Осс Наталия. Антиглянец

   Стайка девушек из Gloss клекотала неподалеку от нас. Я подмигнула Вере, нашему новому директору по маркетингу. Вера помахала мне рукой. Островская выдала порцию любезнейшей улыбки. Я ее не уволила. Пока. Никаких эмоций, только бизнес. Сейчас мне невыгодно, чтобы изгнанная Островская разносила по рынку интимные подробности о том, как делается журнал. Вот когда я вычищу из родного глянца все отходы, оставленные Затуловской и Волковой, когда мой конвейер заработает цивилизованно, тогда я смогу Лию убрать. Она будет уволена из престижного журнала.
   – Вот они где! – Мила и Вероника шли к нам. Суета, жаркая женская суета, птичий клекот. Платья, сумки, цены, кольца, мужчины, девочки, вы слышали, что вчера… А он, а она?
   – Ника, это у тебя Аленушка платье купила? Chloé, последняя коллекция? А ко мне вы, Аленушка, даже не заходите, один раз всего были!
   – Почему, Мила? Вот, – я повертела туфлем, демонстрируя логотип Marc Jacobs. – А платье – это не здесь, это я во Франции купила.
   – Вы с Сашей отдыхали? А почему к нам не заехали? Я сколько раз вас приглашала…
   – Мил, а у тебя еще есть такие туфли? – спросила Настя.
   – Да у меня все есть! Девочки, сейчас сейл сумасшедший, приезжайте. Аленушка, у вас тоже теперь бюджет есть, – Мила сделала смысловую паузу. – Надо активнее крутить. Чем больше они тратят, тем больше ценят.
   – Вот именно! Я Алене всегда говорила… – начала Настя.
   Хаос, броуновское движение… Женские дружба и вражда похожи на случайное сцепление молекул – слипаются, образуя причудливые соединения, совершают совместные действия, потом разлетаются, чтобы соединиться в новых произвольных композициях.
   Самсонова отвела меня в сторону.
   – Ну что, крестница, все в порядке у тебя?
   – Вроде.
   – Правильно, ничего не говори. Сашка – неплохой вариант. Тоже, конечно, тот еще, но, думаю, он уже успокоился. Ты только осторожнее, не растворяйся, сохраняй независимость. И не ревнуй, не следи, зачем тебе подробности? На баб не реагируй и отодвигай всех потихоньку. Вот чего ты с Ведерниковой ходишь? Ты ее подальше от себя, подальше…
   – Да я понимаю, она сама лезет. – Я искала глазами Сашу. Куда он делся?
   – Что значит сама? Ты управляй ситуацией осторожненько. Приезжай ко мне в гости в субботу, поговорим. С Сашкой приезжайте.
   С Сашкой приезжайте… Да никогда! Никого не буду подпускать близко. Никаких Мил, Насть и даже Вероник. Ни одной бабы. Во всяком случае, пока мы не перешли от стадии обещаний к… Да и потом не стоит подпускать.
   Саша стоял у дверей в зал, тяготясь уже обществом Васильева, сделал мне знак – сюда. Как хорошо, что в этом хаосе была единственная точка опоры, до которой мне теперь нужно доплыть, через толпу, через огоньки телекамер, через чьи-то пиджаки, сумки, туфли, взгляды, не споткнувшись, осторожно перепрыгивая через тонкие проволочки сплетен, не зацепившись каблуком за арматуру ненависти, скрепляющую все это светское общество…
   Кто это там? Гейдельман. И Краснова с ним. Краснова хохотала, хватала Сашу за плечо. Так, разберемся…
   – О, вот она! – Паша обнял меня, чмокнул в щеку. Я доплыла до Канторовича, ухватилась за борт. Он тут же выкинул мне канат, спасательный круг, сжал запястье.
   – Алена, привет! Поздравляю с премьерой! – Краснова потянулась ко мне, мы тронули поцелуями воздух, смешали духи…
   – А вы в курсе, что это я их познакомил? Я так всем и говорю! Ты, Саня, мне должен денег занести!
   Саша посмотрел на меня, усмехнулся. Я не отвела глаз, но почувствовала, что к щекам приливает.
