Страница:
Леонидович никого не принимает, советует написать ему письмо. Пытаюсь
уговорить ее, но она непреклонна. Теперь я ее понимаю. Находясь в опале, да
еще по причине отказа сотрудничать с Берией, который начальствовал над всеми
работами по созданию атомной бомбы, Капица имел основания опасаться
какой-нибудь провокации, если не теракта. Ухожу ни с чем. Писать письмо не
вижу смысла. Не поговорив со мной, Петр Леонидович вряд ли станет мне
что-нибудь рекомендовать...
Проходит год, умирает Сталин, Берия расстрелян. Очевидно, что опала
Капицы окончилась. Летом 54-го года решаю повторить свою попытку. Снова тот
же долгий, волнительный поход на его дачу. Опять встреча с женой Капицы. Она
меня узнает, просит подождать и уходит в дом. Через несколько минут выходит
и приглашает меня пройти на маленькую боковую террасу. Петр Леонидович
выйдет ко мне. На террасе простой деревянный стол и две скамейки. Сажусь на
одну из них. В состоянии крайнего волнения ожидаю, уставившись на темное
пятно сучка на противоположной стене. Пытаюсь про себя прорепетировать мой
рассказ, но мысли скачут, ничего связного придумать не могу. Проходит минут
пять-десять (мне кажется, что час), и появляется Капица. Он смотрит на меня
благожелательно. Я успокаиваюсь и повторяю то, что излагал Абраму
Федоровичу.
Петр Леонидович говорит, что процессы жизнедеятельности, без сомнения,
в самом ближайшем будущем станут плодотворным полем для физических
исследований и что его это направление уже давно интересует. Но сейчас он
ничего определенного сказать не может. Через некоторое время, вероятно,
вернется в свой Институт физических проблем. После того как разберется с
состоянием дел в Институте, он готов меня там принять и продолжить наш
разговор. Прощаясь, подает мне руку. Благодарный, окрыленный, полный
радужных надежд, покидаю дачу. Обратный путь на станцию кажется вдвое
короче...
Через какое-то время узнаю, что Капица вновь назначен директором
созданного им Института. В физических кругах Москвы ходят самые
фантастические слухи о том, как он восстанавливает былой облик своего
детища. До отстранения Капицы Институт физических проблем в системе Академии
наук, да и во всей советской системе, являлся немыслимым исключением. Мало
того, что число сотрудников на единицу площади в нем было вдвое меньше, чем
по обычным академическим нормам. В Институте не было ни бухгалтерии, ни
отдела снабжения, ни канцелярии, ни даже спецотдела. Со всеми действительно
необходимыми функциями этих подразделений справлялась одна секретарша
директора. В Госбанке были открыты неограниченные счета для Института - как
в рублях, так и в твердой валюте для закупки нужного оборудования за
границей. Научные сотрудники не имели определенного отпуска. Те из них, кто
чувствовал необходимость отдыха, обращались к Петру Леонидовичу за
разрешением не приходить в лабораторию в течение согласованного с ним срока.
Если они предпочитали отдых на берегу моря, то могли с семьей отправиться в
принадлежащий Институту небольшой санаторий - разумеется, бесплатно. Для
этой цели в московском аэропорту Институт держал собственный самолет.
Все это было оговорено Капицей как условие возвращения в 1934 году в
СССР из Англии. Так же как закупка и доставка в Москву всего оборудования
лаборатории, в которой он там работал. Остается добавить, что Институт был
выстроен по его проекту, но лишь после того, как рядом был построен дом для
его будущих сотрудников.
Рассказывали (быть может в качестве анекдота), что первой его акцией по
возвращении из изгнания был созыв четырех дворников, числившихся в штате
Института, и предложение любому одному из них принять на себя обязанности
всех четверых при условии выплаты ему их суммарной зарплаты (желающий
нашелся). Затем он ликвидировал все перечисленные выше обслуживающие отделы
и принялся за сокращение штатов Института...
Выслушивал научные отчеты заведующих всех размножившихся за время его
отсутствия лабораторий, и если считал сохранение каких-то из них
нецелесообразным, увольнял в полном составе. Предварительно договорившись с
президиумом Академии и ВЦСПС, что все уволенные в том же составе и на тех же
условиях оплаты будут переведены в другие институты Академии.
Весной 55-го года, в разгар этого "побоища" я и явился в Институт.
Никакого вахтера на входе не оказалось. Так же как и гардеробщицы в
гардеробе. Повесил свой плащ и поднялся на второй этаж. У встретившегося в
коридоре сотрудника узнал, где могу найти Петра Леонидовича. Постучал в
дверь и вошел.
Просторная комната без каких-либо украшений, без ковра на полу и,
насколько мне помнится, без фотографий или картин на стенах. Вероятно, не
кабинет директора, а комната для семинаров. В глубине небольшой стол, за
которым сидят Капица и академик Шальников. Последнего я узнал потому, что он
принимал у меня госэкзамен на физфаке. Рядом со столом стоит высокий молодой
мужчина. Как мне потом сказали, академик-секретарь Президиума Пешков.
Похоже, что эта "троица" как раз и выслушивала доклады заведующих
лабораториями (зачем бы еще в ее составе мог оказаться академик-секретарь?).
Только я собрался напомнить о нашей встрече на даче, как Петр
Леонидович сказал: "Помню, помню, молодой человек. Вот что могу теперь Вам
сказать. Биофизика бесспорно является одним из наиболее интересных
направлений развития физики в ближайшие годы. Но я уже не молод, и у меня
только одна жизнь. Поэтому биофизикой всерьез я заниматься не буду, а
продолжу свои работы в области физики низких температур. Посоветовать, к
кому еще обратиться, не могу - не знаю. Но готов Вас принять в свой
Институт. Разумеется, на нашу тематику".
