Страница:
Паша заржал. Канторович даже не улыбнулся.
– Вот тебе сколько лет?
– Неважно. – Кажется, мне пора уходить. Смеяться над шутками Гейдельмана неприлично. И стоять столбом тоже глупо.
– Хорошо, потом на ушко мне скажешь. Дети есть? Замужем была? Ты на этого не рассчитывай, у него невеста есть. В каждом французском порту. Невесты французского олигарха, да, Сань? Ха! А мы тебе найдем человека надежного. Но не такого богатого. Но ты не из-за денег ведь?
– Паш, остановись! – Канторович грозно навис над Гейдельманом.
– Все-все. Сорри, леди! Увлекся. Просто тема завела.
– Нет, почему же?! Пусть продолжает. Мне очень интересно. Значит, вы говорите, что найдете мне олигарха надежного? Это радует!
– Про олигарха я ничего не говорил. Я про кино. Ты кино смотрела Кончаловского?
– Отрывки. И сценарий читала.
– Вот. А я его писал. Помнишь, там простая русская лохушка получает свое счастье в несколько ярдов? Волшебная сила искусства. С жизнью – ничего общего.
– Так давайте сказку сделаем былью! Вы находите мне олигарха, мы женимся, на премьере Кончаловский объявляет, что типичная история из жизни воплотилась в кинематографе.
– Алена, прекрати! – буркнул Канторович. Кажется, разозлился. Наконец-то! Я продолжала, не обращая на него внимания:
– Представляете, какой пиар? Тем более что я главный редактор журнала Gloss, который снимался в фильме. Это же суперпроект будет! Чистый перформанс, вы понимаете, Павел?
– Смотри-ка, Сань, а она соображает! Ну а мне чего с этого? Пиар? Пиара у меня до морковкиной матери!
– Алена, остановись! – громыхнуло над ухом. Я знала этот тон. Он в ярости! И отлично!
– Как – что вам?! Денег вам олигарх за меня откатит! Правильно я говорю, Александр Борисович? Вот моя визитка, – я достала из сумки карточку и протянула Гейдельману, – и вашу давайте. В Москве встретимся, обсудим наше сотрудничество. Хотите, интервью сделаем с вами в журнале?
– Одну минуту! Извини нас, Паша. – Канторович больно схватил меня за руку и оттащил в сторону.
– Отпусти меня!
Он ослабил хватку. Я стояла напротив него, красная, мокрая, и ловила ноздрями воздух, как разъяренный бык перед последней смертельной корридой. Нет, на быка был похож он, со своими вздыбленными ветром волосами. А я буду матадор. И я его убью!
– Ты сдурела?! Ты с кем кокетничаешь?!
– А в чем дело? Вам что-то не нравится?
– Ты не понимаешь, кто это?! Ты что, девка – так себя вести?
– Да-а? Девка?! Неприлично себя веду? Извините, Александр Борисович, если опозорила. Я думала, он ваш друг!
– Прекрати паясничать! Он мне не друг!
– А кто? Вы просто вместе в баню ходите?!
– Не надо со мной так разговаривать!
– Я вообще с тобой не разговариваю!
– Вот так, да?!
– А как ты хотел?!
Еще немного, и пойдет дым. Мы скрестили шпаги, чиркнули стальными взглядами. Я отвела глаза первая.
– Послушай, Алена, давай остановимся сейчас на этом. Я не хочу в таком тоне… Сейчас мы не сможем нормально поговорить. Сегодня вообще день нехороший.
– Правильно. Нехороший. Я как только тебя встречаю, у меня день нехороший! Поэтому я не собираюсь больше с тобой разговаривать! Ни сейчас, ни потом. Никогда!
– Никогда? Вот так, да?!
– Именно так! Вон Ведерникова твоя идет. Приличная девушка из приличной семьи. Тебе повезло!
– Алена!
Я не обернулась. Я искала в поредевшей уже толпе Мишку. Быстрее отсюда, быстрее!
Полозов стоял в сторонке, беседуя с группой товарищей. Пресса. Кое-кого я помнила по газетной жизни.
– А я думал, мы тебя навсегда потеряли. Хотел уже твой билет продать. Канторович тебя там что, вербовал?
– Да так, – я улыбалась. Я вернулась наконец к нормальным людям.
– Ну что, ребята, пойдем? Помянем президента? – сказал кто-то.
– Какого президента? – я замерла.
– Борисова, ты как всегда! Ты на какой планете живешь? Ельцин сегодня умер, – сказал Мишка.
– Как умер?!
– Так. Как все умирают.
– Не может быть! Может, это слухи просто? Не может такого быть! Сегодня не может быть.
– Почему не может? Все когда-нибудь кончается. Почему не сегодня?
Я закрыла лицо руками. Отвернулась.
Все когда-нибудь кончается, почему не сегодня… Так вот почему он сказал, что сегодня день такой. Плохой, какой плохой сегодня день…
– Ален, ты чего? Ребята, идите, мы догоним! – Мишка обнял меня, отвел в сторону. – Ты плачешь, что ли? Борисова, прекрати! Ну перестань. Ну чего ты? Ну умер, ну царство ему небесное. Жалко, конечно. И мне его жалко. Мы же молодые были совсем. Я тоже сегодня об этом думал. Что сегодня моя юность умерла.
– Миш, давай уедем отсюда. Сейчас же уедем. Или нет… Иди без меня. Иди, тебе надо. Я на такси сама доеду.
– Куда я тебя отпущу в таком состоянии? Поехали. Я тоже не хочу туда. Сейчас мы, Аленка, выпьем. За вечную память нашим надеждам!
Мишка пил. Я плакала. Потом мы пили и плакали вместе. Провожали Ельцина, оплакивали себя. Я вспоминала, как шли по проспекту Вернадского танки, оставляя на асфальте оспины от гусениц.
Эпоха умерла сегодня. Умерла она, может, давно, но смерть констатировали сегодня. Жалко было Ельцина, и обидно за себя. Почему все случилось именно так? То, что было высокой драмой, стало пародией, позорным фарсом. Все кончилось.
У меня была лучшая подруга. Кино в динамике: Светка протягивает последний бутерброд черноволосому мальчику на танке, Светка сидит у меня дома и проклинает преступно нажитый капитал, и меня, и Канторовича вместе с ним.
У меня была работа, которую я любила. Я гордилась тем, что я журналистка – единственная в семье. Папа всегда мечтал, чтобы так было. А сегодня эта девочка Ксения сказала, что я служу вещам. И мне нечего было ей возразить.
У меня был человек, который казался мне лучшим. А теперь я знаю, что он использовал меня. Ничего личного, только бизнес. Я точно знала, я не обманывалась – если бы мы встретились десять лет назад, все было бы по-другому. Я и сейчас еще видела в нем тень того парня, каким он был когда-то. На заре, пока лучи солнца, восходящего над пирамидой доллара, не высушили в нем все человеческое.
