Остерман Лев. Течению наперекор

Ольге Ивановне на вид было лет сорок пять. Небольшого роста, но
плотного сложения, она держалась очень прямо. Гладко причесанные, как у
Ирки, волосы уже тронула седина. Лицо ее казалось строгим, и даже грубоватым
- с крупными чертами. А глаза - добрые, смотрели чуть насмешливо, но не с
иронией или свысока, а как бы приветливо подтрунивая над моим смущением. Она
пошла ко мне навстречу, протянула руку и сказала: "Здравствуйте, Лева.
Наконец-то мы с Вами познакомимся. Ирочка столько о Вас рассказывала. И все
- хорошее".
Из маленькой комнаты вышел отец Иры, Николай Александрович. Взглянув на
него, я сразу понял, что он человек мягкий. В том, кто здесь глава семьи,
можно было не сомневаться. Одет Николай Александрович был в потертый серый
костюм и черную рубашку без галстука. На ногах - домашние войлочные туфли.
Густые, с сильной проседью волосы, окружающие изрядную лысину, растрепаны. В
левой руке за концы дужек он держал очки в роговой оправе. Ира как-то
говорила, что после работы (он служил в каком-то промышленном наркомате)
папа любит удобно устроиться на диване и долго вычитывает там газеты.
Николай Александрович мне улыбнулся, крепко потряс руку и сказал:
"Сейчас чайку попьем". Вошла бабушка и внесла, видимо из общей кухни,
алюминиевый литой чайник. Руки у нее были крестьянские - темные, с
узловатыми пальцами, а лицо приветливое и сплошь в морщинах. Я знал от Иры,
что бабушка у нее еще молодец, и все домашнее хозяйство на ней. За чаем
Ольга Ивановна спросила, куда я собираюсь поступать. Я сказал, что в
энергетический, на факультет гидроэлектростанций.
- Понимаете, в сибирских реках пропадает такое количество энергии! Пока
закончу институт, там будет развернуто строительство гидростанций, огромных
как пять Днепрогэсов. И тогда можно будет осваивать природные богатства
Сибири.
Я спохватился, что увлекся, и замолчал. Но Николай Александрович
серьезно, как взрослому, сказал мне:
- Вы, Лева, совершенно правы. Такие наметки уже готовятся.
Строительство крупных промышленных объектов в Сибири - дело ближайшего
будущего. А для них необходима энергия.
После чая Ольга Ивановна ушла к себе в кабинет работать, а мы с
Николаем Александровичем играли в шахматы. Иринка сидела рядом со мной и
подшучивала над отцом. Он не сердился, хотя и проигрывал, а отвечал ей в
тон. Чувствовалось, что они здорово понимают и любят друг друга.
Ушел я часов в десять. Провожая меня до входной двери, Ирка спросила:
"Ну как тебе мои старики?" Я только поднял вверх большие пальцы обеих рук.
- Мне кажется, ты им тоже понравился, - сказала Ирка. Потом рассмеялась
счастливо, оглянулась на коридор, быстро поцеловала меня и убежала.
В ту весну я часто бывал у Виноградовых. Мы приходили с Иркой сразу
после школы. Сначала делали уроки, каждый свои. Потом я ей помогал повторять
химию и биологию за 9-й класс. Она уже начала готовиться к вступительным
экзаменам в медицинский институт.
Бабушка кормила нас обедом. Я отнекивался, говоря, что сыт, но она и
слушать не хотела. "Поешь-ко моих щец", - говорила она округло, по-волжски.
