Страница:
рекомендации моего попутчика в поезде, инженер-полковника Коварского.
Работал я в кабинете главного инженера, генерал-майора Шишкина,
поскольку там в трех шкафах и помещалась вся техническая библиотечка.
Ночевал в квартире его заместителя, тоже генерал-майора. Супруга генерала
ввела меня, как москвича, в круг особой касты, проживавшей в "генеральском
доме". (При штабе армии числилось не менее дюжины генералов.) Члены этой
касты называли себя "мы, генеральские жены" и с явным пренебрежением
относились ко всем остальным представительницам прекрасного пола. В основном
это были молодые и малокультурные женщины, занявшие свое привилегированное
положение уже во время войны. Благодаря обильному довольствию и
многочисленной обслуге они были совершенно свободны от всех хозяйственных
забот и отчаянно скучали. Кроме гарнизонных сплетен и полетов за
заграничными тряпками в занятый нашими войсками китайский портовый город
Дайрен (Дальний), их единственным развлечением были вечеринки в своем кругу
с танцами. В качестве кавалеров приглашали молодых адъютантов штаба. Пару
раз в этом качестве пришлось выступать и мне.
Вернулся я в полк 11 апреля. Еще две недели меня продержали в штабе
полка, поручив оформить разными пособиями учебный техкласс. 26 числа я,
наконец, получил машину в третьей эскадрилье. Из-за серьезной неисправности
мотора она была уже списана. Поэтому мне и доверили на ней упражняться. Тем
не менее капитан Беликов приказал вернуть машину в строй.
- Чему-нибудь Вас там в Академии, я надеюсь, научили, - сказал он
насмешливо-снисходительно.
Вообще, наш капитан - человек малосимпатичный и грубый. Благодаря своей
золотой звездочке он держится высокомерно. В полку это не принято. Даже
командир полка во внеслужебном общении не только с летчиками, но и с
механиками берет на себя роль заботливого отца-командира.
Кстати, здесь уместно опровергнуть навязанный кинофильмами о войне миф,
будто бы в авиационном полку офицеры-летчики свысока смотрят на своих
механиков. Летчики - выпускники краткосрочных летных училищ военного времени
совершенно не знают устройства самолета и особенно мотора. Их обучали
управлению машиной и тактике воздушного боя. С "матчастью" знакомили весьма
поверхностно. Поэтому каждый летчик (особенно истребителя) понимает, что не
только успех полета и боя, но и сама его жизнь зависит от квалификации и
добросовестности механика. Ввиду этого старается поддерживать с ним
наилучшие отношения.
Незадолго до окончания моей службы в полку я был свидетелем редкого, но
впечатляющего события - забастовки механиков! На смену вышедшему в отставку
по болезни старому инженеру полка из штаба дивизии прислали нового, явно
недовольного этим назначением. Свое недовольство он срывал на подчиненных
ему механиках: попусту и грубо бранил их, грозил вычетами из зарплаты...
В один прекрасный день, назначенный для тренировочных полетов,
одновременно "забарахлили" моторы всех тридцати самолетов полка. Все
механики "в поте лица" возились с ними, но никак "не могли понять, в чем
дело". Просили помощи у инженера. Тот в отчаянии бегал от машины к машине,
но разобраться с ходу, какую гаечку в чреве мотора ослабил или какую
регулировку слегка сбил механик, он, естественно, не мог. Командир полка все
понял, полеты отменил, а непригодного для службы в полку инженера отослал
обратно в штаб дивизии.
Но вернусь к своему первому практическому заданию. Четыре дня, не
вылезая из ангара, я вспоминал и заново изучал устройство мотора моего
"инвалида". К счастью, на нашем аэродромчике в Академии был один истребитель
Ла-5. Когда-то по учебному разрезу реального двигателя мне удалось весьма
основательно разобраться в назначении каждого малейшего винтика или
спрятанного в теле мотора канальца подачи масла. (Недаром же я был
отличником и перед зачетами по "матчасти" консультировал весь курс.)
Вспомнив все основательно, приступил к определению дефектов. В ангаре
всегда находилось несколько механиков, отлаживавших свои машины. Я обращался
к ним за советом - уважительно, но не заискивая, никак не используя свое
офицерское звание. Конечно же, сержанты-механики поначалу встретили меня
настороженно. Но постепенно, видя, что я не задаюсь, а не покладая рук
работаю, начали относиться лучше, с определенным уважением.
Закончив дефектацию, приступил к ремонту. Для механика он сводится, в
основном, к замене испорченных деталей и узлов запасными. Но дело это вовсе
не легкое. Вот что я писал в одном из писем Оле:
"Работа механика - физически тяжелая, что после пятнадцати лет сидения
на ученических скамьях чувствуется основательно. Все гайки нужно
заворачивать и отворачивать с большой силой, а главное - в очень неудобных
положениях. В моторе истребителя все очень тесно. Приходится работать то
лежа на спине, то балансируя на каком-нибудь выступе конструкции. Добираться
до нутра мотора подчас очень трудно и неудобно через хаотическое
нагромождение разных трубок, тяг, твердых и острых деталей. От этого руки
все изранены и вспухли, а ежедневное мытье их бензином с добавкой ядовитого
свинца разъедает кожу. Тем же бензином в конце дня приходится мыть волосы,
основательно перепачканные машинным маслом (горячего душа в полевых условиях
нет).
Работаю в среднем по 12 часов в день. Вчера работал 15 часов - с шести
утра до девяти вечера, поэтому не было сил даже написать тебе письмо.
Отсутствие навыка, как всегда бывает, удваивает работу".
Дружеские отношения с механиками совсем наладились. Теперь они сами
предлагают мне помощь, отлично зная, что, к примеру, сменить цилиндр один
человек не может - надо вдвоем. Однако реанимация моего самолета оказалась
делом более сложным, чем это представлялось сначала даже моим
коллегам-механикам. Вот отрывок из еще одного письма Оле:
"Утюг мой (то бишь самолет) похоже, вгонит меня в гроб. Десять дней я
бился с ним с зари до зари. Сменил всю систему зажигания, стал пробовать
запуск. Все цилиндры работали нормально, кроме одного (всего их
четырнадцать). Посоветовавшись, решили его заменить. Это - очень трудоемкое
дело. Четыре дня работал как проклятый. Поставил и новые свечи. Все ребята
говорили, что теперь у Остермана мотор будет работать отлично. Запустили. И
правда - хорошо заработал, но... через несколько минут "забарахлил" другой
цилиндр. Смотрели, смотрели и решили менять и его. Бог мой! Этот проклятый
цилиндр расположен так, что смена его предшественника была забавой по
сравнению с тем, что предстоит сейчас. Решительно он меня сживет со
света..."
