Страница:
читал лекции по методам и приборам для преподавателей биологического
факультета МГУ.
Взвесив всю эту сумму моих "особых" достоинств и знаний, я решил
предложить нашей дирекции организовать раз в две недели по два часа чтение у
нас в Институте двух-трехгодичного курса лекций по методам исследования
белков и нуклеиновых кислот для молодых научных сотрудников Москвы.
Энгельгардт мое предложение одобрил. В журнале "Биохимия" было опубликовано
соответствующее объявление с указанием на то, что особое внимание в этом
курсе будет обращено на физические процессы, лежащие в основе каждого
метода.
Признаюсь, что в первый из объявленных лекционных дней осенью 80-го
года я с немалым волнением ожидал, явится ли кто-нибудь на мою лекцию. Что я
за фигура в глазах молодых коллег из других институтов? Званием - кандидат,
публикаций мало, на конференциях докладывал редко. Но наши ученые недаром
славятся на Западе широтой своих интересов. Упоминание физических процессов,
видимо, привлекло их внимание. К назначенным 10 часам утра конференц-зал
нашего Института, насчитывающий 300 мест, был почти заполнен.
Лекции проходили следующим образом. Их текст я не писал. Ограничивался
подробным планом, поскольку материал знал хорошо. Необходимые рисунки,
числовые величины и таблицы заранее изображал черным фломастером на
прозрачных рентгеновских пленках. С помощью проектора "overhead" показывал
их на большом экране, висевшем позади кафедры. Когда в ходе анализа метода
разбирался какой-либо описанный в литературе опыт, ему присваивался
порядковый номер. Нумерация шла через все лекции. В конце каждой из них я
выводил на экран под указанными номерами ссылки на статьи в журналах или
монографиях, откуда были взяты описания цитированных опытов. Лекция
продолжалась два астрономических часа без перерыва. Слушатели прилежно
записывали, благо, кресла в нашем зале снабжены выдвижными столиками.
На второй лекции зал был уже полон. На третьей - мест не хватило. Часть
слушателей всю лекцию стояла. Выяснилось, что в зале не только москвичи, но
и приезжие из подмосковных научных центров (Пущино, Черноголовка), а также
из Ленинграда и даже из Тарту (Эстония). На четвертую лекцию народ начал
собираться и занимать места за полчаса до ее начала. А к 10 часам набралось
столько слушателей, что не менее сотни человек вынуждены были тесниться у
стен и позади кресел. Записывать они, очевидно, толком не могли. Тогда я
экспромтом заявил стоящим, что рекомендую им на время вернуться в свои
институты, если они расположены близко. Или погулять, походить по магазинам.
Возвратиться к 12 часам, когда я начну читать повторно ту же лекцию. Обещал,
что такой порядок сохранится и впредь. Оставшиеся без места последовали
моему совету. Хорошо помню чувство глубокого удовлетворения и даже гордости,
когда после окончания первой лекции я отдыхал, сидя в кресле за столом
Ученого совета, и смотрел, как заполняется зал к началу второй лекции.
Убедившись, что делаю действительно нужное дело, я решил написать
книжку по разобранным в этот первый год методам: электрофорезу и
ультрацентрифугированию. Летом 81-го года рукопись была в основном
закончена. Один из заведующих лабораторией нашего Института, к этому времени
уже член-корреспондент Академии наук, Георгий Павлович Георгиев, согласился
быть ее ответственным редактором. Не уверен, что он прочитал всю рукопись,
но побывал на нескольких моих лекциях. По-видимому, пришел к убеждению, что
моей добросовестности доверять можно (забегая далеко вперед, скажу, что не
обманул его доверия). Ни две последующие книжки на русском языке, где он
тоже был ответственным редактором, ни английский перевод всех трех книг не
вызвали никаких нареканий. Более того. После выхода английской версии моих
книг в журнале "Nature" была напечатана на них весьма лестная рецензия.
Ученым-естественникам известно, что одобрительный отзыв в "Nature" - это
наивысший "знак качества".
Первая книжка (как и две последующие) вышла в издательстве "Наука" и
поступила в магазины "Академкнига" в конце 81-го года. Восьмитысячный тираж
разошелся за две недели. Разумеется, я вовремя предупредил своих слушателей
и заодно обещал им написать книжки по всем остальным разделам намеченного
курса. После этого "давление" на зал, слава богу, снизилось. Многие решили
дождаться выхода книг и на лекции приходить или приезжать издалека
перестали. Я смог вернуться к режиму одной лекции в день. Вторая книжка
поступила в продажу в середине 83-го года девятитысячным тиражом. Разошлась
так же быстро. Третья вышла из печати в середине 85-го года. Если не о
достоинствах, то о нужности этих книг говорит следующий чисто российский
аргумент. По прошествии года мои книжки оказались украденными из всех
библиотек, кроме Ленинки.
6 июня 83-го года я прочитал последнюю лекцию. Мои "поклонники", по
большей части немолодые, подарили мне роскошную книгу фотографий под
названием "Мелодии русского леса" с надписью:
"Дорогому Льву Абрамовичу - нашему неизменному и бесценнейшему
проводнику в многолетних странствиях по дебрям "нерусского леса"
биохимических методов - с искренней благодарностью за цикл лекций и книги.
С надеждой на дальнейшие встречи.
Слушатели лекций 1980-1983 гг."
Это было трогательно...
Одновременно с этим уже шло английское издание моих книжек по методам.
И связанные с ним события были не трогательные, но... забавные. Вкратце
расскажу о них, поскольку слава-то ко мне явилась не местная, российская, а
"мировая" (если за "мир" принять узенький круг ученых, студентов и
технологов, работающих в сфере молекулярной биологии). А дело было так.
Весной 80-го года в Москве состоялась международная книжная
выставка-ярмарка. Я ее посетил. И, в частности, зашел на стенд американского
издательства "Джон Вайли и сыновья", известного публикацией научной
литературы. Сотрудник, представлявший этот стенд, спросил, нет ли у меня
готовой рукописи или планов к написанию книги, которая могла бы
заинтересовать Издательство. Я к этому времени уже заканчивал разработку
программы лекций, которые были объявлены на 1 сентября того же года. Не
думаю, что моя внешность как-то обнадежила вопрошавшего. Скорее всего, он по
поручению издателей обращался с этим вопросом к каждому посетителю,
говорящему по-английски.
