Страница:
постигнет, но научится управлять многими из них. Мозг! Командный пункт всего
организма! Вся жизнедеятельность человека, борьба с болезнями, старение и
умирание управляются оттуда. Когда люди овладеют этим штабом, они забудут о
болезнях. Какое варварство бороться с инфекцией или наследственным недугом,
вводя химические вещества через желудок или кровь. Это - грубое насилие.
Ведь организм сам может выработать все нужные для этого вещества. Но помочь
ему мобилизоваться, перераспределить внутренние ресурсы, стимулировать на
борьбу, встряхнуть, взбодрить - это должна и сможет делать наука, когда
научится управлять его командным штабом и средствами связи - мозгом и
нервной системой. Когда-нибудь опытный врач будет с помощью совершенных
физических приборов разыгрывать на нервных клавишах в мозгу искуснейшие
симфонии со светлым, радостным финалом - исцелением от страданий.
Физика перестанет, наконец, быть наукой в себе и выйдет на просторы
биологии и медицины, как ранее она вошла в технику... Мы стоим на пороге
открытий, неоценимо важных для людей, подлинных революций и в наших знаниях,
и в образе жизни, и во взаимоотношениях с природой! Быть в числе пионеров
этого дела, сделать хоть несколько маленьких шагов на длинном-длинном и
трудном пути к его осуществлению - вот цель моей жизни. Я хорошо понимаю,
сколь отдаленны манящие горизонты моей мечты от сегодняшней
действительности, от того, чем я буду реально заниматься всю жизнь. Я не
доживу до той поры, когда ученый, опираясь на огромный накопленный
экспериментальный материал, начнет создавать в своем мозгу картину явления в
целом, выдвигать и проверять гипотезы. Счастливец! Это будут великие минуты
в человеческой истории. Мыслию мысль познать!!
А нам, тем, кто начнет, предстоит роль скромная: собирать и сортировать
факты, тщательно их записывать, создавать приборы для все более тонкого и
искусного вторжения в святое святых Природы. Мы будем бродить вслепую,
ориентируясь ощупью, часто идя не в ту сторону, не умея отделить важное от
случайного, возвращаться назад, терять надежду. Но он, этот счастливец,
будет нашим наследником. И все люди, которым он принесет избавление от
страданий, скажут спасибо и тем, кто делал первые шаги. Ради этого стоит
жить!
Я знаю, что мои способности не таковы, чтобы я мог идти в первой
шеренге исследователей. Но мне бы хотелось быть помощником настоящего
большого ученого, чтобы сочетание моего опыта в постановке экспериментов и
конструировании приборов служили ему в самых тонких исследованиях и смелых
дерзаниях.
А когда начнут дрожать руки и плохо видеть глаза, пойду учить искусству
эксперимента молодежь, полную, как я сейчас, надежд и смелых мечтаний.
Видеть, как опыт, купленный ценою долгих лет работы, не уходит из жизни
вместо с тобой, а, точно волны от брошенного в воду камня, ширится,
обогащается, уносимый сотнями сильных молодых людей вперед, куда тебе уже
нет дороги...
Нет! Учить молодежь - это вообще наслаждение! Этим надо заниматься всю
жизнь. Видеть, как молодые, пытливые глаза светятся радостью познания
нового, передавать молодым не только свой опыт и знания, но незаметно и свои
взгляды на жизнь, и свои мечты - нет, это слишком хорошо, чтобы откладывать
так далеко. Решено: начиная от нынешней моей работы в школе, всегда впредь
иметь своих учеников, студентов, слушателей - духовных детей.
Чего еще я хочу от жизни?
Не славы! Ибо она во мне самом - в сознании того, что делаю славное
дело.
Не богатства! Не люблю бедность за то, что она унижает человека,
уменьшает трудоспособность, отвлекает в заботах о хлебе насущном от главного
дела. В достатке - ценю возможность дарить и помогать. Но все это не так уж
важно, если есть самый минимум, необходимый для поддержания сил.
Не власти! Ибо, кроме как самим собой, командовать не люблю...
А в минуты отдыха от труда, который займет б же дороги и мне.
Еще вкусить от всего прекрасного, что сотворено Землею и людьми: от
прекрасной природы, музыки, поэзии, прекрасных книг, форм и линий, от
прекрасных человеческих сердец. И чтобы я мог сказать людям, хотя бы
близким, о том, что мне кажется прекрасным.
И еще, чтобы на самом закате лет, когда уже не смогу даже учить
молодежь, чтобы достало у меня сил написать книгу и рассказать в ней, чем,
на мой взгляд, прекрасна жизнь. А писать бы ее я хотел в саду, где-нибудь на
берегу синего моря. Пусть в шуме волн чудятся мне голоса былого, а легкий
ветерок шевелит листки воспоминаний..."
Из дневника Н.С. 13 августа 1951 года
"Вчера вечером милый и дорогой Лева читал нам с Талечкой свои мысли,
свою исповедь, свой путь жизни.
И стало легко и радостно жить от сознания, ощущения родственной души.
Так все ясно, так понятно, искренно, глубоко и верно. Он нам ее подарил и я
попросил Талечку, чтобы она дала мне приложить ее к своему дневнику. Там все
сказано, и как хорошо сказано...
Читая его жизнь, особенно остро ощущаешь мальчиков, как будто их
голоса..."
Неделю назад опять приходили мои дорогие "девочки". Мои первые ученицы
выпуска 54-го года. Все они уже бабушки, а для меня по-прежнему девочки
(школа была женская). Пришло десять человек. Трое больны, так что могло быть
тринадцать - треть класса. С остальными связь потеряна. Почти полвека мы
ежегодно собирались у Риты Клыковой. В прошлом году она умерла. С месяц тому
назад в первый раз собрались у меня. Я прочитал девочкам первую главу книги,
которую сейчас пишу, и предложил читать каждый месяц по главе. Их уже
написано семь - хватит на полгода. А там, глядишь, и остальные главы
подоспеют. Так и порешили. Теперь я читал вторую главу.
После чтения распили бутылку вина, потом долго пили чай с домашними
пирогами, которые напекли девочки. Было шумно, весело и по-домашнему тепло.