Претерпели изменения и мои отношения с соседями по комнате в общежитии.
Несмотря на тяжелую работу в ангаре, я упорно следовал своему решению хотя
бы немного заниматься по вечерам математикой, физикой и немецким языком.
Нужные книги мне прислала Оля. Заниматься оказалось тоже нелегко. Нередко
мои соседи порядочно выпивали и шумно обсуждали свои полеты либо (чаще) свои
успехи на любовном поприще. Два раза в неделю в ДК устраивались танцы под
радиолу. Приходили молодые жительницы Спасска и наши девчата из батальона
аэродромного обслуживания. В подвале ДК сохранился от прежних времен
неплохой бильярд. На нем каждый вечер играл сам с собой старший
техник-лейтенант Селихов. Мрачный молодой человек, ни с кем не общавшийся.
Тот самый пятый сосед по комнате, о котором я ранее обещал рассказать. О нем
еще в первом письме из полка, от 8 марта я писал Оле:
"На улице страшной силы резкий, холодный ветер. Темно. А в общежитии,
где я устроился, мой сосед, с виду неглупый, интеллигентный парень,
окончивший Академию им. Жуковского по факультету вооружения, сидя на койке и
уставившись безнадежным взглядом в одну точку, снова и снова повторяет две
строчки какой-то бесконечно тоскливой песенки:
Каждый день под окошком
Он заводит шарманку..."
К счастью, после возвращения из штаба армии меня поселили в другую
комнату. Ясно, что здешняя жизнь этому человеку обрыдла донельзя, а надежду
выбраться отсюда он утратил. И действительно, хотя война закончилась,
Дальневосточный военный округ был назван "особым", и общая демобилизация
здесь не проводилась. В исключительных случаях приказ об увольнении в запас
по болезни или возрасту офицеров подписывает сам командующий округом маршал
Мерецков.
Быть может, именно для того, чтобы не поддаться такому же отчаянию, как
Селихов, я и решил заниматься по вечерам. Никакой определенной цели у меня
нет, никакая надежда эти занятия не питает. Мои новые соседи-летчики первое
время посмеивались надо мной и настоятельно советовали не сушить зря мозги,
а пойти с ними на танцы или "к бабам". Потом стали относиться к моей учебе с
определенным уважением. И даже в те вечера, что они оставались в общежитии,
норовили гостить в других комнатах.
Постепенно в полку среди летчиков и механиков стало складываться
"общественное мнение", что мне надо бы помочь демобилизоваться для окончания
учебы. Удивительное дело! Эти простые ребята, отвоевавшие и уцелевшие,
мечтавшие наконец вернуться домой, хотели помочь мне освободиться от военной
службы только потому, что оценили мое упорное желание учиться. Этого я
никогда не забуду. Без моего ведома целая делегация от летного состава
ходила просить за меня к командиру полка. Мне посоветовали организовать
какой-нибудь вызов из Москвы. Я еще во время пребывания в штабе армии понял,
что это "дело дохлое". Подобные вызовы приходили в штаб округа тысячами. Их
никто не читал. а сразу отправляли в архив.
Тем не менее написал Оле, как связаться с бывшим руководителем моего
диплома профессором Варшавским. Вскоре она телеграфировала, что вызов из
НИИ-1 послан на имя командующего Дальневосточным военным округом. (Вот когда
сработало ночное бдение в "дипломке"!)
Но я забегаю вперед. Пока что мне надо закончить длящийся более месяца
ремонт. Числа десятого июня машина, наконец, по моему мнению, готова к
летным испытаниям. Докладываю командиру эскадрильи. Он решает, что будет
испытывать сам лично и назначает день. 13-го числа.
Не знаю уж, какая высшая сила опять спасает меня от беды! В ночь перед
испытанием я вдруг просыпаюсь и с ужасом вспоминаю, что не скрепил между
собой две части бензопровода, ведущего к передней звезде мотора. Его разъем
прячется в развале двух нижних цилиндров задней звезды. Он мне мешал при
недавней смене одного из них. Бензин на впрыскивание в цилиндры подается под
высоким давлением. Как только капитан Беликов запустит мотор, задняя звезда
заработает, нагреется, а на нее хлынет бензин. Мотор и кабина пилота
вспыхнут огромным факелом!
Едва дождавшись утреннего снятия караула, бегу в ангар к своей машине.
Разъем действительно не свинчен...
К приходу капитана мы с механиками уже выкатили на линию старта моего
"инвалида", простоявшего в углу ангара добрых четыре месяца. Садясь в
кабину, Беликов бросает мне: "Ну, техник, если увидишь в воздухе что не так,
беги в сопки и не оглядывайся!" (техником меня называют все в полку,
поскольку мое звание техник-лейтенант).
До конца дней не забуду, как лежу на спине посреди летного поля и
безотрывно смотрю в небо, где крошечный, сверкающий на солнце самолетик
выделывает фигуры высшего пилотажа. Бывают такие ситуации, что время будто
спрессовывается - за минуту успеваешь пережить столько, что хватило бы на
целый день. Весь мир вокруг тебя не существует. Нет ничего, кроме светлой
птички, кувыркающейся в небесах. Одна фигура пилотажа, другая, третья... и
каждый раз всем существом своим ощущаю страшные перегрузки, которые
испытывает машина. Всеми силами души стараюсь внушить ей: "Держись, милая!"
Проходит несколько минут или несколько часов - не знаю, но вот она, наконец,
идет на посадку. Вскакиваю и что есть силы бегу к концу взлетной полосы,
чтобы, как положено, встретить самолет в конце его пробега по земле. Вылезая
из кабины, командир эскадрильи опять бросает короткое: "В восьмом цилиндре
свеча барахлит". Это означает, что все в порядке! Сменить свечу - минутное
дело. А похвалы от капитана, конечно же, не дождешься. А наплевать! Я
справился! С первым в моей жизни настоящим и трудным делом. Справился!
Мир снова обретает звуки и краски! Вижу, как мне приветливо машут
руками механики нашей эскадрильи. Думаю, как буду описывать этот день в
письме к Ольге. И вдруг соображаю, что, может быть, именно в этот день она
рожает сына - время подошло... (Так и совпало - 13 июня родился наш сын
Сашка.)
