Страница:
а там посмотрим, что он за птица".
Но вот он появился. Высокий, статный, быстрый в движениях и горячий в
споре. Красивый, с еще очень юным лицом, на котором довольно нелепо
выглядели густые, как у его отца, усы. Приветливый. Хотя что-то в этой
приветливости и в выражении лица было (или казалось) немного высокомерным и
нагловатым. Явно умный. Он только что защитил кандидатскую диссертацию и
потому пригласил нас всех к себе домой, в огромную академическую квартиру,
отметить это событие.
Под моим нажимом подготовили некий приветственный "капустник", шутливо
обыгравший тему восхождения новой звезды на научном горизонте. Потом
прилично выпили (старшее поколение деликатно отсутствовало), и
первоначальная натянутость сменилась шумным и вполне дружелюбным застольем.
Однако в первые же недели пребывания в лаборатории "восхождение звезды"
пошло с такой скоростью, что мы, как говорится, только рты разинули.
Александр Александрович передал в распоряжение Кости три лабораторных
"модуля", в которых ранее работала его группа. Немедленно в них началось
переоборудование. Заграничные химические столы сплошь из дюраля, покрытого
каким-то ко всему на свете устойчивым лаком, со множеством ящичков, легко
выкатывающихся на колесиках, заменили наши массивные деревянные, покрытые
линолеумом "гробы". Сменили свое национальное происхождение даже вытяжные
шкафы. Потом появились набранные Костей пятеро сотрудников. Все - молодые,
энергичные ребята. Трое - иногородние аспиранты. Затем начали поступать
приборы. Вне каких-либо институтских заявок и лимитов. Валюта для их
приобретения - "целевым назначением". Стало понятно, почему Баев в течение
трех лет после избрания академиком-секретарем Отделения не оставлял
заведывания лабораторией (безвозмездно).
За рубежом бурно развивалась генная инженерия. Баев и юный Скрябин были
одними из первых в СССР, кто ринулся в этот поток. Конечно, они могли бы
работать в Пущине, в институте Скрябина старшего, но Костю это, видимо, не
устраивало. Карьеру надо было делать в Москве, на виду у руководства
Академии. Поработав с полгода руками и "запустив в дело" своих сотрудников,
Костя отправился на годичную стажировку в США (за последующие четыре года он
побывал там раз пять или шесть). После его возвращения Баев стал гораздо
чаще бывать в лаборатории, но интересовался только делами группы Скрябина.
Костя Скрябин оказался одним из самых ярких представителей нового
поколения советских ученых. Его интересовало не раскрытие тайн природы, а
личный успех. И этот успех ковался энергично, без ложного стеснения. Благами
отцовского и баевского покровительства этот молодой человек пользовался с
очаровательной откровенностью. К нам, грешным, не принадлежавшим к научной
элите, он относился с добродушным презрением.
Кстати, я только тогда, и то случайно, узнал о существовании такой
"элиты". Наверное, года через три после появления Кости у нас случилось ЧП.
В Финляндию на какую-то конференцию поехала группа наших сотрудников и в их
числе Алик Варшавский. Едва ли не первый случай, когда рядового еврея
послали за границу. Алик был очень талантливым молодым человеком, уже широко
известным по своим публикациям. Руководителем делегации был назначен Юра
Богданов, тоже сын академика. Из Финляндии Алик сбежал! Точнее, по
предварительной с ним договоренности его выкрали американцы и доставили в
США, где он тут же получил лабораторию. Для института это была большая
неприятность. И вот я услышал, как Костя Скрябин со злостью бросил
проходившему мимо Юре Богданову: "Наша семья с вашей больше никакого дела
иметь не будет!"
Сам Костя уже не работал за химическим столом, а разъезжал по свету и
вращался где-то в начальственных сферах, как главный специалист по генной
инженерии. Но мальчиков своих он заставлял работать чуть ли не
круглосуточно. Конечно, не даром. Им были обещаны кандидатские диссертации,
жилье и московская прописка для иногородних. Вскоре была подготовлена
Костина докторская диссертация. Защитил он ее блестяще. Надо сказать, что
способностей этому юноше было не занимать. И эрудиции тоже. Он схватывал на
лету и держал в памяти все, что видел и слышал за границей.
Так был взят старт. И хорошо просматривался вожделенный финиш.
Энгельгардту было уже за 80. Без сомнения, Скрябин старший и Баев прочили
Костю ему в преемники. Но сначала надо было очистить и занять место
заместителя директора по науке. Эту должность уже 15 лет занимал Борис
Павлович Готтих. Он проявил себя как очень неплохой администратор - дельный,
спокойный, терпимый, по-немецки аккуратный. Умел улаживать конфликты,
справедливо согласовывать противоречивые интересы лабораторий. Крупным
ученым он стать не мог, поскольку в 30 лет взвалил на свои плечи тяжкий груз
фактического руководства всей организационно-административной работой в
Институте. Готтиха надо было спихнуть вопреки Энгельгардту, который его
очень ценил.
Помог случай! Побег юного Варшавского "повесили" на Готтиха.
Соответствующие кнопки были нажаты, и райком партии не только влепил Борису
строгий выговор, но, ко всеобщему сожалению, снял его с поста заместителя
директора Института.
Одновременно с ростом как на дрожжах юного Скрябина произошел полный
разрыв Баева с Энгельгардтом. Бывая в Институте, Александр Александрович
никогда более не заходил в кабинет Владимира Александровича, которому был
обязан всей своей карьерой. Ни на одной из сотен любительских фотографий,
относящихся к последнему десятилетию жизни Энгельгардта (он умер в 84-м
году) нет снимка, где были бы рядом Баев и Энгельгардт. Хотя оба они,
подобно путникам, вышедшим к воде после долгих странствий в пустыне, с
жадностью использовали каждую возможность поехать за границу для участия в
международных конференциях, симпозиумах и совещаниях. Говорили, что разрыв
этот произошел еще до 74-го года, когда жена Баева "Катенька", бывшая
медсестра в норильской больнице, после избрания мужа академиком-секретарем
вообразила себя гранд-дамой (я не интересовался, в чем это выразилось), но
была поставлена на место супругой Энгельгардта Милицей Николаевной,
действительно аристократкой, получившей воспитание в Париже. А помимо этого
- крупным ученым, профессором, почти в равной мере участвовавшим в открытии,
принесшем мировую славу Владимиру Александровичу. Катенька не простила, а
Александр Александрович был у нее под каблучком. Впрочем, за достоверность
этого слуха я поручиться не могу.