Но я был молод и глуп, к тому же самолюбив и потому ответил: "Благодарю
Вас, Петр Леонидович, но у меня тоже только одна жизнь и я посвятил ее
физике живого". Этот отказ, как теперь ясно, был величайшей ошибкой моей
жизни. Если бы я мог предвидеть, сколь мало продуктивной окажется моя
деятельность в этой области науки! И как, по всей вероятности, интересно мне
было бы работать у Капицы. Я уже тогда понимал, что мои мозги не способны
унести меня в заоблачные выси теоретической физики. Но прирожденное
пространственное воображение, смекалка, неплохо "привешенные" руки и
определенное конструкторское дарование сулили успех в постановке физических
экспериментов. Эти качества в какой-то мере послужили мне и при работе в
области молекулярной биологии. Но там эксперименты будут сводиться, в
основном, к выделению, очистке и исследованию структур и функций
биологически активных молекул. Для постановки подлинно физических
экспериментов и создания специальных лабораторных установок поле очень
узкое...
Капица выказал уважение моей решимости и пожелал успехов в сфере
биологической физики. Я поблагодарил и удалился.
Вопрос о теме дипломной работы оставался висящим в воздухе. Стало ясно,
что искать ее в еще толком не народившейся области биофизики не приходится.
Тогда я решил выбрать тему по электронике, понимая, что эта область
прикладной физики будет играть ключевую роль в постановке любого физического
эксперимента. Общие знакомые свели меня с Владимиром Ивановичем
Диановым-Клоковым. Еще молодой, но исключительно эрудированный
инженер-электронщик, он работал в Институте органической химии, в
лаборатории академика Обреимова. Там он был занят разработкой приставки к
обычному спектрографу, позволявшей автоматически регистрировать на экране
осциллографа весь спектр поглощения раствора любого химического вещества.
Участие в этой разработке вполне годилось в качестве темы дипломного
проекта. Владимир Иванович имел степень кандидата физико-математических наук
и мог быть руководителем моей работы. В деканате заочного отделения физфака
МГУ и дирекции ИОХа было оформлено мое прикомандирование в качестве
дипломника к оптической лаборатории академика Обреимова.
Явившись в феврале 54-го года к Обреимову, я скоро понял, что меня
опять ожидает в первую очередь конструкторская работа. Реализация приставки
к спектрографу требовала определенной механической системы: корпуса,
вращающегося перфорированного диска, механизма автоматического управления
поворотом дифракционной решетки и прочего. Возможность выполнения в будущем
дипломной работы по электронике мне предстояло "оплатить" безвозмездным
конструкторским трудом, а затем и курированием изготовления моей конструкции
в течение более чем года. Это было не слишком "по-джентльменски", но выбора
у меня не было. В целом пришлось затратить на "дипломную работу" целых два
года (правда, на последние полгода меня зачислили в штат младшим научным
сотрудником и платили зарплату).
Несколько слов о двух незаурядных ученых, с которыми я был связан эти
два года.
Иван Васильевич Обреимов тоже был питомцем ленинградского
Физико-технического института, где под руководством Абрама Федоровича Иоффе
формировалась целая плеяда выдающихся советских физиков. Капица был
ровесником Обреимова, Семенов - на два года его моложе. Иван Васильевич,
быть может, не уступал по своим способностям этим двум лауреатам Нобелевской
премии. Он тоже создал свой Институт - Харьковский физико-технический. Но
затем по какому-то навету его арестовали, и он потерял немалую часть жизни в
местах отдаленных; потому теперь, в свои 60 лет, занимал скромный пост
заведующего лабораторией. Дома у него стоял большой концертный рояль.
Говорили, что он хорошо играет. Но в разговоре был грубоват, а иногда и
циничен. Что легко понять, если учесть его вторую "школу жизни". Однажды шеф
пригласил меня к себе домой для какого-то делового обсуждения. Когда я
собрался уходить, он стал подавать мне пальто. В смущении я пару минут
пытался отобрать его, пока Иван Васильевич не рявкнул: "Долго я буду здесь
перед Вами танцевать?" После чего я поспешил сунуть руки в рукава. В душе
Обреимов был человек добрый. На защиту диплома в июне 54-го года он явился
вместе с моим руководителем, а затем повел нас в ресторан ужинать. Как и
Капица, Обреимов понимал перспективы биофизики. Несколько лет спустя я его
встречал на конференциях и зимних школах по молекулярной биологии. Вопросы,
которыми он порой смущал докладчиков, выдавали определенный уровень
понимания биологических проблем и неподдельный, живой интерес...
Владимир Иванович Дианов-Клоков был человеком умным, талантливым,
энергичным и... честолюбивым. Последнее качество при ситуации, в которой он
находился, делало его психологию весьма уязвимой. К примеру, он с явной
ревностью относился к моей устремленности в биофизику. К тому, что я мог
себе позволить отказаться от высокооплачиваемой и весьма перспективной
работы в НИИ-1, тратить годы на получение второго высшего образования - и
все это ради будущей работы в избранной мною новой области науки, сулившей,
быть может, великие открытия. Он приехал в Москву из провинции. С женой и
двумя детьми ютился в крошечной полуподвальной комнатке, где на стенах
выступали пятна сырости. И потому был вынужден думать в первую очередь о
заработке, то есть о скорейшей защите докторской диссертации по любой
доступной тематике, чтобы приобрести кооперативную квартиру. Когда все сие
наконец свершилось, он ушел от Обреимова и стал работать в области изучения
физики кислорода. Возможно, он видел там незаурядные перспективы. Волею
случая его квартира оказалась в доме, где жила Галя Петрова. Они
познакомились, что позволило и мне возобновить с ним дружеские отношения. В
69-м году Владимир Иванович был на моей защите кандидатской диссертации.
Был, наверное, единственным человеком в аудитории, состоявшей из биологов и
медиков, кто ее вполне понял, так как для обработки экспериментальных
результатов я использовал достаточно специальный метод матричной математики.
Защита, тем не менее, прошла успешно: немаловажные выводы из моей работы
были понятны всем, а математику Ученому совету пришлось принять на веру.
После защиты Владимир Иванович мне сказал, что я мог бы претендовать на
присуждение докторской степени. По его характеру я понимал, что это не
комплимент, а серьезное суждение, чем был весьма польщен... Но докторская
степень меня ни в тот момент, ни во все последующие годы работы в Академии
не привлекала, поскольку она связывала с массой отвлекающих от дела
обязанностей: руководство аспирантами, оппонирование на защитах, участие в
разного рода комиссиях или, того хуже, заседаниях Ученого совета. Кроме
того, доктор - номенклатурная позиция в иерархии Академии наук. А это для
меня с этической точки зрения неприемлемо. Я и кандидатскую-то диссертацию
защитил только после девяти лет работы в Институте - лишь в силу
материальной необходимости...