Я думала, что научилась быть сильной. Держать удар, охранять границу свой личности от покушений плотоядных коллег. А выяснилось, что я уже за границей. Как сказала Аня, вы давно среди нас.
Как это случилось со мной? Когда? Кто бы мог подумать, что я смогу вот так заявить Гейдельману – вам денег за меня откатят. Канторович сказал, что я веду себя как девка. А я такая и есть. Продажная девка империализма. Страшно умирать такой сволочью. И как хочется жить вечно – оценивать все беспристрастно, не включаясь в субъективизм собственного поколения, досмотреть пьесу до конца, до конца света. Но контролер вышвыривает тебя из зала – ваше время истекло… А уходить не хочется.
Я думала обо всем этом, пока Мишка говорил про свое. Про карьеру, которую он теперь никогда не сделает, про жену, которая его презирает, про деньги, которых у него не будет. А будет только одно – буржуазный совок, маленькая страна Москва.
– Миш, не пугай! И так страшно. Почему, когда умирает любой человек, всегда так страшно?
– Умер не человек, а царь. Умирает царь – режим меняется.
– И что теперь делать?
– Ничего. Попросим политического убежища. Пойдем завтра к Березе и предложим ему делать газету «Колокол». «По ком звонит колокол Биг-Бена» – хороший слоган я придумал?
– Ужасный. А чем Березовский лучше? Это вообще все из-за него.
– Ну да, и из-за Чубайса.
– Нет, я серьезно. Тогда все и началось.
– Не скажи. Тогда все-таки воровали демократически.
Мы с Полозовым покатились от смеха.
– Ну да, а теперь тоталитарно! Ты видишь разницу?
– Нет! Главное, чтобы нам перепадало награбленное.
Мы сидели с Мишкой на втором этаже того самого бара, который приглядели вчера. На первом этаже гремела дискотека, а мы пили наверху на диванах. Водку. Запивали – он пивом, я – сладким каким-то сидром с фруктами. Абсолютно пьяные англичане валялись по соседству. В углу кто-то прижимал девицу к расшитым индийским подушкам, она хохотала, визжала, но не вырывалась. Все были пьяными. Но веселыми – только англичане.
На фоне аборигенов мы смотрелись дико – Мишка в смокинге, я – в серебряном платье.
– Я тебя брошу.
– Ты куда? – Полозов потянулся ко мне, опрокинул стакан, пиво лилось на диван.
– Пописать пойду.
– Да давай прямо здесь!
– Дурак!
Я с трудом вылезла из-за стола и, шатаясь, побрела к синей обшарпанной двери туалета. Туфли прилипали, оставляли следы в застывших сладких лужах на полу.
Зачем я так напилась? Я разглядывала свое отражение в туманном зеркале, покрытом пигментными пятнами стершейся амальгамы. Разводы туши под глазами, опухший нос, бледные щеки. Отражение кривилось и уплывало куда-то в сторону. Закружилась голова. Я открыла кран, набрала в ладони большую порцию ледяной воды и нырнула в холод. Ткнулась носом в край заплеванной раковины, к которой прилип кусок мокрой туалетной бумаги и черный длинный волос. И не смогла удержаться – все, что мучило меня, выплеснулось в глубь черного бездонного слива, обросшего волосами по краям.
К Полозову я вернулась почти трезвая. Бледная и пахнущая духами. Хорошо, что взяла в редакции пробник Bvlgari, который умещался в маленькую сумку.
– Пойдем танцевать! – предложил Мишка.
– А ты сможешь?
– Ты меня еще плохо знаешь, Борисова!
Внизу было тесно и жарко. Но, пока я продвигалась на середину танцпола, ни один человек не задел меня. Толпа, состоявшая в основном из мужчин, расступалась, теснилась, освобождая мне дорогу. Парни выставляли вперед ладони, создавая коридор. Этот характерный жест, которым мужчина оберегает женщину в толпе. Так когда-то я входила в ночной клуб с Канторовичем, ощущая за спиной его ладонь, охраняющую меня.
Группка пьяных девиц танцевала на широченном подоконнике, выставив на всеобщее обозрение свои рыхлые животы. Не конкурентки.
– Пойду куплю пива, – Мишка увидел бар и исчез в толпе.
Я танцевала. Одна. И вместе со всеми. В горячей, густой, плотно сбитой массе пьяных, счастливых и свободных лондонских клерков – ядерной массе, в которой было столько атомной энергии. Милый какой-то рыжий парень лет сорока в кожаной коричневой куртке дремал, прижавшись щекой к стойке бара. Поднял голову. Сфокусировал взгляд на мне и счастливо улыбнулся. Похожая куртка есть у Сашки. И лет ему столько же. Только у Канторовича холодные, стальные глаза, а у этого в очках, в пьяном тумане прыгали хулиганские солнечные зайчики.
Вывалившись из автобуса на остановке, мы с Полозовым чуть не попали под колеса. И захохотали.
В лифте он нажал на пятый этаж.
– Алле, гараж, мне на четвертый.
– Пойдем сначала ко мне. Я тебе хочу кое-что показать.
Мы еле добрались до Мишкиного номера, сгибаясь от хохота на каждом повороте коридора.
– Ну кто так строит?!
– Люди, я вас найду!
Коридорный, вывозивший из соседнего номера столик с остатками ужина, неодобрительно посмотрел на нас.
– Овсянка, сэр!
– Сорри, я ем сорри!
В номере у Мишки был бардак. Следы его неумелых гламурных сборов на главную вечеринку сезона. Джинсы, носки, рубашки на кровати. Полозов тут же стыдливо набросил на них покрывало, обнажая кусок туго натянутой белой простыни.
– Ну что там у тебя, давай быстрее! Мне завтра вставать в шесть утра.
– Алена… Аленка…
Я сделала шаг назад, но было поздно. Полозов сграбастал меня в охапку и задышал в шею.
– Ты такая… такая… Не могу больше…
Я попыталась вырваться, но он держал крепко. Вцепился мертвой хваткой. Тонкий кружевной чехол платья затрещал, еще чуть-чуть, и порвется…
– И ты же тоже… Я знаю…
– Отпусти меня!
– Аленка, не надо… Все будет хорошо…
Я уперлась ему в грудь кулаками, попыталась отпихнуть.
– Миш, сейчас же прекрати!
– Расслабься…
– Полозов, отпусти! – прошипела я и впилась ногтями в его шею. Он дернулся, ослабил хватку, и я прыгнула к двери.
– Ты чего? Больно! – Полозов непонимающе смотрел на меня и сделал шаг вперед.
– Стой, где стоишь!
– Аленка, ну иди ко мне…
– Ты рехнулся, Полозов? Я сейчас закричу.
– Ладно, все, все.
– Отойди еще дальше, к окну.