Но вернусь к Косте. Место заместителя директора освободилось, однако он
на него не попал. "Деда" еще рано было списывать со счетов. Временно, до
утверждения президиумом Академии, он назначил своим заместителем Андрея
Мирзабекова. Это был серьезный удар по планам Баева и Скрябиных. Андрей и
его лаборатория работали очень успешно. Их достижения приобрели известность
во всем научном мире. Мирзабеков уже давно стал доктором наук, но...
все-таки был беспартийным. Костя же, естественно, был членом партии.
Директор академического Института - номенклатура ЦК. То, что терпели в
отношении всемирно знаменитого Энгельгардта, ЦК не мог разрешить
Мирзабекову!
И вот... в один прекрасный день я с удивлением увидел, что на повестке
дня очередного партсобрания стоит "прием в кандидаты КПСС А.Д. Мирзабекова".
У меня с Андрюшей, несмотря на разницу в возрасте, отношения были дружеские.
Я знал его как человека вполне порядочного. Встретив в коридоре, спросил:
"Андрюша, зачем? Как же так?" Смутившись, он ответил: "А что делать, Лев
Абрамович? Коготок увяз - всей птичке пропасть!" Вскоре его избрали
членом-корреспондентом Академии и после смерти Владимира Александровича
назначили директором ИМБ. Потом выбрали и академиком. Он возглавлял Институт
в течение 18 лет, хотя, по существу дела, руководил (и весьма активно)
главным образом своей сильно разросшейся лабораторией. Летом 2003 года
Андрей неожиданно умер.
Костя Скрябин из ИМБ ушел, чтобы возглавить какой-то другой, не
академический Институт. В конце концов его тоже избрали действительным
членом Академии наук. Судя по частым появлениям на радио и экране
телевизора, он теперь самый главный специалист по генной инженерии. Которая,
впрочем, в связи с запрещением биологического оружия утратила свое
главенствующее значение...
Но в моем отступлении я ушел очень далеко вперед. Вернемся "к родным
баранам". Я прервал рассказ о наших опытах после 1-го этапа работы. Давайте
двинемся дальше.
Суммарную тРНК из клеточного сока зародышей на этих стадиях выделяли
разработанным нами методом. Другие порции клеточного сока из тех же самых
стадий развития с помощью колоночной хроматографии освобождали от
собственных тРНК и всех аминокислот. В этом соке, однако, оставались
ферменты, присоединяющие различные аминокислоты к соответствующим молекулам
тРНК для переноса их в рибосому. Назовем их сокращенно "синтетазами".
Напомню, что в силу избыточности генетического кода для всех аминокислот
существует несколько (от 2 до 6) разных, так называемых изоакцепторных тРНК,
несущих одну и ту же аминокислоту, но "узнающих" различные ее кодоны в
информационных РНК.
Для каждой из двух стадий развития зародыша, in vitro проводили реакцию
присоединения к тРНК (в разных опытах) десяти различных аминокислот. Каждый
раз в пробирке смешивали суммарную тРНК, клеточный сок, содержащий все
синтетазы, но освобожденный от аминокислот и только одну из девяти выбранных
аминокислот. Причем радиоактивно меченную! Инкубировали при 37оС
в течение 40 минут. Присоединяясь к "своим" изоакцепторным тРНК, эта меченая
аминокислота "метила" и тРНК. Так что по радиоактивностям фракций, выходящих
из хроматографической колонки, можно было построить "пики" или, лучше
сказать, профили этих тРНК. Аминокислоты, присоединяющиеся к тРНК из
6-часовой стадии развития зародыша, метили радиоактивным тритием
(3Н). А те же аминокислоты, садящиеся на тРНК из 12-часовой
стадии, были помечены радиоактивным углеродом (14С). Продукты
двух реакций присоединения одной и той же аминокислоты смешивали и вносили
на специально подобранную для этой цели хроматографическую колонку. Число
профилей на хроматограмме указывало число активных на данной стадии развития
изоакцепторных тРНК для выбранной радиоактивно меченной аминокислоты.
Современный счетчик радиоактивности позволяет в любой выходящей из колонки
фракции измерять независимо радиоактивности трития и
14С-углерода. Условия хроматографического разделения
очевидно тождественны для обоих тРНК, взятых из разных стадий развития
зародыша.
Если зародыши на двух сопоставляемых стадиях роста имеют одинаковые
изоакцепторные тРНК для данной аминокислоты, то их профили, меченные разными
изотопами, должны совпасть. Если же эти тРНК различаются числом или
характером своей "миноризации", то профили должны разойтись.
Из девяти сопоставленных таким образом тРНК для двух стадий развития
зародыша пять не обнаружили никаких различий - их профили точно совпадали. А
для четырех тРНК наблюдалось явное расхождение профилей и даже различие в их
числе. Что означало различие числа изоакцепторных, "работающих" тРНК на двух
сопоставляемых стадиях роста. Наверное, не случайно для всех этих четырех
аминокислот генетический код оказался сильно избыточным. В четверку вошли
все три аминокислоты, которым соответствует по 6 кодонов, и одна, имеющая 4
кодона.
Эти результаты также свидетельствовали в пользу нашей гипотезы. Но и
они еще не доказывали ее правильности.
Описанный этап длился тоже два года: 75-й и 76-й.
План был таков. Очистить от тРНК и аминокислот клеточный сок из
6-часовой стадии развития. В нем должны остаться все ферменты и
информационные РНК, присутствующие на этой стадии. Далее осуществить два
опыта. В первом из них к этой очищенной системе добавить полный набор 20-ти
аминокислот, из которых хотя бы одна (все равно какая) была бы радиоактивно
меченая, а также суммарную фракцию тРНК, очищенную из той же
6-часовой стадии развития зародыша. Провести синтез in vitro
радиоактивно меченных белков (одной меченой аминокислоты для этого
достаточно).