Меж тем меня ожидает еще одно испытание. Маленькое, но немаловажное для
подкрепления уважения, которое удалось завоевать у механиков и летчиков.
Вскоре после успешного испытания самолета мне предоставили комнатку в
доме комсостава полка. Теперь можно будет вволю позаниматься. Напротив через
лестничную площадку живет новый инженер полка. Человек пожилой, спокойный и
доброжелательный. Живет один, как и все командиры. До прояснения ситуации
семьи остались на западе. На следующий день после моего вселения он заходит
и зовет к себе - "спрыснуть" новоселье. Прихожу. За маленьким столиком с уже
открытой, но непочатой поллитровкой и кое-какой закуской сидит наш инженер
по оборудованию. Он помоложе, но, по отзывам механиков, тоже человек
хороший. Знающий и справедливый. Садимся за стол и мы с инженером полка. Он
наливает мне полный стакан. Остальное мои "собутыльники" разливают себе
поровну. "Тебе, техник, как новоселу, да ты и помоложе нас", - говорит
инженер полка. (Вот беда - помню их лица, а имена забыл.)
Понимаю, что это - испытание. Выпить одним махом стакан водки мне еще
не приходилось. Но я готов! "Ну, вздрогнули", - говорит инженер полка.
Чокнулись и начинаем пить. Пью не спеша, чтобы не поперхнуться. Глоток за
глотком с одной мыслью: допить до конца без передышки. Во что бы то ни
стало! Поэтому не очень-то удивляюсь, что водка так крепко дерет горло.
Ставлю пустой стакан и тянусь вилкой к соленому огурцу. Инженер по
оборудованию смотрит на меня, улыбаясь, и говорит: "Ну, молодец техник!
Только запей сначала водичкой - вон в графине". Пью воду, жжение в гортани
смягчается. И тут до меня доходит, что в бутылке была не водка, а спирт!
Обалдело жую огурец. Мои сотрапезники доброжелательно смеются.
- Извини, техник, что не предупредили, - это опять инженер полка, -
такой уж у нас обычай: нового мужика попробовать "на зуб". А водки здесь и
не достанешь - какой смысл с запада стекло возить.
- Все в порядке, - бормочу я.
Язык плохо слушается - скорее от страха, чем от опьянения...
Пока проходили все эти драматические события, замполит командира полка
майор Маневич (как мне потом стало известно) съездил в штаб округа, разыскал
там мой вызов и привез его в штаб армии. На основании ходатайства командира
полка, поддержанного главным инженером армии (для которого я весной разбирал
техническую библиотеку), командующий армией генерал-полковник Соколов еще в
конце мая подписал для штаба округа предложение о моей демобилизации. Но
начальник отдела кадров Тыворский доложил командарму, что я был отчислен из
академии за серьезное нарушение воинской дисциплины и получил строгий
выговор по партийной линии. Документ отложили. После успешного ввода в строй
списанной боевой машины партсобрание полка сняло взыскание, о чем командир
полка лично доложил Соколову. В конце июля предложение о демобилизации ушло
в штаб округа. Через месяц Мерецков подписал очередной приказ, где в списке
увольняемых в запас офицеров находилась и моя фамилия...
В один из дней середины августа 46-го года обычно пустынная станция
Спасск-Дальний была заполнена военными в авиационной форме. 304
истребительный авиаполк чуть ли не в полном составе провожал меня в Москву.
Объятия, пожелания, требования написать, как пойдет учеба, слезы у меня в
глазах...
Такого счастливого момента мне в жизни пережить больше не случилось. И
не только потому счастливого, что я чудом вырывался из армии и с Дальнего
Востока. А главным образом потому, что на лицах всех провожающих я видел не
зависть, а радость и гордость тем, что благодаря именно их усилиям человек,
жестоко и несправедливо оторванный от своего призвания, от науки, к ней
возвращается. Лица эти были не интеллигентно-понимающие, а простые, если
угодно (без какого-либо пренебрежения) - простонародные.
С того момента на протяжении всей моей долгой жизни, если при мне
начинали поносить простой российский народ, я, не вступая в бесполезный
спор, вспоминал эти проводы и думал: "Ничего-то вы не понимаете, господа
хорошие!"...
Мое возвращение в дополнительном, товарно-пассажирском поезде
(пассажиры - в товарных вагонах), который в иронически-добром смысле
сибиряки окрестили "пятьсот-веселым", длилось более двух недель. В дороге я
думал не только о НИИ-1, куда считал своим долгом явиться с предложением
работы на любых условиях, но и о перспективах нашей с Олей семейной жизни. В
течение полугода, прошедшего со дня отъезда из Москвы, мое отношение к ней
постепенно улучшалось. Это можно проследить все по тем же сохранившимся
письмам.
Первая открытка, посланная 21 февраля из Омска начинается лаконичным
обращением "Лека" и содержит краткую информацию о начале моих дорожных
приключений. В ней нет ни одного ласкового слова. В коротеньком письме из
Иркутска - смесь вроде бы оживающего чувства и нотаций, даже требований,
которые выдвигаются как условия сохранения семьи. Вот не делающий чести
автору фрагмент из этого письмеца:
"...Слушай, ей-богу, я скучаю без тебя, и все наши опасения рассеются
прахом, только стань человеком: возьми себя в руки, забудь капризы, учись.
Настойчиво, упорно, несмотря ни на какие трудности. Дай мне снова уважать
тебя так, как я уважал из Йошкар-Олы. Без этого нельзя - так уж я устроен.
Наше будущее зависит от тебя - в твоей власти его сделать счастливым для
обоих..."
Письмо от 5 марта из Ворошилова написано мелким почерком на восьми
страницах. Начинается оно обращением: "Дорогая моя жена! Лешенька!",
содержит подробный рассказ обо всех дорожных впечатлениях и встречах. Без
каких-либо упреков и с таким пассажем: "...Понимаешь, такие трудные моменты
в жизни надо делить, в беде важнее быть вместе, чем в радости. Черные дни,
пережитые вместе, связывают прочно и на всю жизнь. Как мне тебя недостает!
Насколько мне было бы легче, да что легче - все было бы в другом свете,
совсем иным, если я был бы не один..."