– Я сказал – все. Не хочешь – не будет. Но я думал, ты сама…
– Что – я сама? Тебе не стыдно? Мы с твоей женой дружим. Свинья…
– Ладно, я свинья. Согласен.
– Все, ушла! А ты проспись! – Я открыла дверь в коридор.
– Подожди секундочку, я кое-что сказать хотел.
– Ты уже все сказал, что мог.
– Ален, хочешь, на колени встану? Два слова. Ты можешь выслушать меня? Ну оставь дверь открытой, если боишься, давай, еще шире открой…
Теперь я стояла на границе – одной ногой в номере Полозова, другой – в коридоре, на нейтральной территории.
– Водички налить?
– Не надо. Время пошло.
– Ален, я не стал бы просто так. У меня с Иркой все. Мы разводимся. Я приеду, заявление подадим.
– И ты решил реабилитироваться? Поднять самооценку?
– Нет. Ты не поняла. Я давно уже… Еще когда ты у меня в отделе работала. Я тогда еще влюбился. В тебя влюбился, Борисова. Ты не замечала разве?
– Миш, остановись!
Господи, что за бесконечный, кошмарный день. Замечала, не замечала? Что я вообще замечала тогда?
– Нет, выслушай меня. Я ничего не говорил, потому что думал, что все и так понятно. И ты не против… Ты бы иначе не пошла со мной сегодня… Я не прав разве?
– Мы же друзья, Миш.
– Друзья?! Я с бабами никогда в жизни не дружил и не собираюсь!
По коридору шла парочка французов, он и он, переглянулись, с ужасом на нас посмотрели… ушли.
– Ален, тебе сколько лет?
Сегодня меня об этом уже спрашивали. Не помню кто. Ах да, Гейдельман.
– Не важно.
– Тебе замуж пора выходить. Детей рожать, ясно? Нужен человек надежный. Мужик нужен. Может, Борисова, я и есть твое счастье.
Мишка стоял всклоченный. Белая рубашка в пятнах. Мятые брюки. Красные глаза.
– Что, не похож?
– Миш, я пойду. Ты извини, но я пойду.
Я тихо закрыла за собой дверь.
Я смотрела на чек и не понимала, откуда это взялось.
– Telephone call to Russia, – объяснил портье.
Это ошибка, не может быть. Меня же почти не было в номере. А Ксения… Ксения стояла возле чемоданов, сжимая в руках пакет из H&M.
– Ты говорила по телефону?
Она молчала.
– Этот номер знаешь? – я сунула ей распечатку звонков.
Она кивнула.
– Я вчера сидела весь вечер одна. Все ушли. Вы уехали, девчонки тоже. Пока мы с вами говорили, они убежали гулять. Я осталась одна в номере. И плакала. Я бабушке позвонила в Ростов… Хотела поразить ее, что из Лондона звоню. Мы совсем недолго говорили… Алена, а я автограф нашла! В вашей книжке есть автограф Аль-Файеда.
– Ладно, иди к девочкам.
Киндер, ну что с нее взять?
У подъезда уже стояли два наших такси, денег на которые после оплаты счета очевидно не хватало. Звонить Волковой неудобно. Летели мы не вместе. Аня собиралась послезавтра вылететь в Швейцарию, на том же самолете, который должен вернуться за ней из Москвы.
Оставался только Мишка.
Я поднялась на пятый этаж. Постучалась. Через две минуты на пороге возник Полозов, завернутый в полотенце, сонный, помятый и растерянный.
– Ты чего?
– Я улетаю.
– Когда?
– Прямо сейчас. Слушай, у меня сто фунтов не хватает, одолжишь?
– А чего?
– Дети по телефону поговорили. Сможешь мне дать?
– Да. Заходи. Я сейчас безопасен.
Я переступила порог. Мишка покопался в кармане брюк, достал деньги.
– Возьми двести.
– Не надо. Хватит ста.
– Возьми, пригодится, – он протянул мне бумажки.
– Спасибо. Ладно, я поехала.
– Ален… Хорошо, что ты зашла. Я сильно вчера нажрался, да? Хулиганил?
– Ладно. Забыто.
– Ты прости за вчерашнее. Простишь?
– Уже простила.
Полозов нагнулся и поцеловал мне руку. Я смотрела на его макушку, начавшую уже редеть, на голые худые ноги, спину с красными вмятинками от скомканной одежды, на которой он спал, и чувствовала теплоту и жалость. Бедный Мишка, бедная я. Бедные все.
– Кстати, Абрамович летит на Луну. Ты в курсе?
– Ты говорил уже.
– Правда? Первый русский космический турист будет. За 150 миллионов фунтов, в переводе на английский. Ты, Борисова, хочешь на Луну?
– Не знаю. Не думала никогда.
– А я хочу. Я во Дворце пионеров в космическом кружке тренировался. На центрифуге крутился до тошноты. Я с детства космонавтом быть хотел.
Серебристый овал, похожий на елочную игрушку, был хорошо виден любому, кто стоял сейчас на берегу Темзы. Мы уже набрали высоту, можно, наконец, отстегнуть страховочные ремни и расслабиться. Над хромированным стальным столом висел закупоренный пластиковый контейнер с сидром, в котором плавали свежие фрукты. А почему не курага и чернослив, которые всегда так любил Александр Борисович?
Я посмотрела в иллюминатор – под нами проплывали коричневые сморщенные, хорошо пропеченные горы, тонкие, сверкающие на солнце ниточки рек, похожие на цепочки с алмазной гранью, неряшливо брошенные хозяйкой на траву. Или на то зеленое плюшевое платье, которое Настя забыла повесить в шкаф.
Я почувствовала, как меня вдавило в кресло и подбросило вверх – за стеклом уже ничего не было видно, только мутный лондонский туман, чай, разбавленный молоком, гордость британской империи.
– Как думаешь, если мы откроем шампанское, это будет кощунством?
– Почему кощунством?
– Потому что траур в стране, а мы развлекаемся.
– Разве можно пить с утра, если мы еще не завершили дневную программу? Кстати, а где Саша Канторович?
– Я его уволил. Мы теперь с ним будем бизнес делить.
– Как Прохоров с Потаниным?
– Да. И как Волкова с Затуловской.
Он шел ко мне и улыбался. Небритый. Глаза ледяные. Нес в руках стопку журналов, сверху лежал Gloss, с Ведерниковой на обложке. Кинул журналы мне под ноги, и они разлетелись веером по стеклянному полу, на котором был выбит логотип Moоnsoon.
Он открыл шампанское – из бутылки вырвался сноп пузырьков. Это было красиво, как салют. Сверкающие пузырьки разлетались по салону, оседали на креслах, липли к столу, взмывали к потолку. Мы ловили их ртом, втягивали в себя, посылали друг другу по воздуху, отбивали носами. Так играют дети надувными мыльными шарами.