   – У меня теперь Алена за финансы отвечает, так что все вопросы к ней.
   – Спрыгиваешь с темы? Вот они, аллигаторы жадные… Девок под долги подставляют! – Гейдельман оскалился, заржал.
   – Правда? А меня когда познакомишь? – Краснова прильнула к Паше. – Ты же давно обещал.
   – Ты книжку пиши антиглянцевую, Ленка, с книжкой мы тебя всучим любителю русской лит-ры. С довеском пойдешь, писательница, как дополнительный бонус. А чего, это новый тренд… Ну чего, где кино-то, я не понял?! Кино про меня будет, вы курсе все? – поднял голос Гейдельман.
   – Нам пора, – сказал Саша и повел меня прочь.
   – Раньше все только телевизор хотели трахать, а теперь домашнюю библиотеку, – услышала я позади голос Гейдельмана.
   – Телевизор по-любому трахать лучше, чем книжку или глянцевый журнал, согласись! – заржал Васильев.
   – Ну если трахать, то лучше, – ответил Гейдельман.
   Мы входили в зал.
   – Васильев твой… козел. Дал бы ему в морду, но не могу. У меня медиа-актив, без министерства никуда… – Он дернул меня за руку, которая уже стала уставать. Какая у него хватка, не вырвешься теперь…
   – Слушай, ты иногда можешь отпускать?.. А то мне больно, когда ты так крепко держишь.
   – Вот так, да? Ты недовольна теперь? – Прядь упала на лоб, закалывать ее, что ли? Он выпустил меня, откинул волосы и пошел вперед.
   – Подожди, ты куда? – Я устремилась следом. Догнала, уцепилась за его пиджак. – Ну не сердись.
   Мишка стоял в проходе. Ирки не было. Канторович протянул Мишке ладонь:
   – Привет, Михаил.
   – Добрый вечер, Александр Борисович! Привет, Алена! – Мишка и мне пожал руку.
   – Как заметка? – спросил Полозов.
   – Спасибо, Миш. Читали вот с Аленой, ей понравилось.
   – Конечно, одна школа… Вас желтая пресса как медиа-актив интересует? У нас есть кое-что. Там тиражи большие, рейтинг… Алена знает. – Мишка был ужасно серьезный. Напряженный и деловой. Типа, ведет переговоры.
   – Давай поговорим, конечно. Если Алена к нам подключится… Ты позвони мне завтра.
   Он шел вперед, отсчитывая ряды кресел – фотографы, журналисты, актеры, рекламодатели, девушки из журналов… Сколько людей, длинный ряд глянца, который давно полон… Жаклин, уже красная, дремала в кресле рядом с Ольховским и его женой.
   – Привет, лапочка! – Я нагнулась, мы расцеловались с добрым доктором. – Молодец, лапочка!
   – Не обижайся. Меня иногда надо отпускать, – шепнула я Саше. Он промолчал.
   Наше «вместе» было еще таким маленьким, хрупким, как ребенок с незаросшим мозжечком, и страшно было уронить его, разломать, повредить случайно. Надо осторожнее мне… Я аккуратно пробиралась за ним, он шел впереди, прокладывая дорогу, но все равно мы иногда сталкивались, ощупывая границы друг друга…
   Наконец мы добрались до своих мест.
   На сцену поднимались люди. Кончаловский, Розанова, Серебряков, Шифрин.
   – А ты чего здесь сидишь? Тебе на сцену надо. Ты же артистка.
   – Нет, я здесь лучше.
   Я обернулась назад. Ряды голов, от галерки до сцены, бесконечная очередь, и каждый занял в ней место, ждет своего часа.
   На экране кипели большие страсти, рвущие в клочья этот маленький мир. Почти как в жизни, только в кино не больно, а здесь бывает больно. Я увидела себя на большом экране… Странное чувство. Я и не я… Другая я, фиксация той, которой я была когда-то. Мне было жаль девушку, блуждавшую там между светом и тенью, я всхлипнула – он накрыл ладонью мою руку, лежавшую на колене. И я благодарна той девушке – она смогла пройти первой и вывести меня на свет…
   Зажгли свет. Мы вышли из зала.