Письмо от 8 марта, по прибытии в полк, адресовано "Родной моей
женульке". В письме от 24 марта вдруг опять прорываются невеселые
воспоминания о нашей московской жизни перед моим отъездом: "... Умом я
понимал, что может быть тебе так плохо, что ты не можешь работать, но не
почувствовав твоих мучений, поверить в это до конца не мог и невольно
существо мое возмущалось: как можно ничего не делать, лежать часами безо
всякого занятия? Я видел, что ты без охоты занималась в Институте, главным
образом ради меня занималась английским... Я верю, что ты будешь совсем не
такой, когда выздоровеешь. Во всяком случае старайся быть не такой, умоляю
тебя. Потому что если я не смогу уважать тебя, то не смогу и любить, как ни
тоскую сейчас по тебе. Не могу, не хочу, не буду никогда согласен с взглядом
на жену как на некое только домашнее существо. Я должен уважать тебя как
равную, тогда союз наш будет прочным. Многое, очень многое поэтому зависит
от тебя..."
А письмо от 11 апреля опять начинается восклицаниями: "Родная моя!
Радость моя! Любимая моя женушка!"
В двадцати пяти последующих письмах соотношение нежных слов, заверений
в любви, планов счастливой семейной жизни и описаний событий военной службы
неуклонно возрастает в пользу первых. На расстоянии в десять тысяч
километров "роман в письмах" как будто повторяется. Правда, в нем уже нет
утверждений автора писем, что адресат для него является недостижимым
идеалом. Зато видна неподдельная забота о совместном будущем: беспокойство о
ходе беременности, предложение о приезде с подробным описанием здешней
медицины и условий для родов, советы, как заниматься английским языком и
совет сблизиться с моей мамой (Оля живет у родителей).
Последнее письмо, когда о демобилизации еще ничего не было слышно,
кончается так:
"...Конечно, если смогу выбраться отсюда, будет лучше. Но если нет - не
так уж страшно. Потому что существуешь ты, моя коханая, потому что ты
чудесная женщина, каких я более не встречал и вряд ли встречу. И хорошо, что
у нас есть малыш. Я ему уже обязан тем, что не потерял по дурости тебя, мою
бесценную. И он принесет нам еще много радости. Только бы скорее нам снова
быть вместе. Скучаю за тобой. Слышишь? Ну пока, нежно целую. Твой Лев".
Прежде чем начать рассказ о ситуациях и эпизодах моей гражданской
жизни, я должен хотя бы кратко написать о печальном завершении нашего с Олей
военного романа. То, что он завершится печально, внимательный читатель мог
предположить на основании тех сомнений, которые у меня возникли после
первого двухмесячного опыта нашей совместной жизни во время преддипломной
практики в НИИ-1 (август - октябрь 45-го года). А также второго, почти
месячного пребывания в Москве перед отъездом на Дальний Восток в феврале
46-го года.
Писать о грустном не хочется. И к счастью, наша память устроена так,
что прилежно хранит светлые впечатления давно прошедших дней и теряет
горькие или печальные. Тем не менее по отрывкам воспоминаний о нашей всего
лишь трехлетней семейной жизни и по сохранившимся письмам к Оле я могу, как
мне кажется, в общих чертах верно назвать причины постигшей нас неудачи.
Помимо короткого периода нежной дружбы, возникшей между нами осенью
41-го года, наш платонический роман был скреплен двумя, казалось, бы,
прочными нитями. Во-первых, коммунистической идейностью, а во-вторых,
твердой решимостью посвятить свою жизнь эффективному служению людям,
сообществу советских людей. Последнее требовало высокой квалификации, а
значит, и упорной учебы. Эти два основных жизненных принципа постоянно
подтверждаются в моих сохранившихся письмах. Олины письма утрачены. Но,
по-видимому, и в них была выражена не менее горячая приверженность тем же
идеалам. Иначе нельзя понять, почему я так упорно писал (особенно первые два
года), что считаю ее в нравственном плане выше и лучше меня и что стараюсь
тянуться за нею. Была ли это действительно ее жизненная позиция во время
войны или лишь зеркальное отражение моих настроений, продиктованное той
привязанностью друг к другу, которую мы смело именовали любовью, сказать не
могу. Но в ситуации непосредственного контакта в первые послевоенные месяцы
эти две связующие нас нити оборвались.
От коммунистической идейности у Оли как-то ничего не осталось. Так что
мне поневоле вспомнилось, что в нашей бурной комсомольской деятельности она
участия не принимала, исключая ту ночь, когда мы украшали школу перед
экзаменами и ей впервые удалось завоевать мою симпатию. Что же касается
упорной учебы, то, хотя после демобилизации она восстановилась на первом
курсе Энергетического института, куда по моим стопам поступила после школы,
учиться ей явно не хотелось. После моего отъезда на Дальний Восток Оля в
связи с беременностью оставила Институт. Начала было заниматься английским
языком, но тоже вяло и неохотно. Я знаю примеры, когда студентки продолжали
занятия и даже сдавали госэкзамены буквально до дня родов. Но, разумеется,
беременность может протекать по-разному - не мне об этом судить. Однако то,
что Оля не взяла обычный в этих случаях годичный отпуск, говорит о том, что
возвращаться в МЭИ она не собиралась.
Хотя две нити, связывавшие нас во время войны, оборвались, появилась
новая связь - наш сын Саша. Ему Оля самозабвенно посвятила все три года
нашей совместной жизни. Времена были трудные, и она поступила работать
воспитательницей в ясли, куда мы отдали сына. Летом выезжала с ними на дачу.
Должен признаться, что я оказался довольно равнодушным отцом, так как вообще
не умею любить совсем маленьких детей - мне все кажется, что женщины играют
с ними, как с куклами. Летние месяцы проводил на Рижском взморье, где у нас
сложилась теплая дружеская компания. Оля ревновала меня к ней без всякого на
то основания. И вообще оказалась безумно ревнива. Мы часто ссорились по
этому поводу. Помню ужасную сцену, когда она прочитала (без моего ведома)
письмо Маргариты Петровны, моей преподавательницы английского языка в
Академии, с которой мы подружились во время моих несчастий в Ленинграде.
Маргарита Петровна мне горячо, по-матерински сочувствовала. Письмо содержало
лишь информацию о том, что она собирается провести отпуск на юге и что было
бы славно, если я смог составить ей там компанию. Разница возрастов в
пятнадцать лет в то время, когда мне еще не исполнилось и двадцати пяти,
исключала (по крайней мере для меня) возможность каких-либо иных отношений,
кроме дружеских. Тем не менее Оля устроила в присутствии моей матери дикий
скандал. Бросилась на меня с кулаками, так что мне пришлось спасаться от нее
у соседей, куда она за мной, все так же разъяренная, последовала.
