Страница:
Слава Богу, что знал название деревни.
В пионерском лагере у меня случилась "любовь". Девочку звали Вера
Уралова. Любовь выражалась в том, что я всячески старался отличиться у нее
на глазах. Мы встречались и в Москве, гуляли по набережным. Она училась не в
нашей школе. Когда мы вышли из пионерского возраста, встречи наши постепенно
прекратились. Но я до сих пор храню ее детскую фотографию - в пионерском
галстуке, повязанном в лагере прямо на голую шейку над майкой. На обороте
начертано, как мне казалось в те годы, очень возвышенное слово (по-гречески)
"memento" - помни! Вот и помню. Жива ли она сейчас - не знаю...
А в шестом классе... О, в шестом классе я был уже истинно влюблен в
Тасю Гололобову. Очень хорошенькая, стройная, с челкой золотистых волос, она
являлась предметом поклонения многих. Но главным моим соперником был Олег
Потоловский. Статный, красивый мальчик, с роскошной волной зачесанных назад
светлых волос. Мы состязались во всем. Оба были отличниками. Он - староста
нашего класса, я - председатель пионерского отряда. В любом деле мы
старались перещеголять друг друга. Однажды даже решали проблему нашего
соперничества в честном кулачном бою, вечером во дворе школы в присутствии
секундантов...
Ах, Тася, Тася! До сих пор в мельчайших подробностях вижу такую
картину: весна, класс залит солнцем; я сижу где-то сзади, а на третьей парте
в том же ряду - Тася. Она выставила в проход ножку в потрепанном красном
башмачке. Меня обуревает непреодолимое желание: сейчас же, на глазах учителя
и всего класса броситься вперед и поцеловать этот башмачок...
Наш роман оборвался внезапно. Мы с Тасей иногда ходили вместе на каток
"Динамо", что спрятался в глубине одного из дворов на Петровке. Сверкание
льда в солнечный зимний день, скользящая по кругу пестрая толпа катающихся,
музыка ("...и шлю тебе мое последнее танго!..."). Я держу Тасю за руку, а
иногда и под руку!..
Поощряя мои ухаживания, коварная Тася не хотела терять и Олега.
Однажды, уже в седьмом классе, мы условились с ней идти вечером на каток. Я
позвонил ей и спросил: "Ну, ты готова?" Она ответила: "Да, сейчас выхожу". И
вдруг добавила с сомнением в голосе: "Это ты, Олег?"... Какое потрясение!
Так значит, она играет нами обоими?! Я тут же поклялся вырвать изменницу из
своего сердца. И эту клятву сдержал!.. занявшись с не меньшим увлечением
шахматами.
Впрочем, "роман" Таси с Олегом тоже не состоялся. Вскоре она перешла в
другую школу. Потом весьма удачно вышла замуж за дипломата. А Олег погиб на
войне.
В комсомол тогда принимали с 14-ти лет и далеко не всех желающих. Нужно
было успевать по всем предметам, иметь солидный багаж "общественной работы"
и еще выдержать при приеме основательный экзамен по политграмоте.
Комсомольские группы в классах состояли из 8-10 человек, то есть в среднем
около одной четвертой части учеников. Меня принимали в начале 38-го года.
Члены комитета комсомола школы нам, восьмиклассникам, казались чуть ли
не небожителями. Я до сих пор помню их лица и даже имена некоторых из них:
Валя Королев (секретарь комитета), Алик Кузнецов, Эмиль Разлогов, Стасик
Станевич, Боря Медведев... А ведь ни разу не встречался ни с одним из них
после окончания школы.
В восьмом классе "имел место" эпизод, едва не оборвавший мою только что
начавшуюся биографию:
...Ранняя весна. Большая перемена. Тепло. Все три больших окна нашего
класса распахнуты рамами внутрь. Мы на 4-м этаже пристройки к главному
зданию школы. Окна выходят в Петровский переулок. Сразу под окнами -
наклонный железный карниз шириной около двадцати сантиметров, обозначающий
начало надстроенного этажа. Сейчас этот карниз еще покрыт слоем снега
толщиной в 3-4 сантиметра. Я берусь на спор пройти по этому карнизу из
одного окна в другое. Расстояние между оконными проемами довольно велико.
Оказавшись посередине, не сможешь достать раскинутыми руками ни одного из
них.
Осторожно вылезаю из окна, пробую ногой снег на карнизе. Похоже, что он
лежит плотно. Встаю во весь рост лицом к стене. Левая ступня - вдоль
карниза, правая - под углом к ней (иначе не станешь). Далеко внизу сереет
уже очищенный от снега асфальт тротуара... Осторожно, приставным шагом
начинаю движение. Вот я уже почти на середине пути. Обе руки раскинуты,
ладони прижаты к стене, но держаться уже не за что. Весь класс (и что
особенно важно, все девочки) сгрудился в окнах и следит за моей
эквилибристикой...
И вдруг я ощущаю, что передняя по ходу, левая нога начинает скользить
вниз к краю карниза: под снегом оказалась пленка льда... Медленно, без рывка
возвращаю левую ногу назад. Только не дергаться! Без спешки и резких
движений! Сказывается дворовая школа (пожарная лестница с крутящимися
перекладинами и края крыш)... Лишь бы правая нога удержала весь вес, который
теперь перенесен на нее, и не заскользила... Тогда - конец! Слава богу, -
держит! Очень осторожно переношу вес тела на максимально придвинутую левую
ногу. Держит! Теперь освобожденная правая нога может передвинуться на
несколько сантиметров назад, к исходному окну...
Ребята уже поняли, что я в беде, организовали цепочку. Впереди,
высунувшись из окна, Олег - он самый сильный. Но прежде чем наши руки
надежно соприкоснутся, мне надо повторить весь маневр малого смещения вправо
еще раза три или четыре... Мне это удается, и вот ребята уже втягивают меня
обратно в класс. Звенит звонок на урок. Никто особенно не взволнован. Как ни
странно, в том числе и я сам. ...Но той же ночью и много следующих ночей,
стоило лишь забыться во сне, как ясно видел, что срываюсь с карниза и лечу
вниз к асфальту... В ужасе просыпался. Сон этот преследовал меня несколько
лет.
Теперь, прежде чем начать повесть о моей комсомольской юности, надо
рассказать откровенно, как я, мои товарищи по школе и двору, а также те
взрослые, с кем мы имели более или менее тесный контакт, воспринимали
сталинские репрессии 30-х годов. Ведь меня приняли в комсомол в пору самого
их разгара.
