Страница:
Я прошлепала в комнату. Открыла окно – и вдохнула. Люблю ночной воздух европейских городов – все равно, где это, и все равно, какой это город. Тишина, шорох шин – кто-то проехал по соседней улице, горшки с цветами, балкон напротив, стук ставень, запираемых на ночь. Благополучная, уютная тишина, в которой так хорошо засыпать. Звонок! Я вздрогнула. Кто это – три часа ночи?
– Борисоф?
Это была Жаклин. Меня опять затошнило. Как же все-таки я напилась.
– Ты забыть мой утюг. Принести сейчас!
Что еще она собиралась гладить? Янину грудь или платье?
– Жаклин, может быть, завтра?
– Иди сейчас! Яна, Борисоф идет! – крикнула она куда-то в сторону.
Хорошо, что я пьяная. Во всяком случае, не обязана себя контролировать.
Я посмотрела на себя в зеркало. Сейчас ты получишь, сука! Если попробуешь! Я надела под халат джинсы. Для страховки.
Дверь открыла Оксана. Слава богу, не Жаклин. С бутылкой шампанского.
– Хочешь?
– Нет, – я протянула ей утюг.
– Заходи, сама Жаклин отдашь.
– Какая разница, возьми ты.
– Заходи!
– Оксан, я не понимаю, зачем.
– Давай, давай, иди!
Если что, я буду орать. Жаклин танцевала посреди номера с бокалом в руке, закрыв глаза. Музыки не было, телевизор работал бесшумно. Яна и Маруся лежали на кровати в туфлях и вышелушивали арахис из соленых скорлупок.
– Жаклин, вот утюг. Спасибо.
– Иди сюда, Борисоф!
И она пошла ко мне, раскинув руки и выплескивая шампанское на ковер и на свою норку, которая валялась под ногами. Я пятилась назад. Она уже вцепилась в воротник моего халата.
В номер позвонили.
Я ринулась к двери. Халат распахнулся на груди. Мы с Оксаной схватились за ручку одновременно. На пороге стоял парень с подносом – две бутылки Diamonds, клубника и шоколад. Тошнотворный гламурный набор. Мальчик смотрел на меня, на мой халат, который я пыталась запахнуть одной рукой. Я отпихнула его в сторону и понеслась по коридору. Черт, утюг!
Притормозила. Возвращаться было нельзя. Я заняла стратегическую позицию у лифта. Надеюсь, она не интересуется мальчиками. И точно – через пять минут парень появился. И воззрился на меня. Улыбался он нехорошо. Я сунула ему утюг.
– Take off этот чертов айрон и неси to room 431, please!
Меня все-таки стошнило. Я боролась до последнего – в таких интерьерах, среди бархатных пуфиков и хрустальных плафонов, гадить было стыдно. Человеческая слабость оскорбляла совершенство идеального дизайна. Но я ничего не могла с собой поделать – мерзкие французские какашки выливались из меня фонтаном, шедевры высокой кухни, обезображенные моей несовершенной натурой до состояния дерьма. Из позолоченной рамы, висевшей над раковиной, на меня смотрела испуганная маленькая девочка, опухшая от слез и алкоголя. Мне было жалко себя, испорченные новые джинсы и красивую еду, созданную трудом и любовью стольких людей. Жалко было впечатлений от студенческого Парижа, которые навсегда теперь забиты этим отвратительным привкусом рвоты. А еще было жаль, что некому меня пожалеть. И что я даже не смогу увидеть Сашу – я откажусь от этого интервью и навсегда поссорюсь с Полозовым.
На следующий день все было как обычно. Экскурсия в бутик L’Or на Вандомской площади, обед с Бриссаром. Снова несли шампанское и изысканные козявки, но ни супа, ни чая не дали. Я уже не пила – просто глотала с отвращением жидкость, которая стоила тысячу евро за бутылку. На Жаклин я старалась не смотреть. А она вела себя как всегда. И девочки тоже. Я даже подумала – а вдруг ничего не было? Просто я напилась до чертиков, до галлюцинаций. На два часа нас выпустили из плена – я забрела в Galeryes Lafayette, по соседству с гостиницей, но ничего не купила, без настроения шопинг не шел. В уличном кафе выпила, наконец, чаю. Первый раз за двое суток. Я сидела и дышала, чувствуя, как меня лечит воздух этого города. Если бы я прожила здесь еще день, то выздоровела бы окончательно. Вечером мы отравились еще раз – опять то же гламурное пойло и омары в устричном соусе.
– Выпьем за Жаклин-вояж! – провозгласила Яна.
Это была такая традиция. Все, что здесь происходило, называлось Жаклин-вояж. Путешествие luxury-уровня в стиле glam, о котором так мечтала моя Краснова. В финале каждой поездки журналисты чествовали хозяйку и виновницу торжества, полпреда гламура в России.
– Да здравствует Жаклин-вояж! – кричала Яна.
– Ура, Жаклин! – кричала Оксана.
– Je t’aime, Paris, – тихо сказала Настя.
В самолет мы сели пьяные. После двух дней, в котором не было ложки теплого мирного супа, в желудке поселился кто-то чужой, и я с трудом таскала тяжелое, как будто не свое, тело. Насти с нами не было. Она осталась во Франции, поехала куда-то на юг, в Канны или в Ниццу, где ее ждали друзья.
Жаклин опять потребовала бутылку.
– Это привилегия первого класса, – сказала стюардесса.
Какое счастье! Наконец я возвращалась в нормальную трезвую эконом-категорию. Изгнание из лакшери-рая было спасением. От проклятого напитка королей нас отделяла шторка, разделявшая общество по классовому принципу. Мне нравилось в моем – буду читать и спать.
Жаклин достала кредитку.
– Все в первый класс! L’Or платит!
– Сколько она может бухать? – сказала тихо Оксана. – Железная печень.
– За мной!
Боже, мы пересаживались. Шли по проходу гуськом, я замыкала процессию. Может быть, на меня не хватит места?
Место нашлось. Нам выдали по бокалу, а Жаклин принесли бутыль.
– Я делать вам новый Жаклин-вояж. Возле Нового года!
– Ура! – пронеслось по рядам. Она качалась в проходе, чокалась со всеми, наконец все кончилось. Жаклин заснула. Конец-вояж.
Глава 4
– А, Борисова. Нашлась-таки, королева гламура. Вспомнила про старика Полозова.