- "У тебя дома, чай, так не варят". Щи были, действительно, замечательные -
наваристые, ароматные. Часам к пяти приходила Ольга Ивановна, и я норовил
уйти, так как знал, что ей надо отдохнуть, а потом работать - готовиться к
лекции. Иногда она меня не сразу отпускала. Расспрашивала про мою учебу, про
то, как чувствует себя моя мама. Приходил Николай Александрович и предлагал
сгонять партию в шахматы. Я боялся, что злоупотребляю добрым отношением
Ириных родителей, но мне было так хорошо в этом доме, что я нередко
оставался до вечера. Ольга Ивановна уходила в свой кабинет и закрывала
дверь, а мы с Николаем Александровичем серьезно, без шуточек играли. Иринка
уютно устраивалась, поджав ноги, на своем диванчике и читала...
К концу учебного года меня в доме Виноградовых принимали совсем как
своего. Ира мне призналась, что сказала маме о том, что мы в будущем
собираемся пожениться. Ольга Ивановна улыбнулась и ответила, что нам еще
рано об этом думать. Быть может, она при этом имела в виду мою молодость.
Мне еще не исполнилось и шестнадцати лет. Ира была на три года меня старше.
В седьмом классе она очень болела и год пропустила, а я выиграл год,
поступив сразу во второй класс.
Летом вся семья жила на даче под Москвой. Ира усиленно готовилась к
экзаменам. Я не хотел ей мешать и потому приехал к ним только один раз. Дача
была "казенная", в поселке партработников, но очень скромная, ничем не
отличающаяся от рядовых подмосковных дач: две небольшие комнатки и веранда.
В августе Ира успешно сдала экзамены в 1-й медицинский институт. Утром
первого сентября я проводил ее до красного кирпичного здания, находившегося
в глубине квартала старого университета. Потом побежал в школу начинать свой
выпускной десятый класс.
Ситуация в новом учебном году сложилась совсем по-другому. Я уже
упомянул, что меня выбрали секретарем комитета комсомола. Под руководством
Гасилова мы начали организацию описанного ранее соцсоревнования, выпуск
ежедневного "листка" и кучу прочей комсомольской работы. Ира по анатомии
зубрила латинские названия бесчисленных человеческих костей. Встречались мы
редко. Иногда мне удавалось сбежать из школы сразу после уроков. Тогда я
встречал ее у входа в институт и мы гуляли по улицам часок-другой. В
воскресенье, пока еще было тепло, ездили в Парк культуры. Бродили по
дорожкам, рассказывали о своих делах, с тревогой обсуждали международное
положение. В Европе уже начиналась война... Дома у них я бывал редко.
Быть может, после весеннего разговора с мамой Ирку стала всерьез
тревожить разница наших лет. В школе это как-то забывалось - всего на один
класс старше. А теперь обозначились целых три года!
- Вот поступишь на будущий год в институт и влюбишься в свою
сверстницу. А меня забудешь, - говорила Ира.
Я убеждал ее, что для грядущей долгой совместной жизни разница в три
года несущественна. Потом произошло нечто, чему я не придал никакого
значения, а Иру, как я понял много лет спустя, должно было глубоко обидеть и
встревожить.
Не помню уж, как случилось, что мы оказались у нее дома совсем одни, и
никто из взрослых не мог прийти в ближайшие несколько часов. Мы целовались,
сидя на кожаном диване в маленькой комнате. Ирка была в своем домашнем
халатике. Впервые она позволила мне расстегнуть его верхние пуговицы и
целовать розовые соски ее небольших, упругих грудочек. Я это делал с
нежностью и наслаждением. Но без вожделения, которого еще вообще не знал.
Лица Иринки я не видел. Внезапно она придвинулась ко мне, прильнула, и я
ощутил, что все тело ее бьет крупная дрожь. Удивился и только...
Мое половое созревание, очевидно, происходило замедленно. В шестнадцать
лет я в этом плане был еще ребенком. А Ира - молодой женщиной. Более того,
под внешней сдержанностью скрывался темперамент женщины страстной... Тогда я
просто не понял, что она предлагала мне себя, свою близость, а я отверг ее.
Ласки наши прекратились. Что она в тот день пережила?!.. Внешне наши
отношения остались как будто прежними. Я был уверен, что люблю ее, но она
стала сдержаннее. Порой между нами стали возникать размолвки по разным
мелким поводам. Я их приписывал ее усталости от занятий в институте.