Для нас все началось с ошеломляющего известия: 1-го декабря 1934 года
радио сообщило, что в Ленинграде из-за угла убит "любимец партии и народа"
(так было сказано) Сергей Миронович Киров. Потом мы узнали, что угол этот
находился в коридоре Смольного, где помещался Ленинградский обком партии.
Убийца, некто Николаев, был тут же схвачен. Потом появилась странная
информация о том, что во время перевозки Николаева (то ли в тюрьму, то ли в
НКВД) он был застрелен сопровождавшими его лицами. Об этих лицах и их
дальнейшей судьбе ни тогда, ни позже, насколько я помню, не было сообщено
ничего.
Для расследования обстоятельств дела в Ленинград сразу же отбыла
правительственная комиссия во главе со Сталиным. Однако вождь партии пробыл
там недолго. По неофициальным сведениям, дошедшим из Ленинграда, после его
отъезда много людей из местного партийного руководства, государственных
служащих и военных высокого ранга, а также видных представителей
интеллигенции, особенно из бывших дворянский семей, были арестованы.
Большинство из них были высланы из города. (Куда более массовый и жестокий
характер имело в конце 40-х годов так называемое "Ленинградское дело").
В том, что Киров стал жертвой антисоветского заговора, ни у кого из нас
не было и тени сомнения. Сталин лично (не помню уж, в какой форме) разъяснил
народу, что с ростом успехов социалистического строительства в СССР
обостряется и классовая борьба, растет злокозненная активность главарей
мирового империализма. Не сумев уничтожить Советскую республику силой во
время гражданской войны, они перешли к новой тактике: организации заговоров
внутри нашей страны с целью убийства руководителей государства, саботажа и
диверсий в промышленности и на транспорте.
С убийством Кирова заговорщики показали свое звериное лиц. (О том, что
Киров на XVII партсъезде в начале того же 34-го года при выборах в ЦК
получил больше голосов, чем Сталин, мы не знали).
Разумеется, наши верные "органы" НКВД, заверял вождь, сумеют
разоблачить и обезвредить этих предателей, вредителей - врагов народа. Они
понесут заслуженную кару, и наше общество очистится от "прихвостней"
мирового империализма.
Вскоре после убийства Кирова на экраны вышел очень хороший кинофильм
"Великий гражданин". Герой его, без всякого сомнения, изображал лидера
ленинградских коммунистов. В качестве секретаря обкома партии он посещает
предприятия и грандиозные стройки того времени, беседует с инженерами и
рабочими, помогает своим влиянием разрешить их проблемы, заботится об
улучшении условий труда и быта рабочих. Всюду его ждут, приветствуют, на
него надеются, как на отца родного.
Посмотрев этот фильм, я твердо решил стать со временем партийным
руководителем и во всем стараться походить на героя фильма. Потом появился
другой, тоже очень сильный фильм? "Партийный билет". В нем отвратительные
лица "врагов народа" были показаны с несомненной убедительностью.
Поэтому, когда из разговоров в семьях мы стали узнавать об арестах в
Москве директоров предприятий, инженеров, а иногда даже профессоров и
студентов университета, не только мы, школьники, но и подавляющее
большинство взрослого населения столицы (я в этом совершенно убежден)
искренне одобряли решительные действия "органов", как именовали себя
сотрудники НКВД. Да-да, не торопитесь предавать меня анафеме! Постарайтесь
взглянуть на все эти события нашими тогдашними глазами.
После XX съезда партии и сенсационного доклада на нем Хрущева о годах
сталинского террора написано много страшных, совершенно необходимых для
очищения нашей жизни воспоминаний. Но все они написаны теми, кто
соприкоснулся с этим лично, кого непосредственно или через его близких давил
этот каток. А как жили те, мимо которых он проехал стороной?
Из мемуаров пострадавших создается впечатление, что все москвичи жили в
постоянном страхе. По ночам прислушивались, ожидая скрипа тормозов
остановившегося около дома автомобиля, шагов на лестнице, звонка в дверь.
Еще создается впечатление, что в городе царила атмосфера всеобщего
доносительства, зачастую корыстного. Боюсь, что эти впечатления сильно
преувеличены.
Большинство горожан спали спокойно, уверенные в своей невиновности. А
днем занимались своими делами, радовались успехам страны, восхищались
открывшимся метро. Восторженно приветствовали Чкалова, челюскинцев,
дрейфующих на льдине папанинцев, героев-летчиков. Искренне, от души пели,
смеялись и танцевали во время многолюдных, на много часов, демонстраций. Без
тени сомнения верили в мудрость и справедливость партии, обожали Сталина.
Его кощунственные слова: "Жить стало лучше, товарищи, жить стало веселее!"
соответствовали нашим повседневным впечатлениям. Товаров становилось все
больше, продовольственные карточки отменили, цены регулярно снижались Жизнь
рядовых тружеников столицы действительно становилась лучше. Мы же не знали,
что это оплачивается ограблением, разорением, уничтожением деревни. С верой
и воодушевлением пели: "Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит
человек!"...
Вот в этом глубочайший ужас! По данным музея им. Сахарова в Москве и
Московской области в годы репрессий было арестовано около 130 тысяч человек.
Вместе с членами семей это составляет около 400 тысяч. В Москве и области в
30-ые годы проживало не менее 8 миллионов человек. Полторы сотни тысяч
москвичей - лучших, достойнейших - волокли на плаху, а миллионы их сограждан
были твердо уверены, что все это хорошо и правильно, были благодарны вождю и
его подручным за эту тяжелую "очистительную работу". А это означает, что
непосредственно пострадала одна семья из двадцати. 19 остальных оказались в
стороне. Родственники и близкие знакомые арестованных успокаивали себя
уверенностью, что в данном случае произошла ошибка, которая вскоре будет
исправлена. Среди работников госаппарата, партийных функционеров, командного
состава армии и промышленности, наконец, старой интеллигенции число
репрессированных было особенно велико, ведь они представляли собой
потенциальную угрозу для тирана. Там, наверное, не спали по ночам. Но среди
рабочих, рядовых "совслужащих", врачей, учителей, шоферов, поваров,
продавцов магазинов - тех, кто населял тысячи домов, подобных нашему, аресты
были редки.
Из нашего дома "взяли" только Лазарева - крупного военного. Его сын
Борька изредка появлялся во дворе в щегольском, сшитом по мерке военном
кителе и хромовых сапожках. Он был так непохож на нас, оборванцев, что было
легко поверить будто его отец "враг народа".
