Страница:
совсем новую. После чего до середины августа весь курс отправился на
войсковую практику в авиаполк, базировавшийся под Ленинградом. Тем временем
начальство согласовывало места для преддипломной практики. Меня направили в
Москву в НИИ-1 Наркомата авиапромышленности.
Наконец-то мы с Олей могли быть неразлучны в течение почти двух
месяцев! За это время нам обоим предстояло понять, чем завершится наш
четырехлетний заочный роман. В письмах, приведенных в предыдущей главе,
нет-нет да пробивались обоюдные сомнения в том, что этим завершением будет
счастливый брак. Первые дни в Москве не рассеяли, а, скорее укрепили эти
сомнения. Во всяком случае у меня. И не в плане злополучного "чувственного
желания" (письмо от 12.1.44). С ним-то как раз через год, когда начнется
наша регулярная семейная жизнь, будет все в порядке. Сомнения относились к
области соответствия наших характеров и взглядов на жизнь. (Вопреки
продиктованным тоской и одиночеством эпитетов превосходной степени, которыми
полны мои письма). Богиня сошла с пьедестала и оказалась обыкновенной
девушкой, порядком самолюбивой, ревнивой и капризной, без каких-то особенно
высоких нравственных достоинств. Наш брак был вполне возможен, но не
категорически предопределен. Разумеется, я пишу о своих чувствах, но думаю
(судя по последующим событиям), что подобные сомнения испытывала и Оля.
Сомнения еще очень неопределенные, смутные. А им противостояла ясная логика
завершения столь длительного романа, предполагавшая полную физическую
близость. Она и осуществилась, когда случай предоставил нам возможность
остаться вдвоем у меня дома. Никакое страстное желание ни меня, ни мою
подругу на это не толкало. И "подвиг" наш не был вознагражден
предполагающимся при этом наслаждением. Скорее это был "аванс", обещающий
такое вознаграждение в будущем. И, как я уже упомянул, нас не обманувший.
Пока же из случившегося, вопреки всем сомнениям, для меня вытекала
бесспорная необходимость жениться на Оле. Ее диктовали мои тогдашние
представления о чести. Если наш семейный союз окажется неудачным, то при
другой попытке будет заведомо известно, что Оля рассталась со своим
девичеством в лоне законного брака. (Здесь современный читатель может вволю
посмеяться!)
Мы не могли немедленно зарегистрироваться, так как офицеру в то время
на это требовалось разрешение командования. Но объявить себя мужем и женой и
отпраздновать свадьбу мы могли. Что мы и сделали. Свадьбу праздновали на
квартире у родителей Оли. Неожиданно моя мама категорически отказалась на
ней присутствовать. Она не пожелала как-либо мотивировать свой отказ, но мне
было ясно, что причиной его был тот факт, что Оля - русская. Странное это
дело! Мои родители не имели никакого внешнего отношения к еврейству. Никогда
не говорили на еврейском языке. Уверен, что они его давно забыли. Но
какое-то подсознательное, воспитанное многовековой традицией неприятие
смешанных браков у мамы сохранилось.
Олю ее отсутствие на свадьбе очень обидело. Тем не менее мы начали свою
семейную жизнь в нашей с мамой квартире (находившейся на той же улице), где
мы могли расположиться в отдельной комнате. В середине октября я уехал в
Ленинград, а Оля вернулась к своим родителям.
Моя практика в НИИ-1 оказалась довольно успешной. Мне удалось
предложить конструкцию выходного сопла для реактивного двигателя с
регулируемым профилем сечения. По прикидочным расчетам такое сопло могло
увеличить тягу двигателя. Академия тем временем успела разместиться в
отведенных для нее зданиях. Мы, дипломники, получили в свое распоряжение
отменную "дипломку" - просторную комнату, обеспеченную достаточным
количеством рабочих столов и подвижных чертежных досок ("кульманов"). Жили
на частных квартирах. Мы с моим товарищем Андреем Детлафом сняли комнату на
двоих.
29 октября пришла телеграмма от Оли. Она спрашивала, оставлять ли ей
сына. Это означало, что, несмотря на наши неумелые предосторожности, она
забеременела. Что я мог ответить? В прочности нашего брака мы оба были
далеко не уверены. Появление ребенка еще осложнило бы ситуацию. Но аборты
были запрещены. Подпольно их делали какие-то бабки. Вполне вероятно, что в
антисанитарных условиях. Решавшиеся на такую операцию матери рисковали
жизнью. Степень этого риска я мог попытаться оценить только на месте. В тот
же день вечером без разрешения начальства, без документов и билета я уехал в
Москву.
Пребывание в "дипломке" никто не контролировал - мы имели право
заниматься расчетами дома. Сказал Андрею, что уезжаю на пару дней по
срочному делу. Война закончилась, и такие отлучки были нередки, даже в нашей
Академии. Единственное условие - не попадаться на глаза офицерским патрулям.
Проводники общих вагонов и билетные контролеры с военными предпочитали не
связываться. От патрулей, проверявших поезда, мне удавалось прятаться на
багажных полках. А в Москве однажды Бог спас. Я выходил в довольно густой
толпе из метро на вокзальную площадь. Шагах в двадцати от выхода увидел
ожидавшую нас команду из пяти офицерских патрулей. Впереди меня шли четверо
офицеров. Их разобрали по рукам патрульные. Пятый из них, еще свободный,
явно поджидал меня. Стоило мне замедлить шаг или попытаться свернуть в
сторону, и я пропал бы. Оставалось надеяться на чудо. И оно свершилось!
Какой-то очень спешивший майор обогнал меня и был остановлен "моим"
патрульным. Появилась возможность, откозыряв ему, спокойно пройти мимо.
С Ольгой я пробыл три дня. Ей нездоровилось. Никакой бабки мы найти не
смогли - уехал ни с чем. В Ленинград прибыл 3-го ноября днем. Никто не
заметил моего отсутствия. Но утром того же дня, опасаясь, что меня
арестовали и надо выручать, Андрей сообщил начальнику курса об исчезновении
своего товарища по комнате. Мне сильно не повезло. В те же дни, в связи с
падением дисциплины в победившей армии, Верховный Главнокомандующий издал
приказ об ее укреплении, где, в частности, предписывалось строго наказывать
за самовольные отлучки из части. Я попал в положение "козла отпущения".