Во втором опыте проделать то же самое, но суммарную фракцию тРНК
очистить из 12-часовой стадии и провести in vitro синтез радиоактивных
белков в тех же условиях. В обоих случаях отобрать белковые фракции, куда
войдут и новосинтезированные, радиоактивно меченные белки. Затем разделить
их методом электрофореза в тождественных условиях - в параллельных
"дорожках" на одной и той же пластине геля. Если во втором случае по
сравнению с первым обнаружатся дополнительные белки, то это означает, что их
синтез был стимулирован именно "поздним" набором тРНК. Ведь информационные
РНК в обоих опытах одни и те же, взятые из 6-часовой стадии роста.
Для постановки этих опытов было необходимо, во-первых, найти и
оптимизировать условия осуществления синтеза полноценных белков in vitro в
описанных выше условиях. Во-вторых, освоить и оптимизировать для наших
объектов метод электрофореза в геле, позволяющий разделять большое число
белков. В-третьих, отработать оптимальные условия регистрации полученного
разделения белков на рентгеновской пленке. Все это заняло около двух лет.
Наконец, все методики были отработаны и "решающий эксперимент" поставлен и
повторен. Были получены четкие, воспроизводимые картины электрофореза
белков, синтезированных in vitro для двух сопоставляемых условий
эксперимента, отличающихся только использованными комплектами тРНК - из
6-часовой и из 12-часовой стадий развития зародыша вьюна. На рентгеновской
пленке были ясно видны две соседствующие дорожки. В каждой из них
зафиксировано порядка ста полос, отвечающих отдельным радиоактивно меченным
белкам.
Но... при самом тщательном визуальном сопоставлении наборов этих полос
различия между ними обнаружить не удалось!! Значило ли это, что гипотезу о
регуляторной роли тРНК следует отвергнуть? Нет, не значило! Новые белки
могли появиться в очень малых количествах. На фоне множества "изначально
необходимых" белков, синтезируемых на всех стадиях роста, их, может быть, и
невозможно обнаружить. Окончательный вывод можно сделать, только убрав до
электрофореза из смеси белков, синтезированных с помощью тРНК из 12-часовой
стадии, все "необходимые" белки, синтезируемые уже на 6-часовой стадии
роста. По-видимому, единственный путь для решения этой проблемы лежал через
использование иммунохимического подхода!
В тот несчастливый день я долго размышлял, глядя на как будто
одинаковые картины разделения белков из двух сопоставляемых опытов. Методами
иммунохимии я не владел вовсе. Для их освоения потребовалось бы 2-3 года
стажировки в соответствующей лаборатории (лучше зарубежной). Или вовлечения
в нашу работу кого-нибудь из опытных иммунохимиков со стороны. То и другое
требовало поддержки заведующего лабораторией или директора Института. Баеву
моя работа была неинтересна, а Энгельгардт был увлечен бурно развивавшейся
во всем мире генной инженерией. Между тем мне уже исполнилось 56 лет.
Освоение методов иммунохимии самоучкой, по книгам, методом "проб и ошибок"
заняло бы очень много времени. Я понял, что доказать мою столь
многообещающую гипотезу не успею. Впервые пришла в голову мысль о
нецелесообразности дальнейшего пребывания в Институте...
Для очистки совести сделал последнюю попытку. Написал большую, на
десять журнальных страниц, обзорную статью. Собрал в ней все косвенные
данные в пользу своей гипотезы, рассыпанные по зарубежным публикациям за
последние пять лет. Включил и описанные выше, полученные нами (тоже
косвенные) свидетельства. Написал, конечно, и о перспективах для медицины,
которые откроются в случае надежного подтверждения гипотезы. Перевел на
английский и послал во французский журнал "Biochimie" (V. 61, N 3, 1979 г.),
выходящий на международном для науки, английском языке. Статью напечатали
полностью, без каких-либо редакторских поправок. Получил более 500 запросов
на оттиски этой статьи. Что толку? После моего отказа в 68-м году от поездки
в Чехословакию (см. главу 13), дорога в заграничные лаборатории для меня
была закрыта.
Русский текст статьи разослал всем академикам - вершителям судеб
молекулярной биологии в нашей стране. Никто из них на нее не откликнулся.
Оно и понятно - все были увлечены генной инженерией. Последнее мое прибежище
в большой науке, - молекулярная биология - явно вступала на "тропу войны". В
силу той же решимости не участвовать в подготовке биологического оружия.
Намерение оставить поприще научной работы созрело окончательно. В ее
результат можно было зачислить только четыре неплохих обзора (из них три -
на русском языке) и более практически ничего...
Невеселый итог двадцатилетней напряженной работы! Что его обусловило?
Ну, во-первых, поздно начал - в 36 лет. В этом не виноват - начал
одновременно с началом становления молекулярной биологии в нашей стране.
Быть может, не следовало тратить добрых восемь лет на оборудование
Института? Нет, следовало! Кроме меня, это сделать было некому. И моя
деятельность, пусть уже всеми забытая, была бесспорным вкладом в развитие
советской науки. Не следовало уступать свою первую тематику Роберту?
Возможно, но в тот момент, в силу своих тогдашних нравственных принципов, я
не мог поступить иначе. Быть может, надо было воспользоваться открытием
медленного изотопного обмена водорода в нуклеиновых основаниях, защитить на
этом кандидатскую, а потом и докторскую диссертации? Что дальше? Добиваться
(быть может, в другом Институте) заведывания лабораторией, чтобы иметь в
своем распоряжении команду молодых и толковых исследователей? Неплохо бы, но
не люблю конкурентную борьбу за начальственное кресло. Да и не хочу занимать
его в советской иерархической системе - даже в науке! Подыскать умного и
порядочного "шефа" и работать в его фарватере? Это надо было делать с самого
начала. Потом я стал слишком самостоятельным и вряд ли был бы удовлетворен
работой в начатом за рубежом направлении, как работали все известные мне
тогда "большие ученые", кроме, разве, Хесина. Но меня к нему не взяли. Нет,
наверное, все сложилось правильно. Жаль только, что времени не хватило...