Точно собралась большая семья! Я их попросил поделиться воспоминаниями из
школьной жизни, так или иначе связанными со мной - их учителем математики и
классным руководителем в течение пяти лет, с 6-го по 10-й (в то время
выпускной) класс. Дело в том, что в своих воспоминаниях я как раз подошел к
моменту моего прихода в школу. Хорошо помню, что все годы работы в ней были
для меня счастливыми. Помню и мною придуманные "педагогические приемы",
которые там опробовал. Но многие детали, живые эпизоды нашего дружеского
общения погрузились на уже недоступное дно памяти. Вот я и попросил их
коллективной помощи. То, что я кратко опишу в начале этой главы, будет
отобрано из наших общих воспоминаний...
Хотя после моего окончания школы наш директор Г.В. Гасилов убеждал меня
стать учителем, его рекомендация осуществилась случайно. В конце августа
49-го года, когда шла напряженная работа в лаборатории Рейхруделя, меня
вдруг потянуло заглянуть в свою 635-ю школу, которую я как-то не удосужился
посетить после демобилизации. Да и кого я мог там встретить? Ребята почти
все погибли на войне, девочки, наверное, обзавелись семьями, старые учителя,
должно быть, уже на пенсии. Но вот захотелось вдруг пройтись по коридорам,
заглянуть в класс, где столько было когда-то пережито...
Вошел беспрепятственно. В школе пусто и тихо, но сверху из зала
доносятся какие-то звуки. Поднимаюсь на четвертый этаж, заглядываю в щелку.
Зал полон взрослых. Очевидно, районное учительское совещание. На сцене, в
президиуме, знакомая крупная фигура. Грубоватое и волевое, но умное и доброе
лицо, совсем уже седые волосы. Ба! Да ведь это моя старая учительница
литературы - Анна Константиновна Щуровская. Когда-то, в 6-м или 7-м классе,
еще в 27-й школе я был ее любимым учеником. В новую школу она тогда не
перешла, и я ее с тех пор не видел. Раз она в президиуме, но не докладчик,
значит - хозяйка дома, то есть директор моей 635-й школы...
Всколыхнулось все былое, и так захотелось снова в школу! Не гостем, а
постоянным ее обитателем. Тут же решил дождаться конца совещания и попросить
Анну (так мы ее звали когда-то) дать мне на пробу один класс по
совместительству. Дождался, пока она спустилась в директорский кабинет.
Зашел. Узнала, обняла, как блудного сына, порадовалась, что жив, долго
расспрашивала. На мою просьбу сразу ответила согласием.
И вот 1 сентября, волнуясь, опять иду в школу. Мне поручена математика
в 6-м классе "Г". Анна предупредила: класс слабый, много второгодников.
Первой встречи с классом не помню. Рассказывают девочки:
- Вошла Анна Константиновна, а с ней какой-то молодой военный - в
кителе, галифе и сапогах, только без погон. "Это ваш новый учитель
математики, - сказала Анна Константиновна, - прошу любить и жаловать". И
ушла. Военный постоял немного молча, опираясь на спинку стула. Потом сказал:
"Ну-с, давайте знакомиться". Это "Ну-с" так удивило, что весь класс дружно
рассмеялся...
Накануне на основе своего еще не очень давнего ученического опыта, я
наметил для себя некоторые нормы отношений с учащимися. "Хотя им по
тринадцать лет, - думал я, - они могут испытывать те же чувства
благодарности или обиды, иметь такие же понятия о справедливости и
несправедливости, то же самолюбие, что и взрослые. Поэтому в нравственном
плане следует держать себя с ними, как со взрослыми. Желательно, чтобы между
нами установились дружеские, доверительные отношения. Лучше хвалить, чем
бранить!.."
Наверное, в реализации этих благих намерений я переусердствовал. Через
пару месяцев в классе произошло ЧП, которое я тоже совсем забыл. О нем за
чаем рассказала наша неизменная староста класса Света Ситникова. По ее
словам, девчонки, пользуясь моей терпимостью, стали вести себя на моих
уроках кое-как: переговаривались, хихикали, обменивались записочками. Все
это при самом наилучшем отношении ко мне. Мои уроки им нравились, их ждали с
нетерпением. Но... дети есть дети! И вот однажды я пришел на урок очень
серьезный. Выдержал паузу и сказал им примерно следующее:
- По-видимому, я не гожусь в учителя. Вы меня не уважаете. Это
проявляется в вашем поведении на моих уроках. Поэтому я ухожу из школы.
Повернулся, вышел из класса и, действительно, ушел... Пару минут царила
мертвая тишина. Потом Светка крикнула: "Девчонки, он же уйдет. Совсем!"
После чего она и еще несколько учениц бросились к двери, выбежали на двор
школы, догнали меня уже на улице, повисли на мне и стали умолять вернуться,
обещая, что теперь все будет по-другому. Я вернулся. С тех пор вопрос о
дисциплине на моих уроках раз и навсегда был снят "с повестки дня". Думаю,
что на это я и рассчитывал. Учитель непременно должен быть немножко актером.
Вместе с тем я понял, что при всей симпатии и даже любви к моим ученикам
соблюдать определенную дистанцию между нами необходимо.
Возвращаясь к первому уроку, я, помнится, говорил им, как интересна и
красива математика. Как она оттачивает ум и формирует способность к
логическому мышлению, последовательному поэтапному анализу ситуации - не
только в математических задачах или при научных исследованиях, но и в любых
сложных обстоятельствах жизни. Обещал, что буду учить их думать...
Педагогического опыта у меня не было, но я выработал для себя целый ряд
конкретных правил. Во-первых, добиваться, чтобы любое мое объяснение или
решение кем-либо из учениц задачи у доски было понятно абсолютно всем в
классе, не исключая и наименее способных. Для этого я тщательно продумывал
все формулировки своих мыслей, ставя себя на место самых слабых учениц.
Время от времени прерывал доказательство теоремы или решение задачи и
спрашивал, кому что-либо непонятно. И не только спрашивал, но внимательно
следил за выражением глаз всех моих сорока подопечных. Это, между прочим,
требует от учителя огромного напряжения. Много лет спустя (а я в школе,
урывками по совместительству или долговременными периодами, проработал
восемнадцать лет) один мой уважаемый и опытный коллега, увидев, что я
расстроен после неудачного урока, утешал меня так: "Лев Абрамович,
нормально, если в классе одна треть учащихся не слушает и вообще не работает
на уроке, вторая треть слушает, но ничего не понимает, и только последняя
треть и слушает, и понимает". Это меня категорически не устраивало. Хотя бы
на среднем уровне мой предмет должны были знать все без исключения ученицы
класса! (Помню, когда я стал работать в школе на полную нагрузку, в одном из
параллельных восьмых классов были две ученицы, сестры С., которые по
единодушному мнению всех учителей, были абсолютные тупицы. Я вел с ними
жестокую борьбу за их интеллектуальные возможности. Дни, когда в их глазах
появились осмысленные выражения, а потом одна из них даже подняла руку и
правильно ответила на вопрос, заданный классу, были самыми счастливыми за
всю мою педагогическую практику). Но вернусь к своим изначальным правилам.