В тот момент я еще не собирался писать книги даже по-русски. А мысль о
том, чтобы печататься за границей, мне и в голову не приходила. Но вопрос
был задан и... "чем черт не шутит?" Быть может, правдивый, без ложной
скромности ответ на него повлечет за собой какие-нибудь неожиданные
последствия. Все-таки я знал, что мой методический арсенал значителен и его
можно представить в нетривиальном виде. Я рассказал стендисту о своих
замыслах и о предстоящих лекциях. А главное - о намерении раскрывать
существо физических процессов, лежащих в основе каждого из методов. Он
слушал внимательно, что-то записывал. Когда я собрался уходить, сказал, что
ему мой план кажется очень интересным, что он доложит о нем издателям. И
если они будут того же мнения, то, вероятно, захотят встретиться со мной. Я
покинул стенд довольный произведенным впечатлением, но в полной уверенности,
что никакой встречи не будет. Ради встречи со мной эти именитые издатели не
предпримут столь далекое путешествие. Впрочем, у них в Союзе могут быть
какие-нибудь другие, важные дела...
И действительно, недели через две мне в Институт позвонил сотрудник
ВААП - государственного агентства по защите авторских прав ("защита"
состояла в том, что агентство заключало с зарубежным издателем договор от
имени автора, за что взимало 10% от его гонорара). Звонивший с явным
недоумением сообщил, что к ним прибывает глава издательства мистер Вайли и
что он просит в письме организовать его встречу со мной. В этом письме он
сообщил и мой номер телефона - я оставил на стенде свою визитную карточку.
Недоумение сотрудника ВААП было вызвано тем, что обыкновенно предложение
автора направлялось издателю через эту организацию.
В назначенный день и час я прибыл в агентство и встретился там с
пожилым, весьма респектабельным господином Вайли и его сопровождающими (быть
может, сыновьями). С собой я захватил все 85 тетрадок моих конспектов по
методам, сброшюрованных в четыре толстые папки. В течение получаса
рассказал, кто я такой (по образованию и опыту работы) и как предполагаю
построить свой курс лекций. Соответственно и книгу. При разговоре
присутствовали и какие-то сотрудники ВААП. Они были молчаливы. То ли вовсе
не знали английского языка, то ли не поспевали за темпом нашей беседы. В ее
заключение мистер Вайли выразил живой интерес к моим предложениям и просил
прислать в Лондон, где находилась редакция по биологическим вопросам,
подробный проспект книги на английском языке. На том мы и расстались,
обменявшись дружелюбным рукопожатием. Я составил подробный проспект
предполагаемого руководства по методам исследования - в трех томах с
перечислением всех глав и краткими пояснениями к ним. Перевел его на
английский язык и послал по указанному мне адресу в Лондон. Примерно через
месяц получил ответ, датированный 24 июля 1980 г. Вот его содержание в
дословном переводе на русский язык:
Дорогой д-р Остерман
Руководство по методам исследования белков и нуклеиновых кислот
Я получил заключения по поводу Вашего проекта от нескольких моих
советников в области биохимии. Должен с сожалением сообщить, что их
единодушное мнение не внушает энтузиазма. Все они считают, что это слишком
большой проект для того, чтобы его мог выполнить один человек, даже
выдающийся биохимик. В условиях быстро нарастающего количества научной
литературы в этой области знаний, вполне современное и всеобъемлющее
описание всех названных методов одним автором представляется невозможным. По
этой причине все предшествующие публикации такого рода готовились
коллективами множества авторов. Конечно, это приводило к некоторой
неровности изложения, но, по крайней мере, представляемый материал полностью
освещал все последние достижения в данной области.
По этой причине я, к сожалению, должен известить Вас о том, что мы не
можем принять Ваше предложение о публикации, но благодарю за то, что Вы его
адресовали нам.
Ваш искренне
Говард А. Джонс, доктор философии
Издатель по разделу молекулярных наук.
______
Во время двух последующих книжных ярмарок в Москве я повторил свое
предложение трем другим зарубежным издательствам и тоже получил отказы,
мотивированные тем, что большое количество, хотя и не столь всеобъемлющих,
но написанных на высоком уровне руководств по методам исследования имеется
на западном книжном рынке. Мой физический подход к трактовке этих методов,
очевидно, не показался им заслуживающим особого внимания. Я без всякого
огорчения прекратил свои авантюрные попытки напечататься за границей. Дело
тем бы и кончилось, если бы не вмешался случай ("луч случайный").
Как-то раз, где-то в конце 81-го года, когда первая книжка на русском
языке была уже распродана, заведующая нашей институтской библиотекой
обратилась ко мне между делом со следующим предложением. Она сказала, что в
городской библиотеке по естественным наукам состоится доклад заведующего
биологическим отделом издательства "Шпрингер-Ферлаг" доктора Чешлика о
планах его отдела на ближайший год. "Шпрингер-Ферлаг" - крупное
международное издательство. Его основная база находится в Гейдельберге, а
филиалы - в Нью-Йорке и Токио. Оно издает самую разную, в том числе и
научную литературу на английском языке. С московской библиотекой по
естественным наукам у них давняя дружба. Приглашение на доклад было прислано
нашей заведующей, но она пойти не могла. Спросила, не желаю ли я ее
заменить. Я сначала думал отказаться, но потом из любопытства пошел и
выслушал не очень-то интересный мне доклад. После его окончания совершенно
неожиданно возникла мысль поговорить с симпатичным докладчиком. Я к нему
подошел и "в двух словах" рассказал о своих идеях. Он заинтересовался и
пригласил меня в кабинет директора библиотеки для более подробного
разговора. Сидя рядышком на диванчике, мы оживленно беседовали добрых
полчаса. Краем глаза я замечал, с каким беспокойством мимо нас проходили
дамы, очевидно, принадлежавшие к руководству библиотекой.