Старику Полозову было 39 лет. Мы как-то говорили с Мишкой про возраст, и он придумал определение. Возраст – это смена человеческого ландшафта. Сначала ты на полянке самый маленький, и это самой собой разумеется. В 20 лет нет никого младше тебя. Становишься старше, и они потихоньку начинают вылезать, как грибы после дождя – малыши, пришедшие в твой отдел, в твою газету, которых никто не воспринимает всерьез. Еще через несколько лет оказывается, что ты давно подстригаешь, пасешь и окучиваешь молодую поросль, но это не в напряг, наоборот – это первое измерение твоих собственных заслуг. Ты дрессируешь щенят, а над тобой сидят и мешают продвижению к цели более успешные старшие. Пока человеческие слои выложены по дате рождения, ты в порядке. То есть – ты молодой, пока очередь соблюдается.
Старость начинается в тот момент, когда сверху, над тобой, сделав логичный и даже вполне заслуженный скачок по карьерной лестнице, оказывается тот, кто родился лет на пять позже. И все, паспорт теперь улика. А жена получает основания пилить за то, что ты не стал тем, кого она планировала видеть рядом с собой лет через десять после свадьбы. Полозов шутил, но я знала, что он нервничает. Главный редактор «Бизнес-Daily» Володя Борейко был на три года младше Полозова, а начинал когда-то в его отделе.
Мишкины рассуждения строились вокруг карьеры – обычная мужская логика. А я бы сказала – молодость, это когда пока еще никто не умер. На фотографиях в альбомах – только живые. Я почувствовала, что старею, когда в прошлом году умерла бабушка.
– Ну что там, в Париже? Арабы к тебе приставали?
– Ты шутишь! Я города в глаза не видала. Четыре презентации за полтора дня.
– А, ну да. Презентации, суаре, гламур ваш бл…дский. Хорош вы…бываться, Борисова! Ты мне, надеюсь, что-то сказать хочешь?
Я решила еще в самолете. Я помогу Мишке. Хотя бы потому, что профессионализм не позволяет опускаться до уровня личных обид. Ну да, это я так уговаривала себя, оправдывалась. Но в самой своей сердцевине, которую иногда не стоит вскрывать даже с целью произвести самоанализ, – я знала, почему соглашаюсь.
Я хотела его увидеть. Хотя бы для того, чтобы по-человечески расстаться. Конечно, удобнее жить с этой запятой, с незаконченностью нашей истории, но я уже дошла до точки – и была готова поставить ее в конце.
Если копать еще глубже – ну да, я хотела дать ему шанс оправдаться. Вдруг это просто несовпадение, дурацкое стечение времени и обстоятельств.
За последние месяцы я миллион раз прокручивала в голове сценарий того вечера с картонным Полом Смитом и не находила лазейки, в которую могло бы пролезть его, не Смита, а Канторовича, большое чувство. Если бы оно было, он бы позвонил. И все-таки. Все-таки у них, гадов, всегда находятся аргументы. Я надеялась, что он их отыскал и готов предъявить. И я прощу? Ну да, наверное, простила бы. Но что делать с Настей? Это было мое самое уязвимое место. Удобнее обо всем этом не думать, а прятаться под крышу профессионального долга.
– Борисова, спрашиваю, созрела, наконец, для встречи с олигархом? Ты ж меня теперь гламурная, Канторович с руки будет есть.
У меня еще есть секунда, чтобы отказаться.
– Да, созрела. – Все, обратного пути нет. – Пусть из его приемной звонят и назначают встречу.
– Ишь ты, пусть звонят! А сама чего, не можешь? Корона упадет?
– Миш, так удобнее всем будет. Точно тебе говорю.
– Ну ладно, поверю тебе. Ты у меня светская теперь, соображаешь, что делать.
Я сидела одна в маленьком банкетном зале в кафе «Пушкин» – между первым и вторым этажом. Его выбор. Это было не самое любимое наше место, но я не стала возражать. Может быть, у него встреча поблизости или здесь можно просто посидеть вдвоем. Никто не помешает.
Канторовича не было. Я нервничала. Официант вился вокруг меня, соблазняя заказом, но я стойко держала оборону. Я взяла с собой побольше денег, чтобы в случае чего – интересно, чего? – хватило расплатиться самой. Я знала, что он воспримет это как унижение, если я достану деньги. Но оружие должно быть наготове – на случай, если он позволит себе унизить меня.
Сумка зашевелилась. Телефон обнаружился в последнем из карманов, который я обследовала.
Он!
– Алена? Это я.
Обычно, в прошлой нашей жизни, Канторович говорил по-другому.
– Это кто?! Госпожа Борисова? Неужели дозвонился?! – кричал он в трубку, и я сразу понимала, что он сейчас один, в машине или в кабинете, и готов болтать. Он попадал ко мне с первого раза, но любил эту игру в догонялки – он как будто долго набирал, у меня как будто долго было занято. Разговор, начатый так, всегда сулил легкое продолжение. В отличие от тех немногих разов, когда я звонила ему сама – в такие моменты он иногда бывал сух и даже холоден. Наверное, занят, люди рядом, жесткие и холодные бизнес-партнеры, перед которыми нельзя обнажать мягкое и подлинное – так я всегда думала. До Насти. Теперь я подозревала, что в эти моменты она была рядом – в машине, в магазине, где ей покупали что-нибудь бриллиантовое.
«Это я» и тихо так – было для него необычно.
– Да, слушаю.
Я тоже шифровалась. Никакой помощи тебе – вот думай теперь, что сказать дальше.
– А ты где? Вы приехали уже?
Вы – это кто? Кто еще тут должен быть – фотограф с корректором? Вариант один – ему неловко, второй – он устанавливает дистанцию. Чертов ребус эти мужские мозги!
– Извини, задержался на встрече. Подъезжаю уже. Стою на Никитской.
Извини – значит, опять на «ты».
У меня есть минут восемь. Я запустила руку в сумку – паническая реакция женщины, которую сейчас будут оценивать. Черт, где эта косметичка?
– Закажи нам что-нибудь пока. Я лечу.
«Нам» – это значит, что «мы» еще существует? Зачем он устроил эту игру в местоимения – чтобы подстраховаться на все случаи жизни? А я мгновенно оттаяла. Вот дурочка.
Я решила, что надо укрепить оборону, look мой боевой – пусть не думает, что меня можно так просто, в два слова, купить.