Во-вторых, я приучал моих учениц к правильной самооценке. Контрольные
работы предлагались в трех вариантах - на выбор. По первому варианту
правильное решение оценивалось в 5 баллов. По второму варианту решение могло
принести только 4 балла. По третьему - 3 балла. Нерешенная задача в любом из
вариантов означала двойку. При этом я пользовался каждым предлогом, чтобы во
время контрольной работы на время выходить из класса. Мне удалось убедить
моих учениц, что обман списывания роняет достоинство обеих его участниц.
Конечно, поначалу таковое случалось. Это было несложно обнаружить из
сопоставления работ. И тогда следовал публичный и безжалостный разбор
доказательства сего постыдного факта.
В-третьих, я объяснил им, что некоторые вещи в математике, к примеру,
определения, формулировки теорем, алгебраические и тригонометрические
формулы (это уже в старших классах) необходимо знать на память, проще говоря
- "вызубрить". Ничего не поделаешь, без этого невозможно спокойно обдумывать
решение поставленной задачи. Все эти "камни фундамента" я им указывал,
заставлял выписывать в отдельную тетрадь (до самого окончания школы) и почти
на каждом уроке спрашивал с места. На размышление давалось десять секунд.
Оценка не ставилась, но ученица, не сумевшая за отпущенное время
"отбарабанить" правильный ответ, получала в журнале едва заметную точку. Три
такие точки превращались в отвратительную, жирную двойку. За урок,
параллельно с решением основных задач, удавалось "выдернуть" таким образом
человек десять-пятнадцать.
Отметку за ответ или решение задачи я ставил с учетом способностей, а
следовательно, объективных возможностей ученицы. За нашим застольем Света
Борисевич вспомнила, как она однажды обиделась на меня. Я вызвал на первую
парту для решения задач одинаковой трудности ее и самую слабую из учениц,
Лилю Г. Света решила самостоятельно, а Лиле я помогал наводящими вопросами.
Обеим поставил по четверке. Девочки редко оспаривали мои оценки. Но здесь
Света не выдержала и запротестовала по поводу различия моих подходов к ней и
Лиле. На что я ответил: "Большому кораблю - большое плаванье! Для тебя эта
задача была слишком легкой, ты могла ее решить вдвое быстрее". Обида ее
испарилась.
С теми, кому было действительно трудно, я занимался дополнительно после
уроков. Зато для одаренных детей создал математический кружок, где мы решали
особо трудные задачи и осваивали элементы высшей математики. Это было уже в
старших классах, когда я, уйдя из Геофизического института, за три года, до
окончания университета, перешел на полную нагрузку в школе - вел математику
в трех параллельных классах. Для членов кружка устраивались состязания -
маленькие олимпиады. Из "моего" класса (с которым я начинал) в кружке не
занимался никто. Класс был по способностям средний, особо одаренных учениц в
нем не было. Зато "городские" контрольные работы по основному курсу "мои"
дети решали лучше, чем в двух параллельных, более сильных классах. Это
настолько удивляло руководство школы, что на контрольные работы к нам
приходил завуч.
Наконец упомяну, что после выпуска, когда мои ученицы уже получили
аттестаты зрелости и в них были проставлены итоговые оценки по математике, я
их собрал и сказал: "Некоторые из вас будут сдавать экзамен по математике
при поступлении в вуз. Для того чтобы вы правильно оценили необходимую для
этого подготовку, я вам сообщу ваши оценки "по гамбургскому счету" (что
означает это выражение, они знали). По этому счету некоторые из оценок
должны были быть ниже, чем те, что проставлены в аттестаты.
Кстати сказать, в вузы с математикой поступали и поступили почти все
ученицы моего класса, хотя некоторые из них потом изменили свою ориентацию и
на первом курсе перешли в другой вуз...
За нашим чаепитием девочки вспомнили и такой эпизод. Однажды, это было
в седьмом классе, перед зимними каникулами, я им сказал, что если кто
пожелает, то может порешать (в отдельной тетради) примеры из определенного
раздела задачника. Потом я соберу эти тетради, подсчитаю среднее количество
решенных примеров, и те, у кого их окажется больше среднего, получат, в
соответствии с превышением, оценки 4 и 5. Некоторые из учениц все каникулы
решали эти примеры, не только не списывая друг у друга, а напротив - скрывая
свои успехи.
Наиболее сильные из "моих девочек" оказались восприимчивы и к эстетике
нашего предмета. Вот, к примеру, дословные свидетельства трех таких учениц:
Инна Пиунова: "Я почувствовала вкус к математике. Красоту решения
задачи, когда одно из другого вытекает. Это и потом в научной работе (она
стала химиком) так радовало. Вкус к логичному построению анализа - из школы,
от Вас. Это точно!"
Тамара Хотлубей: "Общая аура урока была замечательная. Как облако.
Когда Вы логично так все объясняли, я испытывала радость всего организма
(?!) так все хорошо укладывалось. Все было понятно. Логика все делает
ясным".
Галя Наймушина: "На наших уроках Вы производили впечатление силы,
уверенности и увлеченности своим делом. Начинало казаться, что и для нас
математика очень важна и интересна. В душе возникало какое-то ликование"
(Галя закончила Институт иностранных языков).
Свое влияние на умы моих учениц я старался, насколько это было
возможно, расширить за пределы математики. В какой-то мере формировать их
мировоззрение. Та же Галя за столом сказала: "Как бы невзначай, в ходе урока
Вы излагали свое мнение или оценку текущих в обществе и стране событий.
Поражало, что на любой вопрос у Вас уже имелся обдуманный и взвешенный
ответ". Тамара добавила: "Мы получали представление о мире, о жизни. Что
хорошо и что плохо".
Впрочем, этот фактор мировоззренческого влияния, по-видимому, со
временем менял свой характер. Девочки мне напомнили, что в шестом классе
(49/50 годы) я им однажды два часа рассказывал о Николае Островском.
Очевидно, по книге "Как закалялась сталь". Они утверждали, что это было
очень интересно. Я и сам в свое время (до войны) был под сильным
впечатлением от этой книги.