Впрочем, размолвки эти, как правило, продолжались недолго и не очень меня
задевали. Кроме одного ярко запомнившегося эпизода.
Ира, как-то еще в школе, рассказала мне, что у нее есть друг и
поклонник по имени Яша. Он старше нее. Они познакомились за пару лет до
того, когда летом жили рядом на даче. Теперь Яша учился на четвертом курсе
Бауманского института и уже дважды просил Иру выйти за него замуж.
Однажды в начале мая этого непростого для нас обоих учебного года Ира
сказала, что Яша зовет ее поехать в воскресенье со всей их дачной компанией
за город. Я потребовал, чтобы она отказалась. Ирка возмутилась и сказала,
что поедет. На этот раз мы крупно поссорились. Утром в воскресенье я
выследил, как она вышла из дома с каким-то коренастым, черноволосым парнем.
Конечно, это был Яша! Я незаметно последовал за ними. Они весело о чем-то
спорили, а я задыхался от беспомощной ярости. Правда, под руку Яша ее
все-таки не взял. Прячась в толпе пассажиров, я последовал за ними в метро,
доехал до вокзала. У пригородных касс Яшу с Ирой весело приветствовала
компания ребят и девушек. Когда они отправились на перрон, купил билет до
самой дальней станции и последовал за ними. Зачем все это делаю, я не знал,
но не мог так просто повернуться и уйти, в то время как Ира с Яшей уедут из
города. Сел в электричку через вагон от них и на каждой остановке осторожно
выглядывал из двери - не выходит ли Иркина компания. Наконец они высыпали из
вагона. Сердце у меня замерло, я выскочил на платформу и быстро пошел в
противоположную сторону. Оказавшись на безопасном расстоянии, обернулся и
увидел, что они уже спускаются по лестнице с другого конца платформы. Потом
перешли пути и стали подниматься прямо по траве на высокий откос,
подходивший к самой железной дороге. Я стоял и с отчаянием следил, как
медленно движется вверх вся их оживленная стайка. Они что-то кричали,
смеялись, махали руками. Ирка была в своем белом с цветочками платье. Я
смотрел вроде бы только на нее, но одновременно в памяти отпечатывалась вся
картина: синее-синее небо над краем откоса, свеже-зеленая травка и на ее
фоне уже рассыпавшиеся по склону фигурки.
Когда вся компания скрылась за кромкой откоса, мной овладело отчаяние.
В душе зрела какая-то злая решимость. Что-то надо было сделать, и
немедленно. Послышался гудок идущего к Москве пассажирского поезда. Я
смотрел, как стремительно растет контур паровоза с красной звездой на черном
круге котла, и вдруг подумал: "Брошусь сейчас под поезд - пусть узнает!". В
груди стало холодно, и показалось, что рельсы тянут меня к себе... Но тут же
пришла другая мысль: "Не бросишься, не ври!". И одновременно была третья
мысль, которая охватывала первые две. Я как бы со стороны понимал, что хочу
броситься на рельсы и знаю, что не брошусь. И что все это дешевая романтика.
Тем не менее, сжав кулаки, отошел подальше от края платформы. Паровоз с
грохотом промчался мимо, а когда отгремел последний вагон, навалилась
смертельная усталость, и я уныло, ни о чем не думая, стал ждать прихода
электрички, чтобы ехать в Москву...
Не помню, чтобы мы с Ирой встречались в ближайшие после этого июньские
дни. У меня в душе не утихали ревность и обида. Кроме того, у обоих началась
летняя экзаменационная сессия. И еще одна забота, о которой я сейчас
расскажу, занимала у меня то немногое время, что оставалось от подготовки к
экзаменам.