В школе было известно, что арестовали отца у Юрки Янковского и у Евы
Яковлевой. Но Юрка был прекрасный, свой парень, а Ева - одна из лучших
пионервожатых, самоотверженно возившаяся со своими подопечными из младших
классов. Никто из ребят не упоминал, что мы знали о трагедиях в их семьях.
Наоборот - мы всячески старались поддержать наших товарищей, уверенные в
том, что родителей "забрали" по ошибке и они скоро вернутся.
Ох уж эта вера в ошибки! "Лес рубят - щепки летят!" - говорили тогда.
Нас сумели убедить в том, что страна находится в кольце вражеского
окружения, что бешеные от злобы и страха капиталисты, чьи рабочие вот-вот
готовы подняться на революцию, денно и нощно строят планы уничтожения
Республики Советов. Они обманулись в своих мечтах о том, что без их помощи
рухнет наше хозяйство, увидели, что могучая Красная Армия надежно охраняет
наши границы, и вот решились на самое подлое: засылают шпионов и
диверсантов, выискивают себе пособников среди бывших буржуев и помещиков,
среди неустойчивых или продажных элементов нашего общества...
Откуда нам было узнать, что это не так? Коротковолновых радиоприемников
и заграничных передач на русском языке еще не было. Никто, кроме дипломатов
и редких командированных, не ездил за границу. На улицах города иностранцы
встречались редко, а общение с ними считалось изменой Родине. Ведь он же не
зря приехал в Москву, этот иностранец. Ведь ясно, с какой целью он ищет
общения с гражданами!
Наконец, нам представили прямые и неопровержимые "доказательства". Я
имею в виду знаменитые судебные процессы 30-х годов. процесс
"троцкистско-зиновьевского центра" в августе 1936 года, так же как и процесс
"параллельного антисоветского троцкистского центра" в январе 1937 года не
вызвали особого резонанса. Ясно было, что сбежавший из Союза Троцкий мечтает
занять место Сталина во главе нашего государства и потому плетет интриги из
своей далекой Мексики.
Но процесс "антисоветского право-троцкистского блока" марта 1938 года
произвел большое впечатление. Имена Бухарина - ближайшего сподвижника и
друга Ленина, а также Рыкова - бывшего председателя Совнаркома, были хорошо
известны всем. Уж если такие люди оказались предателями, заговорщиками и
"врагами народа", то можно ли сомневаться, что они за минувшие 20 лет сумели
создать в стране обширную сеть своих пособников - убийц, вредителей и
диверсантов?
Во всех своих преступлениях они признавались на открытых слушаниях в
Октябрьском зале Дома союзов. Аудитория состояла из многочисленных
представителей предприятий и учреждений Москвы. Главных обвиняемых
присутствовавшие в зале хорошо знали в лицо по портретам и личным деловым
контактам. А на следующий день полные тексты их показаний публиковались в
газете "Правда" - легко было сверить!
Прошли десятилетия, а профессиональные западные советологи и наши
диссиденты так и не разгадали, каким образом были организованы эти
грандиозные спектакли. Гипноз? Шантаж судьбой близких? Загримированные
актеры?.. Как же мы могли всему этому не поверить?.. Конечно, думали мы,
когда идет такая битва с многочисленными и коварными врагами, ошибки
неизбежны. Кроме того, "враги народа" не гнушаются клеветой, чтобы погубить
честных граждан, верных партийцев. Им ставят ловушки, запутывают в свои
сети, пользуясь случайными заблуждениями или слабостями своих жертв. И вот
уже нет выхода, вчера еще честный советский человек отчаянно бьется, как
муха в липкой паутине. В кинофильмах того времени все это очень убедительно
показывали...
Жены, дети тех, кого уводили ночью, в слезах повторяли утешительное:
"Это ошибка. Лес рубят - щепки летят!" И верили, что все разъяснится.
Мне пришлось дважды столкнуться с жертвами того времени.
Среди пациентов и друзей мамы была семья Узюковых. Они жили в большом
доме на Кузнецком мосту. С их единственной дочкой, моей ровесницей Розой, мы
занимались немецким языком в частной группе еще в дошкольные годы. Нередко
занятия проходили в большой и светлой двухкомнатной квартире Узюковых. Розин
отец был красным командиром высокого ранга. На его гимнастерке красовался
полученный еще в Гражданскую войну орден Боевого Красного Знамени. Я его
хорошо помню: высокий, широкоплечий, молодой. Он любил возиться с нами,
малышней, после урока. Жаль, что не помню его имени. Жену его звали Любовь
Яковлевна. Она была красавица и работала в аптеке. Узюков, видимо, обожал
жену и дочь. Мою маму вся их семья почитала. Помню, что когда умер отец,
меня на пару дней, до похорон, отвели к Узюковым.
И вот году в 36-м он вдруг умер. Потом из подслушанных разговоров
взрослых я узнал, что он застрелился. Рассказывали, что его близкий друг
оказался вредителем. Узюков надеялся помочь ему осознать свои "заблуждения"
и не сообщил вовремя "куда следует". А друг тем временем готовил диверсию.
Погибли люди. Узюков считал себя виноватым в их смерти и... застрелился. Я
его ужасно жалел, но понимал, что жить с сознанием своей виновности в гибели
людей он не мог. В своей еще детской душе я клялся быть бдительным, быть
непреклонным, быть суровым...
Теперь-то я не сомневаюсь в том, что Узюков все понимал, был уверен,
что топор палача занесен и над его головой. Своим выстрелом он спасал жену и
дочь.
Другой случай - мой дядя Миша. Я уже писал, что он был заместителем
наркома финансов Гринько. Когда того арестовали, с дядей случился странный
"казус". Как мне со слов тети рассказывала мама, его на ходу поезда случайно
вытолкнули из тамбура переполненной подмосковной электрички, когда она уже
шла мимо платформы. Дядя ударился головой. Пришлось поместить его в
психиатрическую клинику. Ясно помню его лицо, когда через пару лет он оттуда
возвратился домой. Даже мне, мальчишке, был виден глубочайший страх в его
глазах. Я полагал, что это - следствие помешательства после травмы головы.
Теперь мне ясно, что в клинику дядю Мишу спрятали от неминуемого ареста, и
он боялся, что опасность еще не совсем миновала. Остальные годы до начала
Отечественной войны дядя работал в издательстве "Советская энциклопедия". Во
время войны умер.
"Над страной весенний ветер веет. С каждым днем все радостнее жить..."