Сам же я помню, что не раз на уроке (к юбилейным датам) читал на память
стихи моих любимых поэтов. Любителей музыки я приглашал к себе домой на
"музыкальные среды", где мы с друзьями слушали записи на пластинках
классической музыки или знаменитых оперных певцов. Кое-кто из девочек,
преодолев смущение, приходил. Это было уже в старших классах.
Замечу, что в отличие от довоенных лет моей учебы в этой же школе,
влияние комсомольской организации было теперь едва заметным. Наверное, это
отражало общее падение искренней идейности советского общества в последние
годы сталинской эпохи. Ее заменило обязательное, но чисто формальное
выражение лояльности по отношению к существовавшему режиму. Секретарем
комитета комсомола школы была Инга В. Потом она была секретарем
комсомольского бюро Университета. Надо полагать, что и далее она строила
свою жизнь, продвигаясь по лестнице партийной иерархии. Впрочем, ничего
достоверного о ее судьбе я не знаю.
Что же касается комсомольской работы в школе, то она, в основном,
ограничивалась обязательными для посещения политинформациями на классном и
общешкольном уровне, читкой на комсомольских собраниях присылаемых из
райкома ВЛКСМ писем и разбором "персональных дел".
Зато бурная общественная деятельность кипела вокруг организованной
мной, по старой памяти, ежедневной общешкольной газеты "Школьная правда".
Размах этой организации намного превышал выпуск ежедневного "Школьного
листка", упомянутого во 2-й главе этой книги. Теперь в коридоре третьего
этажа на стене постоянно висела покрытая коричневым лаком и окаймленная
рамкой доска, на которой помещался полноразмерный лист ватманской бумаги. В
верхней части доски красовалось название газеты, составленное из аккуратно
выпиленных и наклеенных на доску фанерных букв. Они были покрашены белилами,
а прихотливый шрифт, использованный для написания слова "Правда" в точности
копировал название центрального органа коммунистической партии (это были
последние следы былого пиетета). У края доски висел небольшой почтовый ящик,
тоже лакированный, - для спонтанных заметок в газету.
Из добровольцев составилось шесть редакций - по числу учебных дней
недели. Их объединением руководила ученица 10-го класса Нора Зицер. Из моего
класса в состав объединенной редакции входило восемь человек (из двадцати
одного). В каждом классе школы (с 6-х по 10-е) был свой "спецкор", который
не только регулярно писал сам, но и стимулировал заметки в газету своих
одноклассниц. Заказывались заранее и тематические статьи, выходящие за рамки
школьной жизни. Нередко - общекультурного плана.
Была отработана и "техническая" сторона редакционной работы. Газета
имела свое небольшое помещение, где до позднего вечера готовился очередной
ее номер. У каждой редакции был свой "штат добровольцев" - родителей,
печатавших заметки, и, разумеется, свой художник-карикатурист. Объединенная
редакция располагала коллективными фотографиями учащихся всех старших
классов (и негативами этих фотографий). Так что каждая карикатура или
похвальная заметка оживлялись фотографией действующего лица. Газета
пользовалась огромной популярностью. Когда на большой перемене новый ее
номер сменял номер вчерашний, от звонка до звонка около доски не уменьшалась
в размере оживленная кучка читательниц.
Памяти Тамары Эстриной
По единодушному утверждению моих недавних гостей, все девочки моего
класса были в меня влюблены. Охотно верю, понимая, что влюбленность эта была
детской. Но случилось и другое - сильное и трагическое чувство. Осенью 52-го
года в "мой" 9-й класс перевели "трудную девочку", своим вызывающе дерзким
поведением изводившую учителей и классных руководителей параллельных 9-х
классов. Училась она плохо. Домашними заданиями пренебрегала. Была на год
или два старше моих деток. Наверное, ранее пропустила год по болезни. (Меня
Анна Константиновна предупредила, что у нее больное сердце.) Поначалу Тамара
(так звали эту девочку) была агрессивно настроена и по отношению ко мне.
Потом, то ли общая доброжелательная атмосфера класса, то ли моя спокойная и
слегка ироническая реакция на ее выпады сделали свое дело, но она стала
спокойнее и учиться стала лучше. Постепенно неизменный вызов, читавшийся в
ее глазах, сменился выражением симпатии и благодарности. А в 10-м классе мне
нетрудно было в нем разглядеть вполне взрослую любовь. Ей тогда уже
исполнилось 18 лет. Она ее и не скрывала. Говорила подругам, что непременно
женит меня на себе, хотя я уже был женат. Разумеется, я никак не выдавал
свое понимание ее чувства и ничем не отвечал на него. Но проникся к ней
уважением и вот при каких обстоятельствах. Как-то раз, еще в 9-м классе,
когда она пропустила несколько дней по болезни, я решил навестить ее и
познакомиться с родителями Тамары. Оказалось, что это два немощных и по виду
пожилых инвалида (у них был еще старший сын), обожающих свою дочь, которая
дома проявляла себя совсем иначе, чем в школе, - ласковой и заботливой.
Все домашнее хозяйство держится на ней. Она и покупает продукты (семья
- явно бедная), и готовит, и убирает, и стирает, несмотря на свое
хроническое заболевание. Брат ее вечно пропадает на какой-то комсомольской
работе, и весь порядок в доме, все тепло взаимоотношений в семье создаются
этой нежно любящей дочерью и сестрой. Я был поражен таким различием
поведения в школе и дома. Быть может, вызывающая позиция в классе этой очень
незаурядной и гордой девочки проистекала из сознания своей болезненности,
скудности быта семьи и беспомощности ее родителей. Ведь у других девочек все
было иначе. Ну а домашние задания? Когда же при ее заботах она могла
выкроить для них время? Родители Тамары приняли меня с явным почтением.
Время от времени я навещал их. Думаю, что они раньше меня догадались о
чувстве, которое зародилось в сердце их дочери. Возможно, что она сама
рассказала им об этом. В конце концов, я был всего на 12 лет старше нее.
Перед выпускными экзаменами Тома заболела, как это ни странно в наше
время, брюшным тифом. Ее положили в инфекционное отделение Боткинской
больницы. Я навещал ее там и еще чаще - ее родителей, стараясь утешить и
подбодрить их. Оформил освобождение Тамары от экзаменов...