Тушь мазнула по веку. Говорила же мне Краснова – не крась никогда по второму разу, получится ужасно. Теперь я как Мальвина со склеенными ресницами, которые нечем расчесать. Пыльца теней просыпалась на мокрую тушь и испортила дело окончательно. По идее, лицо надо перерисовывать полностью. Но времени не было. Назло всем советам из журнала Gloss я прошлась по ресницам по третьему разу, сделав себе глаза, как у девушки из кабаре. Он все равно не разглядит – здесь темно. Мужчины не сильны в деталях.
Открыла дверь из туалета и уперлась прямо в него. Мы столкнулись в узком коридоре. Сколько раз я репетировала сцену встречи – я сижу такая гордая, не допускающая слабины, – и вот вам, пожалуйста. Испортила весь драматический накал ситуации. И что мне не сиделось под пушкинским абажуром?
Мы сделали попытку шагнуть друг к другу, но каждый вовремя остановился. Мы споткнулись о проблему, которая разделяла нас, и устояли на месте. Я – держась за ручку двери, он – в трех шагах от меня.
– Ну, здравствуй.
Обычно мы целовались по традиции московских тусовок. Щека к щеке и поцелуи в воздух: у девушек – помада, у мужчин – опыт стирания стойких помад. Может, женщина и съедает три кило помады за жизнь, но мужчина столько же стирает со своих щек и рубашек.
Церемонное целование рук отошло в прошлое еще на первой неделе знакомства. Опять новое – он взял правую руку, занятую сумкой, в свою, накрыл теплой ладонью.
– Я рад тебя видеть.
Сами собой щеки поплыли к ушам – я зачем-то разулыбалась.
– И я.
И я еще планировала быть жесткой. Вот предательский рефлекс на любовь!
Мы стояли в коридоре с нечетким ощущением прошлого и неясным рисунком будущего и не двигались дальше – чтобы не прояснять одно и не спугнуть другое.
Появился пушкинский молодец в фартуке.
– Добрый вечер, проходите!
Канторович опытным глазом окинул меню – моментально нашел все, что нужно. Полный набор, не выходящий за рамки деловой встречи, отметила я – ни вина, ни шампанского он не заказал.
– Ну что, форель, как ты любишь? Как обычно?
Нет, из чувства противоречия я заказала лососину. Ничего не будет как обычно.
Парень ушел, оставив нас вдвоем. Незаданные вопросы опять встали вокруг стола, физически уменьшив пространство. Кроме нас, здесь было еще много людей. Во всяком случае, за его плечом точно стояла Настя.
– Я не знал, что ты ушла из газеты.
Я пожала плечами.
– А почему так?
– Предложили что-то новое. Я согласилась.
Как выпутываются нормальные позитивные люди из таких историй? Почему, собираясь поговорить откровенно, как взрослая и уверенная в себе женщина – идеальная женщина, от лица которой я сочиняю статьи в журнале,– я – реальная прячусь от разговора, боюсь произнести то, что собиралась. Выстраиваю барьеры, через которые не так легко перепрыгнуть, даже если бы он хотел. И зачем тогда я согласилась на встречу, если жестко держу оборону?
Дома я могу произносить роскошные киношные монологи, из которых можно надергать хороший сценарий, а здесь молчу, как рыба об лед. Надо было ответить – все из-за Пола Смита. Он меня позвал в глянец, потому что ты ему позволил.
– Не жалеешь?
– Наоборот, рада.
Зачем вру?
Он рисовал ножом на скатерти сеточку. Поглядывал на меня. Я отводила взгляд, сосредоточившись на бокале, который держала в руках. Полировала его пальцами, оставляя разводы на сверкающей стеклянной поверхности.
– А как бизнес?
– Нормально.
Мы замолчали. Появился официант с подносом и начал заставлять стол. Вовремя. Тарелки заполняли пустоту, которая зияла между нами.
– Давай выпьем за твою новую работу. Хочешь шампанского?
Я опомнилась. Диктофон! Порылась в сумке и наконец достала его.
– Вот, Михаил просил спросить… – «тебя, вас?» – я не стала рисковать с местоимениями, обошлась, – …спросить про южноафриканский проект.
Официант принес бутылку.
– Ты выпьешь со мной?
– Я за рулем.
Это был пробный камушек. Он мог бы сейчас сказать – «я провожу», и тогда я поеду в его машине, а дальше как получится. Но он промолчал.
– Тогда за твое здоровье.
Я нажала на record. Я старалась быть деловой. Он ничего не имеет в виду. Все ясно.
Он рассказывал про золото Южной Африки – «Интер-Инвест» собирался выкупить контрольный пакет у южноафриканской Golden Places, занимающей четвертое место в мире по добыче драгметаллов. Дочка «Интер-Инвеста» – компания «ЗолотоПлюс» уже скупила больше половины месторождений в России и в случае объединения с Golden Places стала бы мировым лидером отрасли с рыночной капитализацией более $12 млрд. Это был уже совсем большой бизнес, выводящий «Интер-Инвест» в передовики мировой глобализации.
Диктофон закручивал его слова на пленку, а я думала о том, что с каждым таким проектом пропасть, нас разделяющая, становится все глубже. Я, конечно, желала ему успеха, но логика этого успеха увеличивала его инвестиционную привлекательность для сотен таких, как Настя. Сколько еще девушек, не стоявших в этой очереди, займут там место – дочки его партнеров, дочки политиков и министров – после того, как он переместится с 82-го места в списке олигархов на какое-нибудь призовое 20-е. Суперприз – инвестиционный брак. Кто там подрос из барышень в семьях губернаторов и вице-премьеров?
Я знала, кто его родители. Папа завкафедрой в университете Ростова-на-Дону, мама – главврач в поликлинике. Его финансовый успех был случайностью начала 90-х. Он рассказывал мне смешные вещи:
– До сих пор вру родителям про то, сколько я зарабатываю.
– Почему?
– Чтобы не разрушить им картину мира.
– Но они же читают газеты. Там все про твои деньги есть.
– Я им говорю, что это средства компании. Что журналисты просто все передергивают.
Это был наш единственный разговор про его деньги.
– Ты не слушаешь меня? – Он поднял бокал.
– Почему, я все записываю.
– Давай закончим.
Он выключил кнопку на диктофоне.
– Хорошо. Текст будет на следующей неделе. Миша Полозов пришлет.
Я взялась за сумку. Пора было уходить.
– Ты куда? Еще горячее не принесли.
