Это же шоу-бизнес. Вот вы скажите, что мне надо подкорректировать, чтобы соответствовать…
– Маму с папой надо было лучше выбирать. Значит, настаиваешь все-таки, лапочка? Иди сюда, иди к свету.
Он подвел меня к огромной лампе.
– Очки снимай.
Повертел голову туда сюда, оттянул веки, защипнул кожу под подбородком. Прошелся пальцами по лицу. Пигмалион ощупывает мрамор, из которого предстоит ваять…
– Острых показаний к операции не вижу никаких. Если очень хочется, давай сделаем глаза.
– И все? Давайте я разденусь, вы посмотрите, может, липосакцию…
– Лапочка, ты не испытывай мое терпение. – Ольховский положил руку мне на живот, прошелся хозяйским щупом. – Три-пять кило есть лишних. Секс ежедневно тебе прописываю и жрать поменьше. Сэкономишь на мне штук десять, тряпья купишь на сумму прописью.
По пути домой я заехала на соседнюю мойку. Народу было немного. Группа мужчин, человек восемь, – и каждый влюбленно смотрит на свою машину. Фиксирует в подробностях процесс – сначала шампунем, потом из шланга, теперь до блеска – медитирует на нее. Никогда не замечала, чтобы кто-то отвлекся на женщину. Максимум – из какой машины эта баба вышла. Сравнение, моя – в смысле, машина, а не баба – лучше или хуже? И дальнейшее погружение в мастурбацию. Тьфу, в медитацию!
А если бы сюда явилась настоящая красавица? Не конструктор из клиники Ольховского, а Моника Белуччи на «Феррари», например? На Монику бы посмотрели, это точно, потом на машину, снова на Монику и придвинулись бы поближе – познакомиться с машиной. А Моника нервно курила бы в углу у заплеванной пепельницы. Может, не надо ничего резать? Все равно эти эффекты не для наших широт.
Ольховский сказал, что до Милана заживет. В конце месяца мы должны с Лией лететь на Неделю моды. Это первый выход на линию огня, где меня будут лорнировать все главные редакторши глянца. По такому случаю приодеть лицо было бы нелишне. Да, единственное оправдание пластике – принадлежность к шоу-бизнесу. Глянец – часть шоу-бизнеса, а главный редактор глянца – его организующая часть. И первым делом мне надо организовать собственную морду!
С другой стороны… Может, лучше машину поменять? Бурашка «Нексия» плохо подходила к новой жизни. Тут нужна радикальная пластика.
Странное дело, зарплата моя по сравнению с газетой существенно выросла, но на новую жизнь не хватало. Машина, вещи, теперь еще глаза купить новые…
Марине идея нравилась, а мне нет. Странно было бы, если бы наоборот.
– Сейчас нужны рейтинги. Все так делают, – говорила Затуловская.
– Да, рейтинги звезд – самая доходчивая форма, – подпевала ей Лия.
Идея состояла в том, что мы распределяем знаменитостей по шкале глянцевого рейтинга. Лия и Марина предлагали разделить их на две кучки: победители – они получат премии журнала и подарки спонсоров, и неудачники – эти не получат ничего, кроме билета на церемонию вручения премии «Glossy People. Люди Глянца». Премия вручалась в марте, и мы тянули до последнего, задерживали сдачу номера, потому что никак не могли решить, кого в какую кучку отнести.
– Есть риск промахнуться, понимаете? Пока номер будет печататься, ситуация может резко измениться, – говорила я.
Я была против того, чтобы приковывать к позорному столбу неудачников.
Потому что за пару недель в нашей стране, где каждый крутится на чертовом колесе (пол-оборота – и ты летишь вниз, еще пол-оборота – и ползешь вверх, если, конечно, подшипник не заклинит по недосмотру пьяного смотрителя в парке чудес), все легко может измениться.
И, к тому же, кого считать неудачником? Все относительно. Лия предлагала зачислить в аутсайдеров глянца Анну Курникову, Викторию Бэкхем, Влада Топалова, а заодно Прохорова и Ведерникову (Канторович не упоминался, но, видимо, был отнесен туда же вместе с Настей). В списке призеров ежегодного забега значились – Ксения Собчак, Сергей Минаев, Мадонна, Андрей Кончаловский, Скарлетт Йоханссон, Мерил Стрип, Иван Ургант.