– Скоро посадка. Поможешь мне надеть костюм?
Он сбросил с себя полотенце. Я ахнула. Он стоял передо мной в одной бабочке, широко расставив ноги. Колосс на стеклянном полу. Вниз я не смотрела – боялась, что покраснею, что не смогу удержаться.
– Ну, давай! Не стесняйся.
Я подошла ближе. Протянула ему майку с надписью «Че Бурашка by Denis Simachev». Коснулась ладонью его груди.
– Ты знаешь, что я с женой развожусь? – он прижал меня к себе. Я почувствовала животом через тонкую ткань «Че Бурашки by Denis Simachev», как горячо и сильно там, внизу, бьется его пульс.
– Ты рада?
Я кивнула.
– Если ты не разорен.
– Нам хватит, – он улыбнулся. Он так редко делал это, так стеснялся своей улыбки, что она, обиженная на то, что ее редко доставали из глубины души, делалась похожей на мольбу или на гримасу боли. Мне стало его жаль. Я обняла его, погладила по голове, коснулась макушки, уже начавшей оголяться.
– И что ей достанется?
– Только «Челси». Все остальное – у меня, – сказал Роман.
– А этот корабль?
– Корабль оформлен на тебя. Я его купил уже после развода. Смотри, – и он вынул из кармана значок с надписью «Dreaming of Space. Moonsoon».
– Космос как предчувствие. Скоро Луна, – перевела я автоматически.
– Специально заказал Симачеву. Давно, еще когда во Дворце пионеров в космическом кружке занимался. Это наш логотип. Нашего полета. Нравится, да?
– Красивый. Как ты.
– Пора.
Он натянул майку с надписью «Че Бурашка by Denis Simachev», рэпперские штаны, шлем, сверху – серебристый тонкий костюм с принтами, выполненными в цветах российского флага – белый, синий, красный, чудо современных нанотехнологий.
Корабль резко пошел вниз. Пластиковый контейнер взлетел к потолку и зацепился за лампы, сделанные по современным нанотехнологиям.
– Сгруппируйся, – сказал Роман, прижал меня к себе. Мы вместе подпрыгнули и зависли в воздухе, образуя единое целое. – Сейчас уже садимся.
Корабль летел вниз, в ушах закладывало, в животе сталкивались, бродили и лопались пузырьки – удивительная смесь страха, восторга и любви.
Я почувствовала резкий удар. Земля. В смысле Луна.
Роман отжал гидравлический запор. Люк сдвинулся и пошел вправо.
В салон звездолета ворвался лунный свет. Такой яркий, что слепило глаза.
– Надень, – сказал он, протягивая мне очки.
– Откуда это у тебя?
– Это лунные очки. Последняя коллекция. Современные нанотехнологии. В «Харродс» купил.
– А почему здесь так ярко? Это же Луна.
– Дурочка, до земли же весь свет не доходит. А мы в самом эпицентре.
Какой он все-таки умный.
Первым из звездолета вышел он. Я уступила ему это право – быть первым русским на Луне. Пусть он всегда будет первым. Он подал мне руку – и я медленно вплыла в расплавленное густое серебро.
Мы закружились в медленном гипнотическом танце – он взмывал вверх, протягивал мне руки, я устремлялась за ним, оказывалась над его головой, летела вниз, поднимала глаза, видела над собой подошвы его сапог с высокоточным протектором, сделанным из специальной резины на его заводе космических нанотехнологий в Йоханнесбурге. Он переворачивался, летел ко мне, подхватывал меня у самой кромки кратера, в глубине которого сверкал гигантский алмаз, отполированный до блеска космическими ветрами.
– Вы пове-е-рите едва ли, это было как во сне-ее!.. – крикнул он мне.
– Мы с Бароном танцева-а-ли, мы с Романом танцева-а-ли, та-а-нцевали на Луне-ее!.. – отозвалась я.
Гулкое эхо раздалось в ушах, ухнуло внутрь кратера, отразилось от полированной алмазной поверхности и ударилось в стекло шлема.
Он вдруг сорвал гидравлический запор, крепивший к скафандру шлем, и откинул его в сторону.
– Ты что делаешь?
– Нормально, здесь можно дышать… Снимай!
Я осторожно приоткрыла забрало – потрясающе, какой вкусный воздух…
Он расстегивал «молнии» на костюме, выплывал из него… Серебристый скафандр, хранивший форму его тела, повис рядом. Потом футболка, рэпперские штаны…
– Раздевайся! – сказал он. Я посмотрела вниз, туда, где, по моим расчетам, должен биться напряженный пульс его души, красный сигнальный флажок его желания. Но ничего не было – в полутора метрах над сапогами вяло колыхалось под космическим ветром унылое нечто.
– Ой, а почему не стоит?
– Дурочка! Это же невесомость! Здесь ничего не стоит на месте!
Он захохотал. И выпустил в меня залп пузырьков – молочно-белый праздничный салют. Пузырьки разлетелись, закружились вокруг меня и собрались в змеящуюся ленту. Она тянулась далеко – от звездолета вверх, за пределы Галактики.
– Там, высоко-высоко, кто-то пролил молоко, и получилась лунная дорога! – крикнул он и захохотал.
– Как же это может быть? Не стоит, а ты кончаешь?
– Дурочка, это и есть открытие! Эякуляция без эрекции. По современным нанотехнологиям. Хорошо! Как же хорошо! А ты говоришь, презервативы… Журнал собираешься издавать… Нанотехнологии – это будущее! Поняла теперь, что значит млечный путь, лунная дорожка? По ней мы будем с тобой ходить от Луны до Лондона и обратно. Я буду Понтий Пилат, а ты мой пес Банга. Здорово, да?
– А как же Москва? А до Москвы по ней можно дойти?
– А туда ты больше не вернешься. Если ты со мной, зачем тебе Москва?
– Москва… Алена, это уже Москва, – кто-то тряс меня за плечо.
Ксения протягивала мне солнечные очки.
– Это ваши? Они под креслом лежали. Алена, а можно мне вашу визитку? Я вам позвоню, хорошо? Вдруг вам понадобится ассистентка? Я могу быть ассистенткой. Я же нашла вам автограф Аль-Файеда, правда?
Глава 10
– Вот тебе сколько лет?
– Неважно. – Кажется, мне пора уходить. Смеяться над шутками Гейдельмана неприлично. И стоять столбом тоже глупо.
– Хорошо, потом на ушко мне скажешь. Дети есть? Замужем была? Ты на этого не рассчитывай, у него невеста есть. В каждом французском порту. Невесты французского олигарха, да, Сань? Ха! А мы тебе найдем человека надежного. Но не такого богатого. Но ты не из-за денег ведь?
– Паш, остановись! – Канторович грозно навис над Гейдельманом.
– Все-все. Сорри, леди! Увлекся. Просто тема завела.