Когда Баев увидел, что я прекратил экспериментальную работу, он
избавился от меня без лишних церемоний. Вернувшись из отпуска, я обнаружил,
что мои вещи и все бумаги из рабочего стола вынесены в коридор. В комнату
поселили тогдашнего сотрудника Кости Скрябина Петю Рубцова. Ему же передали
и мою Полину. К счастью, Петя оказался человеком достойным и
доброжелательным. С Костей его научные пути разошлись. Из Института он не
ушел. Баев лабораторию оставил, и она окончательно разбилась на разрозненные
группы. Полина до сих пор работает с Петей. Он к ней относится хорошо, чему
я очень рад.
"А слава... луч ее случайный"
(Пушкин. Сцена из Фауста)
Возможно, что закончив предыдущую главу, ты, дорогой читатель, пожалел
о том, как бесславно закончилась моя научная карьера. Я, признаться, и сам
был этим немало огорчен. Столько усилий потрачено! Столько блестящих
перспектив по дороге отвергнуто! Мог ли подумать я тогда и поверишь ли ты
сейчас, что спустя 30 лет после описанных событий мое имя будет известно во
всех биохимических лабораториях мира? И что моего сына Андрюшу, тоже
молекулярного биолога, работающего в США, на каждой научной конференции, где
полагается пришпиливать к одежде карточку с указанием фамилии, непременно
кто-нибудь да спросит, не родственник ли он "того" Остермана. А наиболее
любопытные еще и поинтересуются: "Он жив еще?" Жив, жив и даже надеюсь
закончить эту книгу, прежде чем мне стукнет 80 лет.
Быть может, если бы тогда, в 79-м году, кто-то всемогущий мне
гарантировал работоспособность еще на четверть века, я так или иначе освоил
бы иммунохимию и закончил свой "решающий эксперимент". А может быть, и не
окончил, потому что разочарование в науке уже бродило в моем подсознании. Но
об этом позже. А пока следует объяснить, каким образом этот самый "луч
случайный" упал на мою голову.
Оказавшись выкинутым в коридор лаборатории Баева, хотя никто мне
приказа о переводе (куда?) не предъявлял, я бы должен был подать в дирекцию
заявление об увольнении. Но я свою гордыню смирил по следующим двум
причинам. Во-первых, оставалось еще три года до пенсии. Было бы
несправедливо мне оказаться на улице после всего, что я сделал для
Института. И продолжал делать, так как текущий ремонт и обновление
приборного парка для научно-исследовательского института процесс
непрерывный. Я, как и прежде, его курировал в качестве председателя
научно-технического совета. Должность не штатная, но возглавить этот совет
мне поручил лично сам Энгельгардт. Во-вторых, мне все-таки хотелось уйти "с
честью", сделав что-то, что оправдало бы мое двадцатилетнее пребывание в
должности научного сотрудника.
Формальная сторона дела легко уладилась. Я перешел в том же качестве
старшего научного сотрудника в небольшую отдельную группу, которую
возглавлял Коля Гнучев. Эта группа тоже занималась техническим обеспечением,
но по линии "оргтехники": всякая мебель, холодильники, первые компьютеры и
прочее. Коля был намного моложе меня. Парень простой и добродушный. Мы с ним
поладили. Он от меня ничего не требовал. Иногда советовался.
Мои размышления о том, чем бы я мог завершить свою научную карьеру, шли
вот по какому руслу. Все-таки мой "багаж" был в некотором роде уникальным.
Начать с образования. Физическое плюс техническое плюс биохимическое -
самостоятельно приобретенное как из книг, так и благодаря большому опыту
экспериментальной работы. Особенно важна была первая составляющая. В 11-й
главе я рассказал, как американские физики после Хиросимы перешли работать в
биологию и принесли с собой совершенную физическую аппаратуру. Используя ее,
они разработали новые методы исследования живых объектов на молекулярном
уровне. Естественно, что в основе этой аппаратуры и этих методов лежали
физические явления и законы. Мало кому из биологов они были известны.
Поэтому эксперименты с применением этих методов у нас в СССР ставились,
как правило, без понимания их физической сущности - способом "проб и
ошибок". Или путем скрупулезного копирования постановки аналогичных опытов
американскими учеными - бывшими физиками или биологами, работавшими в
контакте с ними. Между тем такое копирование было делом рискованным. Не
совсем идентичный объект исследования, не той чистоты химические реактивы,
не должным образом отрегулированная аппаратура... и результаты всего
дорогостоящего эксперимента (реактивы, в основном, импортные) оказываются в
раковине. Новая попытка, опять неудача... и еще одна кругленькая сумма в
иностранной валюте "утекает" в канализацию. В моей экспериментальной работе
такие неудачи случались, но, как правило, одной пробы было достаточно.
Проанализировав полученный результат, я сознательно корректировал условия
проведения опыта и редко когда ошибался.
Кроме специального образования, у меня был 20-летний опыт
непосредственной работы руками (ввиду "малочисленности" моего штата
лаборантов). Важнейшие методы исследования я отлаживал сам. Другие методики,
с которыми мне не приходилось иметь дело, я довольно хорошо изучил "заочно".
Мне, физику и инженеру, было интересно следить за тем, как совершенствование
физических методов исследования позволяет ученым продвигаться вглубь полного
загадок и поразительно совершенного мира молекулярных основ жизни. Я выбрал
десять ведущих иностранных научных журналов. Наша библиотека получала их
регулярно. Просматривал каждый номер - все его, как правило, далекие от моих
научных интересов статьи. Только в той их части, где подробно описывалась
методика эксперимента. Без такого описания, помещенного в определенном
месте, статью не принимал ни один научный журнал. Сопоставлял модификации
сходных методов и соответствующие результаты у различных авторов. "Вживался"
в их трудности и проблемы. Это чрезвычайно увлекательное занятие. А какие
находки, какие красоты движения мысли открывались подчас в этих лаконичных
описаниях! Все интересное - выписывал. К моменту расставания с
экспериментальной работой в 85 ученических тетрадках в клеточку, исписанных
мелким почерком, было сделано 1970 записей, относящихся к методам
исследования белков и нуклеиновых кислот. (Я все-таки ограничил поле своих
интересов этими двумя важнейшими объектами живой природы на молекулярном
уровне.)