Моей задачей было рассечь саму идею надвое: будем хвалить победителей, а о проигравших – ни слова. Обсуждать конкретно дикую смесь фамилий было бесполезно. Само указание на абсурдность подобных списков будет расценено как подрыв идеологических устоев Глянца, с какой буквы его ни пиши. На этом стояли все журналы, смешивающие в одном флаконе рейтингов людей, которые рядом стоять не должны. Как сравнивать красное и квадратное? Какой такой Влад Топалов, спросила бы Виктория Бэкхем? Какой такой журнал Gloss, спросил бы Михаил Прохоров у Виктории Бэкхем, если бы вообще ее заметил.
Но ни Марина, ни Лия не обладали чувством юмора, поэтому продолжали надувать щеки.
– Я согласна с Лией. Надо отразить отрицательный тренд, – глубокомысленно заявила Затуловская. Пока не было Ани, она пыталась играть роль человека, который формулирует идеи.
Я пошла на хитрость.
– Мы же законодатели моды. Зачем нам писать про немодных людей? Само по себе то, что мы про них пишем, уже в плюс им. Дорогие страницы тратим просто так. Лучше вместо этого рекламу поставим.
У Затуловской появились проблески сознания. Ага, попалась на крючок!
– Наконец-то, Алена, вы стали думать об экономике процесса. Тогда решаем так – пишем только про лауреатов премии. Вы Лия, проконтролируете, пока Алены не будет. Вы когда в Милан?
Мы с Островской переглянулись.
– Подождите, Марина Павловна, мы же с Лией вместе должны ехать, – сказала я.
– Зачем? Вас одной там вполне достаточно, – удивилась Затуловская.
Лия послала мне через стол немой вопрос, я пожала плечами – тоже ничего не понимаю. Все было решено еще в декабре. Вера нашла компанию, которая оплатила нам билеты, гостиницу и даже сделала годовой шенген. Затуловская подписала договор сама, лично.
Ладно, в конце концов, я просто хотела сыграть в кино. Кто бы смог отказаться? Даже из тех, кто служит в глянце?
Принесли кассету. Play! Сейчас я все про себя узнаю…
Не богиня. Вот что считала я с экрана. По сравнению со мной и Высоцкая, и Ира Розанова выглядели изящными дюймовочками, а я проходила мимо, громыхая слоновьей поступью. Боже, подлый, подлый Кончаловский – мой крупный план на словах «Им давно место в „Работнице“!» Чего я, дура, согласилась сниматься?! Островская была права.
На съемочной площадке я чувствовала себя счастливой – я в кино! И хотелось дальше, больше.
Ира Розанова сказала:
– А почему бы и нет. У тебя получатся характерные роли, старух попробуй сыграть.
– Как старух? Каких старух?! Я, может, ощущаю себя героиней.
– Зря ты так про старух. У меня, например, есть одна бомжиха, любимая моя роль.
Мы тогда посмеялись. А теперь понятно, что она имела в виду.
На пленке мои индивидуальные черты проявились как некрасота в сравнении с правильной топонимикой лиц актрис. Я никогда бы не сказала, что считаю себя красивой, но и согласиться с тем, что увидел во мне Кончаловский, было решительно невозможно!
Но даже не в актрисах здесь дело. Я увидела сцену показа, ту самую, где я ассистировала Насте, вынося ее сумку из-под прицела телекамер. Настя у Кончаловского получилась красивая. Камера любовалась ею. Я тоже попала в кадр. И контраст между мной и Настей был разительным.
Я как будто увидела себя чужими глазами. Его глазами. Если бы я выбирала – у них, у мужиков, всегда есть такая возможность, – так вот, на его месте я бы точно выбрала ее.
Представление о себе всегда субъективно: когда смотришь в зеркало, вкладываешь в свой внешний облик внутреннее содержание, и получается прекрасная картинка. Теперь я рассматривала свое изображение отстраненно, как будто ничего не знала про себя, как будто видела впервые. Так смотрит на меня человек, который не я. Другой. Он.