Возвращаясь к самому Владимиру Ивановичу, должен признаться, что не
пытался выяснить, какую сверхзадачу он ставил себе при работе с кислородом
(не сомневаюсь, что таковая была). Мне бы ее не понять! К несчастью, он
очень рано скоропостижно умер.
Мое первое знакомство с высокими горами происходило под руководством
однокурсника Лины по философскому факультету МГУ Кирилла Волкова. Они вместе
готовились к кандидатскому экзамену. Об этом очень незаурядном человеке я
должен написать. Старше меня на год, он встретил войну уже в армии, в
артиллерийском дивизионе, приданном пехотному полку. Отличался дерзкой
храбростью. Однажды случилось так, что отступавший полк не сумел вывезти его
пушку из внезапно захваченного немцами села. Однако отступление по фронту
остановилось километрах в двух от этого села, где посередине улицы
красовалась брошенная пушка. Были у нас в начале войны быстроходные,
крошечные танки с одним водителем-пулеметчиком и почти без брони. Их
называли танкетками. Вот на такой танкетке средь бела дня Кирилл влетел в
село, на глазах у остолбеневших от изумления немцев выскочил из нее,
прицепил пушку и увез в расположение своего полка...
В один из первых месяцев войны он был контужен и без сознания взят в
плен. Из лагеря военнопленных бежал. Его поймали, приговорили к расстрелу,
но в какой-то сумятице не расстреляли, а отправили в концлагерь,
находившийся в самой Германии. Кирилл сумел организовать групповой побег и
оттуда. Беглецы прошли ночами почти всю Чехословакию, но были обнаружены
крестьянами и выданы немцам. На этот раз его упрятали в "лагерь уничтожения"
Гроссрозен. Из него убежать оказалось невозможно. Но зато этот 19-летний
русский мальчишка создал в лагере тайную организацию сопротивления, о
которой рассказали немецкие коммунисты после освобождения. Благодаря чему
его не только не отправили у нас в "места отдаленные", а позволили поступить
в Московский Университет. Впрочем, по его окончании (с дипломом отличника)
он не получил направления на работу и лишь с трудом устроился преподавателем
логики и психологии в одну из окраинных школ Москвы.
Почти неподвижные черты его бледного лица производили впечатление
сдержанной и сильной воли. Впрочем, в дружеской компании он был не прочь
пошутить и попеть туристские песни. И вообще, несмотря на всю твердость
характера, в душе был романтиком. Подружившись, мы, кроме гор, часто ходили
с ним в подмосковные походы. Домашней постели он предпочитал ночевку в
палатке у догорающего костра. Физически сильный, не умел сочувствовать
слабости других и вообще, казалось, не знал чувства жалости. Оно и понятно
после всего, что ему пришлось пережить за три года пребывания в немецких
концлагерях. Его было страшно будить. Он вскакивал, озираясь, с расширенными
от ужаса глазами, и лишь через пару минут приходил в себя. Нравственная сила
Кирилла, пожалуй, яснее всего проявилась перед смертью. В начале
восьмидесятых годов (он уже был директором школы) у него обнаружилась
тяжелая сердечная аритмия. После бесплодной попытки лечения электрическим
шоком врач больницы, по настоянию Кирилла, сказал ему, что жить осталось не
более двух лет. Он оставил работу и в компании с одной только Женей, своей
женой, посвятил эти годы смелым туристическим походам по стране. Летом они
забирались (с солидным запасом лекарств у Жени) в верховья северных
уральских рек и на байдарке спускались по ним через безлюдные леса, оба
готовые к неожиданному и мгновенному концу. Умер он, однако, в московской
больнице ровно через два года, запретив жене присутствовать при его
последних минутах.
Таков был наш командир. Это слово здесь следует понимать в самом что ни
на есть буквальном смысле. Участники высокогорного похода выбирают самого
опытного и сильного из них командиром еще до начала подготовки к выходу в
горы. И на этом демократия кончается. Командир назначает маршрут, проверяет
снаряжение каждого из участников похода, составляет меню питания на все дни
передвижения по горам, где на пути не встретится ни одного населенного
пункта. Дает указания по закупке продуктов - наименьшего веса при
максимальной питательности. Основу их составляют мясные консервы,
концентраты супов и каш, сухофрукты, сахар и чай. Черные сухари каждый сушит
для себя сам. Кроме этого, запасают аскорбиновую кислоту в таблетках и на
случай особо трудных ситуаций - шоколад.
В горах власть командира абсолютная. Никто не смеет отступить ни на шаг
в сторону от пути, по которому он ведет группу, или отстать от нее.
Командира утверждает Совет московского клуба туристов, прежде чем дать
группе официальное разрешение на прохождение маршрута. Это разрешение служит
пропуском для лесников и инспекторов горно-спасательной службы, пункты
которой разбросаны по всему высокогорью страны. Оно же возлагает на
командира уголовную ответственность за все несчастные случаи, которые могут
произойти в походе. С горами не шутят! Этот закон добровольно принимают все
участники похода. Принимают потому, что из печального опыта других туристов
знают, что за легкомысленное поведение в горах нередко расплачиваются
жизнью. (По каждому случаю гибели в горах проводятся следствие и суд.)
Командир все время наблюдает за самочувствием всех членов группы.
Перераспределяет груз в рюкзаках, если замечает, что кому-то идти труднее,
чем другим. Это принимается беспрекословно и тем, чей рюкзак облегчается
(гордость изволь оставить внизу), и тем, кто получает добавочный груз. Все
понимают, что темп движения определяется по слабейшему. И если этот темп
окажется слишком медленным, группа может не успеть спуститься с перевала
через ледник к границе леса. А это означает "холодную ночевку", без костра и
горячей пищи. После чего продолжение спуска станет вдвое опаснее.
Тот первый поход с Кириллом по трудности своей был пустяковым по
сравнению с моими последующими опытами. Главный Кавказский хребет мы
пересекали в его западной, относительно невысокой части - по Санчарскому
перевалу, практически бесснежному. Высокогорные ледники мы видели лишь
издали, на востоке. Но это была первая встреча с горами и потому запомнилась
особенно ярко.