Наконец, у меня был определенный педагогический опыт. Быть может, даже
некоторый талант в этом плане - без него работать в школе невозможно. А
также небольшой, но тоже успешный опыт лекционной работы. Один семестр я
Но вот он появился. Высокий, статный, быстрый в движениях и горячий в
споре. Красивый, с еще очень юным лицом, на котором довольно нелепо
выглядели густые, как у его отца, усы. Приветливый. Хотя что-то в этой
приветливости и в выражении лица было (или казалось) немного высокомерным и
нагловатым. Явно умный. Он только что защитил кандидатскую диссертацию и
потому пригласил нас всех к себе домой, в огромную академическую квартиру,
отметить это событие.
Под моим нажимом подготовили некий приветственный "капустник", шутливо
обыгравший тему восхождения новой звезды на научном горизонте. Потом
прилично выпили (старшее поколение деликатно отсутствовало), и
первоначальная натянутость сменилась шумным и вполне дружелюбным застольем.
Однако в первые же недели пребывания в лаборатории "восхождение звезды"
пошло с такой скоростью, что мы, как говорится, только рты разинули.
Александр Александрович передал в распоряжение Кости три лабораторных
"модуля", в которых ранее работала его группа. Немедленно в них началось
переоборудование. Заграничные химические столы сплошь из дюраля, покрытого
каким-то ко всему на свете устойчивым лаком, со множеством ящичков, легко
выкатывающихся на колесиках, заменили наши массивные деревянные, покрытые
линолеумом "гробы". Сменили свое национальное происхождение даже вытяжные
шкафы. Потом появились набранные Костей пятеро сотрудников. Все - молодые,
энергичные ребята. Трое - иногородние аспиранты. Затем начали поступать
приборы. Вне каких-либо институтских заявок и лимитов. Валюта для их
приобретения - "целевым назначением". Стало понятно, почему Баев в течение
трех лет после избрания академиком-секретарем Отделения не оставлял
заведывания лабораторией (безвозмездно).
За рубежом бурно развивалась генная инженерия. Баев и юный Скрябин были
одними из первых в СССР, кто ринулся в этот поток. Конечно, они могли бы
работать в Пущине, в институте Скрябина старшего, но Костю это, видимо, не
устраивало. Карьеру надо было делать в Москве, на виду у руководства
Академии. Поработав с полгода руками и "запустив в дело" своих сотрудников,
Костя отправился на годичную стажировку в США (за последующие четыре года он
побывал там раз пять или шесть). После его возвращения Баев стал гораздо
чаще бывать в лаборатории, но интересовался только делами группы Скрябина.
Костя Скрябин оказался одним из самых ярких представителей нового
поколения советских ученых. Его интересовало не раскрытие тайн природы, а
личный успех. И этот успех ковался энергично, без ложного стеснения. Благами
отцовского и баевского покровительства этот молодой человек пользовался с
очаровательной откровенностью. К нам, грешным, не принадлежавшим к научной
элите, он относился с добродушным презрением.
Кстати, я только тогда, и то случайно, узнал о существовании такой
"элиты". Наверное, года через три после появления Кости у нас случилось ЧП.
В Финляндию на какую-то конференцию поехала группа наших сотрудников и в их
числе Алик Варшавский. Едва ли не первый случай, когда рядового еврея
послали за границу. Алик был очень талантливым молодым человеком, уже широко
известным по своим публикациям. Руководителем делегации был назначен Юра
Богданов, тоже сын академика. Из Финляндии Алик сбежал! Точнее, по
предварительной с ним договоренности его выкрали американцы и доставили в
США, где он тут же получил лабораторию. Для института это была большая
неприятность. И вот я услышал, как Костя Скрябин со злостью бросил
проходившему мимо Юре Богданову: "Наша семья с вашей больше никакого дела
иметь не будет!"
Сам Костя уже не работал за химическим столом, а разъезжал по свету и
вращался где-то в начальственных сферах, как главный специалист по генной
инженерии. Но мальчиков своих он заставлял работать чуть ли не
круглосуточно. Конечно, не даром. Им были обещаны кандидатские диссертации,
жилье и московская прописка для иногородних. Вскоре была подготовлена
Костина докторская диссертация. Защитил он ее блестяще. Надо сказать, что
способностей этому юноше было не занимать. И эрудиции тоже. Он схватывал на
лету и держал в памяти все, что видел и слышал за границей.
Так был взят старт. И хорошо просматривался вожделенный финиш.
Энгельгардту было уже за 80. Без сомнения, Скрябин старший и Баев прочили
Костю ему в преемники. Но сначала надо было очистить и занять место
заместителя директора по науке. Эту должность уже 15 лет занимал Борис
Павлович Готтих. Он проявил себя как очень неплохой администратор - дельный,
спокойный, терпимый, по-немецки аккуратный. Умел улаживать конфликты,
справедливо согласовывать противоречивые интересы лабораторий. Крупным
ученым он стать не мог, поскольку в 30 лет взвалил на свои плечи тяжкий груз
фактического руководства всей организационно-административной работой в
Институте. Готтиха надо было спихнуть вопреки Энгельгардту, который его
очень ценил.
Помог случай! Побег юного Варшавского "повесили" на Готтиха.
Соответствующие кнопки были нажаты, и райком партии не только влепил Борису
строгий выговор, но, ко всеобщему сожалению, снял его с поста заместителя
директора Института.
Одновременно с ростом как на дрожжах юного Скрябина произошел полный
разрыв Баева с Энгельгардтом. Бывая в Институте, Александр Александрович
никогда более не заходил в кабинет Владимира Александровича, которому был
обязан всей своей карьерой. Ни на одной из сотен любительских фотографий,
относящихся к последнему десятилетию жизни Энгельгардта (он умер в 84-м
году) нет снимка, где были бы рядом Баев и Энгельгардт. Хотя оба они,
подобно путникам, вышедшим к воде после долгих странствий в пустыне, с
жадностью использовали каждую возможность поехать за границу для участия в
международных конференциях, симпозиумах и совещаниях. Говорили, что разрыв
этот произошел еще до 74-го года, когда жена Баева "Катенька", бывшая
медсестра в норильской больнице, после избрания мужа академиком-секретарем
вообразила себя гранд-дамой (я не интересовался, в чем это выразилось), но
была поставлена на место супругой Энгельгардта Милицей Николаевной,
действительно аристократкой, получившей воспитание в Париже. А помимо этого
- крупным ученым, профессором, почти в равной мере участвовавшим в открытии,
принесшем мировую славу Владимиру Александровичу. Катенька не простила, а
Александр Александрович был у нее под каблучком. Впрочем, за достоверность
этого слуха я поручиться не могу.