Несанкционированный разговор "тет-а-тет" незнакомого им слушателя лекции с
иностранцем поставил их в затруднительное положение. Хотя времена были уже
не такими строгими, как раньше, но со стороны "вышестоящих инстанций" можно
было ожидать неприятных замечаний. Однако вмешаться в разговор им
интеллигентность не позволяла.
В заключение нашей беседы Чешлик попросил меня прислать в Гейдельберг
английский перевод одной из глав первой напечатанной книжки вместе с
подробным планом всего издания. Что я безотлагательно и сделал. Через
некоторое время меня снова пригласили в ВААП и сообщили, что
"Шпрингер-Ферлаг" предлагает подписать договор на издание двух первых книг
моего руководства по методам исследования белков и нуклеиновых кислот. Я,
конечно, согласился. В декабре 81-го года соответствующий договор был
подписан. По его условиям, рукопись должны была быть представлена на
английском языке, а все рисунки выполнены в соответствии со стандартом,
принятым в издательстве. Сам я переводить не решился - вступил в деловой
контакт с двумя коллегами из Института органической химии, хорошо владевшими
языком. Проверка правильности перевода (по существу дела) оставалась за
мной. Рисунки я заказал профессиональным графикам из издательства "Химия".
В начале 84-го года обе книги появились на Западе в продаже. Я получил
два авторских экземпляра. В твердом переплете, на роскошной мелованной
бумаге, с превосходной печатью, они выглядели аристократками по сравнению с
их скромными российскими родственницами. Стоили дорого - более ста долларов
каждая. Тем не менее покупались, видимо, хорошо, поскольку в мае 85-го года
издательство предложило договор на выпуск третьей книги, только что
появившейся в русском варианте. Годом позже она уже была напечатана и стоила
200 долларов. Правда, объем ее в полтора раза больше, чем у двух первых
книг.
Все три сразу же попали в весьма престижную компанию. Крупнейшая
американская фирма "Сигма" предлагает в своих каталогах тысячи наименований
химических реактивов для биохимических и молекулярно-биологических
лабораторий. В интересах покупателей, располагающих достаточными средствами,
предназначенными именно для покупки реактивов, она включает ежегодно в эти
каталоги сто лучших книг по практическим аспектам химии и молекулярной
биологии. Мои три тома "Методов..." сохраняли свое место в этой сотне
"избранных" в течение десяти лет. Это может показаться странным, так как
методы исследований эволюционируют очень быстро. Но эта эволюция, в
основном, идет по линии совершенствования и автоматизации соответствующей
аппаратуры. Физическая же сущность методов не изменяется. А от понимания
этой сущности, как уже отмечалось, сильно зависит правильный выбор условий
эксперимента. В чем ни один компьютер пока что не может заменить человека.
Поэтому неудивительно, что эти книги спустя 20 лет после их выхода
остаются настольными руководствами во всех крупных лабораториях (по крайней
мере американских, как в этом мог убедиться мой сын). До сих пор они также
служат пособиями для студентов биологических факультетов как у нас, так и за
рубежом. Однажды, после выхода русских книг, я посетил (по делу) одну из
лабораторий ИОХа. Неожиданно ее руководитель сказал своим сотрудникам:
"Учтите, перед вами живой классик!" Я счел его слова за шутку. Но такое
долгожительство руководства по методам исследования действительно позволяет
причислить его к категории "классических".
Сколько экземпляров было напечатано "Шпрингером", я не знаю. В
соответствии с принятой за границей практикой, книги допечатывали много раз
по мере продажи. Во всяком случае деньги на мой счет во Внешторгбанке
поступали по меньшей мере в течение десяти лет. Поначалу, когда эти деньги
можно было получить только в виде "чеков" для магазинов "Березка", я смог
обеспечить модными в те времена "дубленками" жен всех моих друзей, себе
купить теплые полусапожки, заграничную теннисную ракетку (играю ею до сих
пор) и весь комплект японской звуковоспроизводящей аппаратуры. Затем на
несколько лет вклады в этом банке были заморожены. Когда же их разморозили и
стали выдавать наличной валютой, я получил возможность оплатить поездку во
Францию и Италию. (Это было в начале 80-х годов, когда богатых людей в
России было немного). Так материализовалась неожиданно посетившая меня
слава!
Сама по себе она меня ничуть не волновала. Но я с кровожадным
вожделением ожидал того момента, когда на очередной книжной ярмарке появлюсь
на стенде фирмы "Вайли и сыновья" и покажу мистеру Говарду А. Джонсу,
подписавшему письмо о невозможности одному человеку... три свеженьких тома,
изданных в Гейдельберге. Пару лет выставок не было. Когда же я, наконец, с
затаенным в груди торжеством появился на стенде "Вайли" и спросил мистера
Джонса, мне сообщили, что он уволен. "Как так, почему?" - почти возмутился
я. "Ввиду его некомпетентности" - был равнодушный ответ!!
Полностью сочувствуя открытому движению диссидентов и правозащитников,
я не принимал в нем непосредственного участия. Не видел реальной пользы.
Машинописные листки "самиздата" циркулировали в узких кругах московской и
ленинградской интеллигенции. Протестные письма оседали в архивах ЦК и КГБ.
Поэтому я полагал нецелесообразным демаскировать свое неприятие режима,
лишаясь тем самым возможности вести терпеливую разъяснительную работу,
подрывающую саму опору его существования. Вести ее в своем непосредственном
окружении, начиная с семьи и друзей, кончая сотрудниками по работе или
учащимися в школе. Такую неявную, незаметную для надзирающего ока КГБ
оппозиционную деятельность я называл "диссидентством из полутени".
Типичным примером такой деятельности являлось руководство политкружком,
которое было моей "партийной нагрузкой" в течение всего времени пребывания в
ИМБ. Первые двадцать лет моими кружковцами были механики мастерской,
сантехники, электрики и прочий рабочий люд. По мере сил и возможностей я их
"развращал" (по выражению моего друга Сашуры), то есть приучал оценивать
текущие политические события своим умом, а не по указанию свыше. Занятия
наши проходили в свободной дискуссии на доступном для моих слушателей
уровне. На их пассивность я пожаловаться не мог. В том, что касалось близкой
и понятной внутренней ситуации, мы достигали немалых успехов - ребята мои
"несли" наши порядки и властей предержащих, не стесняясь в выражениях.