– Нет, почему же?! Пусть продолжает. Мне очень интересно. Значит, вы говорите, что найдете мне олигарха надежного? Это радует!
– Про олигарха я ничего не говорил. Я про кино. Ты кино смотрела Кончаловского?
– Отрывки. И сценарий читала.
– Вот. А я его писал. Помнишь, там простая русская лохушка получает свое счастье в несколько ярдов? Волшебная сила искусства. С жизнью – ничего общего.
– Так давайте сказку сделаем былью! Вы находите мне олигарха, мы женимся, на премьере Кончаловский объявляет, что типичная история из жизни воплотилась в кинематографе.
– Алена, прекрати! – буркнул Канторович. Кажется, разозлился. Наконец-то! Я продолжала, не обращая на него внимания:
– Представляете, какой пиар? Тем более что я главный редактор журнала Gloss, который снимался в фильме. Это же суперпроект будет! Чистый перформанс, вы понимаете, Павел?
– Смотри-ка, Сань, а она соображает! Ну а мне чего с этого? Пиар? Пиара у меня до морковкиной матери!
– Алена, остановись! – громыхнуло над ухом. Я знала этот тон. Он в ярости! И отлично!
– Как – что вам?! Денег вам олигарх за меня откатит! Правильно я говорю, Александр Борисович? Вот моя визитка, – я достала из сумки карточку и протянула Гейдельману, – и вашу давайте. В Москве встретимся, обсудим наше сотрудничество. Хотите, интервью сделаем с вами в журнале?
– Одну минуту! Извини нас, Паша. – Канторович больно схватил меня за руку и оттащил в сторону.
– Отпусти меня!
Он ослабил хватку. Я стояла напротив него, красная, мокрая, и ловила ноздрями воздух, как разъяренный бык перед последней смертельной корридой. Нет, на быка был похож он, со своими вздыбленными ветром волосами. А я буду матадор. И я его убью!
– Ты сдурела?! Ты с кем кокетничаешь?!
– А в чем дело? Вам что-то не нравится?
– Ты не понимаешь, кто это?! Ты что, девка – так себя вести?
– Да-а? Девка?! Неприлично себя веду? Извините, Александр Борисович, если опозорила. Я думала, он ваш друг!
– Прекрати паясничать! Он мне не друг!
– А кто? Вы просто вместе в баню ходите?!
– Не надо со мной так разговаривать!
– Я вообще с тобой не разговариваю!
– Вот так, да?!
– А как ты хотел?!
Еще немного, и пойдет дым. Мы скрестили шпаги, чиркнули стальными взглядами. Я отвела глаза первая.
– Послушай, Алена, давай остановимся сейчас на этом. Я не хочу в таком тоне… Сейчас мы не сможем нормально поговорить. Сегодня вообще день нехороший.
– Правильно. Нехороший. Я как только тебя встречаю, у меня день нехороший! Поэтому я не собираюсь больше с тобой разговаривать! Ни сейчас, ни потом. Никогда!
– Никогда? Вот так, да?!
– Именно так! Вон Ведерникова твоя идет. Приличная девушка из приличной семьи. Тебе повезло!
– Алена!
Я не обернулась. Я искала в поредевшей уже толпе Мишку. Быстрее отсюда, быстрее!
Полозов стоял в сторонке, беседуя с группой товарищей. Пресса. Кое-кого я помнила по газетной жизни.
– А я думал, мы тебя навсегда потеряли. Хотел уже твой билет продать. Канторович тебя там что, вербовал?
– Да так, – я улыбалась. Я вернулась наконец к нормальным людям.
– Ну что, ребята, пойдем? Помянем президента? – сказал кто-то.
– Какого президента? – я замерла.
– Борисова, ты как всегда! Ты на какой планете живешь? Ельцин сегодня умер, – сказал Мишка.
– Как умер?!
– Так. Как все умирают.
– Не может быть! Может, это слухи просто? Не может такого быть! Сегодня не может быть.
– Почему не может? Все когда-нибудь кончается. Почему не сегодня?
Я закрыла лицо руками. Отвернулась.
Все когда-нибудь кончается, почему не сегодня… Так вот почему он сказал, что сегодня день такой. Плохой, какой плохой сегодня день…
– Ален, ты чего? Ребята, идите, мы догоним! – Мишка обнял меня, отвел в сторону. – Ты плачешь, что ли? Борисова, прекрати! Ну перестань. Ну чего ты? Ну умер, ну царство ему небесное. Жалко, конечно. И мне его жалко. Мы же молодые были совсем. Я тоже сегодня об этом думал. Что сегодня моя юность умерла.
– Миш, давай уедем отсюда. Сейчас же уедем. Или нет… Иди без меня. Иди, тебе надо. Я на такси сама доеду.
– Куда я тебя отпущу в таком состоянии? Поехали. Я тоже не хочу туда. Сейчас мы, Аленка, выпьем. За вечную память нашим надеждам!
Мишка пил. Я плакала. Потом мы пили и плакали вместе. Провожали Ельцина, оплакивали себя. Я вспоминала, как шли по проспекту Вернадского танки, оставляя на асфальте оспины от гусениц.
Эпоха умерла сегодня. Умерла она, может, давно, но смерть констатировали сегодня. Жалко было Ельцина, и обидно за себя. Почему все случилось именно так? То, что было высокой драмой, стало пародией, позорным фарсом. Все кончилось.
У меня была лучшая подруга. Кино в динамике: Светка протягивает последний бутерброд черноволосому мальчику на танке, Светка сидит у меня дома и проклинает преступно нажитый капитал, и меня, и Канторовича вместе с ним.
У меня была работа, которую я любила. Я гордилась тем, что я журналистка – единственная в семье. Папа всегда мечтал, чтобы так было. А сегодня эта девочка Ксения сказала, что я служу вещам. И мне нечего было ей возразить.
У меня был человек, который казался мне лучшим. А теперь я знаю, что он использовал меня. Ничего личного, только бизнес. Я точно знала, я не обманывалась – если бы мы встретились десять лет назад, все было бы по-другому. Я и сейчас еще видела в нем тень того парня, каким он был когда-то. На заре, пока лучи солнца, восходящего над пирамидой доллара, не высушили в нем все человеческое.
Я думала, что научилась быть сильной. Держать удар, охранять границу свой личности от покушений плотоядных коллег. А выяснилось, что я уже за границей. Как сказала Аня, вы давно среди нас.
Как это случилось со мной? Когда? Кто бы мог подумать, что я смогу вот так заявить Гейдельману – вам денег за меня откатят. Канторович сказал, что я веду себя как девка. А я такая и есть. Продажная девка империализма. Страшно умирать такой сволочью. И как хочется жить вечно – оценивать все беспристрастно, не включаясь в субъективизм собственного поколения, досмотреть пьесу до конца, до конца света. Но контролер вышвыривает тебя из зала – ваше время истекло… А уходить не хочется.