Открытие было ужасным, отрезвляющим. Вот почему она в телевизоре, а меня дорисовывают в фотошопе. Настин папа-режиссер знал, как нужно делать детей. С правильными коммерческими чертами лица. В кино или на телевидении, это в любом случае купят. А мой папа не подумал, кому он будет продавать такой товар…
В общем, в кино меня больше не снимут. На моих условиях. А на их – в качестве бомжихи – я точно не хочу.
Кинокамера меня не любит. Фотокамера тоже. Телекамера – не знаю, пока не проверяла. Я набрала Мишкин телефон. Проверим, любит ли меня Полозов или он тоже в сговоре с предательской техникой.
Кто-то обнаружил встречное желание пообщаться. Настя. Безупречная Настя, которую любит шоу-бизнес. Техника на службе золотой молодежи.
– Алена, Алена, ты меня слышишь?!
Я насторожилась. В ее голосе были слышны высокие ноты начинающейся истерики.
– Да-да! Рассказывай, как дела?
– Алена, это кошмар! Просто кошмар! Они написали все… – она уже захлебывалась слезами, – про меня написали, что я была тогда в машине…
Черт! Я успела среагировать. От грязной задницы грузовика меня отделяло несколько сантиметров.
– Сейчас, Настя, подожди!
Внутри бушевала адреналиновая буря, но я не поддавалась, рвалась к обочине, нагло тараня плотные ряды машин. Уф, встала!
– Алло, Настя, говори!
Она плакала.
– Настя, успокойся! Подыши и спокойно скажи мне, что случилось.
Когда-то это должно было произойти, почему не сейчас?
Мое ухо заливал поток слез и соплей, из которого было понятно немногое. Я услышала только: Ведерникова была в машине, Ведерникову выгонят с телевидения, Ведерникова пострадала и находится в тайной швейцарской клинике. Главный вопрос оставался неясным.
– Настя, ты меня слышишь?
– Да-аааа, – и она снова уходила глубоко под воду.
– Скажи мне, там написано, что ты вела машину?
Трубка затихла. Утонула она там, что ли?
– Что? Что ты говоришь?
– Они написали, что ты за рулем была, да?
– Ты что? При чем здесь… Почему за рулем? Алена, ты с ума сошла?!
Действительно, с ума я сошла. Я же по телефону про это спрашиваю.
– Я тебя поняла. Вернее, не так поняла.
– Вот именно! Алена, приезжай срочно! Приезжай, умоляю! Ольховский никого не пустит, конечно, но они же везде пролезут, правда? Я даже телефон не могу включить. Они разорвут меня! Журналисты эти разорвут меня! Я не знаю, что делаааа…
Она снова зарыдала.
– Эй, прекрати! Прекрати, слышишь? Тебе нельзя реветь, опухнет лицо. Я сейчас приеду!
Я пыталась найти баланс между сложными чувствами внутри меня. Облегчением от того, что мучительная тайна прорвалась наружу и это облегчило мою ношу, и неуютным совестливым ощущением, что это недостойно – испытывать облегчение, когда чужая беда стала горше.
Через полтора часа, преодолев последовательно заторы на Садовом, Кутузовском и Рублевке, я вошла в палату.
Это была первая полоса. Через всю страницу крупно:
«СЕНСАЦИЯ!!! Знаменитая телеведущая Анастасия Ведерникова разбилась в Ницце! Смертельная автокатастрофа закрыла путь на ТВ!Похоже на некролог. Хорошо, что вполне узнаваемая Ведерникова сидела рядом – опухшая, заплаканная, в бинтах и слезах, но живая и относительно здоровая. И хорошо, что желтая газета сделана по принципу комикса. Этот отвратительный шрифт и веселенькие новости вокруг да около этих ужасающих черных букв сразу снижали градус катастрофичности ожиданий: Билану угрожают колдуны вуду, Слуцкая изменила мужу с Хабенским, Подольская и Пресняков устроили оргию на столе, с Алсу творится мистическая чертовщина.
Шокирующие подробности на стр. 5!»
Хотела бы я посмотреть на людей, которые делают такие газеты. Тут как раз актуален мамин фирменный вопрос – и где они новости берут?
Листок назывался «СС». «Светские скандалы». СС – неплохое название для газеты. Спецкорр СС, главный редактор СС, штурмбаннфюрер СС…
Я нашла стр. 5, обильно унавоженную душераздирающими рекламными выкриками: «Лицо невесты олигарха обезображено до неузнаваемости! Что скрывает женевская пластическая клиника?»