Самоволка длительностью более двух суток в военное время приравнивалась к
дезертирству. Командир части имел право расстрелять виновного на месте. В
мирное время его надлежало отдать под суд военного трибунала. Начальник
Академии проявил великую снисходительность, приказав судить меня
"офицерскому суду чести", то есть моим же однокурсникам.
Назначили через неделю. В тот же день состоялось партийное собрание
курса, где меня, естественно, исключили из партии. Так что после
партсобрания я отправился прямехонько на суд. Заседание происходило в
будничной обстановке лекционной аудитории. Меня поставили у доски, лицом к
амфитеатру, где располагался весь наш курс. Я так и не понял, кто здесь
судьи, а кто - "публика". Допрашивал меня старшина курса Женька Рыжов.
Очевидно, он исполнял обязанности председателя суда. Определенного
обвинителя, а также защитника не было. Впрочем, я прекрасно понимал, что
решение суда уже подготовлено командованием и что меня ожидает
"показательный" приговор. Недаром в аудитории присутствовали начальник
строевой части Академии и замполит нашего факультета генерал Котов. Однако
оснований для особого волнения у меня не было.
Раз уж не отдали под трибунал, тюрьма мне не грозит. Максимум -
исключение из Академии. Но я уже давно отказался от военной карьеры и при
первой же возможности собирался уйти на "гражданку". Куда сильнее меня
тревожило исключение из партии. Все же надеялся, что решение курсовой
партгруппы принято "для острастки" и парткомиссия Академии заменит
исключение на строгий выговор. Ведь я отличник учебы и строевой подготовки в
течение всех четырех лет! Единственный на курсе, кому присвоено звание
техника-лейтенанта. Остальные аттестованы младшими техниками-лейтенантами. С
этим должны посчитаться...
Ход "судебного разбирательства" ничем не отличался от обычного собрания
курса. Честно рассказываю обстоятельства дела и причину скоропалительной
поездки в Москву. Начинается обсуждение. Сначала выступают несколько явных
недоброжелателей. С притворным гневом осуждают меня за совершенное
преступление, хотя отлично знают, что оно не первое на нашем курсе. Требуют
отчисления из Академии. Потом мои друзья Колька Смирнов и Леонид Дмитриев
предлагают еще и разжаловать в рядовые. Это означало немедленную
демобилизацию. Затем меня просят ненадолго выйти из аудитории. По
возвращении Женька зачитывает приговор суда. В нем содержится ходатайство об
отчислении, но предложение о разжаловании в рядовые отсутствует. Я этим
огорчен, но не слишком, поскольку не очень-то верил, что присутствовавшее на
суде начальство санкционирует мое освобождение от военной службы.
Зато неожиданным и тяжелым ударом для меня является информация генерала
Котова о том, что одновременно с нашим судом состоялось экстренное заседание
парткомиссии Академии, которая утвердила решение об исключении из партии. Я
поражен поспешностью этого решения и тем, что оно принято в мое отсутствие.
Но это лишь попутно. Главное - сам факт действительно состоявшегося
исключения из партии. Убийственно несправедливый! Ведь я остаюсь искренне
преданным делу партии коммунистом. Смысл моей жизни в служении обществу, в
подражании "Великому гражданину", облик которого пленил меня еще в школьные
годы. Вне партии такое служение невозможно. Исключение для меня означает
гражданскую смерть!..
Вышел из здания Академии в состоянии полной растерянности. Не знал,
куда идти, у кого искать поддержки. И вдруг осознал, что поддержать меня
может только работа и что идти мне следует в нашу "дипломку". Вернулся, взял
на вахте ключ и проработал над своим проектом всю ночь до утра. Сна не было
"ни в одном глазу". Мозг работал как хорошо отлаженный механизм. В эту ночь
мне удалось сделать лучшую, наиболее оригинальную расчетную часть диплома.
Казалось бы, в связи с отчислением в этом уже не было никакого смысла. А
может быть, и был - в порядке самоутверждения вопреки произволу начальства.
Отчисление офицера из Академии утверждается где-то в очень высоких
военных сферах. А это процедура долгая. Управление кадров ВВС только 4
января 46-го года приняло соответствующее решение. А отчислили меня приказом
по Академии лишь 24 января. Таким образом, в течение почти трех месяцев я
оставался слушателем Академии, дипломником. В качестве такового даже съездил
в Москву, в НИИ-1, поскольку руководителем дипломной работы числился
профессор Варшавский из отдела Бондарюка, где проходила моя преддипломная
практика. Ему я показал сделанные в ту ночь расчеты. Он их одобрил.
Еще 13 ноября я послал Ольге телеграмму с советом не рисковать
"операцией". Судьба ребенка, а значит, и сохранения нашего брака была решена
положительно.
На 10 декабря мне назначили явку в парткомиссию Ленинградского военного
округа для окончательного утверждения исключения из партии. Сомневаться в
том, что оно будет утверждено у меня не было никаких оснований. Они ведь
ничего не знали обо мне и моих заслугах во время обучения в Академии. Пустая
формальность! На комиссии я откровенно, без всяких эмоций рассказал историю
моей поездки в Москву. Мне задали несколько вопросов по поводу нашего брака.
Потом я увидел, как вдоль длинного стола из рук в руки от председателя ко
мне поплыл мой партбилет. Сначала не понял, что это означает, и глупо
спросил: "Вы меня оставляете в партии?" Генерал, возглавлявший комиссию,
по-доброму усмехнулся и сказал: "Оставляем, оставляем, но со строгим
выговором в учетную карточку. И смотрите, чтобы с Вами больше не случалось
подобных казусов".
Когда я вышел из флигеля здания Генерального штаба на Невский, мне
казалось, что счастливее меня на свете нет человека!..
26 января я отбыл из Ленинграда в Москву с предписанием дальнейшего
следования к месту службы в город Ворошилов-Уссурийский в распоряжение
начальника отдела кадров
9-й Воздушной армии подполковника Тыворского. В строке "срок прибытия"
стояло 22 февраля 1946 года.
Перед отъездом из Академии я в строевом отделе получил разрешение на
брак. Сразу по приезде в Москву мы с Олей расписались. В метрике будущего
ребенка графа "отец" должна быть заполнена. В этом не было сомнений. Уезжал
я 14 февраля. Оля возвращалась к своим родителям...
Места в общем вагоне поезда Москва - Владивосток занимались с боем. Мне
удалось вспрыгнуть на площадку общего вагона, когда состав подавали к
перрону. В результате чего я оказался счастливым обладателем средней полки.