Почти одновременно с описанным только что событием, вроде бы
подтверждающим мою влюбленность в Ирину, произошло некое, совсем
незначительное, скажем так, происшествие, имевшее, тем не менее, весьма
серьезные последствия. Но сначала надо, хотя бы вкратце, рассказать о том,
что предваряло это "происшествие". И для этого вернуться почти на год назад,
в школу.
Осенью 1939 года, когда меня выбрали секретарем комитета, я пользовался
уважением у подавляющего большинства старшеклассников. Вспоминаю эпизод.
Было назначено комсомольское собрание для разбора "персонального дела". Один
из комсомольцев ударил девочку. А меня как раз вызвали в райком комсомола.
На собрании разгорелся спор: одни требовали исключения из комсомола, другие
предлагали ограничиться выговором. В разгар спора я вернулся. Увидев меня,
все собрание дружно зааплодировало: Левка, мол, разберется... Да и внешне я
в те времена выглядел неплохо. Одним словом, был "первым парнем на деревне".
В это время в одном из девятых классов училась девочка, которую звали Оля
Алферова. Высокая, стройная, с длинными и красивыми ножками (это я случайно
заметил, когда девочки ее класса бежали после физкультуры переодеваться). Не
красавица, но довольно привлекательная. А главное - какая-то загадочная что
ли. Лицо ее будто скрывало какую-то тайну. Особенно когда она улыбалась. Не
смеялась, а именно загадочно улыбалась. Я как раз прочел рассказ Оскара
Уайльда "Сфинкс без загадки". И назвал ее про себя "Сфинкс улыбчатый".
Почему она положила глаз на меня, не знаю. Может быть, ради
самоутверждения? Она была (как некогда Тася) из очень простой семьи. В учебе
не отличалась, да и в комсомольской работе тоже. Главным ее "козырем" была
эта загадочная улыбка. Она стала открыто обольщать меня. Старалась быть
всегда поближе и, когда я смотрел на нее, улыбалась. Загадочно и, вместе с
тем, призывно. Мне льстило ее особое внимание, и дразнила эта улыбка.
Хотелось понять, действительно ли она скрывает какую-то тайну или это тоже
"сфинкс без загадки". Ребячество, конечно! Впрочем, в течение всего года я
никак не реагировал на ее внимание. Ведь у меня была Ирка.
Но вот близко к концу учебного года мы устроили в школе после уроков
"учебную тревогу". На лестничных площадках стояли патрули (в противогазах!)
и проверяли наличие документов (школьных дневников). Сандружинники ловили
оплошавших учеников, попавших в "отравленную зону", укладывали их на носилки
и тащили в "госпиталь", развернутый в кабинете школьного врача.
Я, как командующий учением, сидел в комнате комитета комсомола,
принимал донесения и не мог никуда отлучиться. Как в той же комнате
оказалась Оля, не помню. Возможно, принесла какое-то донесение и сказалась
"раненой". Тревога длилась долго, мы были одни. Молчали, говорить было не о
чем. И тут, видимо со скуки (донесения были редки), мне пришла в голову
шальная мысль - попытаться выведать ее "тайну". Для этой цели, уверенный в
ее влюбленности, я поцеловал ее в губы. При этом думал: "Зачем это? Ведь мне
вовсе не нравится эта странная девушка. Видела бы Иринка..." С удивлением
отметил, что она не ответила мне - ее губы оставались неподвижными. Но и не
отстранилась! Поцелуй этот остался единственным. Дорога к тайне не
открывалась.
До самого конца регулярных школьных занятий между нами больше ничего не
было. Надвигались выпускные экзамены. Накануне их первого дня комсомольский
актив - человек пять-шесть - решил на всю ночь остаться в школе, чтобы
украсить ее. Мыли окна и двери классов, где должны были проходить экзамены.
В раздевалке у входа и по всем подоконникам третьего этажа расставили цветы,
купленные в тот же вечер. Повесили плакаты с пожеланиями успеха. Работали
весело, с энтузиазмом, сами удивляясь своему "подвигу" (ведь наутро надо
было писать сочинение). Гасилов тоже провел с нами всю эту короткую июньскую
ночь.