И так далее, и тому подобное.
Слава богу, ни слова про полицию и расследование…
Настя теребила за ухом повязку, поддерживающую сложную бандажную конструкцию, созданную пластическим гением Ольховского. Швы ей уже сняли.
– Не трогай, пусть заживает, – сказала я, отложив газету.
– Чешется, не могу. Ну, что ты думаешь? – она умоляюще смотрела на меня.
– Плохо, но не смертельно. Я думала, что хуже.
– И что теперь делать?
– Сначала понять надо, кто тебя слил. Что ты сама думаешь?
– Не знаю. Как ты считаешь, Алена, это можно через газету установить?
– Теоретически да. А практически тебе никто не скажет. У меня в такой прессе даже знакомых нет.
– Ален, извини, я тут думала… Только ты не обижайся, ладно?
– Ну…
– Ты никому не говорила? – Настя потупила взор.
– Я?! – учитывая, во что мне обошелся кошмар с Ведерниковой, меньше всего я хотела бы разменять свои усилия на такую вот дешевейшую статью! – Ты вообще думаешь иногда?! Нет, я не говорила! Здесь не ищи.
– Но на пустом месте не может быть?
Не может. Это точно. И про сломанный нос откуда-то взято.
– Может, Ольховский? – предположила Настя.
– Вряд ли. Рискует гонораром. Ему же много платят?
– Прилично. Более чем. Даже для Сашки это заметно.
Для Сашки, бр-ррр! Ладно, сейчас не об этом.
– Давай так. Перечислим всех, кто знает, – сказала я.
Получилось: Настя, я, Канторович, Настины родители, Ольховский и его персонал (человек пять наберется), Волков, продюсер канала Цыганков (без подробностей). Все.
– А Аня?
– Какая Аня?
– Ну его жена, Аркадия жена, твоя начальница.
– Нет, я ей ничего не говорила.
Тогда, приехав к рыдающей Волковой, я, действуя без всяких инструкций Канторовича, сообразила, что ей не стоит говорить о Насте.
– А ты сама никому не болтала? Подружкам каким-нибудь? Вспомни! Ты здесь почти месяц сидишь, кто-нибудь приезжал наверняка, звонила кому-нибудь?
– Ты что? Исключено.
– Точно? – Что-то в ее голосе не слышалось уверенности.
– Только одной подруге. Но она не могла. Я ее с детства знаю, наши родители дружат. Мы почти как сестры.
Получалось, что виновата медицина. Искать надо среди медсестер.
В сумке зажужжал телефон.
– Алле, Борисова? Королева гламура, звонила мне, что ли? Чего хотела?
– Мишка! Хорошо, что ты позвонил. Как дела?
– Да нормально, сижу тут, дрочу на последнюю заметку. На работе до сих пор, представь! А ты, Борисова, олигархам отсасываешь в сортире «Галереи»?
– Полозов, ты офигел совсем? Распоясался, гад! Все, я отключаю телефон. – Это было слишком даже для меня, прошедшей через ужасы французского плена.
– Ну прости дурака, прости. Это я соскучился так. Валяюсь в ногах, целую песок, по которому ты ходила.
– Этого недостаточно. Извинения не приняты.
– Ну, хочешь, харакири сейчас сделаю, а, Ален? Прости, я, правда, гад. Ну за…бался совсем, одурел. Ты же знаешь, я мужская шовинистическая свинья, тупая и одноразовая.
– Скорее, одноклеточная. А что тупая, согласна. И я ее зарежу посредством харакири.
– Слушай, может, поужинаем? Сто лет тебя не видел. Давно собирался тебе набрать…
В Москве всегда так. Перелистываешь «имена» в телефоне в поисках номера, который экстренно необходим сейчас, и игнорируешь те, которые давно следует набрать. Стыдливо и поспешно пробегаешь цифры, за которыми – дорогие, родные, друзья. Не хватает мощного импульса, чтобы активизировать желание поговорить. А потом, когда подстегнет тебя что-то срочное, наконец набираешь. Получается, что звонишь друзьям только по делу. Друзья обижаются, думая, что это ты такая корыстная. А это не ты корыстная, это город такой, жадно поглощающий энергию. Хватает только на самое необходимое, без чего прожить нельзя сейчас. Мишке наверняка тоже что-то надо, иначе он бы не перезвонил. Я не обижалась, я просто знала про него то же, что и про себя.