Помню восхитительные волнения подготовки к походу, которая началась еще
в январе. Кирилл собрал группу из восьми человек - четверо мужчин и четверо
молодых женщин. Все - учителя, кроме Таи, моей приятельницы по учебе в МАИ.
Он подробно описал нам весь маршрут по "крокам" - от горного селения
лесорубов Архыз до выхода к озеру Рица - так, как будто он уже проходил его.
"Кроки" - это подробные описания и схемы пройденных маршрутов, которые
каждая группа горных туристов по возвращении из похода сдает в библиотеку
Московского клуба туристов. Из комбинаций этих кроков составляют свои
маршруты командиры начинающих групп вроде нашей. Опытные группы ходят
частично по неизведанным тропам и перевалам, пополняя коллекцию кроков.
Маршруты, естественно, бывают различной трудности и опасности. Поэтому совет
клуба очень внимательно знакомится с горным опытом не только командира, но и
каждого участника группы, прежде чем дать свое разрешение на поход. Наш
маршрут был утвержден как поход самой легкой, первой категории. Снаряжение
группы - самое примитивное. Единственный ледоруб у Кирилла. Остальные
вырежут себе надежные палки уже на месте. Костюмы - обычные лыжные. Вместо
горных ботинок с твердой, крупнорифленой подметкой или металлическими
зубцами ("триконями") - лыжные ботинки, подбитые для увеличения трения
кордом от автомобильных шин. Для защиты от горного солнца - соломенные шляпы
с широкими полями и резинками под подбородок. Спальные мешки на ватине шили
сами. Рюкзаки - "абалаковские", небольшие, лежащие на спине, а не
возвышающиеся над головой, как нынешние. Их объема достаточно для нашего
минимального груза - в среднем по 25 килограммов у мужчин и 20 у женщин.
(Продукты на 15 дней похода, спальники, свитера, шерстяные носки, рукавицы,
котелки, топорики, ножи и электрические фонарики.) Сами рюкзаки довольно
тяжелые, зато сделанные из такой толстой и прочной ткани, что не боятся
зацепления за любые острые камни. Удалось купить две номинально двухместные
легкие палатки - "серебрянки". Двускатные, покрытые совершенно непромокаемой
тканью серебристого цвета - какого-то авиационного, может быть, парашютного
происхождения. Никаких ковриков для подстилки не берем, рассчитывая ставить
палатки на слой хвойного лапника или травы. В палатках расположатся по
четыре человека, будет тесно, предстоит спать на боку и переворачиваться
всем четверым одновременно.
Описывать подготовку к другим походам я не буду. Они отличались, ввиду
увеличения сложности, постепенным совершенствованием снаряжения. Со второго
похода у нас появилась страховочная ("основная") веревка. Потом - грудные
обвязки из "репшнура", на которые навешивают металлические "карабины" с
пружинными защелками. В них закрепляется или продевается страховочная
веревка. Года через три в продаже появились и польские горные ботинки. В
последующих походах (уже без Кирилла) ледорубы были у всех участников. Но
скальные и ледовые крючья я увидел впервые только в альплагере...
Поездом мы доехали до Черкесска. Потом рейсовым автобусом до станицы
Зеленчукской. Здесь цивилизация кончалась. До поселка Архыз мы добирались на
порожнем грузовичке по меньшей мере пятнадцатилетнего возраста (марки АМО),
на котором возят лес из Архыза по вырубленной в горе дороге. На высоте
примерно пятидесяти метров она нависает над бурной и полноводной рекой
Зеленчук. Ширина этой дороги такова, что два грузовичка на ней разминуться
не могут. Тому из них, кто находится ниже, приходится пятиться задним ходом
до ближайшей ниши в скале, сделанной специально для разъезда.
Ехали быстро. Примерно на середине пути, который длился часов пять,
остановились на вырубленной в скале довольно большой площадке, в глубине
которой стоял маленький магазинчик. Вместе с водителем, чтобы размять ноги,
мы зашли в него. И с ужасом увидели, как продавец налил, а наш шофер выпил
полстакана водки и, не закусывая, направился к грузовичку. Погрузились и мы.
А что нам оставалось делать? Потом в Архызе нам объяснили, что все это в
порядке вещей. По узкой горной дороге, все время немного осыпающейся с
ближнего к реке края, надо ехать быстро и лихо - без колебаний. Иногда одно
или другое колесо с наружной стороны оказывается над пустотой. Такое место
надо проскакивать быстро, по инерции, чтобы машина не успела накрениться,
застрять и сползти в пропасть. (Кстати, по дороге мы видели внизу, у реки,
два или три грузовичка, которых постигла эта участь.)
Ночевали в Архызе, на полу маленькой поселковой школы. Наутро Кирилл
повел нас для акклиматизации и тренировки, без рюкзаков, на хребет
Абишера-Ахуба, возвышающийся над поселком. Раньше на хребте разрабатывали
баритовые рудники, и потому туда вела, петляя по лесу, довольно хорошая и не
очень крутая дорога длиной около трех километров. Впоследствии я поднимался
по этой дороге много раз быстрым шагом. Но это первое в моей жизни
"восхождение" было мучительно трудным. Хотя мы шли медленно, сердце
колотилось так, что казалось, оно выскочит из груди, а ноги на половине
подъема начали дрожать.
Но вот мы вышли из леса на альпийский луг, сели в высокую траву и,
наконец, оглянулись вокруг. Перед глазами впервые открылась картина горной
страны. Бескрайний простор! Вздыбленный, словно море, высокими горами,
увенчанными белой пеной снежных полей и ледников. Они были далеко, эти горы,
и поднимались намного выше нашего уровня. И все же мы почувствовали себя
путниками, уже вступившими в пределы нового, ни на что не похожего царства.
Восхищенные и притихшие, снова и снова обшаривали взглядами гигантский
полукруг изломанного горами горизонта. Это первое впечатление от гор забыть
невозможно! Даже сейчас, спустя полвека, оно живо поднимается из глубин
памяти...