Типичный для рядового советского гражданина феномен "двойного сознания" нами
преодолевался легко. Феномен этот состоит в том, что на поверхности лежит
оболочка из общих казенных фраз, согласно которым у нас все прекрасно. И эти
фразы повторяются вполне искренне, демонстрируя успешность официальной
пропаганды. Но копни чуть глубже, и... так же искренне высказывается вполне
трезвая оценка царящего повсюду "бардака" и очковтирательства.
К концу нашего многолетнего сотрудничества мои "работяги" выходили на
довольно высокий уровень оценки событий и небытового характера. У нас был
обычай заканчивать дискуссию на занятии голосованием резолюции по
обсуждаемому вопросу. Вот пара примеров таких резолюций.
1. По поводу критики в печати и других СМИ неопубликованных
произведений А. Солженицына и политических взглядов А. Сахарова.
Постановили: "Надо опубликовать все произведения Солженицына, а уже
потом открыть в прессе и на телевидении их обсуждение. Предоставить как
критикам, так и самому Солженицыну для защиты достаточное время на
телеэкране.
Так же и Сахарову предоставить возможность в прессе, на радио и по
телевидению изложить свои взгляды в ходе дискуссии с политобозревателями из
ЦК КПСС. Потом в обоих случаях опросить достаточно большое число граждан или
честно обработать их письма и опубликовать результаты. А требовать от людей
осуждения того, что им неизвестно, значит не уважать собственный народ".
2. По поводу эмиграции евреев из СССР.
Постановили: "Предоставить всем евреям полгода на размышления. В
течение этого срока не чинить никаких препятствий к выезду из Союза,
немедленно оформлять все документы. После чего эмиграцию запретить! Но зато
прекратить дискриминацию, снять все ограничения для евреев при поступлении в
вузы, на любую работу, в том числе в "закрытые" предприятия. А также для
избрания на любые, в том числе руководящие посты в партии, профсоюзах и
Советах депутатов всех уровней". Прошу заметить, что эти решения принимались
в конце 70-х годов.
Куда труднее обстояло дело с вопросами внешнеполитическими. Здесь
убежденность советского человека в том, что мы окружены "акулами
империализма", ожидающими удобного момента, чтобы нас проглотить, поколебать
нелегко.
Кстати, о еврейской эмиграции, раз уже этот вопрос затронут. Да и
вообще, серьезного разговора о ней избежать нельзя. Слишком уж болезненным
был этот вопрос. Довольно широкий размах еврейская эмиграция приобрела в
период временной разрядки напряженности в отношениях с США после визита в
Москву президента Никсона в 72-м году. Под давлением влиятельной еврейской
общины конгресс США принял закон о беженцах - жертвах антисемитизма в СССР.
Им предоставлялось бесплатное жилье, солидное денежное пособие и медицинская
страховка.
Во время первой волны еврейской эмиграции после создания в 48-м году
государства Израиль, туда уезжали, главным образом, верующие и старики -
умирать на своей "исторической родине". Потом отношения с Израилем
ухудшились, и разрешения на выезд "для воссоединения семей" в течение многих
лет не выдавались. Обратившиеся за таким разрешением увольнялись с работы и
долгие годы сидели в "отказниках", испытывая немалые материальные трудности.
Эмиграция 70-х годов шла, насколько мне известно, главным образом в
США. Я этой эмиграции не сочувствовал. Она была с самого начала лицемерной.
Опасения насилий со стороны антисемитов, от которых будто бы бежали эти
люди, были надуманными. Ничего серьезного евреям, по крайней мере в России,
не угрожало (об Украине судить не берусь - там другая История). Вполне
определенная дискриминация евреев, о которой мы говорили на нашем рабочем
политкружке, была начата в СССР государственными учреждениями и вузами сразу
после внезапного увольнения всех евреев из аппарата ЦК КПСС. Это было
сделано в отместку за отказ Израиля играть роль плацдарма для проникновения
СССР на Ближний Восток. Ведь именно ради этого Сталин согласился с решением
Совета Безопасности ООН о создании еврейского государства. После "очистки"
аппарата ЦК, надо полагать, соответствующие инструкции были спущены и по
всей партсети.
Через двадцать лет после смерти "вождя народов" дискриминация евреев по
инерции еще кое-где имела место. Однако нетрудно было заметить, что
носителями ее в ту пору были партийные и советские выдвиженцы, занявшие
освободившиеся номенклатурные должности после увольнения с них евреев. А
также люмпены, находившие в антисемитизме хоть какое-то основание для
самоутверждения. Бороться с такой дискриминацией можно было в общем русле
борьбы за освобождение советского народа от тоталитарного гнета руководства
КПСС.
Тем более, что сам народ, в массе своей, никакого отношения к
антисемитизму не имел. Приведу тому прямое свидетельство. С начала мая 83-го
года я по настоянию моего друга Натана Эйдельмана (о нем расскажу ниже)
начал вести дневник. Вот одна из ранних записей в нем.
5 октября 1983 года
"...Народ в нашем дешевом, соцстраховском доме отдыха, да еще в эту
ненастную пору, самый простой. Мужики да бабы (все больше в годах), которых
очень легко себе представить в деревне, откуда они явно недавно перекочевали
в город. Многие из провинции. Речь самая простонародная, повадки - тоже.
Среди них, кроме меня, затесался один маленький, старенький, горбатенький,
но очень шустрый еврей местечкового вида. С ужасным акцентом и неудержимо
общительный. По уровню своему такой же простолюдин. Он непрерывно ко всем
пристает с разговорами, шуточками, вопросами, предлагает "забить козла" и
прочее в том же духе. Акцент и повадки его столь гротескны, что мне слышать
и видеть его неприятно. Я ожидал, что над ним будут потешаться. Ничего
подобного! Мужики с ним охотно общаются и забивают этого самого "козла". А
пожилые бабоньки перешучиваются, попрекая его в том, что он своим вниманием
дарит то одну, то другую из них. Шутки их грубоваты, но незлобивы. Точно
такие, какими они потчуют и своих мужиков. Ни тени презрения в них я не
заметил. Конечно, он для них инородец, но точно так же они себя держали бы с
узбеком, татарином или армянином.