Я думала обо всем этом, пока Мишка говорил про свое. Про карьеру, которую он теперь никогда не сделает, про жену, которая его презирает, про деньги, которых у него не будет. А будет только одно – буржуазный совок, маленькая страна Москва.
– Миш, не пугай! И так страшно. Почему, когда умирает любой человек, всегда так страшно?
– Умер не человек, а царь. Умирает царь – режим меняется.
– И что теперь делать?
– Ничего. Попросим политического убежища. Пойдем завтра к Березе и предложим ему делать газету «Колокол». «По ком звонит колокол Биг-Бена» – хороший слоган я придумал?
– Ужасный. А чем Березовский лучше? Это вообще все из-за него.
– Ну да, и из-за Чубайса.
– Нет, я серьезно. Тогда все и началось.
– Не скажи. Тогда все-таки воровали демократически.
Мы с Полозовым покатились от смеха.
– Ну да, а теперь тоталитарно! Ты видишь разницу?
– Нет! Главное, чтобы нам перепадало награбленное.
Мы сидели с Мишкой на втором этаже того самого бара, который приглядели вчера. На первом этаже гремела дискотека, а мы пили наверху на диванах. Водку. Запивали – он пивом, я – сладким каким-то сидром с фруктами. Абсолютно пьяные англичане валялись по соседству. В углу кто-то прижимал девицу к расшитым индийским подушкам, она хохотала, визжала, но не вырывалась. Все были пьяными. Но веселыми – только англичане.
На фоне аборигенов мы смотрелись дико – Мишка в смокинге, я – в серебряном платье.
– Я тебя брошу.
– Ты куда? – Полозов потянулся ко мне, опрокинул стакан, пиво лилось на диван.
– Пописать пойду.
– Да давай прямо здесь!
– Дурак!
Я с трудом вылезла из-за стола и, шатаясь, побрела к синей обшарпанной двери туалета. Туфли прилипали, оставляли следы в застывших сладких лужах на полу.
Зачем я так напилась? Я разглядывала свое отражение в туманном зеркале, покрытом пигментными пятнами стершейся амальгамы. Разводы туши под глазами, опухший нос, бледные щеки. Отражение кривилось и уплывало куда-то в сторону. Закружилась голова. Я открыла кран, набрала в ладони большую порцию ледяной воды и нырнула в холод. Ткнулась носом в край заплеванной раковины, к которой прилип кусок мокрой туалетной бумаги и черный длинный волос. И не смогла удержаться – все, что мучило меня, выплеснулось в глубь черного бездонного слива, обросшего волосами по краям.
К Полозову я вернулась почти трезвая. Бледная и пахнущая духами. Хорошо, что взяла в редакции пробник Bvlgari, который умещался в маленькую сумку.
– Пойдем танцевать! – предложил Мишка.
– А ты сможешь?
– Ты меня еще плохо знаешь, Борисова!
Внизу было тесно и жарко. Но, пока я продвигалась на середину танцпола, ни один человек не задел меня. Толпа, состоявшая в основном из мужчин, расступалась, теснилась, освобождая мне дорогу. Парни выставляли вперед ладони, создавая коридор. Этот характерный жест, которым мужчина оберегает женщину в толпе. Так когда-то я входила в ночной клуб с Канторовичем, ощущая за спиной его ладонь, охраняющую меня.
Группка пьяных девиц танцевала на широченном подоконнике, выставив на всеобщее обозрение свои рыхлые животы. Не конкурентки.
– Пойду куплю пива, – Мишка увидел бар и исчез в толпе.
Я танцевала. Одна. И вместе со всеми. В горячей, густой, плотно сбитой массе пьяных, счастливых и свободных лондонских клерков – ядерной массе, в которой было столько атомной энергии. Милый какой-то рыжий парень лет сорока в кожаной коричневой куртке дремал, прижавшись щекой к стойке бара. Поднял голову. Сфокусировал взгляд на мне и счастливо улыбнулся. Похожая куртка есть у Сашки. И лет ему столько же. Только у Канторовича холодные, стальные глаза, а у этого в очках, в пьяном тумане прыгали хулиганские солнечные зайчики.
Вывалившись из автобуса на остановке, мы с Полозовым чуть не попали под колеса. И захохотали.
В лифте он нажал на пятый этаж.
– Алле, гараж, мне на четвертый.
– Пойдем сначала ко мне. Я тебе хочу кое-что показать.
Мы еле добрались до Мишкиного номера, сгибаясь от хохота на каждом повороте коридора.
– Ну кто так строит?!
– Люди, я вас найду!
Коридорный, вывозивший из соседнего номера столик с остатками ужина, неодобрительно посмотрел на нас.
– Овсянка, сэр!
– Сорри, я ем сорри!
В номере у Мишки был бардак. Следы его неумелых гламурных сборов на главную вечеринку сезона. Джинсы, носки, рубашки на кровати. Полозов тут же стыдливо набросил на них покрывало, обнажая кусок туго натянутой белой простыни.
– Ну что там у тебя, давай быстрее! Мне завтра вставать в шесть утра.
– Алена… Аленка…
Я сделала шаг назад, но было поздно. Полозов сграбастал меня в охапку и задышал в шею.
– Ты такая… такая… Не могу больше…
Я попыталась вырваться, но он держал крепко. Вцепился мертвой хваткой. Тонкий кружевной чехол платья затрещал, еще чуть-чуть, и порвется…
– И ты же тоже… Я знаю…
– Отпусти меня!
– Аленка, не надо… Все будет хорошо…
Я уперлась ему в грудь кулаками, попыталась отпихнуть.
– Миш, сейчас же прекрати!
– Расслабься…
– Полозов, отпусти! – прошипела я и впилась ногтями в его шею. Он дернулся, ослабил хватку, и я прыгнула к двери.
– Ты чего? Больно! – Полозов непонимающе смотрел на меня и сделал шаг вперед.
– Стой, где стоишь!
– Аленка, ну иди ко мне…
– Ты рехнулся, Полозов? Я сейчас закричу.
– Ладно, все, все.
– Отойди еще дальше, к окну.
– Я сказал – все. Не хочешь – не будет. Но я думал, ты сама…
– Что – я сама? Тебе не стыдно? Мы с твоей женой дружим. Свинья…
– Ладно, я свинья. Согласен.
– Все, ушла! А ты проспись! – Я открыла дверь в коридор.
– Подожди секундочку, я кое-что сказать хотел.
– Ты уже все сказал, что мог.
– Ален, хочешь, на колени встану? Два слова. Ты можешь выслушать меня? Ну оставь дверь открытой, если боишься, давай, еще шире открой…
Теперь я стояла на границе – одной ногой в номере Полозова, другой – в коридоре, на нейтральной территории.
– Водички налить?
– Не надо. Время пошло.