Никогда не забуду теплый весенний день. Инфекционный корпус больницы
спрятан в глубине ее обширной территории, в саду, где только-только
распустилась листва деревьев. На старенькой, ветхой скамейке сидим мы трое:
организма! Вся жизнедеятельность человека, борьба с болезнями, старение и
умирание управляются оттуда. Когда люди овладеют этим штабом, они забудут о
болезнях. Какое варварство бороться с инфекцией или наследственным недугом,
вводя химические вещества через желудок или кровь. Это - грубое насилие.
Ведь организм сам может выработать все нужные для этого вещества. Но помочь
ему мобилизоваться, перераспределить внутренние ресурсы, стимулировать на
борьбу, встряхнуть, взбодрить - это должна и сможет делать наука, когда
научится управлять его командным штабом и средствами связи - мозгом и
нервной системой. Когда-нибудь опытный врач будет с помощью совершенных
физических приборов разыгрывать на нервных клавишах в мозгу искуснейшие
симфонии со светлым, радостным финалом - исцелением от страданий.
Физика перестанет, наконец, быть наукой в себе и выйдет на просторы
биологии и медицины, как ранее она вошла в технику... Мы стоим на пороге
открытий, неоценимо важных для людей, подлинных революций и в наших знаниях,
и в образе жизни, и во взаимоотношениях с природой! Быть в числе пионеров
этого дела, сделать хоть несколько маленьких шагов на длинном-длинном и
трудном пути к его осуществлению - вот цель моей жизни. Я хорошо понимаю,
сколь отдаленны манящие горизонты моей мечты от сегодняшней
действительности, от того, чем я буду реально заниматься всю жизнь. Я не
доживу до той поры, когда ученый, опираясь на огромный накопленный
экспериментальный материал, начнет создавать в своем мозгу картину явления в
целом, выдвигать и проверять гипотезы. Счастливец! Это будут великие минуты
в человеческой истории. Мыслию мысль познать!!
А нам, тем, кто начнет, предстоит роль скромная: собирать и сортировать
факты, тщательно их записывать, создавать приборы для все более тонкого и
искусного вторжения в святое святых Природы. Мы будем бродить вслепую,
ориентируясь ощупью, часто идя не в ту сторону, не умея отделить важное от
случайного, возвращаться назад, терять надежду. Но он, этот счастливец,
будет нашим наследником. И все люди, которым он принесет избавление от
страданий, скажут спасибо и тем, кто делал первые шаги. Ради этого стоит
жить!
Я знаю, что мои способности не таковы, чтобы я мог идти в первой
шеренге исследователей. Но мне бы хотелось быть помощником настоящего
большого ученого, чтобы сочетание моего опыта в постановке экспериментов и
конструировании приборов служили ему в самых тонких исследованиях и смелых
дерзаниях.
А когда начнут дрожать руки и плохо видеть глаза, пойду учить искусству
эксперимента молодежь, полную, как я сейчас, надежд и смелых мечтаний.
Видеть, как опыт, купленный ценою долгих лет работы, не уходит из жизни
вместо с тобой, а, точно волны от брошенного в воду камня, ширится,
обогащается, уносимый сотнями сильных молодых людей вперед, куда тебе уже
нет дороги...
Нет! Учить молодежь - это вообще наслаждение! Этим надо заниматься всю
жизнь. Видеть, как молодые, пытливые глаза светятся радостью познания
нового, передавать молодым не только свой опыт и знания, но незаметно и свои
взгляды на жизнь, и свои мечты - нет, это слишком хорошо, чтобы откладывать
так далеко. Решено: начиная от нынешней моей работы в школе, всегда впредь
иметь своих учеников, студентов, слушателей - духовных детей.
Чего еще я хочу от жизни?
Не славы! Ибо она во мне самом - в сознании того, что делаю славное
дело.
Не богатства! Не люблю бедность за то, что она унижает человека,
уменьшает трудоспособность, отвлекает в заботах о хлебе насущном от главного
дела. В достатке - ценю возможность дарить и помогать. Но все это не так уж
важно, если есть самый минимум, необходимый для поддержания сил.
Не власти! Ибо, кроме как самим собой, командовать не люблю...
А в минуты отдыха от труда, который займет б же дороги и мне.
Еще вкусить от всего прекрасного, что сотворено Землею и людьми: от
прекрасной природы, музыки, поэзии, прекрасных книг, форм и линий, от
прекрасных человеческих сердец. И чтобы я мог сказать людям, хотя бы
близким, о том, что мне кажется прекрасным.
И еще, чтобы на самом закате лет, когда уже не смогу даже учить
молодежь, чтобы достало у меня сил написать книгу и рассказать в ней, чем,
на мой взгляд, прекрасна жизнь. А писать бы ее я хотел в саду, где-нибудь на
берегу синего моря. Пусть в шуме волн чудятся мне голоса былого, а легкий
ветерок шевелит листки воспоминаний..."
Из дневника Н.С. 13 августа 1951 года
"Вчера вечером милый и дорогой Лева читал нам с Талечкой свои мысли,
свою исповедь, свой путь жизни.
И стало легко и радостно жить от сознания, ощущения родственной души.
Так все ясно, так понятно, искренно, глубоко и верно. Он нам ее подарил и я
попросил Талечку, чтобы она дала мне приложить ее к своему дневнику. Там все
сказано, и как хорошо сказано...
Читая его жизнь, особенно остро ощущаешь мальчиков, как будто их
голоса..."
Неделю назад опять приходили мои дорогие "девочки". Мои первые ученицы
выпуска 54-го года. Все они уже бабушки, а для меня по-прежнему девочки
(школа была женская). Пришло десять человек. Трое больны, так что могло быть
тринадцать - треть класса. С остальными связь потеряна. Почти полвека мы
ежегодно собирались у Риты Клыковой. В прошлом году она умерла. С месяц тому
назад в первый раз собрались у меня. Я прочитал девочкам первую главу книги,
которую сейчас пишу, и предложил читать каждый месяц по главе. Их уже
написано семь - хватит на полгода. А там, глядишь, и остальные главы
подоспеют. Так и порешили. Теперь я читал вторую главу.
После чтения распили бутылку вина, потом долго пили чай с домашними
пирогами, которые напекли девочки. Было шумно, весело и по-домашнему тепло.