– Мне пора.
Он взял диктофон и положил в карман.
– Что ты делаешь? Что за игры?!
Я разозлилась. Да что он себе позволяет!
– Отдам, когда мы с тобой все обсудим.
– Что обсудим?
Я потянулась через стол.
– Отдай!
– Хочешь, лезь ко мне в карман.
Он схватил меня за руку – я пыталась вырваться, не удалось. Он крепко сжал пальцы, потянул к себе, положил лоб на мою ладонь. И потерся о нее головой. Как бычок трется головой о мамин бок. В его широком лбе, на который всегда падала прядь волос, выбиваясь из прически, всегда было что-то от теленка.
– Пусти!
– Не пущу!
От этого прикосновения, движения, когда его голова доверилась моей руке, мне стало легче. Внутри что-то развязывалось, распускалось, освобождалось. Я могла дышать – свободно.
– Я знаю, что я гад. Ну, хочешь, побей меня.
– Вообще-то надо бы.
Я улыбалась. Мышцы лица выдавали реакцию вне зависимости от меня.
Мне всегда нравились мужчины, движущие горами. Потоками, баррелями, мегатоннами. Герои, определяющие судьбы масс. Олейникова восхищалась хулиганами типа Джонни Деппа, лохматыми оборванцами. А я, как Керри Брэдшоу, всегда считала – сексуальность, спрятанная под броней делового костюма, ярче и горячее, чем все спецэффекты пиратов Карибского моря. Сексуальность – она ведь в масштабе решений, которые способен принимать мужчина.
– Давай помиримся, а?
– Давай, – я сдалась.
– Выпьешь?
– Подумаю.
Он выпустил мою руку.
Мы чокнулись, выпили.
– Мир?
– Перемирие.
Разговор уже было понесся по безопасной дорожке – почти как раньше, но я вдруг затормозила.
– Послушай, а почему ты мне не звонил?
Он напрягся.
– Ну… Сначала в командировке был.
– А потом?
– Честно?
– Желательно.
– Боялся, что ты меня пошлешь.
– И правильно делал.
– Ну вот видишь, все решили.
Что решили? Но я больше не могла упираться. Я снова отпустила себя на волю, поплыла по теплым волнам ожидания и надежд. Его горячий лоб, слова, глаза, так глубоко забиравшиеся внутрь меня. От этого взгляда у меня краснели щеки. Я летела в пропасть, в которую так легко, страшно и восхитительно падать.
Он рассказывал какие-то смешные истории, звал официанта за новой порцией шампанского, заказал половину десертного меню. Нам несли маленькие пирожные, миниатюрки, за которые мы устроили соревнование.
– Мне эту шоколадную фигулину.
– Нет, это моя!
Наши пальцы, в шоколаде и креме, сплетались над тарелкой, он ловил мою руку, приближал к своему лицу и выхватывал пирожное, которое я сжимала как тисками. Он касался моих пальцев губами – и это легкое прикосновение нельзя было оправдать борьбой за десерт. Как и предсказывал Мишка – Канторович ел с руки. А мне хотелось его кормить вот так целую жизнь.
А официант был не готов. Он уже нарезал круги, сигнализируя, что пора бы нести счет. Я ничего не хотела замечать, чтобы не разрушить это ощущение восторженного предчувствия.
– Давай ему денег дадим.
Он выпустил мою руку. Достал карточку. Стало холоднее.
– Ну что, какие планы?
Я поежилась. Похожий вопрос он уже однажды задавал. Что сейчас надо сказать?
– Не знаю даже.
– Может, в клуб поедем, а, Аленка?
Я хотела было кивнуть, но вдруг подумала, что сейчас все повторится – девушки, партнеры, сигареты, музыка, от которой закладывает уши. И что-то исчезнет – то, что возникло сейчас и казалось таким прочным еще пару минут назад, а теперь может рассыпаться от присутствия других людей.
– Давай не поедем сегодня туда.
Он, кажется, был разочарован.
– Ладно, тогда отвезу тебя домой.
Стало еще морознее. Что-то холодное появилось в его лице, отстраненное. Я не понимала этой смены настроений.
Мы молча вышли из ресторана.
– Машина на стоянке? Давай номерок.
В «Пушкине» машины конвоировали на специальную стоянку, но я постеснялась подъезжать к ресторану на своем инородце и поставила Бурашку, не доезжая до доронинского МХАТа.
– Машина далеко. Давай я подъеду сама, а ты меня подождешь.
– Пойдем вместе.
Мы шли по бульвару, скользя по ледовым колдобинам, охранник Канторовича плелся за нами. Молчали. Как будто со мной рядом шел другой человек – не знакомый с тем, который только что рассыпал под хрустальными люстрами «Пушкина» искры своего остроумия. О чем он сейчас думает?
Машина закоченела, стекла покрылись трещинками инея. И не открывалась.
– Надо постучать по двери. Я так делаю иногда, – сказала я.
Надо все-таки купить новую машину. С моим несолидным автотранспортом, который не годился даже для охранника, я не соответствовала блестящему настоящему Канторовича. Думать об этом при «Нексии» нельзя – может обидеться и не завестись. И мы с ней тогда покроемся общим позором.
– Давай ключи, водитель!
Он нажал на кнопку, и замок сработал. Надо же, машина послушалась. Потому что девка, слушается мужиков.
– Александр Борисович, разрешите мне, – сказал охранник Денис.
– Борисоф?
Это была Жаклин. Меня опять затошнило. Как же все-таки я напилась.
– Ты забыть мой утюг. Принести сейчас!
Что еще она собиралась гладить? Янину грудь или платье?
– Жаклин, может быть, завтра?
– Иди сейчас! Яна, Борисоф идет! – крикнула она куда-то в сторону.
Хорошо, что я пьяная. Во всяком случае, не обязана себя контролировать.
Я посмотрела на себя в зеркало. Сейчас ты получишь, сука! Если попробуешь! Я надела под халат джинсы. Для страховки.
Дверь открыла Оксана. Слава богу, не Жаклин. С бутылкой шампанского.
– Хочешь?
– Нет, – я протянула ей утюг.
– Заходи, сама Жаклин отдашь.
– Какая разница, возьми ты.
– Заходи!
– Оксан, я не понимаю, зачем.
– Давай, давай, иди!
Если что, я буду орать. Жаклин танцевала посреди номера с бокалом в руке, закрыв глаза. Музыки не было, телевизор работал бесшумно. Яна и Маруся лежали на кровати в туфлях и вышелушивали арахис из соленых скорлупок.