После еще одного дня акклиматизации в Архызе мы выступили в поход. Наш
путь лежал через довольно мрачный хвойный лес и невысокий хребтик "местного
уговорить ее, но она непреклонна. Теперь я ее понимаю. Находясь в опале, да
еще по причине отказа сотрудничать с Берией, который начальствовал над всеми
работами по созданию атомной бомбы, Капица имел основания опасаться
какой-нибудь провокации, если не теракта. Ухожу ни с чем. Писать письмо не
вижу смысла. Не поговорив со мной, Петр Леонидович вряд ли станет мне
что-нибудь рекомендовать...
Проходит год, умирает Сталин, Берия расстрелян. Очевидно, что опала
Капицы окончилась. Летом 54-го года решаю повторить свою попытку. Снова тот
же долгий, волнительный поход на его дачу. Опять встреча с женой Капицы. Она
меня узнает, просит подождать и уходит в дом. Через несколько минут выходит
и приглашает меня пройти на маленькую боковую террасу. Петр Леонидович
выйдет ко мне. На террасе простой деревянный стол и две скамейки. Сажусь на
одну из них. В состоянии крайнего волнения ожидаю, уставившись на темное
пятно сучка на противоположной стене. Пытаюсь про себя прорепетировать мой
рассказ, но мысли скачут, ничего связного придумать не могу. Проходит минут
пять-десять (мне кажется, что час), и появляется Капица. Он смотрит на меня
благожелательно. Я успокаиваюсь и повторяю то, что излагал Абраму
Федоровичу.
Петр Леонидович говорит, что процессы жизнедеятельности, без сомнения,
в самом ближайшем будущем станут плодотворным полем для физических
исследований и что его это направление уже давно интересует. Но сейчас он
ничего определенного сказать не может. Через некоторое время, вероятно,
вернется в свой Институт физических проблем. После того как разберется с
состоянием дел в Институте, он готов меня там принять и продолжить наш
разговор. Прощаясь, подает мне руку. Благодарный, окрыленный, полный
радужных надежд, покидаю дачу. Обратный путь на станцию кажется вдвое
короче...
Через какое-то время узнаю, что Капица вновь назначен директором
созданного им Института. В физических кругах Москвы ходят самые
фантастические слухи о том, как он восстанавливает былой облик своего
детища. До отстранения Капицы Институт физических проблем в системе Академии
наук, да и во всей советской системе, являлся немыслимым исключением. Мало
того, что число сотрудников на единицу площади в нем было вдвое меньше, чем
по обычным академическим нормам. В Институте не было ни бухгалтерии, ни
отдела снабжения, ни канцелярии, ни даже спецотдела. Со всеми действительно
необходимыми функциями этих подразделений справлялась одна секретарша
директора. В Госбанке были открыты неограниченные счета для Института - как
в рублях, так и в твердой валюте для закупки нужного оборудования за
границей. Научные сотрудники не имели определенного отпуска. Те из них, кто
чувствовал необходимость отдыха, обращались к Петру Леонидовичу за
разрешением не приходить в лабораторию в течение согласованного с ним срока.
Если они предпочитали отдых на берегу моря, то могли с семьей отправиться в
принадлежащий Институту небольшой санаторий - разумеется, бесплатно. Для
этой цели в московском аэропорту Институт держал собственный самолет.
Все это было оговорено Капицей как условие возвращения в 1934 году в
СССР из Англии. Так же как закупка и доставка в Москву всего оборудования
лаборатории, в которой он там работал. Остается добавить, что Институт был
выстроен по его проекту, но лишь после того, как рядом был построен дом для
его будущих сотрудников.
Рассказывали (быть может в качестве анекдота), что первой его акцией по
возвращении из изгнания был созыв четырех дворников, числившихся в штате
Института, и предложение любому одному из них принять на себя обязанности
всех четверых при условии выплаты ему их суммарной зарплаты (желающий
нашелся). Затем он ликвидировал все перечисленные выше обслуживающие отделы
и принялся за сокращение штатов Института...
Выслушивал научные отчеты заведующих всех размножившихся за время его
отсутствия лабораторий, и если считал сохранение каких-то из них
нецелесообразным, увольнял в полном составе. Предварительно договорившись с
президиумом Академии и ВЦСПС, что все уволенные в том же составе и на тех же
условиях оплаты будут переведены в другие институты Академии.
Весной 55-го года, в разгар этого "побоища" я и явился в Институт.
Никакого вахтера на входе не оказалось. Так же как и гардеробщицы в
гардеробе. Повесил свой плащ и поднялся на второй этаж. У встретившегося в
коридоре сотрудника узнал, где могу найти Петра Леонидовича. Постучал в
дверь и вошел.
Просторная комната без каких-либо украшений, без ковра на полу и,
насколько мне помнится, без фотографий или картин на стенах. Вероятно, не
кабинет директора, а комната для семинаров. В глубине небольшой стол, за
которым сидят Капица и академик Шальников. Последнего я узнал потому, что он
принимал у меня госэкзамен на физфаке. Рядом со столом стоит высокий молодой
мужчина. Как мне потом сказали, академик-секретарь Президиума Пешков.
Похоже, что эта "троица" как раз и выслушивала доклады заведующих
лабораториями (зачем бы еще в ее составе мог оказаться академик-секретарь?).
Только я собрался напомнить о нашей встрече на даче, как Петр
Леонидович сказал: "Помню, помню, молодой человек. Вот что могу теперь Вам
сказать. Биофизика бесспорно является одним из наиболее интересных
направлений развития физики в ближайшие годы. Но я уже не молод, и у меня
только одна жизнь. Поэтому биофизикой всерьез я заниматься не буду, а
продолжу свои работы в области физики низких температур. Посоветовать, к
кому еще обратиться, не могу - не знаю. Но готов Вас принять в свой
Институт. Разумеется, на нашу тематику".