Но вернусь к Косте. Место заместителя директора освободилось, однако он
на него не попал. "Деда" еще рано было списывать со счетов. Временно, до
утверждения президиумом Академии, он назначил своим заместителем Андрея
Мирзабекова. Это был серьезный удар по планам Баева и Скрябиных. Андрей и
его лаборатория работали очень успешно. Их достижения приобрели известность
во всем научном мире. Мирзабеков уже давно стал доктором наук, но...
все-таки был беспартийным. Костя же, естественно, был членом партии.
Директор академического Института - номенклатура ЦК. То, что терпели в
отношении всемирно знаменитого Энгельгардта, ЦК не мог разрешить
Мирзабекову!
И вот... в один прекрасный день я с удивлением увидел, что на повестке
дня очередного партсобрания стоит "прием в кандидаты КПСС А.Д. Мирзабекова".
У меня с Андрюшей, несмотря на разницу в возрасте, отношения были дружеские.
Я знал его как человека вполне порядочного. Встретив в коридоре, спросил:
"Андрюша, зачем? Как же так?" Смутившись, он ответил: "А что делать, Лев
Абрамович? Коготок увяз - всей птичке пропасть!" Вскоре его избрали
членом-корреспондентом Академии и после смерти Владимира Александровича
назначили директором ИМБ. Потом выбрали и академиком. Он возглавлял Институт
в течение 18 лет, хотя, по существу дела, руководил (и весьма активно)
главным образом своей сильно разросшейся лабораторией. Летом 2003 года
Андрей неожиданно умер.
Костя Скрябин из ИМБ ушел, чтобы возглавить какой-то другой, не
академический Институт. В конце концов его тоже избрали действительным
членом Академии наук. Судя по частым появлениям на радио и экране
телевизора, он теперь самый главный специалист по генной инженерии. Которая,
впрочем, в связи с запрещением биологического оружия утратила свое
главенствующее значение...
Но в моем отступлении я ушел очень далеко вперед. Вернемся "к родным
баранам". Я прервал рассказ о наших опытах после 1-го этапа работы. Давайте
двинемся дальше.
Суммарную тРНК из клеточного сока зародышей на этих стадиях выделяли
разработанным нами методом. Другие порции клеточного сока из тех же самых
стадий развития с помощью колоночной хроматографии освобождали от
собственных тРНК и всех аминокислот. В этом соке, однако, оставались
ферменты, присоединяющие различные аминокислоты к соответствующим молекулам
тРНК для переноса их в рибосому. Назовем их сокращенно "синтетазами".
Напомню, что в силу избыточности генетического кода для всех аминокислот
существует несколько (от 2 до 6) разных, так называемых изоакцепторных тРНК,
несущих одну и ту же аминокислоту, но "узнающих" различные ее кодоны в
информационных РНК.
Для каждой из двух стадий развития зародыша, in vitro проводили реакцию
присоединения к тРНК (в разных опытах) десяти различных аминокислот. Каждый
раз в пробирке смешивали суммарную тРНК, клеточный сок, содержащий все
синтетазы, но освобожденный от аминокислот и только одну из девяти выбранных
аминокислот. Причем радиоактивно меченную! Инкубировали при 37оС
в течение 40 минут. Присоединяясь к "своим" изоакцепторным тРНК, эта меченая
аминокислота "метила" и тРНК. Так что по радиоактивностям фракций, выходящих
из хроматографической колонки, можно было построить "пики" или, лучше
сказать, профили этих тРНК. Аминокислоты, присоединяющиеся к тРНК из
6-часовой стадии развития зародыша, метили радиоактивным тритием
(3Н). А те же аминокислоты, садящиеся на тРНК из 12-часовой
стадии, были помечены радиоактивным углеродом (14С). Продукты
двух реакций присоединения одной и той же аминокислоты смешивали и вносили
на специально подобранную для этой цели хроматографическую колонку. Число
профилей на хроматограмме указывало число активных на данной стадии развития
изоакцепторных тРНК для выбранной радиоактивно меченной аминокислоты.
Современный счетчик радиоактивности позволяет в любой выходящей из колонки
фракции измерять независимо радиоактивности трития и
14С-углерода. Условия хроматографического разделения
очевидно тождественны для обоих тРНК, взятых из разных стадий развития
зародыша.
Если зародыши на двух сопоставляемых стадиях роста имеют одинаковые
изоакцепторные тРНК для данной аминокислоты, то их профили, меченные разными
изотопами, должны совпасть. Если же эти тРНК различаются числом или
характером своей "миноризации", то профили должны разойтись.
Из девяти сопоставленных таким образом тРНК для двух стадий развития
зародыша пять не обнаружили никаких различий - их профили точно совпадали. А
для четырех тРНК наблюдалось явное расхождение профилей и даже различие в их
числе. Что означало различие числа изоакцепторных, "работающих" тРНК на двух
сопоставляемых стадиях роста. Наверное, не случайно для всех этих четырех
аминокислот генетический код оказался сильно избыточным. В четверку вошли
все три аминокислоты, которым соответствует по 6 кодонов, и одна, имеющая 4
кодона.
Эти результаты также свидетельствовали в пользу нашей гипотезы. Но и
они еще не доказывали ее правильности.
Описанный этап длился тоже два года: 75-й и 76-й.
План был таков. Очистить от тРНК и аминокислот клеточный сок из
6-часовой стадии развития. В нем должны остаться все ферменты и
информационные РНК, присутствующие на этой стадии. Далее осуществить два
опыта. В первом из них к этой очищенной системе добавить полный набор 20-ти
аминокислот, из которых хотя бы одна (все равно какая) была бы радиоактивно
меченая, а также суммарную фракцию тРНК, очищенную из той же
6-часовой стадии развития зародыша. Провести синтез in vitro
радиоактивно меченных белков (одной меченой аминокислоты для этого
достаточно).