Так пели мы искренне и горячо, проходя в веселой, праздничной толпе
первомайской демонстрации по широкой площади мимо украшенного транспарантами
большого дома... А в его застенках, неслышные нам, хрипели избиваемые, ни в
чем не повинные люди. А потом людской поток выносил нас на Красную площадь,
и мы восторженно кричали "Ура!", махали руками и тянулись к мавзолею, где на
трибуне в простом наглухо застегнутом полувоенном кителе стоял самый дорогой
нам человек, наш защитник, наш "мудрый кормчий".
Теперь, на фоне вышеизложенного я могу приступить к описанию некоторых
эпизодов из моей комсомольской юности. Хорошо помню свое первое
комсомольское собрание. Оно происходило в начале ноября 1938 года, длилось 3
дня (!) и было посвящено весьма важному для нас вопросу. Дело в том, что по
каким-то причинам наша школа к 1 сентября получила распоряжение освободить
ранее занимаемое здание. Для нас в одном из дворов того же Петровского
переулка уже выстроили из красного кирпича новую школу стандартного образца.
Ей был присвоен номер 635. Но переехать в нее мы не могли. Не было закончено
внутреннее оснащение - то ли сантехника, то ли электрика. Наши классы на
неопределенное время распихали на 3-ю смену по другим школам района. Эту
ситуацию и обсуждало то знаменитое собрание. Место для него нам предоставила
начальная школа, располагавшаяся в Дмитровском переулке.
Всем заправляли члены старого комитета во главе с Валей Королевым:
окончив школу, эти ребята не перестали болеть за ее дальнейшую судьбу. В
конце лета они провели "самостоятельное расследование" причин задержки с
подготовкой здания к учебному году и пришли к выводу, что виноват в этом
недавно назначенный новый директор школы. Уже не помню: то ли он потратил
какие-то деньги не по назначению, то ли просто оказался "шляпой". Так или
иначе, но "материал" на руках у ребят был достаточно серьезный и хорошо
документированный. Неведомого до той поры директора пригласили на наше
собрание. Он явился. Всячески старался оправдаться в предъявленных ему
обвинениях. Однако после горячих дебатов комсомольцы единодушно решили
просить районный отдел образования (РОНО) отозвать горемыку-директора.
Ребята из комитета комсомола, конечно, знали, что директор школы -
"номенклатура" райкома партии ("идеологический фронт!"). Поэтому на собрание
пригласили и инструктора райкома партии, ведавшего школами. Он не выступал.
Но директора через несколько дней сняли с должности. Я упоминаю об этом
собрании не только потому, что оно произвело на меня, новичка, большое
впечатление своей деловитостью. Описанный факт иллюстрирует то
обстоятельство, что в разгар репрессий, когда права отдельной личности были
безжалостно растоптаны властью, игнорировать коллективную волю даже
комсомольцев-школьников эта власть еще не решалась.
Директором школы был назначен Георгий Васильевич Гасилов. Он оказался
человеком выдающегося организационного таланта и энергии. Особенно сильное
впечатление на нас произвели его романтический облик и яркая, страстная
речь. Был он невысокого роста, заметно сутулый, со впалой грудью. Говорили,
что у него туберкулез. Ходил быстро, энергично жестикулировал. Густые,
откинутые назад черные волосы, худое лицо, горящие глаза, усы и бородка "под
Ленина" - все соответствовало нашим представлениям о пламенном
революционере. Получалась некая комбинация Антона Макаренко (мы все читали
его "Педагогическую поэму") и Николая Островского ("Как закалялась сталь").
Он преподавал историю партии в 10-м классе по изданному в те годы "Краткому
курсу" этой истории под редакцией Сталина. Его речь украшали сильные,
импонировавшие нашей молодой нетерпимости декларации вроде: "Нас недаром
прозвали твердокаменными!" (это о большевиках). Или: "Большевики меньше
всего похожи на кисель, а больше всего - на железо!".
Позднее мы узнали, что перед этим он работал в Наркомпросе. Пост
директора школы был явным понижением, но... не более того. Между тем, как
почти всех сотрудников Наркомпроса репрессировали.
В следующем, 10-м классе секретарем комитета комсомола школы избрали
меня. Стимулируемый Гасиловым, я развернул бурную деятельность. Для начала
опишу (не без стыда) преображенный облик комнаты, отведенной нашему
комитету. Убранство ее было трогательно слизано со стандартного декора
кабинетов райкома партии.
Т-образный стол, покрытый зеленым сукном. Большой портрет Ленина на
стене и его же маленький бюстик на этажерке с какими-то молодежными
брошюрами. В углу - книжный шкаф, стекла которого прикрыты изнутри складками
красного шелка. Как будто там хранятся укрытые от посторонних глаз особо
важные документы. На столе секретаря лампа под зеленым абажуром,
пластмассовая чернильница и "пятидневка" - пять отрывных блокнотиков для
записи намеченного на каждый день, связанных в один ряд. Снаружи на белой
двери крупными золотыми буквами на красном фоне: "Комитет ВЛКСМ". И наконец,
апогей почтительного подражания: на внутренней стороне той же входной двери
- уже "деловое", черным по белому: "Уходя, проверь, заперты ли шкаф и
стол"(!). Да, еще раздвижная, кремового цвета занавеска на высоту трети
окна. Наверное для того, чтобы голуби не подсмотрели, чем мы там, на 4-м
этаже, занимаемся. Впрочем, дело не ограничивалось декором.
Соцсоревнование тогда еще не приняло последующего чисто формального
характера. Соревновались заводы, шахты, советские учреждения, издательства,
вузы, школы, детские сады... У нас соревновались между собой старшие
(7-10-ые) классы. Соревновались они, естественно, за наилучшую успеваемость
и дисциплину. Но соревнование, как поучал нас Георгий Васильевич, должно
быть ежедневной борьбой, а не подведением итогов, когда все позади и ничего
уже нельзя исправить. Поэтому и ход соревнования должен наглядно
отслеживаться соревнующимися ежедневно!
На 3-м этаже в коридоре висела большая "Доска успеваемости". На ней
слева по вертикали были обозначены классы, а правее располагались столбцы,
озаглавленные: "отл.", "хор.", "пос.", "неуд.". Каждый день после уроков
старосты классов докладывали "учебному сектору" комитета комсомола
соответствующие итоги за день. Вечером на доске появлялись свеженаклеенные
кружочки с цифрами, указывающими количество полученных различных отметок.
Они там оставались весь следующий день. В самом крайнем правом столбике
отмечалось, какие классы заняли за прошедший день три первых места.