– Жаклин, вот утюг. Спасибо.
– Иди сюда, Борисоф!
И она пошла ко мне, раскинув руки и выплескивая шампанское на ковер и на свою норку, которая валялась под ногами. Я пятилась назад. Она уже вцепилась в воротник моего халата.
В номер позвонили.
Я ринулась к двери. Халат распахнулся на груди. Мы с Оксаной схватились за ручку одновременно. На пороге стоял парень с подносом – две бутылки Diamonds, клубника и шоколад. Тошнотворный гламурный набор. Мальчик смотрел на меня, на мой халат, который я пыталась запахнуть одной рукой. Я отпихнула его в сторону и понеслась по коридору. Черт, утюг!
Притормозила. Возвращаться было нельзя. Я заняла стратегическую позицию у лифта. Надеюсь, она не интересуется мальчиками. И точно – через пять минут парень появился. И воззрился на меня. Улыбался он нехорошо. Я сунула ему утюг.
– Take off этот чертов айрон и неси to room 431, please!
Меня все-таки стошнило. Я боролась до последнего – в таких интерьерах, среди бархатных пуфиков и хрустальных плафонов, гадить было стыдно. Человеческая слабость оскорбляла совершенство идеального дизайна. Но я ничего не могла с собой поделать – мерзкие французские какашки выливались из меня фонтаном, шедевры высокой кухни, обезображенные моей несовершенной натурой до состояния дерьма. Из позолоченной рамы, висевшей над раковиной, на меня смотрела испуганная маленькая девочка, опухшая от слез и алкоголя. Мне было жалко себя, испорченные новые джинсы и красивую еду, созданную трудом и любовью стольких людей. Жалко было впечатлений от студенческого Парижа, которые навсегда теперь забиты этим отвратительным привкусом рвоты. А еще было жаль, что некому меня пожалеть. И что я даже не смогу увидеть Сашу – я откажусь от этого интервью и навсегда поссорюсь с Полозовым.
На следующий день все было как обычно. Экскурсия в бутик L’Or на Вандомской площади, обед с Бриссаром. Снова несли шампанское и изысканные козявки, но ни супа, ни чая не дали. Я уже не пила – просто глотала с отвращением жидкость, которая стоила тысячу евро за бутылку. На Жаклин я старалась не смотреть. А она вела себя как всегда. И девочки тоже. Я даже подумала – а вдруг ничего не было? Просто я напилась до чертиков, до галлюцинаций. На два часа нас выпустили из плена – я забрела в Galeryes Lafayette, по соседству с гостиницей, но ничего не купила, без настроения шопинг не шел. В уличном кафе выпила, наконец, чаю. Первый раз за двое суток. Я сидела и дышала, чувствуя, как меня лечит воздух этого города. Если бы я прожила здесь еще день, то выздоровела бы окончательно. Вечером мы отравились еще раз – опять то же гламурное пойло и омары в устричном соусе.
– Выпьем за Жаклин-вояж! – провозгласила Яна.
Это была такая традиция. Все, что здесь происходило, называлось Жаклин-вояж. Путешествие luxury-уровня в стиле glam, о котором так мечтала моя Краснова. В финале каждой поездки журналисты чествовали хозяйку и виновницу торжества, полпреда гламура в России.
– Да здравствует Жаклин-вояж! – кричала Яна.
– Ура, Жаклин! – кричала Оксана.
– Je t’aime, Paris, – тихо сказала Настя.
В самолет мы сели пьяные. После двух дней, в котором не было ложки теплого мирного супа, в желудке поселился кто-то чужой, и я с трудом таскала тяжелое, как будто не свое, тело. Насти с нами не было. Она осталась во Франции, поехала куда-то на юг, в Канны или в Ниццу, где ее ждали друзья.
Жаклин опять потребовала бутылку.
– Это привилегия первого класса, – сказала стюардесса.
Какое счастье! Наконец я возвращалась в нормальную трезвую эконом-категорию. Изгнание из лакшери-рая было спасением. От проклятого напитка королей нас отделяла шторка, разделявшая общество по классовому принципу. Мне нравилось в моем – буду читать и спать.
Жаклин достала кредитку.
– Все в первый класс! L’Or платит!
– Сколько она может бухать? – сказала тихо Оксана. – Железная печень.
– За мной!
Боже, мы пересаживались. Шли по проходу гуськом, я замыкала процессию. Может быть, на меня не хватит места?
Место нашлось. Нам выдали по бокалу, а Жаклин принесли бутыль.
– Я делать вам новый Жаклин-вояж. Возле Нового года!
– Ура! – пронеслось по рядам. Она качалась в проходе, чокалась со всеми, наконец все кончилось. Жаклин заснула. Конец-вояж.
Глава 4
GLOSS Ноябрь
Если вы однажды выбрали глянец своей жизненной стратегией, будьте всегда готовы… Например, к тому, что однажды вы встретите на далеком острове Маврикий супермодель и дочку премьер-министра страны «большой восьмерки» и будете с ней обсуждать, какой ужас эта диета, когда нельзя съесть даже кусочек шоколада Godiva. Будьте готовы, что в Нью-Йорке вы будете обедать с девушкой по имени Дилан, а потом поедете в гости к ее отцу, которого зовут Ральф, Ральф Лорен. Или что однажды вы подарите совершенно незнакомой женщине колье с розовыми бриллиантами. Просто потому, что она одна из читательниц журнала Gloss. Так случается, во всяком случае, со мной!– Привет, я вернулась.
Помню, как однажды Миуччия Прада дала мне дельный совет. Нет, речь не про моду, так, кое-что из области девичьих тайн. Собственно, я сама об этом давно думала, но Миуччия подтвердила мои догадки. Не спрашивайте меня сейчас, о чем мы шептались тогда в миланском ресторане Bice. Только согласитесь: совет, данный человеком, который одевает самого дьявола, не стоит игнорировать.
Хорошо, давайте про моду. Например, вас приглашают в Париж и просят оценить новую палетку теней L’Or. Как ты думаешь – эти цвета понравятся в России? – спрашивает меня подруга, управляющая огромной luxury-корпорацией. Я понимаю, что от того, что я сейчас скажу, зависит то, как вы будете выглядеть следующей весной. Всегда нужно быть готовой к ответственным решениям.
Если ты выбираешь глянец, придется учитывать массу нюансов: подружиться со временем, наметить в списке любимых спа-процедур те, которые снижают эффект jet lag, отказаться от анонимности (теперь моя фамилия значится в гостевых книгах почти всех отелей, имеющих статус The Leading Hotels of the World), расширить свой гардероб до размеров любого из культовых бутиков Третьяковского проезда.
Да, кстати, надо уточнить, отправили ли свежий номер Gloss в офис Джона Галльяно, который уже назначил мне встречу. И еще – вспомнить, какое шампанское в это время суток предпочитает моя замечательная французская подруга. Как всегда, мы встречаемся с ней на бегу в модном парижском ресторане: мне через два часа лететь в Токио, ей – везти журналистов в Ниццу.
Быть частью мировой индустрии глянца – это непросто. Тренд складывается из нюансов. Если вы внимательны к мелочам, Gloss с вами навсегда.Главный редактор
– А, Борисова. Нашлась-таки, королева гламура. Вспомнила про старика Полозова.
Старику Полозову было 39 лет. Мы как-то говорили с Мишкой про возраст, и он придумал определение. Возраст – это смена человеческого ландшафта. Сначала ты на полянке самый маленький, и это самой собой разумеется. В 20 лет нет никого младше тебя. Становишься старше, и они потихоньку начинают вылезать, как грибы после дождя – малыши, пришедшие в твой отдел, в твою газету, которых никто не воспринимает всерьез. Еще через несколько лет оказывается, что ты давно подстригаешь, пасешь и окучиваешь молодую поросль, но это не в напряг, наоборот – это первое измерение твоих собственных заслуг. Ты дрессируешь щенят, а над тобой сидят и мешают продвижению к цели более успешные старшие. Пока человеческие слои выложены по дате рождения, ты в порядке. То есть – ты молодой, пока очередь соблюдается.
Старость начинается в тот момент, когда сверху, над тобой, сделав логичный и даже вполне заслуженный скачок по карьерной лестнице, оказывается тот, кто родился лет на пять позже. И все, паспорт теперь улика. А жена получает основания пилить за то, что ты не стал тем, кого она планировала видеть рядом с собой лет через десять после свадьбы. Полозов шутил, но я знала, что он нервничает. Главный редактор «Бизнес-Daily» Володя Борейко был на три года младше Полозова, а начинал когда-то в его отделе.
Мишкины рассуждения строились вокруг карьеры – обычная мужская логика. А я бы сказала – молодость, это когда пока еще никто не умер. На фотографиях в альбомах – только живые. Я почувствовала, что старею, когда в прошлом году умерла бабушка.
– Ну что там, в Париже? Арабы к тебе приставали?
– Ты шутишь! Я города в глаза не видала. Четыре презентации за полтора дня.
– А, ну да. Презентации, суаре, гламур ваш бл…дский. Хорош вы…бываться, Борисова! Ты мне, надеюсь, что-то сказать хочешь?
Я решила еще в самолете. Я помогу Мишке. Хотя бы потому, что профессионализм не позволяет опускаться до уровня личных обид. Ну да, это я так уговаривала себя, оправдывалась. Но в самой своей сердцевине, которую иногда не стоит вскрывать даже с целью произвести самоанализ, – я знала, почему соглашаюсь.
Я хотела его увидеть. Хотя бы для того, чтобы по-человечески расстаться. Конечно, удобнее жить с этой запятой, с незаконченностью нашей истории, но я уже дошла до точки – и была готова поставить ее в конце.
Если копать еще глубже – ну да, я хотела дать ему шанс оправдаться. Вдруг это просто несовпадение, дурацкое стечение времени и обстоятельств.
За последние месяцы я миллион раз прокручивала в голове сценарий того вечера с картонным Полом Смитом и не находила лазейки, в которую могло бы пролезть его, не Смита, а Канторовича, большое чувство. Если бы оно было, он бы позвонил. И все-таки. Все-таки у них, гадов, всегда находятся аргументы. Я надеялась, что он их отыскал и готов предъявить. И я прощу? Ну да, наверное, простила бы. Но что делать с Настей? Это было мое самое уязвимое место. Удобнее обо всем этом не думать, а прятаться под крышу профессионального долга.
– Борисова, спрашиваю, созрела, наконец, для встречи с олигархом? Ты ж меня теперь гламурная, Канторович с руки будет есть.
У меня еще есть секунда, чтобы отказаться.
– Да, созрела. – Все, обратного пути нет. – Пусть из его приемной звонят и назначают встречу.
– Ишь ты, пусть звонят! А сама чего, не можешь? Корона упадет?
– Миш, так удобнее всем будет. Точно тебе говорю.
– Ну ладно, поверю тебе. Ты у меня светская теперь, соображаешь, что делать.
Я сидела одна в маленьком банкетном зале в кафе «Пушкин» – между первым и вторым этажом. Его выбор. Это было не самое любимое наше место, но я не стала возражать. Может быть, у него встреча поблизости или здесь можно просто посидеть вдвоем. Никто не помешает.
Канторовича не было. Я нервничала. Официант вился вокруг меня, соблазняя заказом, но я стойко держала оборону. Я взяла с собой побольше денег, чтобы в случае чего – интересно, чего? – хватило расплатиться самой. Я знала, что он воспримет это как унижение, если я достану деньги. Но оружие должно быть наготове – на случай, если он позволит себе унизить меня.
Сумка зашевелилась. Телефон обнаружился в последнем из карманов, который я обследовала.
Он!
– Алена? Это я.
Обычно, в прошлой нашей жизни, Канторович говорил по-другому.
– Это кто?! Госпожа Борисова? Неужели дозвонился?! – кричал он в трубку, и я сразу понимала, что он сейчас один, в машине или в кабинете, и готов болтать. Он попадал ко мне с первого раза, но любил эту игру в догонялки – он как будто долго набирал, у меня как будто долго было занято. Разговор, начатый так, всегда сулил легкое продолжение. В отличие от тех немногих разов, когда я звонила ему сама – в такие моменты он иногда бывал сух и даже холоден. Наверное, занят, люди рядом, жесткие и холодные бизнес-партнеры, перед которыми нельзя обнажать мягкое и подлинное – так я всегда думала. До Насти. Теперь я подозревала, что в эти моменты она была рядом – в машине, в магазине, где ей покупали что-нибудь бриллиантовое.
«Это я» и тихо так – было для него необычно.