факультета МГУ.
Взвесив всю эту сумму моих "особых" достоинств и знаний, я решил
предложить нашей дирекции организовать раз в две недели по два часа чтение у
нас в Институте двух-трехгодичного курса лекций по методам исследования
белков и нуклеиновых кислот для молодых научных сотрудников Москвы.
Энгельгардт мое предложение одобрил. В журнале "Биохимия" было опубликовано
соответствующее объявление с указанием на то, что особое внимание в этом
курсе будет обращено на физические процессы, лежащие в основе каждого
метода.
Признаюсь, что в первый из объявленных лекционных дней осенью 80-го
года я с немалым волнением ожидал, явится ли кто-нибудь на мою лекцию. Что я
за фигура в глазах молодых коллег из других институтов? Званием - кандидат,
публикаций мало, на конференциях докладывал редко. Но наши ученые недаром
славятся на Западе широтой своих интересов. Упоминание физических процессов,
видимо, привлекло их внимание. К назначенным 10 часам утра конференц-зал
нашего Института, насчитывающий 300 мест, был почти заполнен.
Лекции проходили следующим образом. Их текст я не писал. Ограничивался
подробным планом, поскольку материал знал хорошо. Необходимые рисунки,
числовые величины и таблицы заранее изображал черным фломастером на
прозрачных рентгеновских пленках. С помощью проектора "overhead" показывал
их на большом экране, висевшем позади кафедры. Когда в ходе анализа метода
разбирался какой-либо описанный в литературе опыт, ему присваивался
порядковый номер. Нумерация шла через все лекции. В конце каждой из них я
выводил на экран под указанными номерами ссылки на статьи в журналах или
монографиях, откуда были взяты описания цитированных опытов. Лекция
продолжалась два астрономических часа без перерыва. Слушатели прилежно
записывали, благо, кресла в нашем зале снабжены выдвижными столиками.
На второй лекции зал был уже полон. На третьей - мест не хватило. Часть
слушателей всю лекцию стояла. Выяснилось, что в зале не только москвичи, но
и приезжие из подмосковных научных центров (Пущино, Черноголовка), а также
из Ленинграда и даже из Тарту (Эстония). На четвертую лекцию народ начал
собираться и занимать места за полчаса до ее начала. А к 10 часам набралось
столько слушателей, что не менее сотни человек вынуждены были тесниться у
стен и позади кресел. Записывать они, очевидно, толком не могли. Тогда я
экспромтом заявил стоящим, что рекомендую им на время вернуться в свои
институты, если они расположены близко. Или погулять, походить по магазинам.
Возвратиться к 12 часам, когда я начну читать повторно ту же лекцию. Обещал,
что такой порядок сохранится и впредь. Оставшиеся без места последовали
моему совету. Хорошо помню чувство глубокого удовлетворения и даже гордости,
когда после окончания первой лекции я отдыхал, сидя в кресле за столом
Ученого совета, и смотрел, как заполняется зал к началу второй лекции.
Убедившись, что делаю действительно нужное дело, я решил написать
книжку по разобранным в этот первый год методам: электрофорезу и
ультрацентрифугированию. Летом 81-го года рукопись была в основном
закончена. Один из заведующих лабораторией нашего Института, к этому времени
уже член-корреспондент Академии наук, Георгий Павлович Георгиев, согласился
быть ее ответственным редактором. Не уверен, что он прочитал всю рукопись,
но побывал на нескольких моих лекциях. По-видимому, пришел к убеждению, что
моей добросовестности доверять можно (забегая далеко вперед, скажу, что не
обманул его доверия). Ни две последующие книжки на русском языке, где он
тоже был ответственным редактором, ни английский перевод всех трех книг не
вызвали никаких нареканий. Более того. После выхода английской версии моих
книг в журнале "Nature" была напечатана на них весьма лестная рецензия.
Ученым-естественникам известно, что одобрительный отзыв в "Nature" - это
наивысший "знак качества".
Первая книжка (как и две последующие) вышла в издательстве "Наука" и
поступила в магазины "Академкнига" в конце 81-го года. Восьмитысячный тираж
разошелся за две недели. Разумеется, я вовремя предупредил своих слушателей
и заодно обещал им написать книжки по всем остальным разделам намеченного
курса. После этого "давление" на зал, слава богу, снизилось. Многие решили
дождаться выхода книг и на лекции приходить или приезжать издалека
перестали. Я смог вернуться к режиму одной лекции в день. Вторая книжка
поступила в продажу в середине 83-го года девятитысячным тиражом. Разошлась
так же быстро. Третья вышла из печати в середине 85-го года. Если не о
достоинствах, то о нужности этих книг говорит следующий чисто российский
аргумент. По прошествии года мои книжки оказались украденными из всех
библиотек, кроме Ленинки.
6 июня 83-го года я прочитал последнюю лекцию. Мои "поклонники", по
большей части немолодые, подарили мне роскошную книгу фотографий под
названием "Мелодии русского леса" с надписью:
"Дорогому Льву Абрамовичу - нашему неизменному и бесценнейшему
проводнику в многолетних странствиях по дебрям "нерусского леса"
биохимических методов - с искренней благодарностью за цикл лекций и книги.
С надеждой на дальнейшие встречи.
Слушатели лекций 1980-1983 гг."
Это было трогательно...
Одновременно с этим уже шло английское издание моих книжек по методам.
И связанные с ним события были не трогательные, но... забавные. Вкратце
расскажу о них, поскольку слава-то ко мне явилась не местная, российская, а
"мировая" (если за "мир" принять узенький круг ученых, студентов и
технологов, работающих в сфере молекулярной биологии). А дело было так.
Весной 80-го года в Москве состоялась международная книжная
выставка-ярмарка. Я ее посетил. И, в частности, зашел на стенд американского
издательства "Джон Вайли и сыновья", известного публикацией научной
литературы. Сотрудник, представлявший этот стенд, спросил, нет ли у меня
готовой рукописи или планов к написанию книги, которая могла бы
заинтересовать Издательство. Я к этому времени уже заканчивал разработку
программы лекций, которые были объявлены на 1 сентября того же года. Не
думаю, что моя внешность как-то обнадежила вопрошавшего. Скорее всего, он по
поручению издателей обращался с этим вопросом к каждому посетителю,
говорящему по-английски.