На все восемь суток предстоящего пути мне была гарантирована возможность
вольготно спать по ночам. Однако на нижней полке подо мной разместилась
семья с грудным младенцем и 10-летней девочкой. Мне стало стыдно
роскошествовать одному, и я взял ту славную девчурку к себе. Спать вдвоем на
полке было уже не очень вольготно. Зато девочка высыпалась, да и родители
внизу могли поочередно устраиваться на ночлег. День моя маленькая подружка
тоже предпочитала гостить у меня. Я рассказывал ей сказки, какие еще помнил,
а когда их запас истощился, стал выдумывать разные приключения, отдавая дань
опытам своего дворового детства.
Однако на третий день пути эта идиллия внезапно оборвалась. В Молотове
поезд должен был стоять час. Накинув шинель, я отправился в расположенную
неподалеку столовую для военнослужащих пообедать. Вернулся через 35 минут и
обнаружил, что мой поезд ушел. Оказывается, он опаздывал. С ужасом вспомнил,
что на моей полке, кроме вещмешка, на ремне от гимнастерки остался
заряженный пистолет - трофейный "вальтер", подаренный мне фронтовиком,
одноклассником Ольги. (Ему все равно пришлось бы его лишиться - вышел приказ
о сдаче трофейного оружия.) Пистолет стоял на предохранителе, но в стволе
уже находился патрон. Хотя в Москве сразу после войны "пошаливали" разные
банды, в поезде такая боеготовность, конечно, была не нужна... Что если моя
девчурка начнет играть с пистолетом и нечаянно спустит предохранитель?
Побежал к военному коменданту вокзала. Тот послал телефонограмму на
станцию Кунгур, где поезд делал первую остановку. Вечером туда можно было
доехать пригородной электричкой. От нечего делать пошел осматривать город. К
счастью, все кончилось благополучно - вещи и пистолет сняли. Составив
соответствующий акт, пистолет отобрали. Поезд до Владивостока ходил раз в
неделю, да и вряд ли удалось бы сесть на него в Кунгуре. Началось мое
путешествие "на перекладных".
С помощью военного коменданта удалось втиснуться в проходящий поезд до
Омска, куда прибыл 20-го. Сутки в Омске (ночь на вокзале). Потом на поезде
из Челябинска трое суток до Иркутска. Все это уже без всяких удобств, сидя.
Из Иркутска на следующий день удалось уехать с билетом в плацкартный вагон
поездом Иркутск - Владивосток. Менее чем через 5 суток прибыл к месту
назначения, в город Ворошилов-Уссурийский. Эти пять суток оказались
неожиданно интересными. В одном полукупе со мной ехал одетый в штатское
инженер-полковник Коварский с женой. Когда мы познакомились, выяснилось, что
едем в одно и то же место. Мой попутчик оказался начальником аэродромной
службы 9-й Воздушной армии (генеральская должность), куда получил
направление и я. Супруги Коварские - москвичи, интеллигентные и прекрасно
образованные люди. Его жена свободно говорит на английском и немецком
языках. А главное - очень сильно играет в преферанс! Мы коротали время в
беседах о литературе (я, в основном, слушал) и игрой в преферанс. Мою
историю с исключением из Академии они выслушали с горячим сочувствием.
В Ворошилове Коварских ожидала машина, и я с не положенным по чину
удобством проехал двенадцать километров по степи до поселка Воздвиженка, где
находился штаб армии. В отделе кадров получил назначение в 304-й
истребительный авиаполк, базировавшийся близ городка Спасск-Дальний. Это в
четырех километрах от Ворошилова по железной дороге в сторону Владивостока,
до которого остается всего восемь километров.
Прежде чем начать рассказ о службе в полку, мне представляется уместным
поделиться впечатлениями того времени от городов, которые я успел осмотреть
во время моего путешествия. Во избежание ошибок памяти просто приведу здесь
короткие фрагменты из подробного письма Ольге от 5 марта 46-го года:
Молотов (ныне Пермь): "Городишко произвел впечатление приятное. Домишки
маленькие, но аккуратные, улицы ровные. Кондукторы в трамваях весьма
ретивые, а вагоновожатый на остановках стоит у двери и проверяет билеты у
выходящих. Девушки миловидные и скромные. Оперный театр недурен и снаружи, а
по репертуару не уступит Большому. Книг в магазинах нет, зато есть один
"Гастроном", хотя и неважнецкий. Все часы на улицах, в отличие от
Ленинграда, показывают одно и то же время. Много "эскулапских вузов:
медицинский, стоматологический, фармацевтический, ветеринарный".
Омск: "Ну до чего дрянной город! Приехал вечером. Темно. Город не
освещается, улицы кривые и грязные. Дома деревянные, краска облуплена.
Ставни окон везде настороженно, наглухо закрыты. По рассказам жителей, в
городе часты грабежи, убийства. Бродил от гостиницы к гостинице - мест нигде
нет... Ездил в город и днем. Он уже не такой жуткий, но еще более
отталкивает грязью, беспорядочным столпотворением улиц, неряшливостью
прохожих. Пытался позвонить в Москву, но разговор давали только ночью, а
вечером уже шел поезд на Иркутск".
Иркутск: "Хороший городок. Домики все больше двухэтажные, но каменные,
аккуратные. Попадаются и большие новые дома. Улицы ровные, довольно чисто.
Огромный завод тяжелого машиностроения. При нем большой и светлый клуб.
Рядом с ним, перпендикулярно к дому (как в Москве "Берегись автомобиля")
хорошо заметная, светящаяся надпись: "Ночной обмывочный профилактический
венерический пункт". Немного дальше продают спирт в ларьке. Совершенно
московские извозчики 30-х годов (наверное, вывезенные сюда). Деревья вдоль
улиц. Театр музкомедии, оперный и драматический. Все чудно уживается между
собой, и город производит приятное впечатление".
Ворошилов: "Городок неплохой. Домишки все больше одноэтажные,
деревянные. Только в центре - двухэтажные, каменные. Но все побелено и
выглядит аккуратно, как на Украине. Да и большинство жителей - украинцы.
Театр, два кинотеатра. Педучилище, городская библиотека. В книжном магазине
иногда кое-что бывает неплохое, но только в букинистическом порядке.
Коммерческих магазинов еще нет, только хлебные. Город на равнине, лишь на
горизонте виднеются сопки.
Очень сильные ветры. Никогда не видел такой степи, как та, по которой
мы ехали к штабу армии. Абсолютная равнина, абсолютная: ни кустика, ни
деревца, ни бугорка, ни ямки. Место немного возвышенное, поэтому даже сопок
не видно на горизонте. Совершенная пустота - аж жутко".