– Сегодня не смогу встретиться.
– Да, а чего делаешь? Тоже на работе? Хочешь, я к тебе подъеду? – Мишке точно что-то понадобилось.
– Нет, не на работе. Я газету читаю, – я перевернула страницу, чтобы уточнить название, – «Светские скандалы», знаешь такую?
– А то! Наш отрядный боевой листок. Пионэр-правда. Про Диму Билана и куклу вуду уже прочитала?
– В смысле? – Реакция Полозова была удивительна. Михаил Юрьевич читает бульварную прессу? Да, давно я ему не звонила, пропустила огромную внутреннюю работу, проделанную редактором деловой газеты в сторону читателя бульварной шелухи.
– В прямом. Я ее теперь на ночь читаю в качестве супружеского долга.
– То есть… Не понимаю, Миш…
– Ты что, Борисова, не в курсе до сих пор? Это же Ирки моей газета. Нарыла инвесторов, теперь она издатель. Бабки рубит на Диме Билане. Я тебе давно хотел позвонить, про Канторовича заметку заказать – у тебя же контакты с ним. Ты же была там, во Франции? Слухи ходят, что ты свидетель номер один. Во Франции была, спрашиваю?
Я впитывала информацию, как сухая мочалка, оставленная хозяином на две отпускных недели, впитывает воду. Иркина газета? Иркина?!
Ведерникова тревожно прислушивалась – по моему лицу, наверное, читалось, что я получила новость часа. Графиня изменившимся лицом бежала пруду.
– Нет… Да… Я во Франции по другому поводу была…
– Да ну? А я слышал, что ты там вместе с Канторовичем Волкова спасала. Почему только Прохорова не спасла? Давай встретимся, поболтаем, расскажешь мне про приключения Электроника…
Осторожнее, никаких резких движений. Мишка в курсе. Меня подмывало спросить, кто написал заметку в Иркину газету, но по телефону он точно не скажет. И при Насте спрашивать не стоило.
– Миш, я тебе вообще по поводу Лондонского форума звонила. Хотела посоветоваться.
– Посоветуйся. Говно вопрос. А ты тоже собираешься? Я тебе говорил, Борисова: олигархи – это твой профиль, а ты все – в гламур, в гламур хочу!
– Давай завтра в районе восьми встретимся.
– Все, забились. – В трубке громко щелкнуло. Это Полозов чмокнул меня в ухо.
– Кто это был? – спросила Ведерникова.
– Так, один приятель.
– Он журналист? – несмотря на депрессию, Настя соображала быстро.
– Нет, просто тоже газету читал, – ответила я уклончиво.
– Ужас, вся Москва прочла. Я с папой говорила – он в истерике, наорал на меня. Ему звонят все, спрашивают. Я не знаю, что делать.
А я тем более.
– Давай-ка мы Александру Борисовичу наберем, – мне стало тяжело тащить одной эту ношу.
– Да я ему целый день звоню! Сбрасывает. Я боюсь, вдруг с Аркадием что-нибудь случилось?
Канторович к телефону не подошел.
– Ничего с Аркадием не случилось. Мы бы уже узнали. Не надо о плохом, – сказала я.
Поскольку установить врага не представлялось возможным и попросить помощи друга тоже, мы выработали собственный план.
Настя должна максимально долго оставаться здесь. Домой ехать опасно – есть риск получить фотографию на выходе из клиники. Завтра Настя будет звонить продюсеру и обещать, что через неделю она выйдет в эфир.
– А что Ольховский говорит?
– Говорит, что через три дня снимет повязку.
– Я пойду, поищу его. Может, он еще здесь. А ты ложись. И выброси эти газеты.
Я сгребла гадкие страницы, цинковую пачкотню, смяла и засунула в мусорную корзину.
Ольховского я отыскала в кабинете.
– А, красавица, заходи! Читал, читал откровения мясника. Распишешься на журнальчике?
После того как Ольховский прочел и утвердил интервью, мы с ним почти подружились…
– Сгрызешь чего-нибудь?
– Давайте.
Он подвинул мне блюдо с бутербродами.