В тот момент я еще не собирался писать книги даже по-русски. А мысль о
том, чтобы печататься за границей, мне и в голову не приходила. Но вопрос
был задан и... "чем черт не шутит?" Быть может, правдивый, без ложной
скромности ответ на него повлечет за собой какие-нибудь неожиданные
последствия. Все-таки я знал, что мой методический арсенал значителен и его
можно представить в нетривиальном виде. Я рассказал стендисту о своих
замыслах и о предстоящих лекциях. А главное - о намерении раскрывать
существо физических процессов, лежащих в основе каждого из методов. Он
слушал внимательно, что-то записывал. Когда я собрался уходить, сказал, что
ему мой план кажется очень интересным, что он доложит о нем издателям. И
если они будут того же мнения, то, вероятно, захотят встретиться со мной. Я
покинул стенд довольный произведенным впечатлением, но в полной уверенности,
что никакой встречи не будет. Ради встречи со мной эти именитые издатели не
предпримут столь далекое путешествие. Впрочем, у них в Союзе могут быть
какие-нибудь другие, важные дела...
И действительно, недели через две мне в Институт позвонил сотрудник
ВААП - государственного агентства по защите авторских прав ("защита"
состояла в том, что агентство заключало с зарубежным издателем договор от
имени автора, за что взимало 10% от его гонорара). Звонивший с явным
недоумением сообщил, что к ним прибывает глава издательства мистер Вайли и
что он просит в письме организовать его встречу со мной. В этом письме он
сообщил и мой номер телефона - я оставил на стенде свою визитную карточку.
Недоумение сотрудника ВААП было вызвано тем, что обыкновенно предложение
автора направлялось издателю через эту организацию.
В назначенный день и час я прибыл в агентство и встретился там с
пожилым, весьма респектабельным господином Вайли и его сопровождающими (быть
может, сыновьями). С собой я захватил все 85 тетрадок моих конспектов по
методам, сброшюрованных в четыре толстые папки. В течение получаса
рассказал, кто я такой (по образованию и опыту работы) и как предполагаю
построить свой курс лекций. Соответственно и книгу. При разговоре
присутствовали и какие-то сотрудники ВААП. Они были молчаливы. То ли вовсе
не знали английского языка, то ли не поспевали за темпом нашей беседы. В ее
заключение мистер Вайли выразил живой интерес к моим предложениям и просил
прислать в Лондон, где находилась редакция по биологическим вопросам,
подробный проспект книги на английском языке. На том мы и расстались,
обменявшись дружелюбным рукопожатием. Я составил подробный проспект
предполагаемого руководства по методам исследования - в трех томах с
перечислением всех глав и краткими пояснениями к ним. Перевел его на
английский язык и послал по указанному мне адресу в Лондон. Примерно через
месяц получил ответ, датированный 24 июля 1980 г. Вот его содержание в
дословном переводе на русский язык:
Дорогой д-р Остерман
Руководство по методам исследования белков и нуклеиновых кислот
Я получил заключения по поводу Вашего проекта от нескольких моих
советников в области биохимии. Должен с сожалением сообщить, что их
единодушное мнение не внушает энтузиазма. Все они считают, что это слишком
большой проект для того, чтобы его мог выполнить один человек, даже
выдающийся биохимик. В условиях быстро нарастающего количества научной
литературы в этой области знаний, вполне современное и всеобъемлющее
описание всех названных методов одним автором представляется невозможным. По
этой причине все предшествующие публикации такого рода готовились
коллективами множества авторов. Конечно, это приводило к некоторой
неровности изложения, но, по крайней мере, представляемый материал полностью
освещал все последние достижения в данной области.
По этой причине я, к сожалению, должен известить Вас о том, что мы не
можем принять Ваше предложение о публикации, но благодарю за то, что Вы его
адресовали нам.
Ваш искренне
Говард А. Джонс, доктор философии
Издатель по разделу молекулярных наук.
______
Во время двух последующих книжных ярмарок в Москве я повторил свое
предложение трем другим зарубежным издательствам и тоже получил отказы,
мотивированные тем, что большое количество, хотя и не столь всеобъемлющих,
но написанных на высоком уровне руководств по методам исследования имеется
на западном книжном рынке. Мой физический подход к трактовке этих методов,
очевидно, не показался им заслуживающим особого внимания. Я без всякого
огорчения прекратил свои авантюрные попытки напечататься за границей. Дело
тем бы и кончилось, если бы не вмешался случай ("луч случайный").
Как-то раз, где-то в конце 81-го года, когда первая книжка на русском
языке была уже распродана, заведующая нашей институтской библиотекой
обратилась ко мне между делом со следующим предложением. Она сказала, что в
городской библиотеке по естественным наукам состоится доклад заведующего
биологическим отделом издательства "Шпрингер-Ферлаг" доктора Чешлика о
планах его отдела на ближайший год. "Шпрингер-Ферлаг" - крупное
международное издательство. Его основная база находится в Гейдельберге, а
филиалы - в Нью-Йорке и Токио. Оно издает самую разную, в том числе и
научную литературу на английском языке. С московской библиотекой по
естественным наукам у них давняя дружба. Приглашение на доклад было прислано
нашей заведующей, но она пойти не могла. Спросила, не желаю ли я ее
заменить. Я сначала думал отказаться, но потом из любопытства пошел и
выслушал не очень-то интересный мне доклад. После его окончания совершенно
неожиданно возникла мысль поговорить с симпатичным докладчиком. Я к нему
подошел и "в двух словах" рассказал о своих идеях. Он заинтересовался и
пригласил меня в кабинет директора библиотеки для более подробного
разговора. Сидя рядышком на диванчике, мы оживленно беседовали добрых
полчаса. Краем глаза я замечал, с каким беспокойством мимо нас проходили
дамы, очевидно, принадлежавшие к руководству библиотекой.
Несанкционированный разговор "тет-а-тет" незнакомого им слушателя лекции с
иностранцем поставил их в затруднительное положение. Хотя времена были уже
не такими строгими, как раньше, но со стороны "вышестоящих инстанций" можно
было ожидать неприятных замечаний. Однако вмешаться в разговор им
интеллигентность не позволяла.