И еще вместе с нами работала Оля. Она оказалась на редкость проворной и
исполнительной девочкой. Тряпки, краски, букетики цветов - все оживало в ее
быстрых руках. Когда с рассветом мы уходили из школы, я поблагодарил ее за
помощь. Она опять улыбнулась, но теперь уже не загадочно, а просто выражая
радость причастности к совместно совершенному хорошему делу. И я тоже
взглянул на нее совсем другими глазами. Пустое любопытство заменили теплое
чувство признательности и искренняя симпатия.
Потом были выпускные экзамены. Я окончил школу с аттестатом отличника
(медалей тогда еще не придумали), отнес его в приемную комиссию
Энергетического института и через пару дней был зачислен студентом первого
курса факультета гидроэлектростанций. После чего уехал куда-то на юг
отдыхать...
В институте я учился легко. Самым страшным предметом у нас было
черчение. Преподаватели - два "свирепых брата" Бузниковы - имели одну и ту
же садистскую привычку. Когда студент приходил им сдавать очередной "лист"
(полноразмерный лист ватмана, заполненный обведенными тушью чертежами, а это
добрая пара недель кропотливой работы), то, обнаружив ошибку,
варвар-преподаватель исправлял ее жирным красным карандашом. Стереть его
было невозможно. Весь лист приходилось чертить заново. А у меня ошибок не
бывало! Более того, даже эти вандалы не могли удержаться от похвалы качеству
моей работы. Видимо, сказывался некий прирожденный талант. Недаром мой отец
и старший брат выбрали профессию архитектора.
Благодаря успехам в черчении у меня оставалось довольно много
свободного времени. Я пользовался им, чтобы наведаться в школу - посмотреть,
как мой преемник на посту секретаря продолжает начатые мной дела. Каждый раз
я встречал Ольгу. Она по-прежнему льнула ко мне. И я, вспоминая ту ночь в
школе, уже не оставлял без внимания ее загадочное для меня чувство. Мы
прогуливались по Петровке, я провожал ее. На прощание целовались. Иногда ее
губы порывисто, словно нарушая какой-то запрет, отвечали мне. Во время этих
прогулок я с увлечением рассказывал ей об институте, советовал поступать в
него же. А она почти все время молчала. Помню раз - это было 1 мая 1941 года
- мы идем по иллюминированной улице Горького мимо витрин магазинов, где
выставлены архитектурные проекты новых строек. Я спрашиваю ее:
- Почему ты все молчишь, Оля? Почему никогда не говоришь со мной
откровенно о том, что ты чувствуешь?
- Я открою свое сердце тогда, когда поверю тебе, а сейчас не верю.
Оля права. Ведь я продолжаю встречаться с Иркой. Правда, редко. И по
большей части эти встречи кончаются размолвками. Ирка стала такой нервной!
Мы спорим о целесообразности нашей - разумеется, временной - "дружбы" с
фашистской Германией. Я не разделяю ее тревоги, хотя тревога уже носится в
воздухе.
- Если мы выступим сейчас против Гитлера, - говорю я, - то Англия,
Франция и США немедленно заключат с ним союз против нас. Вспомни Мюнхен. Все
они империалисты и больше всего ненавидят и боятся СССР.
- Но если мы будем оставаться в стороне, - возражает Ира, - то Гитлер
быстро добьет Францию, поставит своими ракетами на колени Англию. США, не
имея базы в Европе, вмешаться не смогут, и Германия, опираясь на все ресурсы
покоренной Европы, обрушится на нас. А насчет союза империалистов, как ты
выражаешься, я сильно сомневаюсь. Если не правители, то народы Европы и США
прекрасно понимают, что такое фашизм и чем он им грозит в будущем.
- Ты веришь, что народы могут помешать своим правителям и генералам?