– Сейчас чайку заварю. С лимоном? – Я кивнула. – Ну что там наша дива? Истерит, ага? Сегодня целый день рыдала, я тебе звонить хотел, чтобы ты забирала ее, к черту, домой. Чего там про нее написали-то? Разоблачили еще одну любовницу олигарха?
– Андрей Андреич, какой вы циничный! У девушки беда…
– Беда у нее, а как ты хотела? И у меня беда. Ты же за расследованием ко мне пришла, ага? Колобки идут по следу?
Я давно заметила, что Ольховский знает женщин, как свои пять пальцев. Вернее, десять. Потому что пальцами их изучает, могучими пятернями гениального хирурга. У Ольховского дьявольский опыт. Он, как Воланд, мог бы сказать о себе – я видел не просто голых женщин, я видел женщин со снятой кожей.
– Слушай, лапочка, – начал он, запуская лимонную дольку в мой чай, – я сегодня своим допрос устроил, кто звезданул прессе про диву… Они божатся, что никто. И я им верю – потому что тут куши посерьезнее были. Не ваш гламур дешевый, а политика… Разные случались истории. У меня же, как в ФСО, подписка: звезданешь на сторону – все, волчий билет. Никуда потом человек не пристроится. Только в районную больничку города Звездожопинска. Мои не могли. Сто процентов не они…
– Я про ваших и не думаю, если честно. Просто пока не понимаю, кто мог.
– А ты у нее спроси. Она телефон все время мусолит. С кем там она лясы вытачивает? Небось звезданула сама подружкам своим, ага?
– Могла, вообще-то. Она слабая, эмоциональная очень. Я даже не знаю, что мне с ней делать?
– А она тебе что, сестра? Пусть о ней папа с мамой думают и зайчики ее, олигарчики, кто там еще башляет за нее…
– Андрей Андреич, вы циничный.
– Ты это уже говорила, лапочка. Я доктор, но душу к жопе не пришиваю, если вылетает не туда.
– Вы когда Настю собираетесь выписывать?
– Да вчера бы выпихнул, она мне всю клинику в напряжении держит. Ты понимаешь, какая история, у нее фигово процесс идет: стрессует постоянно, думает про худшее, и худшее случается. Самые дорогие пациенты – самые геморройные, как правило. На тебе бы все давно как на собаке затянулось. Не спрашивай меня про прогнозы…
Какой грубый доктор Айболит, напомнил про мою бюджетную несостоятельность.
– У нее же эфиры, ей в телевизор надо быстрее.
– А это не ко мне. Это в Минпечати сходи. Я морду зашил, а про ваше эфирное ничего не знаю.
Мы помолчали, пережевывая бутерброды.
– Я еще хотела спросить… Посоветоваться. Ну так, пока в общем плане. Вы думаете, что у меня быстро бы все зажило, ну если бы…
У Ольховского был встроенный локатор, улавливающий тонкие пассы пациента.
– Лапочка, давай без предисловий, у меня завтра в семь операция, сейчас догрызу кусочек и поеду домой. Тоже морду решила полоснуть, ага? Что конкретно не устраивает?
– Ну, я сегодня посмотрела…
– …на фотографию пятилетней давности?
– Нет, кино трехмесячной давности. Я в кино снялась…
– И что? Ума Турман выигрывает на твоем фоне?
– Примерно. Проигрываю на фоне Юли Высоцкой. И потом, вы же мне говорили, что у меня не все в порядке…
– Не надо сказок. Я помню, что говорил. Я тебе сказал, что через два-три года можно подкорректировать грыжки. Если ты решишь перейти на линзы, ага?
– Да, говорили. Но сегодня на себя посмотрела… не то чтобы что-то конкретное не устраивает. Просто мне показалось… как бы это сказать…
Я набрала побольше воздуха. Он же врач, в конце концов, ему можно честно.
– Мне кажется, что я некрасивая. Может, симпатичная, но не красивая. Не звезда. Понимаете, есть девушки ослепительные. Вот, например, Настя. Она – звезда. И… – я запнулась, не вспоминались мне что-то безупречные звезды в нашем шоу-бизе. – В общем, они красивые. А я обычная. Девочка с улицы. А есть же безусловная красота, ну вы понимаете…
– Так, лапочка, я понял. Еще одна сдуревшая от гламура дура. Я тебе так скажу. Один раз, а ты слушай. Мне в принципе все равно. Говорю, потому что, лапочка, ты у меня тут прописалась с этой дивой, помогаешь ей непонятно зачем… Не мое дело отговаривать, но мы сейчас не про деньги, ага? Счет отдельно. Идеальная твоя красота не на одну тысячу будет…
– Да?