Позволю себе перенести сюда (заодно!) и впечатление от столицы
Дальневосточного края, которую я посетил позднее. Опять же, описание
документировано - из письма Ольге от 31 марта 46-го года.
Владивосток: "Обхохотаться! Представь себе на минутку бурно волнующееся
море, огромные крутые валы обгоняют друг друга во всех направлениях.
Сталкиваются и разбегаются, оставляя между собой пропасти... и вдруг эти
гигантские, по нескольку сот метров высоты валы мгновенно застыли и
превратились в сопки. Потом какой-то чародей высыпал на этот застывший
водоворот маленькие и большие коробки домов и повелел им остаться на земле
там, где они ее коснулись, - так возник город.
Дом, стоящий позади другого, своим фундаментом возвышается над крышей
переднего. Улица под углом в тридцать градусов карабкается в гору. Крайние
ее дома метров на 500-600 выше центра, а некоторые проказники домишки
забрались на самые вершины и с километровой высоты поплевывают на своих
более умеренных собратьев. Две главные улицы не уступают любой московской,
на остальных - грязь и маленькие, чудом прилепившиеся к горе домики. Бедняга
трамвай совершает непостижимые подвиги, карабкаясь по этим крутизнам
(впрочем, не бескорыстно - билет стоит рублевку). Под обрывом, что тянется
вдоль главной улицы, - порт. Воочию убедился, что главные части морского
судна - это его мачты и трубы. Сначала при взгляде на толпу кораблей только
их и можно различить. Причем такая в них путаница, что я проникаюсь великим
почтением к крановщикам за то, что они разбираются, какой пароход чем
грузить. Пару слов о кранах. Ну какой величины может быть подъемный кран?
Краны на строительстве нашего Дворца Советов - игрушки. Представь себе
махину высотой с дом Совнаркома, с поперечным хоботом почти такой же длины.
Площадь основания его башни, пожалуй, не уступит площади приличного
московского дома вроде нашего. И вот такая махина поворачивается. А на самом
верху на высоте в сотню метров над морем - будочка и в ней крошечный
человечек. Крановой братии поменьше размером - целый лес.
Город весь подчинен порту. Морячки составляют 90% мужского населения.
Женщины очень хорошо одеты, хотя часто встречаются и крикливо разряженные
портовые шлюхи. Много пивных и всего один книжный магазин на весь город, и
тот закрыт. По улицам возят самураев на работы. Все маленькие, желтые,
точь-в-точь такие, как на картинках. Больше половины - в очках. А залив
хорош - огромный. Уходит вдаль, теряясь в дымке".
Однако пора вернуться к основной линии моего рассказа.
Перед отъездом в полк мне пришлось заночевать в Ворошилове. Нашел приют
у одного очень симпатичного украинца по фамилии Совко. В его доме и был
написан подробный отчет Оле о моих дорожных приключениях. В этом же письме
есть несколько строк о приеме, оказанном мне хозяином дома. От этого приема
у меня осталось такое светлое воспоминание, что не могу отказать себе в
удовольствии привести здесь и эти строки из письма:
"Хозяин лег на полу, уступив мне свою кушетку. Семья живет бедно. Тем
не менее меня накормили ужином, выставив на стол банку консервов - явно
последнюю, хранившуюся "до случая". Утром заставили позавтракать своим
бедняцким постным супом. Ты знаешь, что для меня нет радостнее дня, чем тот,
когда я встречаю хорошего человека. Пошел на базар, купил мяса, конфет и
печенья для их дочурки. Сейчас будем пировать".
Полк, в который я прибыл 7-го утром, переброшен сюда с запада после
окончания войны с Германией. Принять участие в боях здесь он не успел.
Вскоре после атомной бомбардировки Хиросимы Япония капитулировала. Однако
для сохранения боевой формы летчиков регулярно совершались тренировочные
полеты истребителей. Аэродромом служила совершенно ровная долинка, покрытая
чахлой прошлогодней травой и уже освободившаяся от снега. Ее окружали
невысокие сопки. У продольного края долинки выстроился весь полк - три
эскадрильи по десять машин в каждой. Истребители типа Ла-5 (мотор -
двухрядная "звезда" воздушного охлаждения). За их линией - двухэтажное
здание командного пункта. В нем же несколько комнат отведено для офицерского
общежития летчиков. Рядом - барак для сержантов-механиков. В сотне метров
позади виднеется несколько кирпичных, тоже двухэтажных и порядочно
обветшалых домов, в одном из которых находятся жилые помещения для
командного состава полка. По-видимому, до войны здесь тоже был военный
городок. Наверное, более многолюдный, так как от него сохранилось и довольно
уродливое здание Дома культуры (ДК). Близ начала взлетной полосы
расположились одноэтажные постройки: столовая и полевая авиаремонтная
мастерская (ПАРМ). Рядом с ней - довольно большой ангар, куда помещают
ремонтируемые самолеты. Разумеется, все эти подробности я узнал позднее.
После беседы с командиром полка майором Токаревым получил назначение на
должность механика самолета вне штата, сроком на четыре месяца - до
аттестации. Моя история сразу стала известна командиру полка, а потом и
всему полку, поскольку из Академии я привез (в запечатанном виде) свое
личное дело. История эта вызвала сочувствие. Впоследствии мне не раз
случалось услышать от летчиков и механиков, что со мной обошлись слишком
круто.
Поселили меня в одну из комнат офицерского общежития вместе с четырьмя
молодыми летчиками-лейтенантами военного призыва и еще одним довольно
странным соседом, о котором я расскажу позже. Летный состав полка полностью
обновился за время войны на Западе, за исключением одного пилота-командира
третьей эскадрильи, Героя Советского Союза капитана Беликова. К этой
эскадрилье меня и приписали в качестве стажера. Едва я успел познакомиться с
ее механиками и не получил еще конкретного задания, как 13 марта был вызван
на пятнадцать дней в штаб армии, в распоряжение ее главного инженера.
Он мне поручил привести в порядок имевшуюся при штабе техническую
библиотечку, а затем направить необходимую литературу в дивизии. Работа
писарская, но требующая определенной квалификации. Кстати, с техническим
образованием командного состава армии дело обстояло плохо: ни один из
главных инженеров дивизий, не говоря уже о полках, не имел высшего
образования, хотя бы гражданского. Полагаю, что меня выдернули из полка по
войсковую практику в авиаполк, базировавшийся под Ленинградом. Тем временем
начальство согласовывало места для преддипломной практики. Меня направили в
Москву в НИИ-1 Наркомата авиапромышленности.