Веришь в демократию?
- Да, верю.
- А я - нет. Все это одна вывеска!
Мы больше не понимаем друг друга! А может быть она чувствует, что у
меня появилась другая девушка?... И эта моя холодность к ней как к женщине
(добавлю я сейчас).
Тем временем мы ездим с Олей в тот же Парк культуры, катаемся на речном
трамвае по Москве-реке. Она по-прежнему молчит, но слушает меня внимательно.
Мне с ней легко - никаких проблем! И я "заливаюсь соловьем". Не перед Иркой
же мне похваляться студенческой вольницей! А тут еще обида на нее за эту
злополучную прогулку за город с Яшей...
Но время от времени мне становится стыдно. Зачем я морочу девушке
голову? Зачем целуюсь с ней? Ведь это все то же любопытство, та же загадка.
Я же не люблю ее! Наконец решаюсь сказать ей, что нам лучше не встречаться.
И неожиданно слышу в ответ:
- Если мы не будем встречаться, я брошу школу и не буду сдавать
экзамены.
Я ей верю. Эта странная девушка может выкинуть и такое. Бог с ней!
Подожду конца экзаменов. Остается одна неделя. Но вот экзамены закончены.
Прошел и выпускной бал... Еще небольшая отсрочка: 20-го июня у Ольги день
рождения. Отмечать будут у нее дома в субботу 21-го. Не буду портить ей
праздник. Серьезно поговорим потом...
Этого "потом" не случилось. 22-го июня началась война...
Хорошо помню первую воздушную тревогу. Как потом сообщили - учебную. За
ней вскоре последовала вторая. Думали, что тоже учебная, пока высоко в небе
не появились немецкие самолеты-разведчики. Оба раза было жутковато и вместе
с тем почему-то весело. Спорили о том, продлится ли война три-четыре месяца
или Красная Армия разгромит фашистов раньше. Я досадовал, что не буду
участвовать в этом разгроме. Всех ребят из моего класса уже призвали в
армию, а мне еще не исполнилось восемнадцать лет.
Затем немцы стали неожиданно быстро продвигаться. Появились слухи, что
все самолеты нашего переднего эшелона уничтожены на аэродромах, потому что
не могли взлететь. Кто говорил, что не завезли бензин (измена?), а кто - что
весь летный состав был в увольнительной по случаю воскресенья. Газеты
сообщали о парашютных десантах, о "психических атаках" пулеметчиков на
мотоциклах. Они мчались по дорогам, стреляя наугад, чтобы посеять панику. О
трех месяцах уже никто не вспоминал. Стали вводить затемнение. В остальном
город жил еще своей обычной жизнью. Вузы начали прием заявлений. Начал
занятия и наш второй курс. Но вскоре было объявлено, что 1 июля нас отправят
на "трудфронт" - рыть противотанковые рвы. В тот же день отправляли в
Ростовскую область эвакуированных из Москвы детей, под надзором девочек,
окончивших нашу школу. В их числе была и Оля, успевшая до отъезда подать
документы в энергетический институт. Ни с Олей, ни с Ирой я не успел даже
толком попрощаться...