Точно собралась большая семья! Я их попросил поделиться воспоминаниями из
школьной жизни, так или иначе связанными со мной - их учителем математики и
классным руководителем в течение пяти лет, с 6-го по 10-й (в то время
выпускной) класс. Дело в том, что в своих воспоминаниях я как раз подошел к
моменту моего прихода в школу. Хорошо помню, что все годы работы в ней были
для меня счастливыми. Помню и мною придуманные "педагогические приемы",
которые там опробовал. Но многие детали, живые эпизоды нашего дружеского
общения погрузились на уже недоступное дно памяти. Вот я и попросил их
коллективной помощи. То, что я кратко опишу в начале этой главы, будет
отобрано из наших общих воспоминаний...
Хотя после моего окончания школы наш директор Г.В. Гасилов убеждал меня
стать учителем, его рекомендация осуществилась случайно. В конце августа
49-го года, когда шла напряженная работа в лаборатории Рейхруделя, меня
вдруг потянуло заглянуть в свою 635-ю школу, которую я как-то не удосужился
посетить после демобилизации. Да и кого я мог там встретить? Ребята почти
все погибли на войне, девочки, наверное, обзавелись семьями, старые учителя,
должно быть, уже на пенсии. Но вот захотелось вдруг пройтись по коридорам,
заглянуть в класс, где столько было когда-то пережито...
Вошел беспрепятственно. В школе пусто и тихо, но сверху из зала
доносятся какие-то звуки. Поднимаюсь на четвертый этаж, заглядываю в щелку.
Зал полон взрослых. Очевидно, районное учительское совещание. На сцене, в
президиуме, знакомая крупная фигура. Грубоватое и волевое, но умное и доброе
лицо, совсем уже седые волосы. Ба! Да ведь это моя старая учительница
литературы - Анна Константиновна Щуровская. Когда-то, в 6-м или 7-м классе,
еще в 27-й школе я был ее любимым учеником. В новую школу она тогда не
перешла, и я ее с тех пор не видел. Раз она в президиуме, но не докладчик,
значит - хозяйка дома, то есть директор моей 635-й школы...
Всколыхнулось все былое, и так захотелось снова в школу! Не гостем, а
постоянным ее обитателем. Тут же решил дождаться конца совещания и попросить
Анну (так мы ее звали когда-то) дать мне на пробу один класс по
совместительству. Дождался, пока она спустилась в директорский кабинет.
Зашел. Узнала, обняла, как блудного сына, порадовалась, что жив, долго
расспрашивала. На мою просьбу сразу ответила согласием.
И вот 1 сентября, волнуясь, опять иду в школу. Мне поручена математика
в 6-м классе "Г". Анна предупредила: класс слабый, много второгодников.
Первой встречи с классом не помню. Рассказывают девочки:
- Вошла Анна Константиновна, а с ней какой-то молодой военный - в
кителе, галифе и сапогах, только без погон. "Это ваш новый учитель
математики, - сказала Анна Константиновна, - прошу любить и жаловать". И
ушла. Военный постоял немного молча, опираясь на спинку стула. Потом сказал:
"Ну-с, давайте знакомиться". Это "Ну-с" так удивило, что весь класс дружно
рассмеялся...
Накануне на основе своего еще не очень давнего ученического опыта, я
наметил для себя некоторые нормы отношений с учащимися. "Хотя им по
тринадцать лет, - думал я, - они могут испытывать те же чувства
благодарности или обиды, иметь такие же понятия о справедливости и
несправедливости, то же самолюбие, что и взрослые. Поэтому в нравственном
плане следует держать себя с ними, как со взрослыми. Желательно, чтобы между
нами установились дружеские, доверительные отношения. Лучше хвалить, чем
бранить!.."
Наверное, в реализации этих благих намерений я переусердствовал. Через
пару месяцев в классе произошло ЧП, которое я тоже совсем забыл. О нем за
чаем рассказала наша неизменная староста класса Света Ситникова. По ее
словам, девчонки, пользуясь моей терпимостью, стали вести себя на моих
уроках кое-как: переговаривались, хихикали, обменивались записочками. Все
это при самом наилучшем отношении ко мне. Мои уроки им нравились, их ждали с
нетерпением. Но... дети есть дети! И вот однажды я пришел на урок очень
серьезный. Выдержал паузу и сказал им примерно следующее:
- По-видимому, я не гожусь в учителя. Вы меня не уважаете. Это
проявляется в вашем поведении на моих уроках. Поэтому я ухожу из школы.
Повернулся, вышел из класса и, действительно, ушел... Пару минут царила
мертвая тишина. Потом Светка крикнула: "Девчонки, он же уйдет. Совсем!"
После чего она и еще несколько учениц бросились к двери, выбежали на двор
школы, догнали меня уже на улице, повисли на мне и стали умолять вернуться,
обещая, что теперь все будет по-другому. Я вернулся. С тех пор вопрос о
дисциплине на моих уроках раз и навсегда был снят "с повестки дня". Думаю,
что на это я и рассчитывал. Учитель непременно должен быть немножко актером.
Вместе с тем я понял, что при всей симпатии и даже любви к моим ученикам
соблюдать определенную дистанцию между нами необходимо.
Возвращаясь к первому уроку, я, помнится, говорил им, как интересна и
красива математика. Как она оттачивает ум и формирует способность к
логическому мышлению, последовательному поэтапному анализу ситуации - не
только в математических задачах или при научных исследованиях, но и в любых
сложных обстоятельствах жизни. Обещал, что буду учить их думать...
Педагогического опыта у меня не было, но я выработал для себя целый ряд
конкретных правил. Во-первых, добиваться, чтобы любое мое объяснение или
решение кем-либо из учениц задачи у доски было понятно абсолютно всем в
классе, не исключая и наименее способных. Для этого я тщательно продумывал
все формулировки своих мыслей, ставя себя на место самых слабых учениц.
Время от времени прерывал доказательство теоремы или решение задачи и
спрашивал, кому что-либо непонятно. И не только спрашивал, но внимательно
следил за выражением глаз всех моих сорока подопечных. Это, между прочим,
требует от учителя огромного напряжения. Много лет спустя (а я в школе,
урывками по совместительству или долговременными периодами, проработал
восемнадцать лет) один мой уважаемый и опытный коллега, увидев, что я
расстроен после неудачного урока, утешал меня так: "Лев Абрамович,
нормально, если в классе одна треть учащихся не слушает и вообще не работает
на уроке, вторая треть слушает, но ничего не понимает, и только последняя
треть и слушает, и понимает". Это меня категорически не устраивало. Хотя бы
на среднем уровне мой предмет должны были знать все без исключения ученицы
класса! (Помню, когда я стал работать в школе на полную нагрузку, в одном из
параллельных восьмых классов были две ученицы, сестры С., которые по
единодушному мнению всех учителей, были абсолютные тупицы. Я вел с ними
жестокую борьбу за их интеллектуальные возможности. Дни, когда в их глазах
появились осмысленные выражения, а потом одна из них даже подняла руку и
правильно ответила на вопрос, заданный классу, были самыми счастливыми за
всю мою педагогическую практику). Но вернусь к своим изначальным правилам.