Но я был молод и глуп, к тому же самолюбив и потому ответил: "Благодарю
Вас, Петр Леонидович, но у меня тоже только одна жизнь и я посвятил ее
физике живого". Этот отказ, как теперь ясно, был величайшей ошибкой моей
жизни. Если бы я мог предвидеть, сколь мало продуктивной окажется моя
деятельность в этой области науки! И как, по всей вероятности, интересно мне
было бы работать у Капицы. Я уже тогда понимал, что мои мозги не способны
унести меня в заоблачные выси теоретической физики. Но прирожденное
пространственное воображение, смекалка, неплохо "привешенные" руки и
определенное конструкторское дарование сулили успех в постановке физических
экспериментов. Эти качества в какой-то мере послужили мне и при работе в
области молекулярной биологии. Но там эксперименты будут сводиться, в
основном, к выделению, очистке и исследованию структур и функций
биологически активных молекул. Для постановки подлинно физических
экспериментов и создания специальных лабораторных установок поле очень
узкое...
Капица выказал уважение моей решимости и пожелал успехов в сфере
биологической физики. Я поблагодарил и удалился.
Вопрос о теме дипломной работы оставался висящим в воздухе. Стало ясно,
что искать ее в еще толком не народившейся области биофизики не приходится.
Тогда я решил выбрать тему по электронике, понимая, что эта область
прикладной физики будет играть ключевую роль в постановке любого физического
эксперимента. Общие знакомые свели меня с Владимиром Ивановичем
Диановым-Клоковым. Еще молодой, но исключительно эрудированный
инженер-электронщик, он работал в Институте органической химии, в
лаборатории академика Обреимова. Там он был занят разработкой приставки к
обычному спектрографу, позволявшей автоматически регистрировать на экране
осциллографа весь спектр поглощения раствора любого химического вещества.
Участие в этой разработке вполне годилось в качестве темы дипломного
проекта. Владимир Иванович имел степень кандидата физико-математических наук
и мог быть руководителем моей работы. В деканате заочного отделения физфака
МГУ и дирекции ИОХа было оформлено мое прикомандирование в качестве
дипломника к оптической лаборатории академика Обреимова.
Явившись в феврале 54-го года к Обреимову, я скоро понял, что меня
опять ожидает в первую очередь конструкторская работа. Реализация приставки
к спектрографу требовала определенной механической системы: корпуса,
вращающегося перфорированного диска, механизма автоматического управления
поворотом дифракционной решетки и прочего. Возможность выполнения в будущем
дипломной работы по электронике мне предстояло "оплатить" безвозмездным
конструкторским трудом, а затем и курированием изготовления моей конструкции
в течение более чем года. Это было не слишком "по-джентльменски", но выбора
у меня не было. В целом пришлось затратить на "дипломную работу" целых два
года (правда, на последние полгода меня зачислили в штат младшим научным
сотрудником и платили зарплату).
Несколько слов о двух незаурядных ученых, с которыми я был связан эти
два года.
Иван Васильевич Обреимов тоже был питомцем ленинградского
Физико-технического института, где под руководством Абрама Федоровича Иоффе
формировалась целая плеяда выдающихся советских физиков. Капица был
ровесником Обреимова, Семенов - на два года его моложе. Иван Васильевич,
быть может, не уступал по своим способностям этим двум лауреатам Нобелевской
премии. Он тоже создал свой Институт - Харьковский физико-технический. Но
затем по какому-то навету его арестовали, и он потерял немалую часть жизни в
местах отдаленных; потому теперь, в свои 60 лет, занимал скромный пост
заведующего лабораторией. Дома у него стоял большой концертный рояль.
Говорили, что он хорошо играет. Но в разговоре был грубоват, а иногда и
циничен. Что легко понять, если учесть его вторую "школу жизни". Однажды шеф
пригласил меня к себе домой для какого-то делового обсуждения. Когда я
собрался уходить, он стал подавать мне пальто. В смущении я пару минут
пытался отобрать его, пока Иван Васильевич не рявкнул: "Долго я буду здесь
перед Вами танцевать?" После чего я поспешил сунуть руки в рукава. В душе
Обреимов был человек добрый. На защиту диплома в июне 54-го года он явился
вместе с моим руководителем, а затем повел нас в ресторан ужинать. Как и
Капица, Обреимов понимал перспективы биофизики. Несколько лет спустя я его
встречал на конференциях и зимних школах по молекулярной биологии. Вопросы,
которыми он порой смущал докладчиков, выдавали определенный уровень
понимания биологических проблем и неподдельный, живой интерес...
Владимир Иванович Дианов-Клоков был человеком умным, талантливым,
энергичным и... честолюбивым. Последнее качество при ситуации, в которой он
находился, делало его психологию весьма уязвимой. К примеру, он с явной
ревностью относился к моей устремленности в биофизику. К тому, что я мог
себе позволить отказаться от высокооплачиваемой и весьма перспективной
работы в НИИ-1, тратить годы на получение второго высшего образования - и
все это ради будущей работы в избранной мною новой области науки, сулившей,
быть может, великие открытия. Он приехал в Москву из провинции. С женой и
двумя детьми ютился в крошечной полуподвальной комнатке, где на стенах
выступали пятна сырости. И потому был вынужден думать в первую очередь о
заработке, то есть о скорейшей защите докторской диссертации по любой
доступной тематике, чтобы приобрести кооперативную квартиру. Когда все сие
наконец свершилось, он ушел от Обреимова и стал работать в области изучения
физики кислорода. Возможно, он видел там незаурядные перспективы. Волею
случая его квартира оказалась в доме, где жила Галя Петрова. Они
познакомились, что позволило и мне возобновить с ним дружеские отношения. В
69-м году Владимир Иванович был на моей защите кандидатской диссертации.
Был, наверное, единственным человеком в аудитории, состоявшей из биологов и
медиков, кто ее вполне понял, так как для обработки экспериментальных
результатов я использовал достаточно специальный метод матричной математики.
Защита, тем не менее, прошла успешно: немаловажные выводы из моей работы
были понятны всем, а математику Ученому совету пришлось принять на веру.
После защиты Владимир Иванович мне сказал, что я мог бы претендовать на
присуждение докторской степени. По его характеру я понимал, что это не
комплимент, а серьезное суждение, чем был весьма польщен... Но докторская
степень меня ни в тот момент, ни во все последующие годы работы в Академии
не привлекала, поскольку она связывала с массой отвлекающих от дела
обязанностей: руководство аспирантами, оппонирование на защитах, участие в
разного рода комиссиях или, того хуже, заседаниях Ученого совета. Кроме
того, доктор - номенклатурная позиция в иерархии Академии наук. А это для
меня с этической точки зрения неприемлемо. Я и кандидатскую-то диссертацию
защитил только после девяти лет работы в Институте - лишь в силу
материальной необходимости...