   Подлетел фотограф, молодой совсем парень, спросил:
   – Можно вас снять?
   – Наверное, не стоит, – я не была уверена, что тушь не потекла. – А вы откуда?
   – Из журнала «Глянец», первый раз для них работаю. Пожалуйста, мне для светской хроники надо!
   Это непрофессионально – не знать редактора издания, для которого снимаешь. Значит, парень начинающий, стоит дешево. Лия, как обычно, экономила деньги. Раньше она старалась для Волковой, теперь старается для Канторовича. Сейчас в журнале работали его финансисты, изучали документы, считали… Я каждый день вместе с ними раскладывала цифры на графики и бизнес-планы. Мы решили не раздувать бюджет, пока не поймем, как реально обстоят дела. Я только убрала платные обложки. Обложка продает журнал, а не журнал обложку. Саша согласился.
   – Журнал «Глянец», говоришь? Тогда терпи, звезда… Главный редактор. Теперь уж терпи! – сказал Канторович.
   Вспышка! Я сощурилась от света. Черт, неправильный ракурс!
   – Снимите вот так, – я встала вполоборота, я знаю, что так лучше получается. Убрала прядь с его лба. – Давайте!
   Саша стоически терпел.
   – Как вас подписать? Александр Канторович с подругой… со спутницей?..
   Фотограф перезаряжал кассету.
   – Как лучше фото подписывать?
   Хороший вопрос.
   – Спутница. Ничего слово, как думаешь?
   – Ничего… Лучше бы вообще не снимали, – пробормотала я, растерявшись.
   – Вот-вот, я тебе с самого начала об этом говорил! – он смеялся. В его глазах прыгали искорки, шальные хулиганские зайцы электрического света.
   – Если вы из журнала «Глянец»… Я сама все подпишу, – сказала я и сунула фотографу визитку. Парень опешил, посмотрел на визитку, на меня…
   Мы прыснули и пошли к выходу.
 
   В августовской ночи так остро и пронзительно ощущается ожидание – осени и последнего тепла, в котором еще можно успеть отогреться. От этого настоянного терпкого чувства можно сойти с ума, если ничего не сложилось летом. А если все получилось, остается только легкое сожаление – раньше бы, немного раньше… И пережитый испуг оттого, что могли бы и не успеть, не прожить как следует это лето.
   – Там еще написано было про нанотехнологии. Что ты будешь их развивать. Не понимаю, правда, что это…
   – Вот и я пока не понимаю… Кое-что.
   – Давай нанотехнологии. Будешь первым. И Путин сказал, что это хорошо.
   – Путину, может, и хорошо.
   – И для страны полезно.
   – Для страны? Думаешь? Я смотрю, ты патриотка?
   – Я – да. А ты что, компрадорская буржуазия?
   Он засмеялся.
   – Отчасти.
   – Ну тогда вообще не проблема. Там же госбюджет огромный.
   – Алена…
   – Да, а что? Волшебное слово «откат» тебе ни о чем не говорит?
   – Кошмар какой! Ты, оказывается, циничная… Не хотел бы я, чтобы моя… чтобы ты была такая же циничная, как я… Разочаровываешь…
   – Ну и отлично! – Я насупилась, засопела. – Не надо было очаровываться. Лучший способ не разочароваться!
   Я сделала попытку встать.
   – Вот потому-то я и один до сих пор, – он схватил меня.
   – Ах вот так, да?
   – До сих пор, потому утро скоро, а мы еще…
   – Пусти!
   – Ты замолчишь, наконец?!
   Я замолчала. А когда открыла глаза, на рваных краях сосновых лохмотьев уже серебрились тонкие паутинные ниточки рассвета.
   – Я вчера подумала… Все-таки плохо, что ты журнал купил.
   – Почему? – он закурил.
   – Потому что получается, что я ничего сама не могу. Если бы ты не купил, меня бы уволили. Настя была бы…
   – Да кто бы тебя уволил! А Настю все равно бы не поставили. Она же не мозги, а тело.
   – Ах, все-таки тело, да?!