В пионерском лагере у меня случилась "любовь". Девочку звали Вера
Уралова. Любовь выражалась в том, что я всячески старался отличиться у нее
на глазах. Мы встречались и в Москве, гуляли по набережным. Она училась не в
нашей школе. Когда мы вышли из пионерского возраста, встречи наши постепенно
прекратились. Но я до сих пор храню ее детскую фотографию - в пионерском
галстуке, повязанном в лагере прямо на голую шейку над майкой. На обороте
начертано, как мне казалось в те годы, очень возвышенное слово (по-гречески)
"memento" - помни! Вот и помню. Жива ли она сейчас - не знаю...
А в шестом классе... О, в шестом классе я был уже истинно влюблен в
Тасю Гололобову. Очень хорошенькая, стройная, с челкой золотистых волос, она
являлась предметом поклонения многих. Но главным моим соперником был Олег
Потоловский. Статный, красивый мальчик, с роскошной волной зачесанных назад
светлых волос. Мы состязались во всем. Оба были отличниками. Он - староста
нашего класса, я - председатель пионерского отряда. В любом деле мы
старались перещеголять друг друга. Однажды даже решали проблему нашего
соперничества в честном кулачном бою, вечером во дворе школы в присутствии
секундантов...
Ах, Тася, Тася! До сих пор в мельчайших подробностях вижу такую
картину: весна, класс залит солнцем; я сижу где-то сзади, а на третьей парте
в том же ряду - Тася. Она выставила в проход ножку в потрепанном красном
башмачке. Меня обуревает непреодолимое желание: сейчас же, на глазах учителя
и всего класса броситься вперед и поцеловать этот башмачок...
Наш роман оборвался внезапно. Мы с Тасей иногда ходили вместе на каток
"Динамо", что спрятался в глубине одного из дворов на Петровке. Сверкание
льда в солнечный зимний день, скользящая по кругу пестрая толпа катающихся,
музыка ("...и шлю тебе мое последнее танго!..."). Я держу Тасю за руку, а
иногда и под руку!..
Поощряя мои ухаживания, коварная Тася не хотела терять и Олега.
Однажды, уже в седьмом классе, мы условились с ней идти вечером на каток. Я
позвонил ей и спросил: "Ну, ты готова?" Она ответила: "Да, сейчас выхожу". И
вдруг добавила с сомнением в голосе: "Это ты, Олег?"... Какое потрясение!
Так значит, она играет нами обоими?! Я тут же поклялся вырвать изменницу из
своего сердца. И эту клятву сдержал!.. занявшись с не меньшим увлечением
шахматами.
Впрочем, "роман" Таси с Олегом тоже не состоялся. Вскоре она перешла в
другую школу. Потом весьма удачно вышла замуж за дипломата. А Олег погиб на
войне.
В комсомол тогда принимали с 14-ти лет и далеко не всех желающих. Нужно
было успевать по всем предметам, иметь солидный багаж "общественной работы"
и еще выдержать при приеме основательный экзамен по политграмоте.
Комсомольские группы в классах состояли из 8-10 человек, то есть в среднем
около одной четвертой части учеников. Меня принимали в начале 38-го года.
Члены комитета комсомола школы нам, восьмиклассникам, казались чуть ли
не небожителями. Я до сих пор помню их лица и даже имена некоторых из них:
Валя Королев (секретарь комитета), Алик Кузнецов, Эмиль Разлогов, Стасик
Станевич, Боря Медведев... А ведь ни разу не встречался ни с одним из них
после окончания школы.
В восьмом классе "имел место" эпизод, едва не оборвавший мою только что
начавшуюся биографию:
...Ранняя весна. Большая перемена. Тепло. Все три больших окна нашего
класса распахнуты рамами внутрь. Мы на 4-м этаже пристройки к главному
зданию школы. Окна выходят в Петровский переулок. Сразу под окнами -
наклонный железный карниз шириной около двадцати сантиметров, обозначающий
начало надстроенного этажа. Сейчас этот карниз еще покрыт слоем снега
толщиной в 3-4 сантиметра. Я берусь на спор пройти по этому карнизу из
одного окна в другое. Расстояние между оконными проемами довольно велико.
Оказавшись посередине, не сможешь достать раскинутыми руками ни одного из
них.
Осторожно вылезаю из окна, пробую ногой снег на карнизе. Похоже, что он
лежит плотно. Встаю во весь рост лицом к стене. Левая ступня - вдоль
карниза, правая - под углом к ней (иначе не станешь). Далеко внизу сереет
уже очищенный от снега асфальт тротуара... Осторожно, приставным шагом
начинаю движение. Вот я уже почти на середине пути. Обе руки раскинуты,
ладони прижаты к стене, но держаться уже не за что. Весь класс (и что
особенно важно, все девочки) сгрудился в окнах и следит за моей
эквилибристикой...
И вдруг я ощущаю, что передняя по ходу, левая нога начинает скользить
вниз к краю карниза: под снегом оказалась пленка льда... Медленно, без рывка
возвращаю левую ногу назад. Только не дергаться! Без спешки и резких
движений! Сказывается дворовая школа (пожарная лестница с крутящимися
перекладинами и края крыш)... Лишь бы правая нога удержала весь вес, который
теперь перенесен на нее, и не заскользила... Тогда - конец! Слава богу, -
держит! Очень осторожно переношу вес тела на максимально придвинутую левую
ногу. Держит! Теперь освобожденная правая нога может передвинуться на
несколько сантиметров назад, к исходному окну...
Ребята уже поняли, что я в беде, организовали цепочку. Впереди,
высунувшись из окна, Олег - он самый сильный. Но прежде чем наши руки
надежно соприкоснутся, мне надо повторить весь маневр малого смещения вправо
еще раза три или четыре... Мне это удается, и вот ребята уже втягивают меня
обратно в класс. Звенит звонок на урок. Никто особенно не взволнован. Как ни
странно, в том числе и я сам. ...Но той же ночью и много следующих ночей,
стоило лишь забыться во сне, как ясно видел, что срываюсь с карниза и лечу
вниз к асфальту... В ужасе просыпался. Сон этот преследовал меня несколько
лет.
Теперь, прежде чем начать повесть о моей комсомольской юности, надо
рассказать откровенно, как я, мои товарищи по школе и двору, а также те
взрослые, с кем мы имели более или менее тесный контакт, воспринимали
сталинские репрессии 30-х годов. Ведь меня приняли в комсомол в пору самого
их разгара.