Во втором опыте проделать то же самое, но суммарную фракцию тРНК
очистить из 12-часовой стадии и провести in vitro синтез радиоактивных
белков в тех же условиях. В обоих случаях отобрать белковые фракции, куда
войдут и новосинтезированные, радиоактивно меченные белки. Затем разделить
их методом электрофореза в тождественных условиях - в параллельных
"дорожках" на одной и той же пластине геля. Если во втором случае по
сравнению с первым обнаружатся дополнительные белки, то это означает, что их
синтез был стимулирован именно "поздним" набором тРНК. Ведь информационные
РНК в обоих опытах одни и те же, взятые из 6-часовой стадии роста.
Для постановки этих опытов было необходимо, во-первых, найти и
оптимизировать условия осуществления синтеза полноценных белков in vitro в
описанных выше условиях. Во-вторых, освоить и оптимизировать для наших
объектов метод электрофореза в геле, позволяющий разделять большое число
белков. В-третьих, отработать оптимальные условия регистрации полученного
разделения белков на рентгеновской пленке. Все это заняло около двух лет.
Наконец, все методики были отработаны и "решающий эксперимент" поставлен и
повторен. Были получены четкие, воспроизводимые картины электрофореза
белков, синтезированных in vitro для двух сопоставляемых условий
эксперимента, отличающихся только использованными комплектами тРНК - из
6-часовой и из 12-часовой стадий развития зародыша вьюна. На рентгеновской
пленке были ясно видны две соседствующие дорожки. В каждой из них
зафиксировано порядка ста полос, отвечающих отдельным радиоактивно меченным
белкам.
Но... при самом тщательном визуальном сопоставлении наборов этих полос
различия между ними обнаружить не удалось!! Значило ли это, что гипотезу о
регуляторной роли тРНК следует отвергнуть? Нет, не значило! Новые белки
могли появиться в очень малых количествах. На фоне множества "изначально
необходимых" белков, синтезируемых на всех стадиях роста, их, может быть, и
невозможно обнаружить. Окончательный вывод можно сделать, только убрав до
электрофореза из смеси белков, синтезированных с помощью тРНК из 12-часовой
стадии, все "необходимые" белки, синтезируемые уже на 6-часовой стадии
роста. По-видимому, единственный путь для решения этой проблемы лежал через
использование иммунохимического подхода!
В тот несчастливый день я долго размышлял, глядя на как будто
одинаковые картины разделения белков из двух сопоставляемых опытов. Методами
иммунохимии я не владел вовсе. Для их освоения потребовалось бы 2-3 года
стажировки в соответствующей лаборатории (лучше зарубежной). Или вовлечения
в нашу работу кого-нибудь из опытных иммунохимиков со стороны. То и другое
требовало поддержки заведующего лабораторией или директора Института. Баеву
моя работа была неинтересна, а Энгельгардт был увлечен бурно развивавшейся
во всем мире генной инженерией. Между тем мне уже исполнилось 56 лет.
Освоение методов иммунохимии самоучкой, по книгам, методом "проб и ошибок"
заняло бы очень много времени. Я понял, что доказать мою столь
многообещающую гипотезу не успею. Впервые пришла в голову мысль о
нецелесообразности дальнейшего пребывания в Институте...
Для очистки совести сделал последнюю попытку. Написал большую, на
десять журнальных страниц, обзорную статью. Собрал в ней все косвенные
данные в пользу своей гипотезы, рассыпанные по зарубежным публикациям за
последние пять лет. Включил и описанные выше, полученные нами (тоже
косвенные) свидетельства. Написал, конечно, и о перспективах для медицины,
которые откроются в случае надежного подтверждения гипотезы. Перевел на
английский и послал во французский журнал "Biochimie" (V. 61, N 3, 1979 г.),
выходящий на международном для науки, английском языке. Статью напечатали
полностью, без каких-либо редакторских поправок. Получил более 500 запросов
на оттиски этой статьи. Что толку? После моего отказа в 68-м году от поездки
в Чехословакию (см. главу 13), дорога в заграничные лаборатории для меня
была закрыта.
Русский текст статьи разослал всем академикам - вершителям судеб
молекулярной биологии в нашей стране. Никто из них на нее не откликнулся.
Оно и понятно - все были увлечены генной инженерией. Последнее мое прибежище
в большой науке, - молекулярная биология - явно вступала на "тропу войны". В
силу той же решимости не участвовать в подготовке биологического оружия.
Намерение оставить поприще научной работы созрело окончательно. В ее
результат можно было зачислить только четыре неплохих обзора (из них три -
на русском языке) и более практически ничего...
Невеселый итог двадцатилетней напряженной работы! Что его обусловило?
Ну, во-первых, поздно начал - в 36 лет. В этом не виноват - начал
одновременно с началом становления молекулярной биологии в нашей стране.
Быть может, не следовало тратить добрых восемь лет на оборудование
Института? Нет, следовало! Кроме меня, это сделать было некому. И моя
деятельность, пусть уже всеми забытая, была бесспорным вкладом в развитие
советской науки. Не следовало уступать свою первую тематику Роберту?
Возможно, но в тот момент, в силу своих тогдашних нравственных принципов, я
не мог поступить иначе. Быть может, надо было воспользоваться открытием
медленного изотопного обмена водорода в нуклеиновых основаниях, защитить на
этом кандидатскую, а потом и докторскую диссертации? Что дальше? Добиваться
(быть может, в другом Институте) заведывания лабораторией, чтобы иметь в
своем распоряжении команду молодых и толковых исследователей? Неплохо бы, но
не люблю конкурентную борьбу за начальственное кресло. Да и не хочу занимать
его в советской иерархической системе - даже в науке! Подыскать умного и
порядочного "шефа" и работать в его фарватере? Это надо было делать с самого
начала. Потом я стал слишком самостоятельным и вряд ли был бы удовлетворен
работой в начатом за рубежом направлении, как работали все известные мне
тогда "большие ученые", кроме, разве, Хесина. Но меня к нему не взяли. Нет,
наверное, все сложилось правильно. Жаль только, что времени не хватило...