Однако главной причиной разрушения нашей семьи послужили отношения
Работал я в кабинете главного инженера, генерал-майора Шишкина,
поскольку там в трех шкафах и помещалась вся техническая библиотечка.
Ночевал в квартире его заместителя, тоже генерал-майора. Супруга генерала
ввела меня, как москвича, в круг особой касты, проживавшей в "генеральском
доме". (При штабе армии числилось не менее дюжины генералов.) Члены этой
касты называли себя "мы, генеральские жены" и с явным пренебрежением
относились ко всем остальным представительницам прекрасного пола. В основном
это были молодые и малокультурные женщины, занявшие свое привилегированное
положение уже во время войны. Благодаря обильному довольствию и
многочисленной обслуге они были совершенно свободны от всех хозяйственных
забот и отчаянно скучали. Кроме гарнизонных сплетен и полетов за
заграничными тряпками в занятый нашими войсками китайский портовый город
Дайрен (Дальний), их единственным развлечением были вечеринки в своем кругу
с танцами. В качестве кавалеров приглашали молодых адъютантов штаба. Пару
раз в этом качестве пришлось выступать и мне.
Вернулся я в полк 11 апреля. Еще две недели меня продержали в штабе
полка, поручив оформить разными пособиями учебный техкласс. 26 числа я,
наконец, получил машину в третьей эскадрилье. Из-за серьезной неисправности
мотора она была уже списана. Поэтому мне и доверили на ней упражняться. Тем
не менее капитан Беликов приказал вернуть машину в строй.
- Чему-нибудь Вас там в Академии, я надеюсь, научили, - сказал он
насмешливо-снисходительно.
Вообще, наш капитан - человек малосимпатичный и грубый. Благодаря своей
золотой звездочке он держится высокомерно. В полку это не принято. Даже
командир полка во внеслужебном общении не только с летчиками, но и с
механиками берет на себя роль заботливого отца-командира.
Кстати, здесь уместно опровергнуть навязанный кинофильмами о войне миф,
будто бы в авиационном полку офицеры-летчики свысока смотрят на своих
механиков. Летчики - выпускники краткосрочных летных училищ военного времени
совершенно не знают устройства самолета и особенно мотора. Их обучали
управлению машиной и тактике воздушного боя. С "матчастью" знакомили весьма
поверхностно. Поэтому каждый летчик (особенно истребителя) понимает, что не
только успех полета и боя, но и сама его жизнь зависит от квалификации и
добросовестности механика. Ввиду этого старается поддерживать с ним
наилучшие отношения.
Незадолго до окончания моей службы в полку я был свидетелем редкого, но
впечатляющего события - забастовки механиков! На смену вышедшему в отставку
по болезни старому инженеру полка из штаба дивизии прислали нового, явно
недовольного этим назначением. Свое недовольство он срывал на подчиненных
ему механиках: попусту и грубо бранил их, грозил вычетами из зарплаты...
В один прекрасный день, назначенный для тренировочных полетов,
одновременно "забарахлили" моторы всех тридцати самолетов полка. Все
механики "в поте лица" возились с ними, но никак "не могли понять, в чем
дело". Просили помощи у инженера. Тот в отчаянии бегал от машины к машине,
но разобраться с ходу, какую гаечку в чреве мотора ослабил или какую
регулировку слегка сбил механик, он, естественно, не мог. Командир полка все
понял, полеты отменил, а непригодного для службы в полку инженера отослал
обратно в штаб дивизии.
Но вернусь к своему первому практическому заданию. Четыре дня, не
вылезая из ангара, я вспоминал и заново изучал устройство мотора моего
"инвалида". К счастью, на нашем аэродромчике в Академии был один истребитель
Ла-5. Когда-то по учебному разрезу реального двигателя мне удалось весьма
основательно разобраться в назначении каждого малейшего винтика или
спрятанного в теле мотора канальца подачи масла. (Недаром же я был
отличником и перед зачетами по "матчасти" консультировал весь курс.)
Вспомнив все основательно, приступил к определению дефектов. В ангаре
всегда находилось несколько механиков, отлаживавших свои машины. Я обращался
к ним за советом - уважительно, но не заискивая, никак не используя свое
офицерское звание. Конечно же, сержанты-механики поначалу встретили меня
настороженно. Но постепенно, видя, что я не задаюсь, а не покладая рук
работаю, начали относиться лучше, с определенным уважением.
Закончив дефектацию, приступил к ремонту. Для механика он сводится, в
основном, к замене испорченных деталей и узлов запасными. Но дело это вовсе
не легкое. Вот что я писал в одном из писем Оле:
"Работа механика - физически тяжелая, что после пятнадцати лет сидения
на ученических скамьях чувствуется основательно. Все гайки нужно
заворачивать и отворачивать с большой силой, а главное - в очень неудобных
положениях. В моторе истребителя все очень тесно. Приходится работать то
лежа на спине, то балансируя на каком-нибудь выступе конструкции. Добираться
до нутра мотора подчас очень трудно и неудобно через хаотическое
нагромождение разных трубок, тяг, твердых и острых деталей. От этого руки
все изранены и вспухли, а ежедневное мытье их бензином с добавкой ядовитого
свинца разъедает кожу. Тем же бензином в конце дня приходится мыть волосы,
основательно перепачканные машинным маслом (горячего душа в полевых условиях
нет).
Работаю в среднем по 12 часов в день. Вчера работал 15 часов - с шести
утра до девяти вечера, поэтому не было сил даже написать тебе письмо.
Отсутствие навыка, как всегда бывает, удваивает работу".
Дружеские отношения с механиками совсем наладились. Теперь они сами
предлагают мне помощь, отлично зная, что, к примеру, сменить цилиндр один
человек не может - надо вдвоем. Однако реанимация моего самолета оказалась
делом более сложным, чем это представлялось сначала даже моим
коллегам-механикам. Вот отрывок из еще одного письма Оле:
"Утюг мой (то бишь самолет) похоже, вгонит меня в гроб. Десять дней я
бился с ним с зари до зари. Сменил всю систему зажигания, стал пробовать
запуск. Все цилиндры работали нормально, кроме одного (всего их
четырнадцать). Посоветовавшись, решили его заменить. Это - очень трудоемкое
дело. Четыре дня работал как проклятый. Поставил и новые свечи. Все ребята
говорили, что теперь у Остермана мотор будет работать отлично. Запустили. И
правда - хорошо заработал, но... через несколько минут "забарахлил" другой
цилиндр. Смотрели, смотрели и решили менять и его. Бог мой! Этот проклятый
цилиндр расположен так, что смена его предшественника была забавой по
сравнению с тем, что предстоит сейчас. Решительно он меня сживет со
света..."