   – Ладно, ладно, ну не тело, а лицо…
   – А я, получается, кто?
   Он сжал меня, сгреб в кучу, подтянул к себе.
   – Ты – это ты… Знаешь, Ален, а я завелся медиахолдинг делать! И твой журнал как раз сюда очень хорошо укладывается. Смотри, а если я у Волкова заберу телик, тогда получится… – он замолчал и уставился в потолок. Считает…
   – А то, что мужики все решают, так это нормально в этой стране. Всегда так было, и так будет! – сказал он после паузы и закинул ногу на мое бедро.
   – Ну да, вот вы и нарешали! – Я высвободилась от неожиданной тяжести.
   – А что? Экономика растет… Слушай, может, тебе в политику? Будете там с Волковым маршами дирижировать.
   – Нет, в политику я точно не хочу.
   – А чего ты хочешь? Может, тебе вообще не работать, кстати? Тогда журнал надо продавать… Докрутим его и скинем через паузу.
   Действительно, зачем мне этот журнал, холдинг какой-то…
   Не работать. Буду ходить по магазинам, на массаж… И у папы что-то с сердцем неважно, надо им заняться. Еще здесь на даче кое-что подделать… Смягчить французской прованской необязательностью прямолинейную новодельность дома, навести глянец… Но не грубый, очевидный, а пунктирный. То, что называется у декораторов shabby chic, потертый шик. Короче, состарить надо новые деньги.
   Ага, и буду я сидеть в башне из слоновой кости, глядеть на большую рублевскую дорогу, терзать телефон: «Зайчик, ты скоро приедешь? Да-а? А когда-а?» Тьфу! А зайчик будет садиться в самолет с какой-нибудь шестнадцатилетней модельной мышкой… Тьфу-тьфу-тьфу, не дай бог!
   – Я думаю, надо все-таки холдинг делать. Там пока вопрос… Потому что, если Волков канал берет, там будет по деньгам другой расклад при распиле… Это серьезное решение. Смотри, а если у меня остается лакшери-сегмент, тогда все это в одну корзину… Алена, но если я берусь за медиахолдинг, тогда ты будешь там мне нужна. Надумаешь, я на тебя часть активов оформлю – журнал, то-се… Но надо серьезно, понимаешь, Алена?
   Как он моментально переключается. Или он всегда думает про дела? Даже сейчас…
   Я только теперь поняла, что моя безграничная свобода сузилась до двух вариантов – войти в его бизнес или засесть в этом доме почетной гуманитарной узницей. Ничего себе!
   Цифры и буквы затеяли бешеную драку в моей голове. Я любила буквы, а теперь должна полюбить цифры?!
   И вдруг подумала – может быть, это и есть две стороны одной медали? Деньги, выраженные в цифрах, – это концентрированное выражение эмоций. А эмоции, выраженные через буквы и выпаренные до состояния журналов, книг, сценариев, легко продаются за деньги. Может, он прав, и это можно совместить…
   Я смотрела на него. Плечи, шея, нахмуренный лоб… Смотрела, как бьется жилка на виске и дрожат ресницы. О чем он там думает?
   Раньше, когда он был чужой, мне никогда не приходило в голову, что с ним может что-нибудь случиться. Ну живет себе и живет, что ему сделается… А теперь понимала, как хрупко и ненадежно тело, как легко все это прервать, как много вокруг хищных, ужасных инструментов, способных уничтожить нас в одночасье. За высоким забором бушевал жестокий, враждебный мир. И он будет каждый день туда уходить, а я буду думать, не случилось бы чего с ним. Я теперь боялась за него, как боялась бы за ребенка… Лучше я буду там, рядом… Потому что так мало времени. И это все не навсегда. В любом случае, все кончится когда-то. Господи, что это со мной…
   – Ты чего, плачешь, что ли? Чего случилось?
   – Я подумала, что мы возьмем и умрем…
   – С чего это? Господи, я ей про дело, а она… Ну ты даешь, дурочка! Ну умрем. Надеюсь, не завтра. И чего вы, девки, такие… Не поймешь никогда, чего вы хотите!