Наконец-то мы с Олей могли быть неразлучны в течение почти двух
месяцев! За это время нам обоим предстояло понять, чем завершится наш
четырехлетний заочный роман. В письмах, приведенных в предыдущей главе,
нет-нет да пробивались обоюдные сомнения в том, что этим завершением будет
счастливый брак. Первые дни в Москве не рассеяли, а, скорее укрепили эти
сомнения. Во всяком случае у меня. И не в плане злополучного "чувственного
желания" (письмо от 12.1.44). С ним-то как раз через год, когда начнется
наша регулярная семейная жизнь, будет все в порядке. Сомнения относились к
области соответствия наших характеров и взглядов на жизнь. (Вопреки
продиктованным тоской и одиночеством эпитетов превосходной степени, которыми
полны мои письма). Богиня сошла с пьедестала и оказалась обыкновенной
девушкой, порядком самолюбивой, ревнивой и капризной, без каких-то особенно
высоких нравственных достоинств. Наш брак был вполне возможен, но не
категорически предопределен. Разумеется, я пишу о своих чувствах, но думаю
(судя по последующим событиям), что подобные сомнения испытывала и Оля.
Сомнения еще очень неопределенные, смутные. А им противостояла ясная логика
завершения столь длительного романа, предполагавшая полную физическую
близость. Она и осуществилась, когда случай предоставил нам возможность
остаться вдвоем у меня дома. Никакое страстное желание ни меня, ни мою
подругу на это не толкало. И "подвиг" наш не был вознагражден
предполагающимся при этом наслаждением. Скорее это был "аванс", обещающий
такое вознаграждение в будущем. И, как я уже упомянул, нас не обманувший.
Пока же из случившегося, вопреки всем сомнениям, для меня вытекала
бесспорная необходимость жениться на Оле. Ее диктовали мои тогдашние
представления о чести. Если наш семейный союз окажется неудачным, то при
другой попытке будет заведомо известно, что Оля рассталась со своим
девичеством в лоне законного брака. (Здесь современный читатель может вволю
посмеяться!)
Мы не могли немедленно зарегистрироваться, так как офицеру в то время
на это требовалось разрешение командования. Но объявить себя мужем и женой и
отпраздновать свадьбу мы могли. Что мы и сделали. Свадьбу праздновали на
квартире у родителей Оли. Неожиданно моя мама категорически отказалась на
ней присутствовать. Она не пожелала как-либо мотивировать свой отказ, но мне
было ясно, что причиной его был тот факт, что Оля - русская. Странное это
дело! Мои родители не имели никакого внешнего отношения к еврейству. Никогда
не говорили на еврейском языке. Уверен, что они его давно забыли. Но
какое-то подсознательное, воспитанное многовековой традицией неприятие
смешанных браков у мамы сохранилось.
Олю ее отсутствие на свадьбе очень обидело. Тем не менее мы начали свою
семейную жизнь в нашей с мамой квартире (находившейся на той же улице), где
мы могли расположиться в отдельной комнате. В середине октября я уехал в
Ленинград, а Оля вернулась к своим родителям.
Моя практика в НИИ-1 оказалась довольно успешной. Мне удалось
предложить конструкцию выходного сопла для реактивного двигателя с
регулируемым профилем сечения. По прикидочным расчетам такое сопло могло
увеличить тягу двигателя. Академия тем временем успела разместиться в
отведенных для нее зданиях. Мы, дипломники, получили в свое распоряжение
отменную "дипломку" - просторную комнату, обеспеченную достаточным
количеством рабочих столов и подвижных чертежных досок ("кульманов"). Жили
на частных квартирах. Мы с моим товарищем Андреем Детлафом сняли комнату на
двоих.
29 октября пришла телеграмма от Оли. Она спрашивала, оставлять ли ей
сына. Это означало, что, несмотря на наши неумелые предосторожности, она
забеременела. Что я мог ответить? В прочности нашего брака мы оба были
далеко не уверены. Появление ребенка еще осложнило бы ситуацию. Но аборты
были запрещены. Подпольно их делали какие-то бабки. Вполне вероятно, что в
антисанитарных условиях. Решавшиеся на такую операцию матери рисковали
жизнью. Степень этого риска я мог попытаться оценить только на месте. В тот
же день вечером без разрешения начальства, без документов и билета я уехал в
Москву.
Пребывание в "дипломке" никто не контролировал - мы имели право
заниматься расчетами дома. Сказал Андрею, что уезжаю на пару дней по
срочному делу. Война закончилась, и такие отлучки были нередки, даже в нашей
Академии. Единственное условие - не попадаться на глаза офицерским патрулям.
Проводники общих вагонов и билетные контролеры с военными предпочитали не
связываться. От патрулей, проверявших поезда, мне удавалось прятаться на
багажных полках. А в Москве однажды Бог спас. Я выходил в довольно густой
толпе из метро на вокзальную площадь. Шагах в двадцати от выхода увидел
ожидавшую нас команду из пяти офицерских патрулей. Впереди меня шли четверо
офицеров. Их разобрали по рукам патрульные. Пятый из них, еще свободный,
явно поджидал меня. Стоило мне замедлить шаг или попытаться свернуть в
сторону, и я пропал бы. Оставалось надеяться на чудо. И оно свершилось!
Какой-то очень спешивший майор обогнал меня и был остановлен "моим"
патрульным. Появилась возможность, откозыряв ему, спокойно пройти мимо.
С Ольгой я пробыл три дня. Ей нездоровилось. Никакой бабки мы найти не
смогли - уехал ни с чем. В Ленинград прибыл 3-го ноября днем. Никто не
заметил моего отсутствия. Но утром того же дня, опасаясь, что меня
арестовали и надо выручать, Андрей сообщил начальнику курса об исчезновении
своего товарища по комнате. Мне сильно не повезло. В те же дни, в связи с
падением дисциплины в победившей армии, Верховный Главнокомандующий издал
приказ об ее укреплении, где, в частности, предписывалось строго наказывать
за самовольные отлучки из части. Я попал в положение "козла отпущения".
Самоволка длительностью более двух суток в военное время приравнивалась к
дезертирству. Командир части имел право расстрелять виновного на месте. В
мирное время его надлежало отдать под суд военного трибунала. Начальник
Академии проявил великую снисходительность, приказав судить меня
"офицерскому суду чести", то есть моим же однокурсникам.
Назначили через неделю. В тот же день состоялось партийное собрание
курса, где меня, естественно, исключили из партии. Так что после
партсобрания я отправился прямехонько на суд. Заседание происходило в
будничной обстановке лекционной аудитории. Меня поставили у доски, лицом к
амфитеатру, где располагался весь наш курс. Я так и не понял, кто здесь
судьи, а кто - "публика". Допрашивал меня старшина курса Женька Рыжов.
Очевидно, он исполнял обязанности председателя суда. Определенного
обвинителя, а также защитника не было. Впрочем, я прекрасно понимал, что
решение суда уже подготовлено командованием и что меня ожидает
"показательный" приговор. Недаром в аудитории присутствовали начальник
строевой части Академии и замполит нашего факультета генерал Котов. Однако
оснований для особого волнения у меня не было.
Раз уж не отдали под трибунал, тюрьма мне не грозит. Максимум -
исключение из Академии. Но я уже давно отказался от военной карьеры и при
первой же возможности собирался уйти на "гражданку". Куда сильнее меня
тревожило исключение из партии. Все же надеялся, что решение курсовой
партгруппы принято "для острастки" и парткомиссия Академии заменит
исключение на строгий выговор. Ведь я отличник учебы и строевой подготовки в
течение всех четырех лет! Единственный на курсе, кому присвоено звание
техника-лейтенанта. Остальные аттестованы младшими техниками-лейтенантами. С
этим должны посчитаться...
Ход "судебного разбирательства" ничем не отличался от обычного собрания
курса. Честно рассказываю обстоятельства дела и причину скоропалительной
поездки в Москву. Начинается обсуждение. Сначала выступают несколько явных
недоброжелателей. С притворным гневом осуждают меня за совершенное
преступление, хотя отлично знают, что оно не первое на нашем курсе. Требуют
отчисления из Академии. Потом мои друзья Колька Смирнов и Леонид Дмитриев
предлагают еще и разжаловать в рядовые. Это означало немедленную
демобилизацию. Затем меня просят ненадолго выйти из аудитории. По
возвращении Женька зачитывает приговор суда. В нем содержится ходатайство об
отчислении, но предложение о разжаловании в рядовые отсутствует. Я этим
огорчен, но не слишком, поскольку не очень-то верил, что присутствовавшее на
суде начальство санкционирует мое освобождение от военной службы.
Зато неожиданным и тяжелым ударом для меня является информация генерала
Котова о том, что одновременно с нашим судом состоялось экстренное заседание
парткомиссии Академии, которая утвердила решение об исключении из партии. Я
поражен поспешностью этого решения и тем, что оно принято в мое отсутствие.
Но это лишь попутно. Главное - сам факт действительно состоявшегося
исключения из партии. Убийственно несправедливый! Ведь я остаюсь искренне
преданным делу партии коммунистом. Смысл моей жизни в служении обществу, в
подражании "Великому гражданину", облик которого пленил меня еще в школьные
годы. Вне партии такое служение невозможно. Исключение для меня означает
гражданскую смерть!..
Вышел из здания Академии в состоянии полной растерянности. Не знал,
куда идти, у кого искать поддержки. И вдруг осознал, что поддержать меня
может только работа и что идти мне следует в нашу "дипломку". Вернулся, взял
на вахте ключ и проработал над своим проектом всю ночь до утра. Сна не было
"ни в одном глазу". Мозг работал как хорошо отлаженный механизм. В эту ночь
мне удалось сделать лучшую, наиболее оригинальную расчетную часть диплома.
Казалось бы, в связи с отчислением в этом уже не было никакого смысла. А
может быть, и был - в порядке самоутверждения вопреки произволу начальства.
Отчисление офицера из Академии утверждается где-то в очень высоких
военных сферах. А это процедура долгая. Управление кадров ВВС только 4
января 46-го года приняло соответствующее решение. А отчислили меня приказом
по Академии лишь 24 января. Таким образом, в течение почти трех месяцев я
оставался слушателем Академии, дипломником. В качестве такового даже съездил
в Москву, в НИИ-1, поскольку руководителем дипломной работы числился
профессор Варшавский из отдела Бондарюка, где проходила моя преддипломная
практика. Ему я показал сделанные в ту ночь расчеты. Он их одобрил.
Еще 13 ноября я послал Ольге телеграмму с советом не рисковать
"операцией". Судьба ребенка, а значит, и сохранения нашего брака была решена
положительно.
На 10 декабря мне назначили явку в парткомиссию Ленинградского военного
округа для окончательного утверждения исключения из партии. Сомневаться в
том, что оно будет утверждено у меня не было никаких оснований. Они ведь
ничего не знали обо мне и моих заслугах во время обучения в Академии. Пустая
формальность! На комиссии я откровенно, без всяких эмоций рассказал историю
моей поездки в Москву. Мне задали несколько вопросов по поводу нашего брака.
Потом я увидел, как вдоль длинного стола из рук в руки от председателя ко
мне поплыл мой партбилет. Сначала не понял, что это означает, и глупо
спросил: "Вы меня оставляете в партии?" Генерал, возглавлявший комиссию,
по-доброму усмехнулся и сказал: "Оставляем, оставляем, но со строгим
выговором в учетную карточку. И смотрите, чтобы с Вами больше не случалось
подобных казусов".
Когда я вышел из флигеля здания Генерального штаба на Невский, мне
казалось, что счастливее меня на свете нет человека!..
26 января я отбыл из Ленинграда в Москву с предписанием дальнейшего
следования к месту службы в город Ворошилов-Уссурийский в распоряжение
начальника отдела кадров
9-й Воздушной армии подполковника Тыворского. В строке "срок прибытия"
стояло 22 февраля 1946 года.
Перед отъездом из Академии я в строевом отделе получил разрешение на
брак. Сразу по приезде в Москву мы с Олей расписались. В метрике будущего
ребенка графа "отец" должна быть заполнена. В этом не было сомнений. Уезжал
я 14 февраля. Оля возвращалась к своим родителям...
Места в общем вагоне поезда Москва - Владивосток занимались с боем. Мне
удалось вспрыгнуть на площадку общего вагона, когда состав подавали к
перрону. В результате чего я оказался счастливым обладателем средней полки.
На все восемь суток предстоящего пути мне была гарантирована возможность
вольготно спать по ночам. Однако на нижней полке подо мной разместилась
семья с грудным младенцем и 10-летней девочкой. Мне стало стыдно
роскошествовать одному, и я взял ту славную девчурку к себе. Спать вдвоем на
полке было уже не очень вольготно. Зато девочка высыпалась, да и родители
внизу могли поочередно устраиваться на ночлег. День моя маленькая подружка
тоже предпочитала гостить у меня. Я рассказывал ей сказки, какие еще помнил,
а когда их запас истощился, стал выдумывать разные приключения, отдавая дань
опытам своего дворового детства.
Однако на третий день пути эта идиллия внезапно оборвалась. В Молотове
поезд должен был стоять час. Накинув шинель, я отправился в расположенную
неподалеку столовую для военнослужащих пообедать. Вернулся через 35 минут и
обнаружил, что мой поезд ушел. Оказывается, он опаздывал. С ужасом вспомнил,
что на моей полке, кроме вещмешка, на ремне от гимнастерки остался
заряженный пистолет - трофейный "вальтер", подаренный мне фронтовиком,
одноклассником Ольги. (Ему все равно пришлось бы его лишиться - вышел приказ
о сдаче трофейного оружия.) Пистолет стоял на предохранителе, но в стволе
уже находился патрон. Хотя в Москве сразу после войны "пошаливали" разные
банды, в поезде такая боеготовность, конечно, была не нужна... Что если моя
девчурка начнет играть с пистолетом и нечаянно спустит предохранитель?
Побежал к военному коменданту вокзала. Тот послал телефонограмму на
станцию Кунгур, где поезд делал первую остановку. Вечером туда можно было
доехать пригородной электричкой. От нечего делать пошел осматривать город. К
счастью, все кончилось благополучно - вещи и пистолет сняли. Составив
соответствующий акт, пистолет отобрали. Поезд до Владивостока ходил раз в
неделю, да и вряд ли удалось бы сесть на него в Кунгуре. Началось мое
путешествие "на перекладных".
С помощью военного коменданта удалось втиснуться в проходящий поезд до
Омска, куда прибыл 20-го. Сутки в Омске (ночь на вокзале). Потом на поезде
из Челябинска трое суток до Иркутска. Все это уже без всяких удобств, сидя.
Из Иркутска на следующий день удалось уехать с билетом в плацкартный вагон
поездом Иркутск - Владивосток. Менее чем через 5 суток прибыл к месту
назначения, в город Ворошилов-Уссурийский. Эти пять суток оказались
неожиданно интересными. В одном полукупе со мной ехал одетый в штатское
инженер-полковник Коварский с женой. Когда мы познакомились, выяснилось, что
едем в одно и то же место. Мой попутчик оказался начальником аэродромной
службы 9-й Воздушной армии (генеральская должность), куда получил
направление и я. Супруги Коварские - москвичи, интеллигентные и прекрасно
образованные люди. Его жена свободно говорит на английском и немецком
языках. А главное - очень сильно играет в преферанс! Мы коротали время в
беседах о литературе (я, в основном, слушал) и игрой в преферанс. Мою
историю с исключением из Академии они выслушали с горячим сочувствием.
В Ворошилове Коварских ожидала машина, и я с не положенным по чину
удобством проехал двенадцать километров по степи до поселка Воздвиженка, где
находился штаб армии. В отделе кадров получил назначение в 304-й
истребительный авиаполк, базировавшийся близ городка Спасск-Дальний. Это в
четырех километрах от Ворошилова по железной дороге в сторону Владивостока,
до которого остается всего восемь километров.
Прежде чем начать рассказ о службе в полку, мне представляется уместным
поделиться впечатлениями того времени от городов, которые я успел осмотреть
во время моего путешествия. Во избежание ошибок памяти просто приведу здесь
короткие фрагменты из подробного письма Ольге от 5 марта 46-го года:
Молотов (ныне Пермь): "Городишко произвел впечатление приятное. Домишки
маленькие, но аккуратные, улицы ровные. Кондукторы в трамваях весьма
ретивые, а вагоновожатый на остановках стоит у двери и проверяет билеты у
выходящих. Девушки миловидные и скромные. Оперный театр недурен и снаружи, а
по репертуару не уступит Большому. Книг в магазинах нет, зато есть один
"Гастроном", хотя и неважнецкий. Все часы на улицах, в отличие от
Ленинграда, показывают одно и то же время. Много "эскулапских вузов:
медицинский, стоматологический, фармацевтический, ветеринарный".
Омск: "Ну до чего дрянной город! Приехал вечером. Темно. Город не
освещается, улицы кривые и грязные. Дома деревянные, краска облуплена.
Ставни окон везде настороженно, наглухо закрыты. По рассказам жителей, в
городе часты грабежи, убийства. Бродил от гостиницы к гостинице - мест нигде
нет... Ездил в город и днем. Он уже не такой жуткий, но еще более
отталкивает грязью, беспорядочным столпотворением улиц, неряшливостью
прохожих. Пытался позвонить в Москву, но разговор давали только ночью, а
вечером уже шел поезд на Иркутск".
Иркутск: "Хороший городок. Домики все больше двухэтажные, но каменные,
аккуратные. Попадаются и большие новые дома. Улицы ровные, довольно чисто.
Огромный завод тяжелого машиностроения. При нем большой и светлый клуб.
Рядом с ним, перпендикулярно к дому (как в Москве "Берегись автомобиля")
хорошо заметная, светящаяся надпись: "Ночной обмывочный профилактический
венерический пункт". Немного дальше продают спирт в ларьке. Совершенно
московские извозчики 30-х годов (наверное, вывезенные сюда). Деревья вдоль
улиц. Театр музкомедии, оперный и драматический. Все чудно уживается между
собой, и город производит приятное впечатление".
Ворошилов: "Городок неплохой. Домишки все больше одноэтажные,
деревянные. Только в центре - двухэтажные, каменные. Но все побелено и
выглядит аккуратно, как на Украине. Да и большинство жителей - украинцы.
Театр, два кинотеатра. Педучилище, городская библиотека. В книжном магазине
иногда кое-что бывает неплохое, но только в букинистическом порядке.
Коммерческих магазинов еще нет, только хлебные. Город на равнине, лишь на
горизонте виднеются сопки.
Очень сильные ветры. Никогда не видел такой степи, как та, по которой
мы ехали к штабу армии. Абсолютная равнина, абсолютная: ни кустика, ни
деревца, ни бугорка, ни ямки. Место немного возвышенное, поэтому даже сопок
не видно на горизонте. Совершенная пустота - аж жутко".
Позволю себе перенести сюда (заодно!) и впечатление от столицы
Дальневосточного края, которую я посетил позднее. Опять же, описание
документировано - из письма Ольге от 31 марта 46-го года.
Владивосток: "Обхохотаться! Представь себе на минутку бурно волнующееся
море, огромные крутые валы обгоняют друг друга во всех направлениях.
Сталкиваются и разбегаются, оставляя между собой пропасти... и вдруг эти
гигантские, по нескольку сот метров высоты валы мгновенно застыли и
превратились в сопки. Потом какой-то чародей высыпал на этот застывший
водоворот маленькие и большие коробки домов и повелел им остаться на земле
там, где они ее коснулись, - так возник город.
Дом, стоящий позади другого, своим фундаментом возвышается над крышей
переднего. Улица под углом в тридцать градусов карабкается в гору. Крайние
ее дома метров на 500-600 выше центра, а некоторые проказники домишки
забрались на самые вершины и с километровой высоты поплевывают на своих
более умеренных собратьев. Две главные улицы не уступают любой московской,
на остальных - грязь и маленькие, чудом прилепившиеся к горе домики. Бедняга
трамвай совершает непостижимые подвиги, карабкаясь по этим крутизнам
(впрочем, не бескорыстно - билет стоит рублевку). Под обрывом, что тянется
вдоль главной улицы, - порт. Воочию убедился, что главные части морского
судна - это его мачты и трубы. Сначала при взгляде на толпу кораблей только
их и можно различить. Причем такая в них путаница, что я проникаюсь великим
почтением к крановщикам за то, что они разбираются, какой пароход чем
грузить. Пару слов о кранах. Ну какой величины может быть подъемный кран?
Краны на строительстве нашего Дворца Советов - игрушки. Представь себе
махину высотой с дом Совнаркома, с поперечным хоботом почти такой же длины.
Площадь основания его башни, пожалуй, не уступит площади приличного
московского дома вроде нашего. И вот такая махина поворачивается. А на самом
верху на высоте в сотню метров над морем - будочка и в ней крошечный
человечек. Крановой братии поменьше размером - целый лес.
Город весь подчинен порту. Морячки составляют 90% мужского населения.
Женщины очень хорошо одеты, хотя часто встречаются и крикливо разряженные
портовые шлюхи. Много пивных и всего один книжный магазин на весь город, и
тот закрыт. По улицам возят самураев на работы. Все маленькие, желтые,
точь-в-точь такие, как на картинках. Больше половины - в очках. А залив
хорош - огромный. Уходит вдаль, теряясь в дымке".
Однако пора вернуться к основной линии моего рассказа.
Перед отъездом в полк мне пришлось заночевать в Ворошилове. Нашел приют
у одного очень симпатичного украинца по фамилии Совко. В его доме и был
написан подробный отчет Оле о моих дорожных приключениях. В этом же письме
есть несколько строк о приеме, оказанном мне хозяином дома. От этого приема
у меня осталось такое светлое воспоминание, что не могу отказать себе в
удовольствии привести здесь и эти строки из письма:
"Хозяин лег на полу, уступив мне свою кушетку. Семья живет бедно. Тем
не менее меня накормили ужином, выставив на стол банку консервов - явно
последнюю, хранившуюся "до случая". Утром заставили позавтракать своим
бедняцким постным супом. Ты знаешь, что для меня нет радостнее дня, чем тот,
когда я встречаю хорошего человека. Пошел на базар, купил мяса, конфет и
печенья для их дочурки. Сейчас будем пировать".
Полк, в который я прибыл 7-го утром, переброшен сюда с запада после
окончания войны с Германией. Принять участие в боях здесь он не успел.
Вскоре после атомной бомбардировки Хиросимы Япония капитулировала. Однако
для сохранения боевой формы летчиков регулярно совершались тренировочные
полеты истребителей. Аэродромом служила совершенно ровная долинка, покрытая
чахлой прошлогодней травой и уже освободившаяся от снега. Ее окружали
невысокие сопки. У продольного края долинки выстроился весь полк - три
эскадрильи по десять машин в каждой. Истребители типа Ла-5 (мотор -
двухрядная "звезда" воздушного охлаждения). За их линией - двухэтажное
здание командного пункта. В нем же несколько комнат отведено для офицерского
общежития летчиков. Рядом - барак для сержантов-механиков. В сотне метров
позади виднеется несколько кирпичных, тоже двухэтажных и порядочно
обветшалых домов, в одном из которых находятся жилые помещения для
командного состава полка. По-видимому, до войны здесь тоже был военный
городок. Наверное, более многолюдный, так как от него сохранилось и довольно
уродливое здание Дома культуры (ДК). Близ начала взлетной полосы
расположились одноэтажные постройки: столовая и полевая авиаремонтная
мастерская (ПАРМ). Рядом с ней - довольно большой ангар, куда помещают
ремонтируемые самолеты. Разумеется, все эти подробности я узнал позднее.
После беседы с командиром полка майором Токаревым получил назначение на
должность механика самолета вне штата, сроком на четыре месяца - до
аттестации. Моя история сразу стала известна командиру полка, а потом и
всему полку, поскольку из Академии я привез (в запечатанном виде) свое
личное дело. История эта вызвала сочувствие. Впоследствии мне не раз
случалось услышать от летчиков и механиков, что со мной обошлись слишком
круто.
Поселили меня в одну из комнат офицерского общежития вместе с четырьмя
молодыми летчиками-лейтенантами военного призыва и еще одним довольно
странным соседом, о котором я расскажу позже. Летный состав полка полностью
обновился за время войны на Западе, за исключением одного пилота-командира
третьей эскадрильи, Героя Советского Союза капитана Беликова. К этой
эскадрилье меня и приписали в качестве стажера. Едва я успел познакомиться с
ее механиками и не получил еще конкретного задания, как 13 марта был вызван
на пятнадцать дней в штаб армии, в распоряжение ее главного инженера.
Он мне поручил привести в порядок имевшуюся при штабе техническую
библиотечку, а затем направить необходимую литературу в дивизии. Работа
писарская, но требующая определенной квалификации. Кстати, с техническим
образованием командного состава армии дело обстояло плохо: ни один из
главных инженеров дивизий, не говоря уже о полках, не имел высшего
образования, хотя бы гражданского. Полагаю, что меня выдернули из полка по