Возвращаясь к самому Владимиру Ивановичу, должен признаться, что не
пытался выяснить, какую сверхзадачу он ставил себе при работе с кислородом
(не сомневаюсь, что таковая была). Мне бы ее не понять! К несчастью, он
очень рано скоропостижно умер.
Мое первое знакомство с высокими горами происходило под руководством
однокурсника Лины по философскому факультету МГУ Кирилла Волкова. Они вместе
готовились к кандидатскому экзамену. Об этом очень незаурядном человеке я
должен написать. Старше меня на год, он встретил войну уже в армии, в
артиллерийском дивизионе, приданном пехотному полку. Отличался дерзкой
храбростью. Однажды случилось так, что отступавший полк не сумел вывезти его
пушку из внезапно захваченного немцами села. Однако отступление по фронту
остановилось километрах в двух от этого села, где посередине улицы
красовалась брошенная пушка. Были у нас в начале войны быстроходные,
крошечные танки с одним водителем-пулеметчиком и почти без брони. Их
называли танкетками. Вот на такой танкетке средь бела дня Кирилл влетел в
село, на глазах у остолбеневших от изумления немцев выскочил из нее,
прицепил пушку и увез в расположение своего полка...
В один из первых месяцев войны он был контужен и без сознания взят в
плен. Из лагеря военнопленных бежал. Его поймали, приговорили к расстрелу,
но в какой-то сумятице не расстреляли, а отправили в концлагерь,
находившийся в самой Германии. Кирилл сумел организовать групповой побег и
оттуда. Беглецы прошли ночами почти всю Чехословакию, но были обнаружены
крестьянами и выданы немцам. На этот раз его упрятали в "лагерь уничтожения"
Гроссрозен. Из него убежать оказалось невозможно. Но зато этот 19-летний
русский мальчишка создал в лагере тайную организацию сопротивления, о
которой рассказали немецкие коммунисты после освобождения. Благодаря чему
его не только не отправили у нас в "места отдаленные", а позволили поступить
в Московский Университет. Впрочем, по его окончании (с дипломом отличника)
он не получил направления на работу и лишь с трудом устроился преподавателем
логики и психологии в одну из окраинных школ Москвы.
Почти неподвижные черты его бледного лица производили впечатление
сдержанной и сильной воли. Впрочем, в дружеской компании он был не прочь
пошутить и попеть туристские песни. И вообще, несмотря на всю твердость
характера, в душе был романтиком. Подружившись, мы, кроме гор, часто ходили
с ним в подмосковные походы. Домашней постели он предпочитал ночевку в
палатке у догорающего костра. Физически сильный, не умел сочувствовать
слабости других и вообще, казалось, не знал чувства жалости. Оно и понятно
после всего, что ему пришлось пережить за три года пребывания в немецких
концлагерях. Его было страшно будить. Он вскакивал, озираясь, с расширенными
от ужаса глазами, и лишь через пару минут приходил в себя. Нравственная сила
Кирилла, пожалуй, яснее всего проявилась перед смертью. В начале
восьмидесятых годов (он уже был директором школы) у него обнаружилась
тяжелая сердечная аритмия. После бесплодной попытки лечения электрическим
шоком врач больницы, по настоянию Кирилла, сказал ему, что жить осталось не
более двух лет. Он оставил работу и в компании с одной только Женей, своей
женой, посвятил эти годы смелым туристическим походам по стране. Летом они
забирались (с солидным запасом лекарств у Жени) в верховья северных
уральских рек и на байдарке спускались по ним через безлюдные леса, оба
готовые к неожиданному и мгновенному концу. Умер он, однако, в московской
больнице ровно через два года, запретив жене присутствовать при его
последних минутах.
Таков был наш командир. Это слово здесь следует понимать в самом что ни
на есть буквальном смысле. Участники высокогорного похода выбирают самого
опытного и сильного из них командиром еще до начала подготовки к выходу в
горы. И на этом демократия кончается. Командир назначает маршрут, проверяет
снаряжение каждого из участников похода, составляет меню питания на все дни
передвижения по горам, где на пути не встретится ни одного населенного
пункта. Дает указания по закупке продуктов - наименьшего веса при
максимальной питательности. Основу их составляют мясные консервы,
концентраты супов и каш, сухофрукты, сахар и чай. Черные сухари каждый сушит
для себя сам. Кроме этого, запасают аскорбиновую кислоту в таблетках и на
случай особо трудных ситуаций - шоколад.
В горах власть командира абсолютная. Никто не смеет отступить ни на шаг
в сторону от пути, по которому он ведет группу, или отстать от нее.
Командира утверждает Совет московского клуба туристов, прежде чем дать
группе официальное разрешение на прохождение маршрута. Это разрешение служит
пропуском для лесников и инспекторов горно-спасательной службы, пункты
которой разбросаны по всему высокогорью страны. Оно же возлагает на
командира уголовную ответственность за все несчастные случаи, которые могут
произойти в походе. С горами не шутят! Этот закон добровольно принимают все
участники похода. Принимают потому, что из печального опыта других туристов
знают, что за легкомысленное поведение в горах нередко расплачиваются
жизнью. (По каждому случаю гибели в горах проводятся следствие и суд.)
Командир все время наблюдает за самочувствием всех членов группы.
Перераспределяет груз в рюкзаках, если замечает, что кому-то идти труднее,
чем другим. Это принимается беспрекословно и тем, чей рюкзак облегчается
(гордость изволь оставить внизу), и тем, кто получает добавочный груз. Все
понимают, что темп движения определяется по слабейшему. И если этот темп
окажется слишком медленным, группа может не успеть спуститься с перевала
через ледник к границе леса. А это означает "холодную ночевку", без костра и
горячей пищи. После чего продолжение спуска станет вдвое опаснее.
Тот первый поход с Кириллом по трудности своей был пустяковым по
сравнению с моими последующими опытами. Главный Кавказский хребет мы
пересекали в его западной, относительно невысокой части - по Санчарскому
перевалу, практически бесснежному. Высокогорные ледники мы видели лишь
издали, на востоке. Но это была первая встреча с горами и потому запомнилась
особенно ярко.