Претерпели изменения и мои отношения с соседями по комнате в общежитии.
Несмотря на тяжелую работу в ангаре, я упорно следовал своему решению хотя
бы немного заниматься по вечерам математикой, физикой и немецким языком.
Нужные книги мне прислала Оля. Заниматься оказалось тоже нелегко. Нередко
мои соседи порядочно выпивали и шумно обсуждали свои полеты либо (чаще) свои
успехи на любовном поприще. Два раза в неделю в ДК устраивались танцы под
радиолу. Приходили молодые жительницы Спасска и наши девчата из батальона
аэродромного обслуживания. В подвале ДК сохранился от прежних времен
неплохой бильярд. На нем каждый вечер играл сам с собой старший
техник-лейтенант Селихов. Мрачный молодой человек, ни с кем не общавшийся.
Тот самый пятый сосед по комнате, о котором я ранее обещал рассказать. О нем
еще в первом письме из полка, от 8 марта я писал Оле:
"На улице страшной силы резкий, холодный ветер. Темно. А в общежитии,
где я устроился, мой сосед, с виду неглупый, интеллигентный парень,
окончивший Академию им. Жуковского по факультету вооружения, сидя на койке и
уставившись безнадежным взглядом в одну точку, снова и снова повторяет две
строчки какой-то бесконечно тоскливой песенки:
Каждый день под окошком
Он заводит шарманку..."
К счастью, после возвращения из штаба армии меня поселили в другую
комнату. Ясно, что здешняя жизнь этому человеку обрыдла донельзя, а надежду
выбраться отсюда он утратил. И действительно, хотя война закончилась,
Дальневосточный военный округ был назван "особым", и общая демобилизация
здесь не проводилась. В исключительных случаях приказ об увольнении в запас
по болезни или возрасту офицеров подписывает сам командующий округом маршал
Мерецков.
Быть может, именно для того, чтобы не поддаться такому же отчаянию, как
Селихов, я и решил заниматься по вечерам. Никакой определенной цели у меня
нет, никакая надежда эти занятия не питает. Мои новые соседи-летчики первое
время посмеивались надо мной и настоятельно советовали не сушить зря мозги,
а пойти с ними на танцы или "к бабам". Потом стали относиться к моей учебе с
определенным уважением. И даже в те вечера, что они оставались в общежитии,
норовили гостить в других комнатах.
Постепенно в полку среди летчиков и механиков стало складываться
"общественное мнение", что мне надо бы помочь демобилизоваться для окончания
учебы. Удивительное дело! Эти простые ребята, отвоевавшие и уцелевшие,
мечтавшие наконец вернуться домой, хотели помочь мне освободиться от военной
службы только потому, что оценили мое упорное желание учиться. Этого я
никогда не забуду. Без моего ведома целая делегация от летного состава
ходила просить за меня к командиру полка. Мне посоветовали организовать
какой-нибудь вызов из Москвы. Я еще во время пребывания в штабе армии понял,
что это "дело дохлое". Подобные вызовы приходили в штаб округа тысячами. Их
никто не читал. а сразу отправляли в архив.
Тем не менее написал Оле, как связаться с бывшим руководителем моего
диплома профессором Варшавским. Вскоре она телеграфировала, что вызов из
НИИ-1 послан на имя командующего Дальневосточным военным округом. (Вот когда
сработало ночное бдение в "дипломке"!)
Но я забегаю вперед. Пока что мне надо закончить длящийся более месяца
ремонт. Числа десятого июня машина, наконец, по моему мнению, готова к
летным испытаниям. Докладываю командиру эскадрильи. Он решает, что будет
испытывать сам лично и назначает день. 13-го числа.
Не знаю уж, какая высшая сила опять спасает меня от беды! В ночь перед
испытанием я вдруг просыпаюсь и с ужасом вспоминаю, что не скрепил между
собой две части бензопровода, ведущего к передней звезде мотора. Его разъем
прячется в развале двух нижних цилиндров задней звезды. Он мне мешал при
недавней смене одного из них. Бензин на впрыскивание в цилиндры подается под
высоким давлением. Как только капитан Беликов запустит мотор, задняя звезда
заработает, нагреется, а на нее хлынет бензин. Мотор и кабина пилота
вспыхнут огромным факелом!
Едва дождавшись утреннего снятия караула, бегу в ангар к своей машине.
Разъем действительно не свинчен...
К приходу капитана мы с механиками уже выкатили на линию старта моего
"инвалида", простоявшего в углу ангара добрых четыре месяца. Садясь в
кабину, Беликов бросает мне: "Ну, техник, если увидишь в воздухе что не так,
беги в сопки и не оглядывайся!" (техником меня называют все в полку,
поскольку мое звание техник-лейтенант).
До конца дней не забуду, как лежу на спине посреди летного поля и
безотрывно смотрю в небо, где крошечный, сверкающий на солнце самолетик
выделывает фигуры высшего пилотажа. Бывают такие ситуации, что время будто
спрессовывается - за минуту успеваешь пережить столько, что хватило бы на
целый день. Весь мир вокруг тебя не существует. Нет ничего, кроме светлой
птички, кувыркающейся в небесах. Одна фигура пилотажа, другая, третья... и
каждый раз всем существом своим ощущаю страшные перегрузки, которые
испытывает машина. Всеми силами души стараюсь внушить ей: "Держись, милая!"
Проходит несколько минут или несколько часов - не знаю, но вот она, наконец,
идет на посадку. Вскакиваю и что есть силы бегу к концу взлетной полосы,
чтобы, как положено, встретить самолет в конце его пробега по земле. Вылезая
из кабины, командир эскадрильи опять бросает короткое: "В восьмом цилиндре
свеча барахлит". Это означает, что все в порядке! Сменить свечу - минутное
дело. А похвалы от капитана, конечно же, не дождешься. А наплевать! Я
справился! С первым в моей жизни настоящим и трудным делом. Справился!
Мир снова обретает звуки и краски! Вижу, как мне приветливо машут
руками механики нашей эскадрильи. Думаю, как буду описывать этот день в
письме к Ольге. И вдруг соображаю, что, может быть, именно в этот день она
рожает сына - время подошло... (Так и совпало - 13 июня родился наш сын
Сашка.)