Для нас все началось с ошеломляющего известия: 1-го декабря 1934 года
радио сообщило, что в Ленинграде из-за угла убит "любимец партии и народа"
(так было сказано) Сергей Миронович Киров. Потом мы узнали, что угол этот
находился в коридоре Смольного, где помещался Ленинградский обком партии.
Убийца, некто Николаев, был тут же схвачен. Потом появилась странная
информация о том, что во время перевозки Николаева (то ли в тюрьму, то ли в
НКВД) он был застрелен сопровождавшими его лицами. Об этих лицах и их
дальнейшей судьбе ни тогда, ни позже, насколько я помню, не было сообщено
ничего.
Для расследования обстоятельств дела в Ленинград сразу же отбыла
правительственная комиссия во главе со Сталиным. Однако вождь партии пробыл
там недолго. По неофициальным сведениям, дошедшим из Ленинграда, после его
отъезда много людей из местного партийного руководства, государственных
служащих и военных высокого ранга, а также видных представителей
интеллигенции, особенно из бывших дворянский семей, были арестованы.
Большинство из них были высланы из города. (Куда более массовый и жестокий
характер имело в конце 40-х годов так называемое "Ленинградское дело").
В том, что Киров стал жертвой антисоветского заговора, ни у кого из нас
не было и тени сомнения. Сталин лично (не помню уж, в какой форме) разъяснил
народу, что с ростом успехов социалистического строительства в СССР
обостряется и классовая борьба, растет злокозненная активность главарей
мирового империализма. Не сумев уничтожить Советскую республику силой во
время гражданской войны, они перешли к новой тактике: организации заговоров
внутри нашей страны с целью убийства руководителей государства, саботажа и
диверсий в промышленности и на транспорте.
С убийством Кирова заговорщики показали свое звериное лиц. (О том, что
Киров на XVII партсъезде в начале того же 34-го года при выборах в ЦК
получил больше голосов, чем Сталин, мы не знали).
Разумеется, наши верные "органы" НКВД, заверял вождь, сумеют
разоблачить и обезвредить этих предателей, вредителей - врагов народа. Они
понесут заслуженную кару, и наше общество очистится от "прихвостней"
мирового империализма.
Вскоре после убийства Кирова на экраны вышел очень хороший кинофильм
"Великий гражданин". Герой его, без всякого сомнения, изображал лидера
ленинградских коммунистов. В качестве секретаря обкома партии он посещает
предприятия и грандиозные стройки того времени, беседует с инженерами и
рабочими, помогает своим влиянием разрешить их проблемы, заботится об
улучшении условий труда и быта рабочих. Всюду его ждут, приветствуют, на
него надеются, как на отца родного.
Посмотрев этот фильм, я твердо решил стать со временем партийным
руководителем и во всем стараться походить на героя фильма. Потом появился
другой, тоже очень сильный фильм? "Партийный билет". В нем отвратительные
лица "врагов народа" были показаны с несомненной убедительностью.
Поэтому, когда из разговоров в семьях мы стали узнавать об арестах в
Москве директоров предприятий, инженеров, а иногда даже профессоров и
студентов университета, не только мы, школьники, но и подавляющее
большинство взрослого населения столицы (я в этом совершенно убежден)
искренне одобряли решительные действия "органов", как именовали себя
сотрудники НКВД. Да-да, не торопитесь предавать меня анафеме! Постарайтесь
взглянуть на все эти события нашими тогдашними глазами.
После XX съезда партии и сенсационного доклада на нем Хрущева о годах
сталинского террора написано много страшных, совершенно необходимых для
очищения нашей жизни воспоминаний. Но все они написаны теми, кто
соприкоснулся с этим лично, кого непосредственно или через его близких давил
этот каток. А как жили те, мимо которых он проехал стороной?
Из мемуаров пострадавших создается впечатление, что все москвичи жили в
постоянном страхе. По ночам прислушивались, ожидая скрипа тормозов
остановившегося около дома автомобиля, шагов на лестнице, звонка в дверь.
Еще создается впечатление, что в городе царила атмосфера всеобщего
доносительства, зачастую корыстного. Боюсь, что эти впечатления сильно
преувеличены.
Большинство горожан спали спокойно, уверенные в своей невиновности. А
днем занимались своими делами, радовались успехам страны, восхищались
открывшимся метро. Восторженно приветствовали Чкалова, челюскинцев,
дрейфующих на льдине папанинцев, героев-летчиков. Искренне, от души пели,
смеялись и танцевали во время многолюдных, на много часов, демонстраций. Без
тени сомнения верили в мудрость и справедливость партии, обожали Сталина.
Его кощунственные слова: "Жить стало лучше, товарищи, жить стало веселее!"
соответствовали нашим повседневным впечатлениям. Товаров становилось все
больше, продовольственные карточки отменили, цены регулярно снижались Жизнь
рядовых тружеников столицы действительно становилась лучше. Мы же не знали,
что это оплачивается ограблением, разорением, уничтожением деревни. С верой
и воодушевлением пели: "Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит
человек!"...
Вот в этом глубочайший ужас! По данным музея им. Сахарова в Москве и
Московской области в годы репрессий было арестовано около 130 тысяч человек.
Вместе с членами семей это составляет около 400 тысяч. В Москве и области в
30-ые годы проживало не менее 8 миллионов человек. Полторы сотни тысяч
москвичей - лучших, достойнейших - волокли на плаху, а миллионы их сограждан
были твердо уверены, что все это хорошо и правильно, были благодарны вождю и
его подручным за эту тяжелую "очистительную работу". А это означает, что
непосредственно пострадала одна семья из двадцати. 19 остальных оказались в
стороне. Родственники и близкие знакомые арестованных успокаивали себя
уверенностью, что в данном случае произошла ошибка, которая вскоре будет
исправлена. Среди работников госаппарата, партийных функционеров, командного
состава армии и промышленности, наконец, старой интеллигенции число
репрессированных было особенно велико, ведь они представляли собой
потенциальную угрозу для тирана. Там, наверное, не спали по ночам. Но среди
рабочих, рядовых "совслужащих", врачей, учителей, шоферов, поваров,
продавцов магазинов - тех, кто населял тысячи домов, подобных нашему, аресты
были редки.
Из нашего дома "взяли" только Лазарева - крупного военного. Его сын
Борька изредка появлялся во дворе в щегольском, сшитом по мерке военном
кителе и хромовых сапожках. Он был так непохож на нас, оборванцев, что было
легко поверить будто его отец "враг народа".