Помню восхитительные волнения подготовки к походу, которая началась еще
в январе. Кирилл собрал группу из восьми человек - четверо мужчин и четверо
молодых женщин. Все - учителя, кроме Таи, моей приятельницы по учебе в МАИ.
Он подробно описал нам весь маршрут по "крокам" - от горного селения
лесорубов Архыз до выхода к озеру Рица - так, как будто он уже проходил его.
"Кроки" - это подробные описания и схемы пройденных маршрутов, которые
каждая группа горных туристов по возвращении из похода сдает в библиотеку
Московского клуба туристов. Из комбинаций этих кроков составляют свои
маршруты командиры начинающих групп вроде нашей. Опытные группы ходят
частично по неизведанным тропам и перевалам, пополняя коллекцию кроков.
Маршруты, естественно, бывают различной трудности и опасности. Поэтому совет
клуба очень внимательно знакомится с горным опытом не только командира, но и
каждого участника группы, прежде чем дать свое разрешение на поход. Наш
маршрут был утвержден как поход самой легкой, первой категории. Снаряжение
группы - самое примитивное. Единственный ледоруб у Кирилла. Остальные
вырежут себе надежные палки уже на месте. Костюмы - обычные лыжные. Вместо
горных ботинок с твердой, крупнорифленой подметкой или металлическими
зубцами ("триконями") - лыжные ботинки, подбитые для увеличения трения
кордом от автомобильных шин. Для защиты от горного солнца - соломенные шляпы
с широкими полями и резинками под подбородок. Спальные мешки на ватине шили
сами. Рюкзаки - "абалаковские", небольшие, лежащие на спине, а не
возвышающиеся над головой, как нынешние. Их объема достаточно для нашего
минимального груза - в среднем по 25 килограммов у мужчин и 20 у женщин.
(Продукты на 15 дней похода, спальники, свитера, шерстяные носки, рукавицы,
котелки, топорики, ножи и электрические фонарики.) Сами рюкзаки довольно
тяжелые, зато сделанные из такой толстой и прочной ткани, что не боятся
зацепления за любые острые камни. Удалось купить две номинально двухместные
легкие палатки - "серебрянки". Двускатные, покрытые совершенно непромокаемой
тканью серебристого цвета - какого-то авиационного, может быть, парашютного
происхождения. Никаких ковриков для подстилки не берем, рассчитывая ставить
палатки на слой хвойного лапника или травы. В палатках расположатся по
четыре человека, будет тесно, предстоит спать на боку и переворачиваться
всем четверым одновременно.
Описывать подготовку к другим походам я не буду. Они отличались, ввиду
увеличения сложности, постепенным совершенствованием снаряжения. Со второго
похода у нас появилась страховочная ("основная") веревка. Потом - грудные
обвязки из "репшнура", на которые навешивают металлические "карабины" с
пружинными защелками. В них закрепляется или продевается страховочная
веревка. Года через три в продаже появились и польские горные ботинки. В
последующих походах (уже без Кирилла) ледорубы были у всех участников. Но
скальные и ледовые крючья я увидел впервые только в альплагере...
Поездом мы доехали до Черкесска. Потом рейсовым автобусом до станицы
Зеленчукской. Здесь цивилизация кончалась. До поселка Архыз мы добирались на
порожнем грузовичке по меньшей мере пятнадцатилетнего возраста (марки АМО),
на котором возят лес из Архыза по вырубленной в горе дороге. На высоте
примерно пятидесяти метров она нависает над бурной и полноводной рекой
Зеленчук. Ширина этой дороги такова, что два грузовичка на ней разминуться
не могут. Тому из них, кто находится ниже, приходится пятиться задним ходом
до ближайшей ниши в скале, сделанной специально для разъезда.
Ехали быстро. Примерно на середине пути, который длился часов пять,
остановились на вырубленной в скале довольно большой площадке, в глубине
которой стоял маленький магазинчик. Вместе с водителем, чтобы размять ноги,
мы зашли в него. И с ужасом увидели, как продавец налил, а наш шофер выпил
полстакана водки и, не закусывая, направился к грузовичку. Погрузились и мы.
А что нам оставалось делать? Потом в Архызе нам объяснили, что все это в
порядке вещей. По узкой горной дороге, все время немного осыпающейся с
ближнего к реке края, надо ехать быстро и лихо - без колебаний. Иногда одно
или другое колесо с наружной стороны оказывается над пустотой. Такое место
надо проскакивать быстро, по инерции, чтобы машина не успела накрениться,
застрять и сползти в пропасть. (Кстати, по дороге мы видели внизу, у реки,
два или три грузовичка, которых постигла эта участь.)
Ночевали в Архызе, на полу маленькой поселковой школы. Наутро Кирилл
повел нас для акклиматизации и тренировки, без рюкзаков, на хребет
Абишера-Ахуба, возвышающийся над поселком. Раньше на хребте разрабатывали
баритовые рудники, и потому туда вела, петляя по лесу, довольно хорошая и не
очень крутая дорога длиной около трех километров. Впоследствии я поднимался
по этой дороге много раз быстрым шагом. Но это первое в моей жизни
"восхождение" было мучительно трудным. Хотя мы шли медленно, сердце
колотилось так, что казалось, оно выскочит из груди, а ноги на половине
подъема начали дрожать.
Но вот мы вышли из леса на альпийский луг, сели в высокую траву и,
наконец, оглянулись вокруг. Перед глазами впервые открылась картина горной
страны. Бескрайний простор! Вздыбленный, словно море, высокими горами,
увенчанными белой пеной снежных полей и ледников. Они были далеко, эти горы,
и поднимались намного выше нашего уровня. И все же мы почувствовали себя
путниками, уже вступившими в пределы нового, ни на что не похожего царства.
Восхищенные и притихшие, снова и снова обшаривали взглядами гигантский
полукруг изломанного горами горизонта. Это первое впечатление от гор забыть
невозможно! Даже сейчас, спустя полвека, оно живо поднимается из глубин
памяти...
После еще одного дня акклиматизации в Архызе мы выступили в поход. Наш
путь лежал через довольно мрачный хвойный лес и невысокий хребтик "местного