Меж тем меня ожидает еще одно испытание. Маленькое, но немаловажное для
подкрепления уважения, которое удалось завоевать у механиков и летчиков.
Вскоре после успешного испытания самолета мне предоставили комнатку в
доме комсостава полка. Теперь можно будет вволю позаниматься. Напротив через
лестничную площадку живет новый инженер полка. Человек пожилой, спокойный и
доброжелательный. Живет один, как и все командиры. До прояснения ситуации
семьи остались на западе. На следующий день после моего вселения он заходит
и зовет к себе - "спрыснуть" новоселье. Прихожу. За маленьким столиком с уже
открытой, но непочатой поллитровкой и кое-какой закуской сидит наш инженер
по оборудованию. Он помоложе, но, по отзывам механиков, тоже человек
хороший. Знающий и справедливый. Садимся за стол и мы с инженером полка. Он
наливает мне полный стакан. Остальное мои "собутыльники" разливают себе
поровну. "Тебе, техник, как новоселу, да ты и помоложе нас", - говорит
инженер полка. (Вот беда - помню их лица, а имена забыл.)
Понимаю, что это - испытание. Выпить одним махом стакан водки мне еще
не приходилось. Но я готов! "Ну, вздрогнули", - говорит инженер полка.
Чокнулись и начинаем пить. Пью не спеша, чтобы не поперхнуться. Глоток за
глотком с одной мыслью: допить до конца без передышки. Во что бы то ни
стало! Поэтому не очень-то удивляюсь, что водка так крепко дерет горло.
Ставлю пустой стакан и тянусь вилкой к соленому огурцу. Инженер по
оборудованию смотрит на меня, улыбаясь, и говорит: "Ну, молодец техник!
Только запей сначала водичкой - вон в графине". Пью воду, жжение в гортани
смягчается. И тут до меня доходит, что в бутылке была не водка, а спирт!
Обалдело жую огурец. Мои сотрапезники доброжелательно смеются.
- Извини, техник, что не предупредили, - это опять инженер полка, -
такой уж у нас обычай: нового мужика попробовать "на зуб". А водки здесь и
не достанешь - какой смысл с запада стекло возить.
- Все в порядке, - бормочу я.
Язык плохо слушается - скорее от страха, чем от опьянения...
Пока проходили все эти драматические события, замполит командира полка
майор Маневич (как мне потом стало известно) съездил в штаб округа, разыскал
там мой вызов и привез его в штаб армии. На основании ходатайства командира
полка, поддержанного главным инженером армии (для которого я весной разбирал
техническую библиотеку), командующий армией генерал-полковник Соколов еще в
конце мая подписал для штаба округа предложение о моей демобилизации. Но
начальник отдела кадров Тыворский доложил командарму, что я был отчислен из
академии за серьезное нарушение воинской дисциплины и получил строгий
выговор по партийной линии. Документ отложили. После успешного ввода в строй
списанной боевой машины партсобрание полка сняло взыскание, о чем командир
полка лично доложил Соколову. В конце июля предложение о демобилизации ушло
в штаб округа. Через месяц Мерецков подписал очередной приказ, где в списке
увольняемых в запас офицеров находилась и моя фамилия...
В один из дней середины августа 46-го года обычно пустынная станция
Спасск-Дальний была заполнена военными в авиационной форме. 304
истребительный авиаполк чуть ли не в полном составе провожал меня в Москву.
Объятия, пожелания, требования написать, как пойдет учеба, слезы у меня в
глазах...
Такого счастливого момента мне в жизни пережить больше не случилось. И
не только потому счастливого, что я чудом вырывался из армии и с Дальнего
Востока. А главным образом потому, что на лицах всех провожающих я видел не
зависть, а радость и гордость тем, что благодаря именно их усилиям человек,
жестоко и несправедливо оторванный от своего призвания, от науки, к ней
возвращается. Лица эти были не интеллигентно-понимающие, а простые, если
угодно (без какого-либо пренебрежения) - простонародные.
С того момента на протяжении всей моей долгой жизни, если при мне
начинали поносить простой российский народ, я, не вступая в бесполезный
спор, вспоминал эти проводы и думал: "Ничего-то вы не понимаете, господа
хорошие!"...
Мое возвращение в дополнительном, товарно-пассажирском поезде
(пассажиры - в товарных вагонах), который в иронически-добром смысле
сибиряки окрестили "пятьсот-веселым", длилось более двух недель. В дороге я
думал не только о НИИ-1, куда считал своим долгом явиться с предложением
работы на любых условиях, но и о перспективах нашей с Олей семейной жизни. В
течение полугода, прошедшего со дня отъезда из Москвы, мое отношение к ней
постепенно улучшалось. Это можно проследить все по тем же сохранившимся
письмам.
Первая открытка, посланная 21 февраля из Омска начинается лаконичным
обращением "Лека" и содержит краткую информацию о начале моих дорожных
приключений. В ней нет ни одного ласкового слова. В коротеньком письме из
Иркутска - смесь вроде бы оживающего чувства и нотаций, даже требований,
которые выдвигаются как условия сохранения семьи. Вот не делающий чести
автору фрагмент из этого письмеца:
"...Слушай, ей-богу, я скучаю без тебя, и все наши опасения рассеются
прахом, только стань человеком: возьми себя в руки, забудь капризы, учись.
Настойчиво, упорно, несмотря ни на какие трудности. Дай мне снова уважать
тебя так, как я уважал из Йошкар-Олы. Без этого нельзя - так уж я устроен.
Наше будущее зависит от тебя - в твоей власти его сделать счастливым для
обоих..."
Письмо от 5 марта из Ворошилова написано мелким почерком на восьми
страницах. Начинается оно обращением: "Дорогая моя жена! Лешенька!",
содержит подробный рассказ обо всех дорожных впечатлениях и встречах. Без
каких-либо упреков и с таким пассажем: "...Понимаешь, такие трудные моменты
в жизни надо делить, в беде важнее быть вместе, чем в радости. Черные дни,
пережитые вместе, связывают прочно и на всю жизнь. Как мне тебя недостает!
Насколько мне было бы легче, да что легче - все было бы в другом свете,
совсем иным, если я был бы не один..."