– Ален, я не стал бы просто так. У меня с Иркой все. Мы разводимся. Я приеду, заявление подадим.
– И ты решил реабилитироваться? Поднять самооценку?
– Нет. Ты не поняла. Я давно уже… Еще когда ты у меня в отделе работала. Я тогда еще влюбился. В тебя влюбился, Борисова. Ты не замечала разве?
– Миш, остановись!
Господи, что за бесконечный, кошмарный день. Замечала, не замечала? Что я вообще замечала тогда?
– Нет, выслушай меня. Я ничего не говорил, потому что думал, что все и так понятно. И ты не против… Ты бы иначе не пошла со мной сегодня… Я не прав разве?
– Мы же друзья, Миш.
– Друзья?! Я с бабами никогда в жизни не дружил и не собираюсь!
По коридору шла парочка французов, он и он, переглянулись, с ужасом на нас посмотрели… ушли.
– Ален, тебе сколько лет?
Сегодня меня об этом уже спрашивали. Не помню кто. Ах да, Гейдельман.
– Не важно.
– Тебе замуж пора выходить. Детей рожать, ясно? Нужен человек надежный. Мужик нужен. Может, Борисова, я и есть твое счастье.
Мишка стоял всклоченный. Белая рубашка в пятнах. Мятые брюки. Красные глаза.
– Что, не похож?
– Миш, я пойду. Ты извини, но я пойду.
Я тихо закрыла за собой дверь.
Я смотрела на чек и не понимала, откуда это взялось.
– Telephone call to Russia, – объяснил портье.
Это ошибка, не может быть. Меня же почти не было в номере. А Ксения… Ксения стояла возле чемоданов, сжимая в руках пакет из H&M.
– Ты говорила по телефону?
Она молчала.
– Этот номер знаешь? – я сунула ей распечатку звонков.
Она кивнула.
– Я вчера сидела весь вечер одна. Все ушли. Вы уехали, девчонки тоже. Пока мы с вами говорили, они убежали гулять. Я осталась одна в номере. И плакала. Я бабушке позвонила в Ростов… Хотела поразить ее, что из Лондона звоню. Мы совсем недолго говорили… Алена, а я автограф нашла! В вашей книжке есть автограф Аль-Файеда.
– Ладно, иди к девочкам.
Киндер, ну что с нее взять?
У подъезда уже стояли два наших такси, денег на которые после оплаты счета очевидно не хватало. Звонить Волковой неудобно. Летели мы не вместе. Аня собиралась послезавтра вылететь в Швейцарию, на том же самолете, который должен вернуться за ней из Москвы.
Оставался только Мишка.
Я поднялась на пятый этаж. Постучалась. Через две минуты на пороге возник Полозов, завернутый в полотенце, сонный, помятый и растерянный.
– Ты чего?
– Я улетаю.
– Когда?
– Прямо сейчас. Слушай, у меня сто фунтов не хватает, одолжишь?
– А чего?
– Дети по телефону поговорили. Сможешь мне дать?
– Да. Заходи. Я сейчас безопасен.
Я переступила порог. Мишка покопался в кармане брюк, достал деньги.
– Возьми двести.
– Не надо. Хватит ста.
– Возьми, пригодится, – он протянул мне бумажки.
– Спасибо. Ладно, я поехала.
– Ален… Хорошо, что ты зашла. Я сильно вчера нажрался, да? Хулиганил?
– Ладно. Забыто.
– Ты прости за вчерашнее. Простишь?
– Уже простила.
Полозов нагнулся и поцеловал мне руку. Я смотрела на его макушку, начавшую уже редеть, на голые худые ноги, спину с красными вмятинками от скомканной одежды, на которой он спал, и чувствовала теплоту и жалость. Бедный Мишка, бедная я. Бедные все.
– Кстати, Абрамович летит на Луну. Ты в курсе?
– Ты говорил уже.
– Правда? Первый русский космический турист будет. За 150 миллионов фунтов, в переводе на английский. Ты, Борисова, хочешь на Луну?
– Не знаю. Не думала никогда.
– А я хочу. Я во Дворце пионеров в космическом кружке тренировался. На центрифуге крутился до тошноты. Я с детства космонавтом быть хотел.
Серебристый овал, похожий на елочную игрушку, был хорошо виден любому, кто стоял сейчас на берегу Темзы. Мы уже набрали высоту, можно, наконец, отстегнуть страховочные ремни и расслабиться. Над хромированным стальным столом висел закупоренный пластиковый контейнер с сидром, в котором плавали свежие фрукты. А почему не курага и чернослив, которые всегда так любил Александр Борисович?
Я посмотрела в иллюминатор – под нами проплывали коричневые сморщенные, хорошо пропеченные горы, тонкие, сверкающие на солнце ниточки рек, похожие на цепочки с алмазной гранью, неряшливо брошенные хозяйкой на траву. Или на то зеленое плюшевое платье, которое Настя забыла повесить в шкаф.
Я почувствовала, как меня вдавило в кресло и подбросило вверх – за стеклом уже ничего не было видно, только мутный лондонский туман, чай, разбавленный молоком, гордость британской империи.
– Как думаешь, если мы откроем шампанское, это будет кощунством?
– Почему кощунством?
– Потому что траур в стране, а мы развлекаемся.
– Разве можно пить с утра, если мы еще не завершили дневную программу? Кстати, а где Саша Канторович?
– Я его уволил. Мы теперь с ним будем бизнес делить.
– Как Прохоров с Потаниным?
– Да. И как Волкова с Затуловской.
Он шел ко мне и улыбался. Небритый. Глаза ледяные. Нес в руках стопку журналов, сверху лежал Gloss, с Ведерниковой на обложке. Кинул журналы мне под ноги, и они разлетелись веером по стеклянному полу, на котором был выбит логотип Moоnsoon.
Он открыл шампанское – из бутылки вырвался сноп пузырьков. Это было красиво, как салют. Сверкающие пузырьки разлетались по салону, оседали на креслах, липли к столу, взмывали к потолку. Мы ловили их ртом, втягивали в себя, посылали друг другу по воздуху, отбивали носами. Так играют дети надувными мыльными шарами.
– Скоро посадка. Поможешь мне надеть костюм?
Он сбросил с себя полотенце. Я ахнула. Он стоял передо мной в одной бабочке, широко расставив ноги. Колосс на стеклянном полу. Вниз я не смотрела – боялась, что покраснею, что не смогу удержаться.
– Ну, давай! Не стесняйся.
Я подошла ближе. Протянула ему майку с надписью «Че Бурашка by Denis Simachev». Коснулась ладонью его груди.
– Ты знаешь, что я с женой развожусь? – он прижал меня к себе. Я почувствовала животом через тонкую ткань «Че Бурашки by Denis Simachev», как горячо и сильно там, внизу, бьется его пульс.
– Ты рада?