   – А вы никогда не понимаете!
   – Потому что не объясняете. Вот ты можешь сказать, чего хочешь?
   Я всхлипнула. И решилась:
   – Любви. И чтобы меня любили… – спрятала лицо в подушку, чтобы не было видно, как я краснею.
   – Хочешь – значит, будет! – он вытащил меня на свет.
   – Это все, что ты можешь сказать?
   – А что я должен?
   – Ничего! – Я потянулась за халатом.
   – Вот так, да? Уходишь?
   – А как ты хотел?
   Его рука, быстрое движение, я лечу назад, обратно в натопленную нашим теплом постель.
   – А я вот так бы хотел… – он перевернул меня на живот, я почувствовала, как надвигается, захватывает… но собралась с последним усилием.
   – Нет! Ничего тебе не будет, пока не скажешь.
   – Ну что тебе в словах? Ну трудно мне говорить, отвык… Может, не умел никогда. Господи, вот женщины! Мне хорошо, я здесь, я с тобой, я хочу… Ну что еще сказать?!
   Он никогда, ни разу за это время не признавался мне. Не сказал того, что я так хотела услышать…
   – Черт! Алена, ну не требуй того, чего я не могу, не выворачивай меня наизнанку! Я вон на Настьке даже жениться обещал, и что? Только опозорил девушку… Ты же знаешь, – он усмехнулся.
   – Даже жениться! Даже! Посмотрите на него!
   Ужасные мужики, они вытеснили нас из большого мира, загнали в гламурное гетто, поместили по периметру витрины с бриллиантами, на которые теперь мы должны облизываться, как колхозные телки на каменную соль. И вызывают по одной на утреннюю дойку. Эта? Нет, старовата! А тебе сколько? Восемнадцать? Подойди, покажись! А, ты про любовь?! На фиг отсюда, следующая!
   Я встала, нашарила тапочки и пошла к окну.
   – Эх, черт! – услышала я его босые шлепки по полу. – Ну ладно, ладно, права. А я подлец.
   – Это не девки, это вы собой торгуете! Вас надо женить не в церкви, а в депозитарии банка!
   Он засмеялся. Задрожали губы, затрепетали на моей шее.
   – Точно, надо новую услугу организовать, с РПЦ договоримся. Ну, хватит, хватит шипеть.
   Но я была горячая, огненная. И жглась!
   – Да, и корректировки внести в процедуру! Спрашивать, любите ли вы эту женщину так же, как деньги?
   – Почему так же? Любите ли вы эту женщину больше, чем деньги?
   – Ну и? – Я повернулась и посмотрела ему в глаза. – Ну, говори!
   – А разве кто-то на это может рассчитывать? – он сыпанул на меня искрами, поджег…
   – Какой же ты…
   Договорить я не смогла. Губы устали произносить слова, и слова устали. Их не было больше.
   В мире обесцененных деньгами слов верить можно было только движению. Одному на двоих, на два такта… Он это сказал, или я это услышала, но мы действовали, подчиненные простому ритму двух слогов. Я различала их в мягком качании колыбели, по траектории, резко идущей вверх и плавно скользящей вниз. На два слога, на два сердечных такта… Слова запутывались в волосах, задыхались в подушках, собирались в горячий ком простыней, бежали мурашками по коже, по занавескам, трепетавшим под холодноватым дуновением ветра, дрожали в прозрачном паутинистом воздухе, пульсировали на его виске, слегка затронутом изморозью уже седеющего августа.
   Откуда-то сбоку, с другого конца света, до которого нет сил добраться, доносилась мелодия, назойливая, требовательная.
   – Не… подходи…
   – Вдруг… с папой…
   – Аленушка, дочка, ты уже проснулась? Ты теперь рано встаешь, я знаю!
   – Ма…ма… случилось… что?..
   – Ничего, доченька, просто хотела сказать, что я тебя люблю!
   – И я… – шепнула я, касаясь губами его плеча, мимо динамика телефона.
   – Алена, не слышу, что?!
   Он отшвырнул трубку.
   – Если я… смогу сказать… тебе это… она перестанет… звонить по утрам?