В заключение нашей беседы Чешлик попросил меня прислать в Гейдельберг
английский перевод одной из глав первой напечатанной книжки вместе с
подробным планом всего издания. Что я безотлагательно и сделал. Через
некоторое время меня снова пригласили в ВААП и сообщили, что
"Шпрингер-Ферлаг" предлагает подписать договор на издание двух первых книг
моего руководства по методам исследования белков и нуклеиновых кислот. Я,
конечно, согласился. В декабре 81-го года соответствующий договор был
подписан. По его условиям, рукопись должны была быть представлена на
английском языке, а все рисунки выполнены в соответствии со стандартом,
принятым в издательстве. Сам я переводить не решился - вступил в деловой
контакт с двумя коллегами из Института органической химии, хорошо владевшими
языком. Проверка правильности перевода (по существу дела) оставалась за
мной. Рисунки я заказал профессиональным графикам из издательства "Химия".
В начале 84-го года обе книги появились на Западе в продаже. Я получил
два авторских экземпляра. В твердом переплете, на роскошной мелованной
бумаге, с превосходной печатью, они выглядели аристократками по сравнению с
их скромными российскими родственницами. Стоили дорого - более ста долларов
каждая. Тем не менее покупались, видимо, хорошо, поскольку в мае 85-го года
издательство предложило договор на выпуск третьей книги, только что
появившейся в русском варианте. Годом позже она уже была напечатана и стоила
200 долларов. Правда, объем ее в полтора раза больше, чем у двух первых
книг.
Все три сразу же попали в весьма престижную компанию. Крупнейшая
американская фирма "Сигма" предлагает в своих каталогах тысячи наименований
химических реактивов для биохимических и молекулярно-биологических
лабораторий. В интересах покупателей, располагающих достаточными средствами,
предназначенными именно для покупки реактивов, она включает ежегодно в эти
каталоги сто лучших книг по практическим аспектам химии и молекулярной
биологии. Мои три тома "Методов..." сохраняли свое место в этой сотне
"избранных" в течение десяти лет. Это может показаться странным, так как
методы исследований эволюционируют очень быстро. Но эта эволюция, в
основном, идет по линии совершенствования и автоматизации соответствующей
аппаратуры. Физическая же сущность методов не изменяется. А от понимания
этой сущности, как уже отмечалось, сильно зависит правильный выбор условий
эксперимента. В чем ни один компьютер пока что не может заменить человека.
Поэтому неудивительно, что эти книги спустя 20 лет после их выхода
остаются настольными руководствами во всех крупных лабораториях (по крайней
мере американских, как в этом мог убедиться мой сын). До сих пор они также
служат пособиями для студентов биологических факультетов как у нас, так и за
рубежом. Однажды, после выхода русских книг, я посетил (по делу) одну из
лабораторий ИОХа. Неожиданно ее руководитель сказал своим сотрудникам:
"Учтите, перед вами живой классик!" Я счел его слова за шутку. Но такое
долгожительство руководства по методам исследования действительно позволяет
причислить его к категории "классических".
Сколько экземпляров было напечатано "Шпрингером", я не знаю. В
соответствии с принятой за границей практикой, книги допечатывали много раз
по мере продажи. Во всяком случае деньги на мой счет во Внешторгбанке
поступали по меньшей мере в течение десяти лет. Поначалу, когда эти деньги
можно было получить только в виде "чеков" для магазинов "Березка", я смог
обеспечить модными в те времена "дубленками" жен всех моих друзей, себе
купить теплые полусапожки, заграничную теннисную ракетку (играю ею до сих
пор) и весь комплект японской звуковоспроизводящей аппаратуры. Затем на
несколько лет вклады в этом банке были заморожены. Когда же их разморозили и
стали выдавать наличной валютой, я получил возможность оплатить поездку во
Францию и Италию. (Это было в начале 80-х годов, когда богатых людей в
России было немного). Так материализовалась неожиданно посетившая меня
слава!
Сама по себе она меня ничуть не волновала. Но я с кровожадным
вожделением ожидал того момента, когда на очередной книжной ярмарке появлюсь
на стенде фирмы "Вайли и сыновья" и покажу мистеру Говарду А. Джонсу,
подписавшему письмо о невозможности одному человеку... три свеженьких тома,
изданных в Гейдельберге. Пару лет выставок не было. Когда же я, наконец, с
затаенным в груди торжеством появился на стенде "Вайли" и спросил мистера
Джонса, мне сообщили, что он уволен. "Как так, почему?" - почти возмутился
я. "Ввиду его некомпетентности" - был равнодушный ответ!!
Полностью сочувствуя открытому движению диссидентов и правозащитников,
я не принимал в нем непосредственного участия. Не видел реальной пользы.
Машинописные листки "самиздата" циркулировали в узких кругах московской и
ленинградской интеллигенции. Протестные письма оседали в архивах ЦК и КГБ.
Поэтому я полагал нецелесообразным демаскировать свое неприятие режима,
лишаясь тем самым возможности вести терпеливую разъяснительную работу,
подрывающую саму опору его существования. Вести ее в своем непосредственном
окружении, начиная с семьи и друзей, кончая сотрудниками по работе или
учащимися в школе. Такую неявную, незаметную для надзирающего ока КГБ
оппозиционную деятельность я называл "диссидентством из полутени".
Типичным примером такой деятельности являлось руководство политкружком,
которое было моей "партийной нагрузкой" в течение всего времени пребывания в
ИМБ. Первые двадцать лет моими кружковцами были механики мастерской,
сантехники, электрики и прочий рабочий люд. По мере сил и возможностей я их
"развращал" (по выражению моего друга Сашуры), то есть приучал оценивать
текущие политические события своим умом, а не по указанию свыше. Занятия
наши проходили в свободной дискуссии на доступном для моих слушателей
уровне. На их пассивность я пожаловаться не мог. В том, что касалось близкой
и понятной внутренней ситуации, мы достигали немалых успехов - ребята мои
"несли" наши порядки и властей предержащих, не стесняясь в выражениях.