– Да, слушаю.
Я тоже шифровалась. Никакой помощи тебе – вот думай теперь, что сказать дальше.
– А ты где? Вы приехали уже?
Вы – это кто? Кто еще тут должен быть – фотограф с корректором? Вариант один – ему неловко, второй – он устанавливает дистанцию. Чертов ребус эти мужские мозги!
– Извини, задержался на встрече. Подъезжаю уже. Стою на Никитской.
Извини – значит, опять на «ты».
У меня есть минут восемь. Я запустила руку в сумку – паническая реакция женщины, которую сейчас будут оценивать. Черт, где эта косметичка?
– Закажи нам что-нибудь пока. Я лечу.
«Нам» – это значит, что «мы» еще существует? Зачем он устроил эту игру в местоимения – чтобы подстраховаться на все случаи жизни? А я мгновенно оттаяла. Вот дурочка.
Я решила, что надо укрепить оборону, look мой боевой – пусть не думает, что меня можно так просто, в два слова, купить.
Тушь мазнула по веку. Говорила же мне Краснова – не крась никогда по второму разу, получится ужасно. Теперь я как Мальвина со склеенными ресницами, которые нечем расчесать. Пыльца теней просыпалась на мокрую тушь и испортила дело окончательно. По идее, лицо надо перерисовывать полностью. Но времени не было. Назло всем советам из журнала Gloss я прошлась по ресницам по третьему разу, сделав себе глаза, как у девушки из кабаре. Он все равно не разглядит – здесь темно. Мужчины не сильны в деталях.
Открыла дверь из туалета и уперлась прямо в него. Мы столкнулись в узком коридоре. Сколько раз я репетировала сцену встречи – я сижу такая гордая, не допускающая слабины, – и вот вам, пожалуйста. Испортила весь драматический накал ситуации. И что мне не сиделось под пушкинским абажуром?
Мы сделали попытку шагнуть друг к другу, но каждый вовремя остановился. Мы споткнулись о проблему, которая разделяла нас, и устояли на месте. Я – держась за ручку двери, он – в трех шагах от меня.
– Ну, здравствуй.
Обычно мы целовались по традиции московских тусовок. Щека к щеке и поцелуи в воздух: у девушек – помада, у мужчин – опыт стирания стойких помад. Может, женщина и съедает три кило помады за жизнь, но мужчина столько же стирает со своих щек и рубашек.
Церемонное целование рук отошло в прошлое еще на первой неделе знакомства. Опять новое – он взял правую руку, занятую сумкой, в свою, накрыл теплой ладонью.
– Я рад тебя видеть.
Сами собой щеки поплыли к ушам – я зачем-то разулыбалась.
– И я.
И я еще планировала быть жесткой. Вот предательский рефлекс на любовь!
Мы стояли в коридоре с нечетким ощущением прошлого и неясным рисунком будущего и не двигались дальше – чтобы не прояснять одно и не спугнуть другое.
Появился пушкинский молодец в фартуке.
– Добрый вечер, проходите!
Канторович опытным глазом окинул меню – моментально нашел все, что нужно. Полный набор, не выходящий за рамки деловой встречи, отметила я – ни вина, ни шампанского он не заказал.
– Ну что, форель, как ты любишь? Как обычно?
Нет, из чувства противоречия я заказала лососину. Ничего не будет как обычно.
Парень ушел, оставив нас вдвоем. Незаданные вопросы опять встали вокруг стола, физически уменьшив пространство. Кроме нас, здесь было еще много людей. Во всяком случае, за его плечом точно стояла Настя.
– Я не знал, что ты ушла из газеты.
Я пожала плечами.
– А почему так?
– Предложили что-то новое. Я согласилась.
Как выпутываются нормальные позитивные люди из таких историй? Почему, собираясь поговорить откровенно, как взрослая и уверенная в себе женщина – идеальная женщина, от лица которой я сочиняю статьи в журнале,– я – реальная прячусь от разговора, боюсь произнести то, что собиралась. Выстраиваю барьеры, через которые не так легко перепрыгнуть, даже если бы он хотел. И зачем тогда я согласилась на встречу, если жестко держу оборону?
Дома я могу произносить роскошные киношные монологи, из которых можно надергать хороший сценарий, а здесь молчу, как рыба об лед. Надо было ответить – все из-за Пола Смита. Он меня позвал в глянец, потому что ты ему позволил.
– Не жалеешь?
– Наоборот, рада.
Зачем вру?
Он рисовал ножом на скатерти сеточку. Поглядывал на меня. Я отводила взгляд, сосредоточившись на бокале, который держала в руках. Полировала его пальцами, оставляя разводы на сверкающей стеклянной поверхности.
– А как бизнес?
– Нормально.
Мы замолчали. Появился официант с подносом и начал заставлять стол. Вовремя. Тарелки заполняли пустоту, которая зияла между нами.
– Давай выпьем за твою новую работу. Хочешь шампанского?
Я опомнилась. Диктофон! Порылась в сумке и наконец достала его.
– Вот, Михаил просил спросить… – «тебя, вас?» – я не стала рисковать с местоимениями, обошлась, – …спросить про южноафриканский проект.
Официант принес бутылку.
– Ты выпьешь со мной?
– Я за рулем.
Это был пробный камушек. Он мог бы сейчас сказать – «я провожу», и тогда я поеду в его машине, а дальше как получится. Но он промолчал.
– Тогда за твое здоровье.
Я нажала на record. Я старалась быть деловой. Он ничего не имеет в виду. Все ясно.
Он рассказывал про золото Южной Африки – «Интер-Инвест» собирался выкупить контрольный пакет у южноафриканской Golden Places, занимающей четвертое место в мире по добыче драгметаллов. Дочка «Интер-Инвеста» – компания «ЗолотоПлюс» уже скупила больше половины месторождений в России и в случае объединения с Golden Places стала бы мировым лидером отрасли с рыночной капитализацией более $12 млрд. Это был уже совсем большой бизнес, выводящий «Интер-Инвест» в передовики мировой глобализации.
Диктофон закручивал его слова на пленку, а я думала о том, что с каждым таким проектом пропасть, нас разделяющая, становится все глубже. Я, конечно, желала ему успеха, но логика этого успеха увеличивала его инвестиционную привлекательность для сотен таких, как Настя. Сколько еще девушек, не стоявших в этой очереди, займут там место – дочки его партнеров, дочки политиков и министров – после того, как он переместится с 82-го места в списке олигархов на какое-нибудь призовое 20-е. Суперприз – инвестиционный брак. Кто там подрос из барышень в семьях губернаторов и вице-премьеров?