Письмо от 8 марта, по прибытии в полк, адресовано "Родной моей
женульке". В письме от 24 марта вдруг опять прорываются невеселые
воспоминания о нашей московской жизни перед моим отъездом: "... Умом я
понимал, что может быть тебе так плохо, что ты не можешь работать, но не
почувствовав твоих мучений, поверить в это до конца не мог и невольно
существо мое возмущалось: как можно ничего не делать, лежать часами безо
всякого занятия? Я видел, что ты без охоты занималась в Институте, главным
образом ради меня занималась английским... Я верю, что ты будешь совсем не
такой, когда выздоровеешь. Во всяком случае старайся быть не такой, умоляю
тебя. Потому что если я не смогу уважать тебя, то не смогу и любить, как ни
тоскую сейчас по тебе. Не могу, не хочу, не буду никогда согласен с взглядом
на жену как на некое только домашнее существо. Я должен уважать тебя как
равную, тогда союз наш будет прочным. Многое, очень многое поэтому зависит
от тебя..."
А письмо от 11 апреля опять начинается восклицаниями: "Родная моя!
Радость моя! Любимая моя женушка!"
В двадцати пяти последующих письмах соотношение нежных слов, заверений
в любви, планов счастливой семейной жизни и описаний событий военной службы
неуклонно возрастает в пользу первых. На расстоянии в десять тысяч
километров "роман в письмах" как будто повторяется. Правда, в нем уже нет
утверждений автора писем, что адресат для него является недостижимым
идеалом. Зато видна неподдельная забота о совместном будущем: беспокойство о
ходе беременности, предложение о приезде с подробным описанием здешней
медицины и условий для родов, советы, как заниматься английским языком и
совет сблизиться с моей мамой (Оля живет у родителей).
Последнее письмо, когда о демобилизации еще ничего не было слышно,
кончается так:
"...Конечно, если смогу выбраться отсюда, будет лучше. Но если нет - не
так уж страшно. Потому что существуешь ты, моя коханая, потому что ты
чудесная женщина, каких я более не встречал и вряд ли встречу. И хорошо, что
у нас есть малыш. Я ему уже обязан тем, что не потерял по дурости тебя, мою
бесценную. И он принесет нам еще много радости. Только бы скорее нам снова
быть вместе. Скучаю за тобой. Слышишь? Ну пока, нежно целую. Твой Лев".
Прежде чем начать рассказ о ситуациях и эпизодах моей гражданской
жизни, я должен хотя бы кратко написать о печальном завершении нашего с Олей
военного романа. То, что он завершится печально, внимательный читатель мог
предположить на основании тех сомнений, которые у меня возникли после
первого двухмесячного опыта нашей совместной жизни во время преддипломной
практики в НИИ-1 (август - октябрь 45-го года). А также второго, почти
месячного пребывания в Москве перед отъездом на Дальний Восток в феврале
46-го года.
Писать о грустном не хочется. И к счастью, наша память устроена так,
что прилежно хранит светлые впечатления давно прошедших дней и теряет
горькие или печальные. Тем не менее по отрывкам воспоминаний о нашей всего
лишь трехлетней семейной жизни и по сохранившимся письмам к Оле я могу, как
мне кажется, в общих чертах верно назвать причины постигшей нас неудачи.
Помимо короткого периода нежной дружбы, возникшей между нами осенью
41-го года, наш платонический роман был скреплен двумя, казалось, бы,
прочными нитями. Во-первых, коммунистической идейностью, а во-вторых,
твердой решимостью посвятить свою жизнь эффективному служению людям,
сообществу советских людей. Последнее требовало высокой квалификации, а
значит, и упорной учебы. Эти два основных жизненных принципа постоянно
подтверждаются в моих сохранившихся письмах. Олины письма утрачены. Но,
по-видимому, и в них была выражена не менее горячая приверженность тем же
идеалам. Иначе нельзя понять, почему я так упорно писал (особенно первые два
года), что считаю ее в нравственном плане выше и лучше меня и что стараюсь
тянуться за нею. Была ли это действительно ее жизненная позиция во время
войны или лишь зеркальное отражение моих настроений, продиктованное той
привязанностью друг к другу, которую мы смело именовали любовью, сказать не
могу. Но в ситуации непосредственного контакта в первые послевоенные месяцы
эти две связующие нас нити оборвались.
От коммунистической идейности у Оли как-то ничего не осталось. Так что
мне поневоле вспомнилось, что в нашей бурной комсомольской деятельности она
участия не принимала, исключая ту ночь, когда мы украшали школу перед
экзаменами и ей впервые удалось завоевать мою симпатию. Что же касается
упорной учебы, то, хотя после демобилизации она восстановилась на первом
курсе Энергетического института, куда по моим стопам поступила после школы,
учиться ей явно не хотелось. После моего отъезда на Дальний Восток Оля в
связи с беременностью оставила Институт. Начала было заниматься английским
языком, но тоже вяло и неохотно. Я знаю примеры, когда студентки продолжали
занятия и даже сдавали госэкзамены буквально до дня родов. Но, разумеется,
беременность может протекать по-разному - не мне об этом судить. Однако то,
что Оля не взяла обычный в этих случаях годичный отпуск, говорит о том, что
возвращаться в МЭИ она не собиралась.
Хотя две нити, связывавшие нас во время войны, оборвались, появилась
новая связь - наш сын Саша. Ему Оля самозабвенно посвятила все три года
нашей совместной жизни. Времена были трудные, и она поступила работать
воспитательницей в ясли, куда мы отдали сына. Летом выезжала с ними на дачу.
Должен признаться, что я оказался довольно равнодушным отцом, так как вообще
не умею любить совсем маленьких детей - мне все кажется, что женщины играют
с ними, как с куклами. Летние месяцы проводил на Рижском взморье, где у нас
сложилась теплая дружеская компания. Оля ревновала меня к ней без всякого на
то основания. И вообще оказалась безумно ревнива. Мы часто ссорились по
этому поводу. Помню ужасную сцену, когда она прочитала (без моего ведома)
письмо Маргариты Петровны, моей преподавательницы английского языка в
Академии, с которой мы подружились во время моих несчастий в Ленинграде.
Маргарита Петровна мне горячо, по-матерински сочувствовала. Письмо содержало
лишь информацию о том, что она собирается провести отпуск на юге и что было
бы славно, если я смог составить ей там компанию. Разница возрастов в
пятнадцать лет в то время, когда мне еще не исполнилось и двадцати пяти,
исключала (по крайней мере для меня) возможность каких-либо иных отношений,
кроме дружеских. Тем не менее Оля устроила в присутствии моей матери дикий
скандал. Бросилась на меня с кулаками, так что мне пришлось спасаться от нее
у соседей, куда она за мной, все так же разъяренная, последовала.
Однако главной причиной разрушения нашей семьи послужили отношения