– А ты думала! Но я тебе не про это… Моя профессия не говорить, а резать, это вы, журналисты, клиентов моих уговариваете… Не знаю, где ты там и с кем снималась, но я так скажу… Я тебя могу дорезать до состояния кавер-герла. Ты мне принеси свой журнал, и мы будем выбирать – глаза тебе сделаю, как у Турман, сиськи притачаю… какие… как у Дженнифер Лопес нравятся? Ко мне дуры с журналами приходят и заказывают – сделайте мне среднее между Моникой Белуччи и Ким Бесингер 20 лет назад. Любое, что хочешь, тебе могу сделать… Но смысл-то в этом есть? Ты посмотри на досуге в свою светскую хронику – сразу видно, кто делал коррекцию, а кто нет.
– Неужели видно?
– Я мог бы тебе сказать, что мою работу практически не видно. Ты не заметишь в 90 процентах случаев. Профессионалы, конечно, увидят, а ты нет. Потому и стоит денег… Но не в этом дело. Если возраст, конечно, надо делать. Тебе сколько?
– Тридцать два.
– Через десять лет ко мне придешь, когда муж к двадцатилетней ходить будет. Или мужик сам тебя приведет, закажет, что где перешить…
– Не понимаю… Как это – закажет?
– А так, лапочка. Ко мне парами приходят, он говорит, какие сиськи он хочет приделать и сколько ей с жопы убрать…
– Почему? Потому что она старая?
– Не обязательно. Бывает, что лапочке этой лет двадцать пять…
– Не может быть! А она что? Что женщина говорит?
– Ничего не говорит. Ложится молча на каталочку. И тебя, лапочка, перешью, когда надо будет, а пока зачем тебе? Лишнего не бери на себя. В гости к сказке всегда успеешь, ага?
Услышанное ужасало, но давало дополнительный аргумент.
– Вот видите, Андрей Андреич, значит, и молодым можно делать… Просто по эстетическим соображениям. Это же шоу-бизнес. Вот вы скажите, что мне надо подкорректировать, чтобы соответствовать…
– Маму с папой надо было лучше выбирать. Значит, настаиваешь все-таки, лапочка? Иди сюда, иди к свету.
Он подвел меня к огромной лампе.
– Очки снимай.
Повертел голову туда сюда, оттянул веки, защипнул кожу под подбородком. Прошелся пальцами по лицу. Пигмалион ощупывает мрамор, из которого предстоит ваять…
– Острых показаний к операции не вижу никаких. Если очень хочется, давай сделаем глаза.
– И все? Давайте я разденусь, вы посмотрите, может, липосакцию…
– Лапочка, ты не испытывай мое терпение. – Ольховский положил руку мне на живот, прошелся хозяйским щупом. – Три-пять кило есть лишних. Секс ежедневно тебе прописываю и жрать поменьше. Сэкономишь на мне штук десять, тряпья купишь на сумму прописью.
По пути домой я заехала на соседнюю мойку. Народу было немного. Группа мужчин, человек восемь, – и каждый влюбленно смотрит на свою машину. Фиксирует в подробностях процесс – сначала шампунем, потом из шланга, теперь до блеска – медитирует на нее. Никогда не замечала, чтобы кто-то отвлекся на женщину. Максимум – из какой машины эта баба вышла. Сравнение, моя – в смысле, машина, а не баба – лучше или хуже? И дальнейшее погружение в мастурбацию. Тьфу, в медитацию!
А если бы сюда явилась настоящая красавица? Не конструктор из клиники Ольховского, а Моника Белуччи на «Феррари», например? На Монику бы посмотрели, это точно, потом на машину, снова на Монику и придвинулись бы поближе – познакомиться с машиной. А Моника нервно курила бы в углу у заплеванной пепельницы. Может, не надо ничего резать? Все равно эти эффекты не для наших широт.