Я знала, кто его родители. Папа завкафедрой в университете Ростова-на-Дону, мама – главврач в поликлинике. Его финансовый успех был случайностью начала 90-х. Он рассказывал мне смешные вещи:
– До сих пор вру родителям про то, сколько я зарабатываю.
– Почему?
– Чтобы не разрушить им картину мира.
– Но они же читают газеты. Там все про твои деньги есть.
– Я им говорю, что это средства компании. Что журналисты просто все передергивают.
Это был наш единственный разговор про его деньги.
– Ты не слушаешь меня? – Он поднял бокал.
– Почему, я все записываю.
– Давай закончим.
Он выключил кнопку на диктофоне.
– Хорошо. Текст будет на следующей неделе. Миша Полозов пришлет.
Я взялась за сумку. Пора было уходить.
– Ты куда? Еще горячее не принесли.
– Мне пора.
Он взял диктофон и положил в карман.
– Что ты делаешь? Что за игры?!
Я разозлилась. Да что он себе позволяет!
– Отдам, когда мы с тобой все обсудим.
– Что обсудим?
Я потянулась через стол.
– Отдай!
– Хочешь, лезь ко мне в карман.
Он схватил меня за руку – я пыталась вырваться, не удалось. Он крепко сжал пальцы, потянул к себе, положил лоб на мою ладонь. И потерся о нее головой. Как бычок трется головой о мамин бок. В его широком лбе, на который всегда падала прядь волос, выбиваясь из прически, всегда было что-то от теленка.
– Пусти!
– Не пущу!
От этого прикосновения, движения, когда его голова доверилась моей руке, мне стало легче. Внутри что-то развязывалось, распускалось, освобождалось. Я могла дышать – свободно.
– Я знаю, что я гад. Ну, хочешь, побей меня.
– Вообще-то надо бы.
Я улыбалась. Мышцы лица выдавали реакцию вне зависимости от меня.
Мне всегда нравились мужчины, движущие горами. Потоками, баррелями, мегатоннами. Герои, определяющие судьбы масс. Олейникова восхищалась хулиганами типа Джонни Деппа, лохматыми оборванцами. А я, как Керри Брэдшоу, всегда считала – сексуальность, спрятанная под броней делового костюма, ярче и горячее, чем все спецэффекты пиратов Карибского моря. Сексуальность – она ведь в масштабе решений, которые способен принимать мужчина.
– Давай помиримся, а?
– Давай, – я сдалась.
– Выпьешь?
– Подумаю.
Он выпустил мою руку.
Мы чокнулись, выпили.
– Мир?
– Перемирие.
Разговор уже было понесся по безопасной дорожке – почти как раньше, но я вдруг затормозила.
– Послушай, а почему ты мне не звонил?
Он напрягся.
– Ну… Сначала в командировке был.
– А потом?
– Честно?
– Желательно.
– Боялся, что ты меня пошлешь.
– И правильно делал.
– Ну вот видишь, все решили.
Что решили? Но я больше не могла упираться. Я снова отпустила себя на волю, поплыла по теплым волнам ожидания и надежд. Его горячий лоб, слова, глаза, так глубоко забиравшиеся внутрь меня. От этого взгляда у меня краснели щеки. Я летела в пропасть, в которую так легко, страшно и восхитительно падать.
Он рассказывал какие-то смешные истории, звал официанта за новой порцией шампанского, заказал половину десертного меню. Нам несли маленькие пирожные, миниатюрки, за которые мы устроили соревнование.
– Мне эту шоколадную фигулину.
– Нет, это моя!
Наши пальцы, в шоколаде и креме, сплетались над тарелкой, он ловил мою руку, приближал к своему лицу и выхватывал пирожное, которое я сжимала как тисками. Он касался моих пальцев губами – и это легкое прикосновение нельзя было оправдать борьбой за десерт. Как и предсказывал Мишка – Канторович ел с руки. А мне хотелось его кормить вот так целую жизнь.
А официант был не готов. Он уже нарезал круги, сигнализируя, что пора бы нести счет. Я ничего не хотела замечать, чтобы не разрушить это ощущение восторженного предчувствия.
– Давай ему денег дадим.
Он выпустил мою руку. Достал карточку. Стало холоднее.
– Ну что, какие планы?
Я поежилась. Похожий вопрос он уже однажды задавал. Что сейчас надо сказать?
– Не знаю даже.
– Может, в клуб поедем, а, Аленка?
Я хотела было кивнуть, но вдруг подумала, что сейчас все повторится – девушки, партнеры, сигареты, музыка, от которой закладывает уши. И что-то исчезнет – то, что возникло сейчас и казалось таким прочным еще пару минут назад, а теперь может рассыпаться от присутствия других людей.
– Давай не поедем сегодня туда.
Он, кажется, был разочарован.
– Ладно, тогда отвезу тебя домой.
Стало еще морознее. Что-то холодное появилось в его лице, отстраненное. Я не понимала этой смены настроений.
Мы молча вышли из ресторана.
– Машина на стоянке? Давай номерок.
В «Пушкине» машины конвоировали на специальную стоянку, но я постеснялась подъезжать к ресторану на своем инородце и поставила Бурашку, не доезжая до доронинского МХАТа.
– Машина далеко. Давай я подъеду сама, а ты меня подождешь.
– Пойдем вместе.
Мы шли по бульвару, скользя по ледовым колдобинам, охранник Канторовича плелся за нами. Молчали. Как будто со мной рядом шел другой человек – не знакомый с тем, который только что рассыпал под хрустальными люстрами «Пушкина» искры своего остроумия. О чем он сейчас думает?
Машина закоченела, стекла покрылись трещинками инея. И не открывалась.
– Надо постучать по двери. Я так делаю иногда, – сказала я.
Надо все-таки купить новую машину. С моим несолидным автотранспортом, который не годился даже для охранника, я не соответствовала блестящему настоящему Канторовича. Думать об этом при «Нексии» нельзя – может обидеться и не завестись. И мы с ней тогда покроемся общим позором.
– Давай ключи, водитель!
Он нажал на кнопку, и замок сработал. Надо же, машина послушалась. Потому что девка, слушается мужиков.
– Александр Борисович, разрешите мне, – сказал охранник Денис.