Типичный для рядового советского гражданина феномен "двойного сознания" нами
преодолевался легко. Феномен этот состоит в том, что на поверхности лежит
оболочка из общих казенных фраз, согласно которым у нас все прекрасно. И эти
фразы повторяются вполне искренне, демонстрируя успешность официальной
пропаганды. Но копни чуть глубже, и... так же искренне высказывается вполне
трезвая оценка царящего повсюду "бардака" и очковтирательства.
К концу нашего многолетнего сотрудничества мои "работяги" выходили на
довольно высокий уровень оценки событий и небытового характера. У нас был
обычай заканчивать дискуссию на занятии голосованием резолюции по
обсуждаемому вопросу. Вот пара примеров таких резолюций.
1. По поводу критики в печати и других СМИ неопубликованных
произведений А. Солженицына и политических взглядов А. Сахарова.
Постановили: "Надо опубликовать все произведения Солженицына, а уже
потом открыть в прессе и на телевидении их обсуждение. Предоставить как
критикам, так и самому Солженицыну для защиты достаточное время на
телеэкране.
Так же и Сахарову предоставить возможность в прессе, на радио и по
телевидению изложить свои взгляды в ходе дискуссии с политобозревателями из
ЦК КПСС. Потом в обоих случаях опросить достаточно большое число граждан или
честно обработать их письма и опубликовать результаты. А требовать от людей
осуждения того, что им неизвестно, значит не уважать собственный народ".
2. По поводу эмиграции евреев из СССР.
Постановили: "Предоставить всем евреям полгода на размышления. В
течение этого срока не чинить никаких препятствий к выезду из Союза,
немедленно оформлять все документы. После чего эмиграцию запретить! Но зато
прекратить дискриминацию, снять все ограничения для евреев при поступлении в
вузы, на любую работу, в том числе в "закрытые" предприятия. А также для
избрания на любые, в том числе руководящие посты в партии, профсоюзах и
Советах депутатов всех уровней". Прошу заметить, что эти решения принимались
в конце 70-х годов.
Куда труднее обстояло дело с вопросами внешнеполитическими. Здесь
убежденность советского человека в том, что мы окружены "акулами
империализма", ожидающими удобного момента, чтобы нас проглотить, поколебать
нелегко.
Кстати, о еврейской эмиграции, раз уже этот вопрос затронут. Да и
вообще, серьезного разговора о ней избежать нельзя. Слишком уж болезненным
был этот вопрос. Довольно широкий размах еврейская эмиграция приобрела в
период временной разрядки напряженности в отношениях с США после визита в
Москву президента Никсона в 72-м году. Под давлением влиятельной еврейской
общины конгресс США принял закон о беженцах - жертвах антисемитизма в СССР.
Им предоставлялось бесплатное жилье, солидное денежное пособие и медицинская
страховка.
Во время первой волны еврейской эмиграции после создания в 48-м году
государства Израиль, туда уезжали, главным образом, верующие и старики -
умирать на своей "исторической родине". Потом отношения с Израилем
ухудшились, и разрешения на выезд "для воссоединения семей" в течение многих
лет не выдавались. Обратившиеся за таким разрешением увольнялись с работы и
долгие годы сидели в "отказниках", испытывая немалые материальные трудности.
Эмиграция 70-х годов шла, насколько мне известно, главным образом в
США. Я этой эмиграции не сочувствовал. Она была с самого начала лицемерной.
Опасения насилий со стороны антисемитов, от которых будто бы бежали эти
люди, были надуманными. Ничего серьезного евреям, по крайней мере в России,
не угрожало (об Украине судить не берусь - там другая История). Вполне
определенная дискриминация евреев, о которой мы говорили на нашем рабочем
политкружке, была начата в СССР государственными учреждениями и вузами сразу
после внезапного увольнения всех евреев из аппарата ЦК КПСС. Это было
сделано в отместку за отказ Израиля играть роль плацдарма для проникновения
СССР на Ближний Восток. Ведь именно ради этого Сталин согласился с решением
Совета Безопасности ООН о создании еврейского государства. После "очистки"
аппарата ЦК, надо полагать, соответствующие инструкции были спущены и по
всей партсети.
Через двадцать лет после смерти "вождя народов" дискриминация евреев по
инерции еще кое-где имела место. Однако нетрудно было заметить, что
носителями ее в ту пору были партийные и советские выдвиженцы, занявшие
освободившиеся номенклатурные должности после увольнения с них евреев. А
также люмпены, находившие в антисемитизме хоть какое-то основание для
самоутверждения. Бороться с такой дискриминацией можно было в общем русле
борьбы за освобождение советского народа от тоталитарного гнета руководства
КПСС.
Тем более, что сам народ, в массе своей, никакого отношения к
антисемитизму не имел. Приведу тому прямое свидетельство. С начала мая 83-го
года я по настоянию моего друга Натана Эйдельмана (о нем расскажу ниже)
начал вести дневник. Вот одна из ранних записей в нем.
5 октября 1983 года
"...Народ в нашем дешевом, соцстраховском доме отдыха, да еще в эту
ненастную пору, самый простой. Мужики да бабы (все больше в годах), которых
очень легко себе представить в деревне, откуда они явно недавно перекочевали
в город. Многие из провинции. Речь самая простонародная, повадки - тоже.
Среди них, кроме меня, затесался один маленький, старенький, горбатенький,
но очень шустрый еврей местечкового вида. С ужасным акцентом и неудержимо
общительный. По уровню своему такой же простолюдин. Он непрерывно ко всем
пристает с разговорами, шуточками, вопросами, предлагает "забить козла" и
прочее в том же духе. Акцент и повадки его столь гротескны, что мне слышать
и видеть его неприятно. Я ожидал, что над ним будут потешаться. Ничего
подобного! Мужики с ним охотно общаются и забивают этого самого "козла". А
пожилые бабоньки перешучиваются, попрекая его в том, что он своим вниманием
дарит то одну, то другую из них. Шутки их грубоваты, но незлобивы. Точно
такие, какими они потчуют и своих мужиков. Ни тени презрения в них я не
заметил. Конечно, он для них инородец, но точно так же они себя держали бы с
узбеком, татарином или армянином.