Я кивнула.
– Если ты не разорен.
– Нам хватит, – он улыбнулся. Он так редко делал это, так стеснялся своей улыбки, что она, обиженная на то, что ее редко доставали из глубины души, делалась похожей на мольбу или на гримасу боли. Мне стало его жаль. Я обняла его, погладила по голове, коснулась макушки, уже начавшей оголяться.
– И что ей достанется?
– Только «Челси». Все остальное – у меня, – сказал Роман.
– А этот корабль?
– Корабль оформлен на тебя. Я его купил уже после развода. Смотри, – и он вынул из кармана значок с надписью «Dreaming of Space. Moonsoon».
– Космос как предчувствие. Скоро Луна, – перевела я автоматически.
– Специально заказал Симачеву. Давно, еще когда во Дворце пионеров в космическом кружке занимался. Это наш логотип. Нашего полета. Нравится, да?
– Красивый. Как ты.
– Пора.
Он натянул майку с надписью «Че Бурашка by Denis Simachev», рэпперские штаны, шлем, сверху – серебристый тонкий костюм с принтами, выполненными в цветах российского флага – белый, синий, красный, чудо современных нанотехнологий.
Корабль резко пошел вниз. Пластиковый контейнер взлетел к потолку и зацепился за лампы, сделанные по современным нанотехнологиям.
– Сгруппируйся, – сказал Роман, прижал меня к себе. Мы вместе подпрыгнули и зависли в воздухе, образуя единое целое. – Сейчас уже садимся.
Корабль летел вниз, в ушах закладывало, в животе сталкивались, бродили и лопались пузырьки – удивительная смесь страха, восторга и любви.
Я почувствовала резкий удар. Земля. В смысле Луна.
Роман отжал гидравлический запор. Люк сдвинулся и пошел вправо.
В салон звездолета ворвался лунный свет. Такой яркий, что слепило глаза.
– Надень, – сказал он, протягивая мне очки.
– Откуда это у тебя?
– Это лунные очки. Последняя коллекция. Современные нанотехнологии. В «Харродс» купил.
– А почему здесь так ярко? Это же Луна.
– Дурочка, до земли же весь свет не доходит. А мы в самом эпицентре.
Какой он все-таки умный.
Первым из звездолета вышел он. Я уступила ему это право – быть первым русским на Луне. Пусть он всегда будет первым. Он подал мне руку – и я медленно вплыла в расплавленное густое серебро.
Мы закружились в медленном гипнотическом танце – он взмывал вверх, протягивал мне руки, я устремлялась за ним, оказывалась над его головой, летела вниз, поднимала глаза, видела над собой подошвы его сапог с высокоточным протектором, сделанным из специальной резины на его заводе космических нанотехнологий в Йоханнесбурге. Он переворачивался, летел ко мне, подхватывал меня у самой кромки кратера, в глубине которого сверкал гигантский алмаз, отполированный до блеска космическими ветрами.
– Вы пове-е-рите едва ли, это было как во сне-ее!.. – крикнул он мне.
– Мы с Бароном танцева-а-ли, мы с Романом танцева-а-ли, та-а-нцевали на Луне-ее!.. – отозвалась я.
Гулкое эхо раздалось в ушах, ухнуло внутрь кратера, отразилось от полированной алмазной поверхности и ударилось в стекло шлема.
Он вдруг сорвал гидравлический запор, крепивший к скафандру шлем, и откинул его в сторону.
– Ты что делаешь?
– Нормально, здесь можно дышать… Снимай!
Я осторожно приоткрыла забрало – потрясающе, какой вкусный воздух…
Он расстегивал «молнии» на костюме, выплывал из него… Серебристый скафандр, хранивший форму его тела, повис рядом. Потом футболка, рэпперские штаны…
– Раздевайся! – сказал он. Я посмотрела вниз, туда, где, по моим расчетам, должен биться напряженный пульс его души, красный сигнальный флажок его желания. Но ничего не было – в полутора метрах над сапогами вяло колыхалось под космическим ветром унылое нечто.
– Ой, а почему не стоит?
– Дурочка! Это же невесомость! Здесь ничего не стоит на месте!
Он захохотал. И выпустил в меня залп пузырьков – молочно-белый праздничный салют. Пузырьки разлетелись, закружились вокруг меня и собрались в змеящуюся ленту. Она тянулась далеко – от звездолета вверх, за пределы Галактики.
– Там, высоко-высоко, кто-то пролил молоко, и получилась лунная дорога! – крикнул он и захохотал.
– Как же это может быть? Не стоит, а ты кончаешь?
– Дурочка, это и есть открытие! Эякуляция без эрекции. По современным нанотехнологиям. Хорошо! Как же хорошо! А ты говоришь, презервативы… Журнал собираешься издавать… Нанотехнологии – это будущее! Поняла теперь, что значит млечный путь, лунная дорожка? По ней мы будем с тобой ходить от Луны до Лондона и обратно. Я буду Понтий Пилат, а ты мой пес Банга. Здорово, да?
– А как же Москва? А до Москвы по ней можно дойти?
– А туда ты больше не вернешься. Если ты со мной, зачем тебе Москва?
– Москва… Алена, это уже Москва, – кто-то тряс меня за плечо.
Ксения протягивала мне солнечные очки.
– Это ваши? Они под креслом лежали. Алена, а можно мне вашу визитку? Я вам позвоню, хорошо? Вдруг вам понадобится ассистентка? Я могу быть ассистенткой. Я же нашла вам автограф Аль-Файеда, правда?
Глава 10
GLOSS Май
Все когда-то возвращается. Мода, идеи, силы, чувства. Это означает только одно – весну, которая выдает новый кредит доверия и обещает вернуть нам все.
Все – это значит многое. Вещи, которые мы считали безнадежно вышедшими из моды, цели, отложенные на время как недостижимые, героев, чьи образы мы всегда хотели примерить на себя.
Героями глянца становятся только те, кто идеально соответствует требованиям эпохи. Эти люди умеют делать очень простые вещи. Лучшие платья, книги, фильмы. Ваше имя тоже впишут в список героев, если вы научитесь делать что-нибудь лучше других.
Например, кино, которое покажут на Каннском фестивале. Кстати, в честь каннского юбилея Вим Вендерс, Андрей Кончаловский, Кен Лоуч, Вонг Кар Вай, Ларс фон Триер и еще тридцать лучших режиссеров создали проект «Каждому свое кино». Очень точное название. Статус вашего билета на каннскую премьеру и порция славы, измеряемая количеством глянцевых страниц с вашим фото, будут выданы точно по мерке.
Жюри утверждает, что бренды создают личности (как и культы, впрочем). Имена становятся логотипами после жесткого личностного ребрендинга. Вы уже прошли через это? Значит, ваши платья, книги, фильмы могут претендовать на статус нового мирового бренда и станут основой очередного культа.