Ольховский сказал, что до Милана заживет. В конце месяца мы должны с Лией лететь на Неделю моды. Это первый выход на линию огня, где меня будут лорнировать все главные редакторши глянца. По такому случаю приодеть лицо было бы нелишне. Да, единственное оправдание пластике – принадлежность к шоу-бизнесу. Глянец – часть шоу-бизнеса, а главный редактор глянца – его организующая часть. И первым делом мне надо организовать собственную морду!
С другой стороны… Может, лучше машину поменять? Бурашка «Нексия» плохо подходила к новой жизни. Тут нужна радикальная пластика.
Странное дело, зарплата моя по сравнению с газетой существенно выросла, но на новую жизнь не хватало. Машина, вещи, теперь еще глаза купить новые…
Марине идея нравилась, а мне нет. Странно было бы, если бы наоборот.
– Сейчас нужны рейтинги. Все так делают, – говорила Затуловская.
– Да, рейтинги звезд – самая доходчивая форма, – подпевала ей Лия.
Идея состояла в том, что мы распределяем знаменитостей по шкале глянцевого рейтинга. Лия и Марина предлагали разделить их на две кучки: победители – они получат премии журнала и подарки спонсоров, и неудачники – эти не получат ничего, кроме билета на церемонию вручения премии «Glossy People. Люди Глянца». Премия вручалась в марте, и мы тянули до последнего, задерживали сдачу номера, потому что никак не могли решить, кого в какую кучку отнести.
– Есть риск промахнуться, понимаете? Пока номер будет печататься, ситуация может резко измениться, – говорила я.
Я была против того, чтобы приковывать к позорному столбу неудачников.
Потому что за пару недель в нашей стране, где каждый крутится на чертовом колесе (пол-оборота – и ты летишь вниз, еще пол-оборота – и ползешь вверх, если, конечно, подшипник не заклинит по недосмотру пьяного смотрителя в парке чудес), все легко может измениться.
И, к тому же, кого считать неудачником? Все относительно. Лия предлагала зачислить в аутсайдеров глянца Анну Курникову, Викторию Бэкхем, Влада Топалова, а заодно Прохорова и Ведерникову (Канторович не упоминался, но, видимо, был отнесен туда же вместе с Настей). В списке призеров ежегодного забега значились – Ксения Собчак, Сергей Минаев, Мадонна, Андрей Кончаловский, Скарлетт Йоханссон, Мерил Стрип, Иван Ургант.
Моей задачей было рассечь саму идею надвое: будем хвалить победителей, а о проигравших – ни слова. Обсуждать конкретно дикую смесь фамилий было бесполезно. Само указание на абсурдность подобных списков будет расценено как подрыв идеологических устоев Глянца, с какой буквы его ни пиши. На этом стояли все журналы, смешивающие в одном флаконе рейтингов людей, которые рядом стоять не должны. Как сравнивать красное и квадратное? Какой такой Влад Топалов, спросила бы Виктория Бэкхем? Какой такой журнал Gloss, спросил бы Михаил Прохоров у Виктории Бэкхем, если бы вообще ее заметил.
Но ни Марина, ни Лия не обладали чувством юмора, поэтому продолжали надувать щеки.
– Я согласна с Лией. Надо отразить отрицательный тренд, – глубокомысленно заявила Затуловская. Пока не было Ани, она пыталась играть роль человека, который формулирует идеи.
Я пошла на хитрость.
– Мы же законодатели моды. Зачем нам писать про немодных людей? Само по себе то, что мы про них пишем, уже в плюс им. Дорогие страницы тратим просто так. Лучше вместо этого рекламу поставим.
У Затуловской появились проблески сознания. Ага, попалась на крючок!
– Наконец-то, Алена, вы стали думать об экономике процесса. Тогда решаем так – пишем только про лауреатов премии. Вы Лия, проконтролируете, пока Алены не будет. Вы когда в Милан?
Мы с Островской переглянулись.
– Подождите, Марина Павловна, мы же с Лией вместе должны ехать, – сказала я.
– Зачем? Вас одной там вполне достаточно, – удивилась Затуловская.
Лия послала мне через стол немой вопрос, я пожала плечами – тоже ничего не понимаю. Все было решено еще в декабре. Вера нашла компанию, которая оплатила нам билеты, гостиницу и даже сделала годовой шенген. Затуловская подписала договор сама, лично.