Наш эшелон отправился вечером с запасного пути Рижского вокзала. Ехали
в товарных вагонах ("теплушках"). Спали вповалку на деревянных нарах и на
полу. Следующий день был солнечным, жарким, совсем мирным. Мелькали
телеграфные столбы. Рядом с вагонами бежали, то стремительно падая, то
взмывая вверх, линии проводов. Дверь теплушки была отодвинута. Мы по очереди
сидели на полу в ее проеме, свесив ноги и держась руками за деревянный брус,
пересекавший проем двери. Нас обдувал теплый ветер. Было хорошо и лишь
чуть-чуть тревожно. Долго стояли в Ржеве. Потом по другой дороге поехали на
юг. Проехали Вязьму и снова повернули на запад. Выгрузились уже вечером на
станции Издешково. Колонной человек в шестьсот прошли к длинной, пустой
грузовой платформе и расположились там на ночлег под двускатной крышей,
опиравшейся на редко стоящие железные столбы. Командиры взводов раздали
сухой паек. Я с чайником сбегал на станцию за кипятком. Пока поужинали,
стемнело. Только небо еще оставалось светлым. Стали укладываться спать, и
тут где-то рядом, забили зенитки. Самолетов не было видно, но в перерывах
между выстрелами явно слышался низкий, чуть звенящий гул моторов. Потом
слева над краем крыши нашей платформы и довольно высоко появилось первое
звено немецких бомбардировщиков. За ним второе и третье. Светлые, освещенные
заходящим солнцем машины четко вырисовывались на фоне еще более светлого
неба. Казалось, они плывут медленно, не обращая внимания на суетливую пальбу
зениток.
Вдруг первое звено стало круто разворачиваться вправо и, снижаясь,
пошло прямо на нас. Я понял, что сейчас начнут бомбить. Мы располагались
посередине широкой платформы. Поэтому самолеты вскоре скрылись за краем ее
крыши. Тем временем начало разворачиваться второе звено. Я подумал, что мне
не страшно и значит я не трус. Но все же прижался к цементному полу и укрыл
голову под рюкзак. Мне показалось, что прошло много времени и немцы,
наверное, пролетели над платформой, когда раздались первые взрывы. Не
оглушительные. Вероятно, бомбы упали далеко. Потом последовали еще взрывы.
Как будто ближе. В перерывах между ними мы слышали, как часто, захлебываясь,
били зенитки. Затем взрывы прекратились. Зенитки полаяли еще несколько
секунд и смолкли. На мгновение стало совсем тихо. Потом зашевелилась,
загалдела вся платформа. Каждый спешил рассказать, как он совсем не
испугался. Только голоса были более громкими и руки чересчур энергично
двигались, показывая, как летели самолеты и откуда били зенитки. Потом все
понемногу успокоились, затихли, и остальная часть ночи прошла спокойно, хотя
где-то на станции полыхал пожар...
Утром стало известно, что по радио будет выступать Сталин. На одном из
столбов платформы висел динамик. Когда такой знакомый голос произнес:
"Товарищи, братья и сестры, к вам обращаюсь я, друзья мои..." у меня спазмой
сдавило горло. Сталин был с нами, здесь, рядом! Я слышал, как в паузах
булькает вода в стакане. Чувство любви, преданности Родине и Сталину
переполняло все мое существо...
Днем колонна построилась и проселочными дорогами направилась к месту
работы. Расположились лагерем в хозяйственных постройках соседней деревни.
Весь отряд нашего факультета поместился в одном большом сарае. Стали
сооружать очаг из кирпичей, оказавшихся в складе неподалеку. Из деревни
приволокли котел. После обеда грузовик привез лопаты, и командиры отрядов во
главе с каким-то военным отправились намечать линию будущего рва. Подъем был
назначен на шесть часов утра...
Копать начали весело, наперегонки. Но уже к обеду здорово устали. У
многих, в том числе и у меня, на руках появились водяные мозоли. Командир
отряда добыл в деревне рукавицы, но все равно каждый бросок лопаты был очень
болезненным. К вечеру едва дотащились до своего сарая. Даже есть не
хотелось. Наутро так ломило спину и руки, что насилу поднялись. Такими же
тяжелыми были и следующие дня три. Но работа шла (по двенадцать часов в
день), ров обозначился и темной, трехметровой ширины лентой уходил в обе
стороны к соседним отрядам.
Потом стало легче, спина пообвыкла, кожа на руках загрубела, появилась
сноровка. Когда углубились метра на два, пошла жирная, красноватая глина.
Копать ее было удобно - лопата отрезала ровный, блестящий пласт. Но зато эти
пласты стали куда увесистей, чем земля. А до контрольной глубины в три с