В школе было известно, что арестовали отца у Юрки Янковского и у Евы
Яковлевой. Но Юрка был прекрасный, свой парень, а Ева - одна из лучших
пионервожатых, самоотверженно возившаяся со своими подопечными из младших
классов. Никто из ребят не упоминал, что мы знали о трагедиях в их семьях.
Наоборот - мы всячески старались поддержать наших товарищей, уверенные в
том, что родителей "забрали" по ошибке и они скоро вернутся.
Ох уж эта вера в ошибки! "Лес рубят - щепки летят!" - говорили тогда.
Нас сумели убедить в том, что страна находится в кольце вражеского
окружения, что бешеные от злобы и страха капиталисты, чьи рабочие вот-вот
готовы подняться на революцию, денно и нощно строят планы уничтожения
Республики Советов. Они обманулись в своих мечтах о том, что без их помощи
рухнет наше хозяйство, увидели, что могучая Красная Армия надежно охраняет
наши границы, и вот решились на самое подлое: засылают шпионов и
диверсантов, выискивают себе пособников среди бывших буржуев и помещиков,
среди неустойчивых или продажных элементов нашего общества...
Откуда нам было узнать, что это не так? Коротковолновых радиоприемников
и заграничных передач на русском языке еще не было. Никто, кроме дипломатов
и редких командированных, не ездил за границу. На улицах города иностранцы
встречались редко, а общение с ними считалось изменой Родине. Ведь он же не
зря приехал в Москву, этот иностранец. Ведь ясно, с какой целью он ищет
общения с гражданами!
Наконец, нам представили прямые и неопровержимые "доказательства". Я
имею в виду знаменитые судебные процессы 30-х годов. процесс
"троцкистско-зиновьевского центра" в августе 1936 года, так же как и процесс
"параллельного антисоветского троцкистского центра" в январе 1937 года не
вызвали особого резонанса. Ясно было, что сбежавший из Союза Троцкий мечтает
занять место Сталина во главе нашего государства и потому плетет интриги из
своей далекой Мексики.
Но процесс "антисоветского право-троцкистского блока" марта 1938 года
произвел большое впечатление. Имена Бухарина - ближайшего сподвижника и
друга Ленина, а также Рыкова - бывшего председателя Совнаркома, были хорошо
известны всем. Уж если такие люди оказались предателями, заговорщиками и
"врагами народа", то можно ли сомневаться, что они за минувшие 20 лет сумели
создать в стране обширную сеть своих пособников - убийц, вредителей и
диверсантов?
Во всех своих преступлениях они признавались на открытых слушаниях в
Октябрьском зале Дома союзов. Аудитория состояла из многочисленных
представителей предприятий и учреждений Москвы. Главных обвиняемых
присутствовавшие в зале хорошо знали в лицо по портретам и личным деловым
контактам. А на следующий день полные тексты их показаний публиковались в
газете "Правда" - легко было сверить!
Прошли десятилетия, а профессиональные западные советологи и наши
диссиденты так и не разгадали, каким образом были организованы эти
грандиозные спектакли. Гипноз? Шантаж судьбой близких? Загримированные
актеры?.. Как же мы могли всему этому не поверить?.. Конечно, думали мы,
когда идет такая битва с многочисленными и коварными врагами, ошибки
неизбежны. Кроме того, "враги народа" не гнушаются клеветой, чтобы погубить
честных граждан, верных партийцев. Им ставят ловушки, запутывают в свои
сети, пользуясь случайными заблуждениями или слабостями своих жертв. И вот
уже нет выхода, вчера еще честный советский человек отчаянно бьется, как
муха в липкой паутине. В кинофильмах того времени все это очень убедительно
показывали...
Жены, дети тех, кого уводили ночью, в слезах повторяли утешительное:
"Это ошибка. Лес рубят - щепки летят!" И верили, что все разъяснится.
Мне пришлось дважды столкнуться с жертвами того времени.
Среди пациентов и друзей мамы была семья Узюковых. Они жили в большом
доме на Кузнецком мосту. С их единственной дочкой, моей ровесницей Розой, мы
занимались немецким языком в частной группе еще в дошкольные годы. Нередко
занятия проходили в большой и светлой двухкомнатной квартире Узюковых. Розин
отец был красным командиром высокого ранга. На его гимнастерке красовался
полученный еще в Гражданскую войну орден Боевого Красного Знамени. Я его
хорошо помню: высокий, широкоплечий, молодой. Он любил возиться с нами,
малышней, после урока. Жаль, что не помню его имени. Жену его звали Любовь
Яковлевна. Она была красавица и работала в аптеке. Узюков, видимо, обожал
жену и дочь. Мою маму вся их семья почитала. Помню, что когда умер отец,
меня на пару дней, до похорон, отвели к Узюковым.
И вот году в 36-м он вдруг умер. Потом из подслушанных разговоров
взрослых я узнал, что он застрелился. Рассказывали, что его близкий друг
оказался вредителем. Узюков надеялся помочь ему осознать свои "заблуждения"
и не сообщил вовремя "куда следует". А друг тем временем готовил диверсию.
Погибли люди. Узюков считал себя виноватым в их смерти и... застрелился. Я
его ужасно жалел, но понимал, что жить с сознанием своей виновности в гибели
людей он не мог. В своей еще детской душе я клялся быть бдительным, быть
непреклонным, быть суровым...
Теперь-то я не сомневаюсь в том, что Узюков все понимал, был уверен,
что топор палача занесен и над его головой. Своим выстрелом он спасал жену и
дочь.
Другой случай - мой дядя Миша. Я уже писал, что он был заместителем
наркома финансов Гринько. Когда того арестовали, с дядей случился странный
"казус". Как мне со слов тети рассказывала мама, его на ходу поезда случайно
вытолкнули из тамбура переполненной подмосковной электрички, когда она уже
шла мимо платформы. Дядя ударился головой. Пришлось поместить его в
психиатрическую клинику. Ясно помню его лицо, когда через пару лет он оттуда
возвратился домой. Даже мне, мальчишке, был виден глубочайший страх в его
глазах. Я полагал, что это - следствие помешательства после травмы головы.
Теперь мне ясно, что в клинику дядю Мишу спрятали от неминуемого ареста, и
он боялся, что опасность еще не совсем миновала. Остальные годы до начала
Отечественной войны дядя работал в издательстве "Советская энциклопедия". Во
время войны умер.
"Над страной весенний ветер веет. С каждым днем все радостнее жить..."