Во-вторых, я приучал моих учениц к правильной самооценке. Контрольные
работы предлагались в трех вариантах - на выбор. По первому варианту
правильное решение оценивалось в 5 баллов. По второму варианту решение могло
принести только 4 балла. По третьему - 3 балла. Нерешенная задача в любом из
вариантов означала двойку. При этом я пользовался каждым предлогом, чтобы во
время контрольной работы на время выходить из класса. Мне удалось убедить
моих учениц, что обман списывания роняет достоинство обеих его участниц.
Конечно, поначалу таковое случалось. Это было несложно обнаружить из
сопоставления работ. И тогда следовал публичный и безжалостный разбор
доказательства сего постыдного факта.
В-третьих, я объяснил им, что некоторые вещи в математике, к примеру,
определения, формулировки теорем, алгебраические и тригонометрические
формулы (это уже в старших классах) необходимо знать на память, проще говоря
- "вызубрить". Ничего не поделаешь, без этого невозможно спокойно обдумывать
решение поставленной задачи. Все эти "камни фундамента" я им указывал,
заставлял выписывать в отдельную тетрадь (до самого окончания школы) и почти
на каждом уроке спрашивал с места. На размышление давалось десять секунд.
Оценка не ставилась, но ученица, не сумевшая за отпущенное время
"отбарабанить" правильный ответ, получала в журнале едва заметную точку. Три
такие точки превращались в отвратительную, жирную двойку. За урок,
параллельно с решением основных задач, удавалось "выдернуть" таким образом
человек десять-пятнадцать.
Отметку за ответ или решение задачи я ставил с учетом способностей, а
следовательно, объективных возможностей ученицы. За нашим застольем Света
Борисевич вспомнила, как она однажды обиделась на меня. Я вызвал на первую
парту для решения задач одинаковой трудности ее и самую слабую из учениц,
Лилю Г. Света решила самостоятельно, а Лиле я помогал наводящими вопросами.
Обеим поставил по четверке. Девочки редко оспаривали мои оценки. Но здесь
Света не выдержала и запротестовала по поводу различия моих подходов к ней и
Лиле. На что я ответил: "Большому кораблю - большое плаванье! Для тебя эта
задача была слишком легкой, ты могла ее решить вдвое быстрее". Обида ее
испарилась.
С теми, кому было действительно трудно, я занимался дополнительно после
уроков. Зато для одаренных детей создал математический кружок, где мы решали
особо трудные задачи и осваивали элементы высшей математики. Это было уже в
старших классах, когда я, уйдя из Геофизического института, за три года, до
окончания университета, перешел на полную нагрузку в школе - вел математику
в трех параллельных классах. Для членов кружка устраивались состязания -
маленькие олимпиады. Из "моего" класса (с которым я начинал) в кружке не
занимался никто. Класс был по способностям средний, особо одаренных учениц в
нем не было. Зато "городские" контрольные работы по основному курсу "мои"
дети решали лучше, чем в двух параллельных, более сильных классах. Это
настолько удивляло руководство школы, что на контрольные работы к нам
приходил завуч.
Наконец упомяну, что после выпуска, когда мои ученицы уже получили
аттестаты зрелости и в них были проставлены итоговые оценки по математике, я
их собрал и сказал: "Некоторые из вас будут сдавать экзамен по математике
при поступлении в вуз. Для того чтобы вы правильно оценили необходимую для
этого подготовку, я вам сообщу ваши оценки "по гамбургскому счету" (что
означает это выражение, они знали). По этому счету некоторые из оценок
должны были быть ниже, чем те, что проставлены в аттестаты.
Кстати сказать, в вузы с математикой поступали и поступили почти все
ученицы моего класса, хотя некоторые из них потом изменили свою ориентацию и
на первом курсе перешли в другой вуз...
За нашим чаепитием девочки вспомнили и такой эпизод. Однажды, это было
в седьмом классе, перед зимними каникулами, я им сказал, что если кто
пожелает, то может порешать (в отдельной тетради) примеры из определенного
раздела задачника. Потом я соберу эти тетради, подсчитаю среднее количество
решенных примеров, и те, у кого их окажется больше среднего, получат, в
соответствии с превышением, оценки 4 и 5. Некоторые из учениц все каникулы
решали эти примеры, не только не списывая друг у друга, а напротив - скрывая
свои успехи.
Наиболее сильные из "моих девочек" оказались восприимчивы и к эстетике
нашего предмета. Вот, к примеру, дословные свидетельства трех таких учениц:
Инна Пиунова: "Я почувствовала вкус к математике. Красоту решения
задачи, когда одно из другого вытекает. Это и потом в научной работе (она
стала химиком) так радовало. Вкус к логичному построению анализа - из школы,
от Вас. Это точно!"
Тамара Хотлубей: "Общая аура урока была замечательная. Как облако.
Когда Вы логично так все объясняли, я испытывала радость всего организма
(?!) так все хорошо укладывалось. Все было понятно. Логика все делает
ясным".
Галя Наймушина: "На наших уроках Вы производили впечатление силы,
уверенности и увлеченности своим делом. Начинало казаться, что и для нас
математика очень важна и интересна. В душе возникало какое-то ликование"
(Галя закончила Институт иностранных языков).
Свое влияние на умы моих учениц я старался, насколько это было
возможно, расширить за пределы математики. В какой-то мере формировать их
мировоззрение. Та же Галя за столом сказала: "Как бы невзначай, в ходе урока
Вы излагали свое мнение или оценку текущих в обществе и стране событий.
Поражало, что на любой вопрос у Вас уже имелся обдуманный и взвешенный
ответ". Тамара добавила: "Мы получали представление о мире, о жизни. Что
хорошо и что плохо".
Впрочем, этот фактор мировоззренческого влияния, по-видимому, со
временем менял свой характер. Девочки мне напомнили, что в шестом классе
(49/50 годы) я им однажды два часа рассказывал о Николае Островском.
Очевидно, по книге "Как закалялась сталь". Они утверждали, что это было
очень интересно. Я и сам в свое время (до войны) был под сильным
впечатлением от этой книги.