Когда Баев увидел, что я прекратил экспериментальную работу, он
избавился от меня без лишних церемоний. Вернувшись из отпуска, я обнаружил,
что мои вещи и все бумаги из рабочего стола вынесены в коридор. В комнату
поселили тогдашнего сотрудника Кости Скрябина Петю Рубцова. Ему же передали
и мою Полину. К счастью, Петя оказался человеком достойным и
доброжелательным. С Костей его научные пути разошлись. Из Института он не
ушел. Баев лабораторию оставил, и она окончательно разбилась на разрозненные
группы. Полина до сих пор работает с Петей. Он к ней относится хорошо, чему
я очень рад.
"А слава... луч ее случайный"
(Пушкин. Сцена из Фауста)
Возможно, что закончив предыдущую главу, ты, дорогой читатель, пожалел
о том, как бесславно закончилась моя научная карьера. Я, признаться, и сам
был этим немало огорчен. Столько усилий потрачено! Столько блестящих
перспектив по дороге отвергнуто! Мог ли подумать я тогда и поверишь ли ты
сейчас, что спустя 30 лет после описанных событий мое имя будет известно во
всех биохимических лабораториях мира? И что моего сына Андрюшу, тоже
молекулярного биолога, работающего в США, на каждой научной конференции, где
полагается пришпиливать к одежде карточку с указанием фамилии, непременно
кто-нибудь да спросит, не родственник ли он "того" Остермана. А наиболее
любопытные еще и поинтересуются: "Он жив еще?" Жив, жив и даже надеюсь
закончить эту книгу, прежде чем мне стукнет 80 лет.
Быть может, если бы тогда, в 79-м году, кто-то всемогущий мне
гарантировал работоспособность еще на четверть века, я так или иначе освоил
бы иммунохимию и закончил свой "решающий эксперимент". А может быть, и не
окончил, потому что разочарование в науке уже бродило в моем подсознании. Но
об этом позже. А пока следует объяснить, каким образом этот самый "луч
случайный" упал на мою голову.
Оказавшись выкинутым в коридор лаборатории Баева, хотя никто мне
приказа о переводе (куда?) не предъявлял, я бы должен был подать в дирекцию
заявление об увольнении. Но я свою гордыню смирил по следующим двум
причинам. Во-первых, оставалось еще три года до пенсии. Было бы
несправедливо мне оказаться на улице после всего, что я сделал для
Института. И продолжал делать, так как текущий ремонт и обновление
приборного парка для научно-исследовательского института процесс
непрерывный. Я, как и прежде, его курировал в качестве председателя
научно-технического совета. Должность не штатная, но возглавить этот совет
мне поручил лично сам Энгельгардт. Во-вторых, мне все-таки хотелось уйти "с
честью", сделав что-то, что оправдало бы мое двадцатилетнее пребывание в
должности научного сотрудника.
Формальная сторона дела легко уладилась. Я перешел в том же качестве
старшего научного сотрудника в небольшую отдельную группу, которую
возглавлял Коля Гнучев. Эта группа тоже занималась техническим обеспечением,
но по линии "оргтехники": всякая мебель, холодильники, первые компьютеры и
прочее. Коля был намного моложе меня. Парень простой и добродушный. Мы с ним
поладили. Он от меня ничего не требовал. Иногда советовался.
Мои размышления о том, чем бы я мог завершить свою научную карьеру, шли
вот по какому руслу. Все-таки мой "багаж" был в некотором роде уникальным.
Начать с образования. Физическое плюс техническое плюс биохимическое -
самостоятельно приобретенное как из книг, так и благодаря большому опыту
экспериментальной работы. Особенно важна была первая составляющая. В 11-й
главе я рассказал, как американские физики после Хиросимы перешли работать в
биологию и принесли с собой совершенную физическую аппаратуру. Используя ее,
они разработали новые методы исследования живых объектов на молекулярном
уровне. Естественно, что в основе этой аппаратуры и этих методов лежали
физические явления и законы. Мало кому из биологов они были известны.
Поэтому эксперименты с применением этих методов у нас в СССР ставились,
как правило, без понимания их физической сущности - способом "проб и
ошибок". Или путем скрупулезного копирования постановки аналогичных опытов
американскими учеными - бывшими физиками или биологами, работавшими в
контакте с ними. Между тем такое копирование было делом рискованным. Не
совсем идентичный объект исследования, не той чистоты химические реактивы,
не должным образом отрегулированная аппаратура... и результаты всего
дорогостоящего эксперимента (реактивы, в основном, импортные) оказываются в
раковине. Новая попытка, опять неудача... и еще одна кругленькая сумма в
иностранной валюте "утекает" в канализацию. В моей экспериментальной работе
такие неудачи случались, но, как правило, одной пробы было достаточно.
Проанализировав полученный результат, я сознательно корректировал условия
проведения опыта и редко когда ошибался.
Кроме специального образования, у меня был 20-летний опыт
непосредственной работы руками (ввиду "малочисленности" моего штата
лаборантов). Важнейшие методы исследования я отлаживал сам. Другие методики,
с которыми мне не приходилось иметь дело, я довольно хорошо изучил "заочно".
Мне, физику и инженеру, было интересно следить за тем, как совершенствование
физических методов исследования позволяет ученым продвигаться вглубь полного
загадок и поразительно совершенного мира молекулярных основ жизни. Я выбрал
десять ведущих иностранных научных журналов. Наша библиотека получала их
регулярно. Просматривал каждый номер - все его, как правило, далекие от моих
научных интересов статьи. Только в той их части, где подробно описывалась
методика эксперимента. Без такого описания, помещенного в определенном
месте, статью не принимал ни один научный журнал. Сопоставлял модификации
сходных методов и соответствующие результаты у различных авторов. "Вживался"
в их трудности и проблемы. Это чрезвычайно увлекательное занятие. А какие
находки, какие красоты движения мысли открывались подчас в этих лаконичных
описаниях! Все интересное - выписывал. К моменту расставания с
экспериментальной работой в 85 ученических тетрадках в клеточку, исписанных
мелким почерком, было сделано 1970 записей, относящихся к методам
исследования белков и нуклеиновых кислот. (Я все-таки ограничил поле своих
интересов этими двумя важнейшими объектами живой природы на молекулярном
уровне.)
Наконец, у меня был определенный педагогический опыт. Быть может, даже
некоторый талант в этом плане - без него работать в школе невозможно. А
также небольшой, но тоже успешный опыт лекционной работы. Один семестр я