Так пели мы искренне и горячо, проходя в веселой, праздничной толпе
первомайской демонстрации по широкой площади мимо украшенного транспарантами
большого дома... А в его застенках, неслышные нам, хрипели избиваемые, ни в
чем не повинные люди. А потом людской поток выносил нас на Красную площадь,
и мы восторженно кричали "Ура!", махали руками и тянулись к мавзолею, где на
трибуне в простом наглухо застегнутом полувоенном кителе стоял самый дорогой
нам человек, наш защитник, наш "мудрый кормчий".
Теперь, на фоне вышеизложенного я могу приступить к описанию некоторых
эпизодов из моей комсомольской юности. Хорошо помню свое первое
комсомольское собрание. Оно происходило в начале ноября 1938 года, длилось 3
дня (!) и было посвящено весьма важному для нас вопросу. Дело в том, что по
каким-то причинам наша школа к 1 сентября получила распоряжение освободить
ранее занимаемое здание. Для нас в одном из дворов того же Петровского
переулка уже выстроили из красного кирпича новую школу стандартного образца.
Ей был присвоен номер 635. Но переехать в нее мы не могли. Не было закончено
внутреннее оснащение - то ли сантехника, то ли электрика. Наши классы на
неопределенное время распихали на 3-ю смену по другим школам района. Эту
ситуацию и обсуждало то знаменитое собрание. Место для него нам предоставила
начальная школа, располагавшаяся в Дмитровском переулке.
Всем заправляли члены старого комитета во главе с Валей Королевым:
окончив школу, эти ребята не перестали болеть за ее дальнейшую судьбу. В
конце лета они провели "самостоятельное расследование" причин задержки с
подготовкой здания к учебному году и пришли к выводу, что виноват в этом
недавно назначенный новый директор школы. Уже не помню: то ли он потратил
какие-то деньги не по назначению, то ли просто оказался "шляпой". Так или
иначе, но "материал" на руках у ребят был достаточно серьезный и хорошо
документированный. Неведомого до той поры директора пригласили на наше
собрание. Он явился. Всячески старался оправдаться в предъявленных ему
обвинениях. Однако после горячих дебатов комсомольцы единодушно решили
просить районный отдел образования (РОНО) отозвать горемыку-директора.
Ребята из комитета комсомола, конечно, знали, что директор школы -
"номенклатура" райкома партии ("идеологический фронт!"). Поэтому на собрание
пригласили и инструктора райкома партии, ведавшего школами. Он не выступал.
Но директора через несколько дней сняли с должности. Я упоминаю об этом
собрании не только потому, что оно произвело на меня, новичка, большое
впечатление своей деловитостью. Описанный факт иллюстрирует то
обстоятельство, что в разгар репрессий, когда права отдельной личности были
безжалостно растоптаны властью, игнорировать коллективную волю даже
комсомольцев-школьников эта власть еще не решалась.
Директором школы был назначен Георгий Васильевич Гасилов. Он оказался
человеком выдающегося организационного таланта и энергии. Особенно сильное
впечатление на нас произвели его романтический облик и яркая, страстная
речь. Был он невысокого роста, заметно сутулый, со впалой грудью. Говорили,
что у него туберкулез. Ходил быстро, энергично жестикулировал. Густые,
откинутые назад черные волосы, худое лицо, горящие глаза, усы и бородка "под
Ленина" - все соответствовало нашим представлениям о пламенном
революционере. Получалась некая комбинация Антона Макаренко (мы все читали
его "Педагогическую поэму") и Николая Островского ("Как закалялась сталь").
Он преподавал историю партии в 10-м классе по изданному в те годы "Краткому
курсу" этой истории под редакцией Сталина. Его речь украшали сильные,
импонировавшие нашей молодой нетерпимости декларации вроде: "Нас недаром
прозвали твердокаменными!" (это о большевиках). Или: "Большевики меньше
всего похожи на кисель, а больше всего - на железо!".
Позднее мы узнали, что перед этим он работал в Наркомпросе. Пост
директора школы был явным понижением, но... не более того. Между тем, как
почти всех сотрудников Наркомпроса репрессировали.
В следующем, 10-м классе секретарем комитета комсомола школы избрали
меня. Стимулируемый Гасиловым, я развернул бурную деятельность. Для начала
опишу (не без стыда) преображенный облик комнаты, отведенной нашему
комитету. Убранство ее было трогательно слизано со стандартного декора
кабинетов райкома партии.
Т-образный стол, покрытый зеленым сукном. Большой портрет Ленина на
стене и его же маленький бюстик на этажерке с какими-то молодежными
брошюрами. В углу - книжный шкаф, стекла которого прикрыты изнутри складками
красного шелка. Как будто там хранятся укрытые от посторонних глаз особо
важные документы. На столе секретаря лампа под зеленым абажуром,
пластмассовая чернильница и "пятидневка" - пять отрывных блокнотиков для
записи намеченного на каждый день, связанных в один ряд. Снаружи на белой
двери крупными золотыми буквами на красном фоне: "Комитет ВЛКСМ". И наконец,
апогей почтительного подражания: на внутренней стороне той же входной двери
- уже "деловое", черным по белому: "Уходя, проверь, заперты ли шкаф и
стол"(!). Да, еще раздвижная, кремового цвета занавеска на высоту трети
окна. Наверное для того, чтобы голуби не подсмотрели, чем мы там, на 4-м
этаже, занимаемся. Впрочем, дело не ограничивалось декором.
Соцсоревнование тогда еще не приняло последующего чисто формального
характера. Соревновались заводы, шахты, советские учреждения, издательства,
вузы, школы, детские сады... У нас соревновались между собой старшие
(7-10-ые) классы. Соревновались они, естественно, за наилучшую успеваемость
и дисциплину. Но соревнование, как поучал нас Георгий Васильевич, должно
быть ежедневной борьбой, а не подведением итогов, когда все позади и ничего
уже нельзя исправить. Поэтому и ход соревнования должен наглядно
отслеживаться соревнующимися ежедневно!
На 3-м этаже в коридоре висела большая "Доска успеваемости". На ней
слева по вертикали были обозначены классы, а правее располагались столбцы,
озаглавленные: "отл.", "хор.", "пос.", "неуд.". Каждый день после уроков
старосты классов докладывали "учебному сектору" комитета комсомола
соответствующие итоги за день. Вечером на доске появлялись свеженаклеенные
кружочки с цифрами, указывающими количество полученных различных отметок.
Они там оставались весь следующий день. В самом крайнем правом столбике
отмечалось, какие классы заняли за прошедший день три первых места.