Сам же я помню, что не раз на уроке (к юбилейным датам) читал на память
стихи моих любимых поэтов. Любителей музыки я приглашал к себе домой на
"музыкальные среды", где мы с друзьями слушали записи на пластинках
классической музыки или знаменитых оперных певцов. Кое-кто из девочек,
преодолев смущение, приходил. Это было уже в старших классах.
Замечу, что в отличие от довоенных лет моей учебы в этой же школе,
влияние комсомольской организации было теперь едва заметным. Наверное, это
отражало общее падение искренней идейности советского общества в последние
годы сталинской эпохи. Ее заменило обязательное, но чисто формальное
выражение лояльности по отношению к существовавшему режиму. Секретарем
комитета комсомола школы была Инга В. Потом она была секретарем
комсомольского бюро Университета. Надо полагать, что и далее она строила
свою жизнь, продвигаясь по лестнице партийной иерархии. Впрочем, ничего
достоверного о ее судьбе я не знаю.
Что же касается комсомольской работы в школе, то она, в основном,
ограничивалась обязательными для посещения политинформациями на классном и
общешкольном уровне, читкой на комсомольских собраниях присылаемых из
райкома ВЛКСМ писем и разбором "персональных дел".
Зато бурная общественная деятельность кипела вокруг организованной
мной, по старой памяти, ежедневной общешкольной газеты "Школьная правда".
Размах этой организации намного превышал выпуск ежедневного "Школьного
листка", упомянутого во 2-й главе этой книги. Теперь в коридоре третьего
этажа на стене постоянно висела покрытая коричневым лаком и окаймленная
рамкой доска, на которой помещался полноразмерный лист ватманской бумаги. В
верхней части доски красовалось название газеты, составленное из аккуратно
выпиленных и наклеенных на доску фанерных букв. Они были покрашены белилами,
а прихотливый шрифт, использованный для написания слова "Правда" в точности
копировал название центрального органа коммунистической партии (это были
последние следы былого пиетета). У края доски висел небольшой почтовый ящик,
тоже лакированный, - для спонтанных заметок в газету.
Из добровольцев составилось шесть редакций - по числу учебных дней
недели. Их объединением руководила ученица 10-го класса Нора Зицер. Из моего
класса в состав объединенной редакции входило восемь человек (из двадцати
одного). В каждом классе школы (с 6-х по 10-е) был свой "спецкор", который
не только регулярно писал сам, но и стимулировал заметки в газету своих
одноклассниц. Заказывались заранее и тематические статьи, выходящие за рамки
школьной жизни. Нередко - общекультурного плана.
Была отработана и "техническая" сторона редакционной работы. Газета
имела свое небольшое помещение, где до позднего вечера готовился очередной
ее номер. У каждой редакции был свой "штат добровольцев" - родителей,
печатавших заметки, и, разумеется, свой художник-карикатурист. Объединенная
редакция располагала коллективными фотографиями учащихся всех старших
классов (и негативами этих фотографий). Так что каждая карикатура или
похвальная заметка оживлялись фотографией действующего лица. Газета
пользовалась огромной популярностью. Когда на большой перемене новый ее
номер сменял номер вчерашний, от звонка до звонка около доски не уменьшалась
в размере оживленная кучка читательниц.
Памяти Тамары Эстриной
По единодушному утверждению моих недавних гостей, все девочки моего
класса были в меня влюблены. Охотно верю, понимая, что влюбленность эта была
детской. Но случилось и другое - сильное и трагическое чувство. Осенью 52-го
года в "мой" 9-й класс перевели "трудную девочку", своим вызывающе дерзким
поведением изводившую учителей и классных руководителей параллельных 9-х
классов. Училась она плохо. Домашними заданиями пренебрегала. Была на год
или два старше моих деток. Наверное, ранее пропустила год по болезни. (Меня
Анна Константиновна предупредила, что у нее больное сердце.) Поначалу Тамара
(так звали эту девочку) была агрессивно настроена и по отношению ко мне.
Потом, то ли общая доброжелательная атмосфера класса, то ли моя спокойная и
слегка ироническая реакция на ее выпады сделали свое дело, но она стала
спокойнее и учиться стала лучше. Постепенно неизменный вызов, читавшийся в
ее глазах, сменился выражением симпатии и благодарности. А в 10-м классе мне
нетрудно было в нем разглядеть вполне взрослую любовь. Ей тогда уже
исполнилось 18 лет. Она ее и не скрывала. Говорила подругам, что непременно
женит меня на себе, хотя я уже был женат. Разумеется, я никак не выдавал
свое понимание ее чувства и ничем не отвечал на него. Но проникся к ней
уважением и вот при каких обстоятельствах. Как-то раз, еще в 9-м классе,
когда она пропустила несколько дней по болезни, я решил навестить ее и
познакомиться с родителями Тамары. Оказалось, что это два немощных и по виду
пожилых инвалида (у них был еще старший сын), обожающих свою дочь, которая
дома проявляла себя совсем иначе, чем в школе, - ласковой и заботливой.
Все домашнее хозяйство держится на ней. Она и покупает продукты (семья
- явно бедная), и готовит, и убирает, и стирает, несмотря на свое
хроническое заболевание. Брат ее вечно пропадает на какой-то комсомольской
работе, и весь порядок в доме, все тепло взаимоотношений в семье создаются
этой нежно любящей дочерью и сестрой. Я был поражен таким различием
поведения в школе и дома. Быть может, вызывающая позиция в классе этой очень
незаурядной и гордой девочки проистекала из сознания своей болезненности,
скудности быта семьи и беспомощности ее родителей. Ведь у других девочек все
было иначе. Ну а домашние задания? Когда же при ее заботах она могла
выкроить для них время? Родители Тамары приняли меня с явным почтением.
Время от времени я навещал их. Думаю, что они раньше меня догадались о
чувстве, которое зародилось в сердце их дочери. Возможно, что она сама
рассказала им об этом. В конце концов, я был всего на 12 лет старше нее.
Перед выпускными экзаменами Тома заболела, как это ни странно в наше
время, брюшным тифом. Ее положили в инфекционное отделение Боткинской
больницы. Я навещал ее там и еще чаще - ее родителей, стараясь утешить и
подбодрить их. Оформил освобождение Тамары от экзаменов...
Никогда не забуду теплый весенний день. Инфекционный корпус больницы
спрятан в глубине ее обширной территории, в саду, где только-только
распустилась листва деревьев. На старенькой, ветхой скамейке сидим мы трое: