Страница:
крошечной, мастерской еще нет. Но молодости все кажется возможным. Она
легкомысленно берется за выполнение явно невыполнимых заданий и иногда с
ними справляется.
Я прибор построил! Меньше чем за год. Все элементы металлических
конструкций удалось заказать в мастерских нескольких крупных академических
институтов - официально с оплатой по договорам. Сборку их мы вели вдвоем с
моим бывшим техником в Институте физиологии Толей Гришиным, которого по
моему настоянию зачислили в наш штат. Огромный электромагнит, в порядке
научного сотрудничества, изготовили для нас в Институте атомной энергии
(спасибо протекции Гаврилова!). Для такого гиганта, который сам для себя
строил атомные реакторы, это было делом пустяковым. Они не только изготовили
электромагнит весом в 950 килограмм, но привезли его и вмонтировали в каркас
нашего прибора. Волноводы, резонатор, всю СВЧ-линию лично для меня изготовил
в ФИАНе Дима Бардин. Здесь я нелегально расплачивался спиртом. Дима не был
каким-то "алкашом", а как раз наоборот - рабочим высочайшей квалификации.
Страстный охотник! Спирт ему нужен был с собой, когда он во время отпуска
уезжал на охоту в сибирскую тайгу. А всю электронику мы с Толей на равных -
в четыре руки и два паяльника - монтировали сами.
Одновременно с постройкой прибора мы с Элей, моей единственной
лаборанткой, осваивали микробиологическую кухню наращивания большой массы
бактерий "кишечной палочки". Когда наш ЭПР-прибор был готов, мы его испытали
и отладили по... сгоревшей спичке, поскольку в ее твердом остатке есть
свободные радикалы. Получили нормальный "узкий сигнал" ЭПР...
Бывают в жизни странные совпадения по времени важнейших событий. 30
сентября 1960-го года, в день смерти Николая Сергеевича Родионова, Эля
впервые зарегистрировала "широкую линию" сигнала ЭПР для высушенного
препарата синхронно растущих бактерий. Результат Блюменфельда был, таким
образом, повторен для совсем других организмов. Это было важно не только
самим этим фактом, но и указанием на то, что "ферромагнитные свойства"
вещества наследственности, по-видимому, связаны с самой структурой молекул
ДНК, которая, как уже было известно, одинакова у всех живых организмов.
Энгельгардт был очень доволен. Так же, как и Блюменфельд, которому я
немедленно показал наши результаты. С этого момента я стал частым гостем в
бывшей церквушке близ проспекта Мира, где располагалась небольшая
лаборатория Льва Александровича. Подружился не только с ним, но и с его
ближайшими сотрудниками: Сашей Калмансоном и Олей Самойловой...
Но почему Блюменфельд, а за ним и я приписали "широкие линии" ЭПР
именно ДНК? Ведь ни он, ни я не выделяли ее из выращенных нами клеток. А в
них содержится множество других компонентов и структур. Ну ладно, я -
новичок в биохимии и безоглядно верю авторитету Льва Александровича. Сам он,
хотя и крупный ученый, но все-таки тоже не биохимик. Но "широким линиям ДНК"
было посвящено специальное заседание заинтересованных делегатов
Международного биохимического конгресса, который происходил в Москве летом
61-го года. Почему никто из них не задал этого простого вопроса? Я думаю,
потому, что все мы находились тогда под гипнозом недавно понятой ключевой
роли ДНК в жизнедеятельности клетки.
Впрочем, кое-какие основания для отнесения "широких линий" к ДНК у
Блюменфельда все-таки были. Работая над рукописью книги, я не поленился
разыскать (и критически проанализировать) эти основания в старых журналах.
Оказалось, что до работы с дрожжами Лев Александрович наблюдал сигналы
ЭПР-поглощения на "чистой" ДНК - в готовых, коммерчески доступных препаратах
от различных зарубежных фирм. Результаты оказались противоречивыми. Они были
опубликованы еще в 59-м году в Докладах Академии наук.
Большинство готовых препаратов ДНК "широкой линии" не обнаруживало
вовсе или они были очень слабы. Единственным исключением, давшим интенсивный
широкий сигнал, был некий "английский" препарат ДНК (фирма не указана). Его
Блюменфельд посчитал хорошим, а остальные деполимеризованными, хотя это и не
проверялось, да и методы такой проверки еще не были разработаны. Но...
возможно и обратное предположение: "хороший" английский препарат был плохо
очищен от других клеточных материалов или был загрязнен извне при выделении.
Не прояснив досконально причины различия в поведении разных препаратов ДНК,
авторы статьи в ДАН, тем не менее, в заключении написали:
"Мы убеждены, что обнаруженное нами явление играет существенную роль в
придании биологическим структурам специфических свойств (направленный
синтез, передача наследственной информации, выработка иммунитета, память)".
Я тоже убежден (это уже, увы, нельзя проверить), что слово "память" в
этот перечень было вставлено по настоянию представлявшего статью в ДАН
академика Семенова. Это слово чуть не погубило Блюменфельда благодаря
поднятой вокруг него шумихи. Как нередко случается в науке, на радужный
горизонт нового открытия поднялась темная туча. На этот раз она несла с
собой события воистину драматические.
Одновременно со мной создавали свой (третий в СССР) ЭПР-прибор и в
биологическом отделе Института атомной физики. Я их немного обогнал, но
спустя несколько недель на своем семинаре они сообщили, что повторили опыт
Льва Александровича на дрожжах, но никаких "широких линий" не обнаружили. А
потому уверены, что сотрудники Блюменфельда наблюдали "грязь" - наличие
ничтожных, но достаточных для ферромагнитного эффекта загрязнений своих
препаратов железом. Эта информация немедленно распространилась в научных
кругах Москвы. О моих опытах тогда широко известно не было. Не обнаружение
некоторого эффекта не есть доказательство его отсутствия. Оно может быть
обусловлено плохой постановкой эксперимента. Я поставил своеобразный
"контрольный опыт". Взял немного соли из солонки, стоявшей на столе в нашей
институтской столовой, и поместил ее в резонатор прибора. К стыду
сотрудников Института, из этой солонки в течение дня десятки человек брали
соль руками, часто немытыми. Всяческой, в том числе железной "грязи" они в
нее вносили заведомо больше, чем могло попасть в культуру дрожжей или
бактерий. Никакого намека на широкие линии ЭПР соль не дала.
Между тем потенциальная значимость "ферромагнитного эффекта",
связанного с ДНК, была столь велика, что организаторы Московского
биохимического конгресса решили назначить вне основного расписания его
сессий отдельное заседание для желающих обсудить проблему "широких линий
ДНК". Назревал скандал, который мог оказаться особенно неприятным для
академика Семенова. И вот... представьте себе: в один прекрасный день мне,
младшему научному сотруднику, позвонили в лабораторию, и милый женский
голос, убедившись, что я и есть Остерман, произнес: "Сейчас с Вами будет
говорить академик Николай Николаевич Семенов". После чего отнюдь не милый
мужской голос, без какого-либо приветствия спросил: "Вы ставили опыты по
обнаружению широкого сигнала ЭПР от ДНК?" Я ответил, что да, ставил на
бактериях. Результаты полностью подтвердили данные Блюменфельда, полученные
на дрожжах. А заведомо грязная поваренная соль в контрольном опыте широкого
сигнала не обнаруживает. Мой именитый собеседник без излишних слов
благодарности, повесил трубку. Думаю, что мой твердый ответ спас тогда Льва
Александровича от очень серьезных неприятностей, которые, ввиду известной
импульсивности Семенова, могли с ним случиться...
Наступило лето. Отдельное заседание для обсуждения вопроса о "широких
линиях ДНК" состоялось. Блюменфельд сделал краткое сообщение. Кто-то из
сотрудников Гаврилова изложил их аргументы в пользу предположения о "грязи".
Потом я сообщил о наблюдении нами широкого сигнала ЭПР в случае
бактериальной ДНК и о нашем "контроле". Народу на заседание пришло много.
Кое-кто из иностранцев выступил в дискуссии с сомнениями о возможности
"ферромагнетизма", обусловленного структурой ДНК. Но не более того!
Обсуждение закончилось "вничью". Блюменфельд сохранил свои позиции в
"Химфизике". Но решил доказать теоретически, опираясь только на то, что было
известно о двунитевой спирали ДНК, возможность эффекта "ферромагнитного"
резонансного поглощения СВЧ-энергии в самой ее структуре. Его теория
использовала сложный, мне недоступный математический аппарат. Еще менее она
была доступна Энгельгардту, а может быть, и Семенову (оба не математики).
Но... не исключено, что именно по их просьбе теория Блюменфельда была
поставлена на обсуждение семинара у Капицы, в его Институте физических
проблем. В качестве оппонентов теорию критиковали такие крупные
физико-химики, как Сыркин и Дяткина.
В преддверии этого обсуждения я поставил решающий, на мой взгляд,
эксперимент. Получив надежный широкий сигнал ЭПР от препарата моих
высушенных бактерий, я начал постепенно нагревать его. Сначала осторожно -
увеличивая температуру скачками по 10 градусов. Потом по 50, потом по 100. К
сожалению, у меня не было возможности нагреть препарат (точнее, измерить
температуру в тигле, где я его нагревал) выше 500о и,
следовательно, достигнуть температуры точки Кюри (753о), когда
железо теряет ферромагнитные свойства. Однако и при достигнутых температурах
ДНК явно теряла свою структуру - бактерии превращались в угольную пыль. А
широкий сигнал ЭПР оставался без изменений (что, хотя я этого тогда не знал,
противоречило результатам Блюменфельда для препаратов чистой ДНК,
опубликованным в 59-м году, где широкий сигнал исчезал при 200о).
Я рассказал Льву Александровичу о своем опыте и убеждал отказаться от
его теории. "Это все-таки железо, - сказал я, - но не "грязь", а железо,
находящееся в клетках. Железо ведь хорошо представлено в любом живом
организме. Не исключено, что железо связывается с ДНК в ее сложно
упакованной нативной структуре в виде небольших конгломератов. Если это так,
то функция железа в связи с ДНК может оказаться очень важной. В этом
направлении можно вести исследования".
Лев Александрович задумался, потом сказал: "Нет! Возможно, что при
сжигании ДНК широкий сигнал ЭПР дает совокупность свободных радикалов,
образующихся в процессе ее сгорания. Один широкий сигнал переходит в
другой". Я хотел было возразить, что в этом случае форма сигнала должна бы
как-то измениться, а она сохранялась. Но тут бы я вступил в область мне
неизвестную. Кроме того, я понял, что Лев Александрович не может расстаться
со своей теорией. Ушел ни с чем.
Семинар у Капицы состоялся. Я на него не пошел. Во-первых, потому, что
в споре математиков не понял бы ничего, а во-вторых, потому, что
предчувствовал печальный результат дискуссии. Действительно, как мне потом
рассказывали физики-теоретики, концепцию Блюменфельда разнесли в пух и прах.
Это имело катастрофические последствия для всей проблемы "широких линий"
ЭПР-сигнала от быстро растущих микроорганизмов. Особенно на фоне некоторого
сомнения в чистоте экспериментов (кто станет принимать всерьез подтверждения
эффекта, полученного каким-то младшим научным сотрудником?). Крушение теории
привело к дискредитации всей проблемы в целом. В течение почти тридцати
последующих лет в научной литературе она не упоминалась. Мне Энгельгардт
предложил передать ЭПР-прибор в недавно созданную лабораторию М.В.
Волькенштейна для использования по прямому назначению - обнаружению
свободных радикалов.
Так для меня закончилась эпопея с "широкими линиями ДНК". Ввиду
прекратившегося научного сотрудничества стали редкими и наши встречи со
Львом Александровичем. Хотя взаимное уважение, насколько я могу судить,
сохранилось с обеих сторон. Я дарил ему все мои выходившие в недавние годы
книги, он мне - свои. В том числе и замечательно честную, превосходную
повесть о войне "Две жизни", напечатанную под псевдонимом Лев Александров.
Между тем после огромного перерыва "широким линиям ЭПР" в биологических
объектах суждено было вновь привлечь внимание ученых. В 89-м году
Блюменфельд с соавторами в том же журнале "Биофизика" опубликовали статью
под названием "Закономерности магнитных характеристик дрожжей S.cerevisia на
разных стадиях роста культуры". В ней было подтверждено мое предположение об
участии внутриклеточного железа в явлении "ферромагнитного резонанса". В
конце своих "Выводов" авторы написали: "Таким образом, можно полагать, что
наблюдаемые нами сигналы ЭПР обусловлены парамагнитными центрами, собранными
в структуры кластерного типа (возникающими на определенных стадиях
клеточного цикла) и связаны с перераспределением внутриклеточного железа"...
Если бы такой вывод был сделан 30 годами раньше, то мы за эти годы,
может быть, узнали много интересного о роли железа в жизнедеятельности
микроорганизмов. Недаром в августе 2001 года в Австралии состоялся
международный Симпозиум по роли железа в биологии. Не знаю, приглашали ли на
него Блюменфельда. Он в это время уже был тяжело болен и в следующем году
ушел из жизни.
В дополнение к этой теме могу добавить, что, насколько мне известно,
микроскопические частицы железа были недавно обнаружены в бактериях и в
самых различных частях тела у птиц. Есть даже предположение, что они могут
как-то участвовать в ориентации их сезонных перелетов, которые во многих
случаях идут вдоль магнитных меридианов Земли.
Бесславное окончание эпопеи с "широкими линиями" совпало с началом
нового длительного этапа моей основной деятельности в Институте.
Реконструкция здания была закончена, сотрудники всех лабораторий заняли
отведенные им помещения, но... работать было практически не на чем.
Отечественная промышленность через "Академснаб" смогла обеспечить нас
колбами, перегонными аппаратами, пробирками, пипетками и прочим стеклом. Из
научных приборов мы могли приобрести только довольно примитивные
спектрофотометры Ленинградского государственного оптического института
(ГОИ), основная продукция которого предназначалась для армии (прицелы,
фотоаппараты для самолетов и проч.).
Между тем западные лаборатории, как нам было известно из статей и по
рассказам очень немногочисленных советских посетителей этих лабораторий,
были оснащены ультрацентрифугами, масс-спектрометрами, счетчиками
радиоактивных излучений, электронными микроскопами и прочим сложным и
дорогим оборудованием. Не говоря уже о множестве менее сложных, но
необходимых для успешной работы приборов: перистальтических насосах,
коллекторах фракций, записывающих денситометрах, термостатах, морозильниках
большого объема, необходимых для хранения препаратов, и многочисленной
прочей вспомогательной научной аппаратуры. Без всего этого нечего было и
думать о выходе на современный уровень исследований в молекулярной биологии,
которые на Западе, особенно в США, вот уже пять лет бурно развивались. Как
уже было упомянуто, такое развитие опиралось на колоссальные денежные
вложения в фундаментальную науку, произведенные в США после неожиданных
успехов Советского Союза в освоении космоса. В этих вложениях молекулярная
биология занимала третье место после атомного оружия и ракетостроения. То ли
потому, что она сулила большие успехи фармакологии и медицины, быть может,
даже победу над раком, что означало бы колоссальное увеличение престижа
Америки. То ли американские военные предвидели перспективу
бактериологической войны. Скорее всего - по обеим этим причинам.
В конце 61-го года советское правительство, хотя и в меру своих
ограниченных возможностей, решило последовать примеру США. Специальным его
постановлением для ведущих исследовательских Институтов в области
молекулярной биологии, в частности, и для нашего Института, была выделена
валюта (около миллиона долларов в год) на предмет закупки необходимой
аппаратуры за рубежом. На серьезное развитие отечественного приборостроения
рассчитывать не приходилось по причинам, которые я упомянул в связи с
постройкой ЭПР-прибора.
Однако осуществить эти закупки оказалось далеко не просто. США наложили
эмбарго на поставку научного оборудования в СССР. Запрет распространялся и
на все филиалы американских фирм в Европе, и на фирмы, связанные так или
иначе с промышленностью Америки. Конечно, существовали пути обхода
американского эмбарго: приобретение аппаратуры у перекупщиков по значительно
более высоким ценам и на выставках, сопровождавших все крупные международные
биохимические конференции, в том числе и проходившие в СССР. Закупка на
выставках была неудобна тем, что сложные приборы по окончании выставок
продавались без технических описаний, электронных схем, нередко даже без
инструкций по эксплуатации. Наши покупатели должны были самостоятельно
разбираться в конструкциях этой аппаратуры, "прозванивать" с помощью тестера
все, порой очень сложные, электрические цепи для составления электронных
схем, создавать собственные инструкции по использованию приборов. Без этого
опасно было запускать их в работу, тем более регулировать и, в случае
необходимости, ремонтировать.
Я был единственным человеком в нашем Институте, кто мог выполнять эту
сложную и весьма трудоемкую работу. Кроме того, только мне можно было
поручить и саму закупку аппаратуры, поскольку только мне (физико-техническое
образование, опыт работы с электроникой!) можно было доверить сопоставление
эксплуатационных возможностей приборов одинакового назначения, производимых
различными фирмами. Я это делал как на основании фирменных каталогов,
которые собирал на выставках, так и путем расспросов непосредственных
продавцов аппаратуры (на тех же выставках), пользуясь мало кому доступным
техническим языком, к тому же еще английским или французским - с их
специфической технической терминологией. К счастью, я довольно свободно
владел этими языками.
Попутно об иностранных языках. Представители "Машприборинторга" и
"Медэкспорта", которые были облечены правом заключения контрактов на покупку
порой очень дорогостоящего оборудования, все как один, не знали даже
английского языка (не говоря уж о других). Обслуживавшие их переводчицы из
"Интуриста" не понимали ни одного технического термина, фигурировавшего в
контракте, не говоря уже о возможности перевода обсуждения исследовательских
характеристик прибора. Словарный запас этих переводчиц позволял им только
участвовать в финансовых переговорах. При этом им, конечно, невдомек было
то, что стояло за этими переговорами. А я-то знал, что единственная задача,
которая ставилась покупщикам их начальством, состояла в том, чтобы добиться
10%-процентной скидки ввиду того, что прибор на выставке в течение
нескольких дней находится в неблагоприятных условиях (пыль). Иностранным
продавцам была известна эта инструкция, и потому они без зазрения совести
завышали продажную цену на те же 10. Не имевшие представления о рынке
приборов покупатели не могли заметить этой "маленькой хитрости". В тех
случаях, когда дорогой прибор покупался заведомо для нашего Института, я
скромно предлагал высокомерным и лощеным мальчикам из Внешторга свои услуги
в качестве переводчика. Моя непонятная для них беседа с продавцом была, как
правило, краткой и результативной. Я называл ему цены (на европейских
рынках) и технические данные приборов фирмы-конкурента. После чего "скидка"
увеличивалась вдвое. Не могу не упомянуть еще об одной традиции этих
"государственных закупок". Накануне открытия выставки внешторговские
мальчики обходили все стенды и без тени смущения произносили одно хорошо
знакомое иностранным продавцам слово - "подарки". Так называемые фирмачи
заранее припасали их в достаточном количестве. Благодаря этим подаркам
стоимостью в 10-20 долларов, вручаемым с самыми приветливыми улыбками,
требования скидки при покупке приборов, стоящих десятки, а то и сотни тысяч
долларов, уменьшались на 1-2%.
Но я, кажется, отвлекся. Вернусь к своим проблемам. Закупка и
техническое освоение купленных приборов занимали у меня столько времени, что
в течение следующих пяти-шести лет вести сколь-нибудь серьезную научную
работу не было никакой возможности. Другие молодые люди тем временем читали
иностранные научные журналы, обдумывали и по мере поступления оборудования
реализовывали свои диссертации. Я - служил общественным интересам. Это меня
ничуть не тяготило, так как вполне соответствовало моему
толстовско-коммунистическому мировоззрению: все для дела, для людей!
Конечно, учитывая общественную полезность моей работы, основанной на
уникальности (для данного Института) моего образования и опыта, Энгельгардт
мог бы вспомнить, что при приеме на работу он обещал мне выхлопотать в
президиуме Академии персональный оклад в 300 рублей, как это сделал в свое
время Черниговский. Но при всем уважении, которым меня жаловал наш директор,
мысль о деньгах была, видимо, недостойна его величия. Так я и жил год за
годом на 135 рублей, полагавшихся младшему научному сотруднику без степени.
Напомнить Владимиру Александровичу о его обещании гордость не позволяла.
К концу этого начального периода, когда все лаборатории получили
необходимое им "малое оборудование", были оснащены специальные,
обслуживающие весь Институт помещения, где располагались ультрацентрифуги и
счетчики излучения. Я нашел и обучил ведающих ими хороших техников. Были
приобретены японские электронные микроскопы (ими ведала специальная
лаборатория), масс-спектрометр, приборы ядерного парамагнитного резонанса
(ЯМР) и установка для рентгеноструктурного анализа. Жить мне стало легче. К
этому времени я выделился из лаборатории Тумермана и числился руководителем
отдельной "группы седиментационного анализа" (за те же 135 рублей). Получил
комнату для собственной научной работы, о которой пора было подумать. Смог
принять в свою группу молодых стажеров Роберта Б. и Ларису С. (фамилии их я
не называю по причинам, которые станут ясны позднее).
Между прочим, и сама лаборатория Тумермана вскоре перестала
существовать. Четверо ее ведущих сотрудников-физиков, так же, как и я,
решили овладеть биологией и перешли в другие лаборатории (из них двое - в
Университет). Сам заведующий лабораторией вынужден был против своего желания
эмигрировать в Израиль. Дело в том, что его не вполне нормальный взрослый
сын столь громогласно стал участвовать в только что начавшемся движении
"диссидентов", что Тумермана вызвали "на Лубянку" и предложили выбирать
между немедленным отъездом вместе с сыном и арестом последнего. Вместо
физической лаборатории осталась оптическая группа из трех человек во главе с
Юрой Морозовым (он единственный остался чистым физиком). О его плодотворном
сотрудничестве с химиками я упоминал выше.
Закупками и курированием эксплуатации научного оборудования я продолжал
заниматься в течение всего времени работы в Институте (27 лет). Возглавлял
Технический совет и разные комиссии, связанные с этой деятельностью. И хотя
в последующие годы это была лишь дополнительная нагрузка к научной работе, о
которой вскоре пойдет речь, я хочу упомянуть один эпизод, который ярко
характеризует советские порядки того времени,. в частности, особенность
психологии "большого начальства". Дело происходило значительно позже,
наверное, в конце 60-х годов, но описать его уместно здесь в связи с
оборудованием ИМБ, как уже именовался наш Институт.
Шведская фирма "LKB" специализировалась на производстве не очень
сложных, но имеющих широкое применение приборов для обеспечения лабораторных
методов исследования: хроматографии и электрофореза (впрочем, габариты
некоторых из этих приборов были значительны). Качество продукции LKB было
столь высоким, что все западные страны, не исключая и США, предпочитали
покупать соответствующие приборы в Швеции, а не производить самим.
И вот наш Институт впервые в истории отечественной молекулярной
биологии получил разрешение пригласить к себе эту иностранную фирму для
проведения трехдневного семинара по разъяснению возможностей их приборов и
соответствующих методов исследования. Естественно, что кроме докладов
специалистов фирмы, предполагалась демонстрация самих приборов в работе.
Приглашения для участия в семинаре наш оргкомитет разослал во все
заинтересованные лаборатории Союза. Председателем оргкомитета был назначен в
то время уже академик А.А. Баев, я - его заместителем. Шведские докладчики и
техники во главе с президентом фирмы прилетели за два дня до начала
семинара. Вагон с оборудованием должен был на следующий день прибыть на один
из московских вокзалов. Однако он не прибыл, ни в тот день, ни на следующий,
т.е. накануне открытия семинара. Положение складывалось критическое. Более
двухсот приглашенных уже приехали в Москву из провинции, а вагон с
оборудованием пропал!
Тогда я "взял за ручку" представителя фирмы Бу Гроберга и поехал с ним
на метро до станции "Красные ворота". Мы перешли на другую сторону Садового
кольца и вошли в подъезд Министерства путей сообщения. Все еще держа за
легкомысленно берется за выполнение явно невыполнимых заданий и иногда с
ними справляется.
Я прибор построил! Меньше чем за год. Все элементы металлических
конструкций удалось заказать в мастерских нескольких крупных академических
институтов - официально с оплатой по договорам. Сборку их мы вели вдвоем с
моим бывшим техником в Институте физиологии Толей Гришиным, которого по
моему настоянию зачислили в наш штат. Огромный электромагнит, в порядке
научного сотрудничества, изготовили для нас в Институте атомной энергии
(спасибо протекции Гаврилова!). Для такого гиганта, который сам для себя
строил атомные реакторы, это было делом пустяковым. Они не только изготовили
электромагнит весом в 950 килограмм, но привезли его и вмонтировали в каркас
нашего прибора. Волноводы, резонатор, всю СВЧ-линию лично для меня изготовил
в ФИАНе Дима Бардин. Здесь я нелегально расплачивался спиртом. Дима не был
каким-то "алкашом", а как раз наоборот - рабочим высочайшей квалификации.
Страстный охотник! Спирт ему нужен был с собой, когда он во время отпуска
уезжал на охоту в сибирскую тайгу. А всю электронику мы с Толей на равных -
в четыре руки и два паяльника - монтировали сами.
Одновременно с постройкой прибора мы с Элей, моей единственной
лаборанткой, осваивали микробиологическую кухню наращивания большой массы
бактерий "кишечной палочки". Когда наш ЭПР-прибор был готов, мы его испытали
и отладили по... сгоревшей спичке, поскольку в ее твердом остатке есть
свободные радикалы. Получили нормальный "узкий сигнал" ЭПР...
Бывают в жизни странные совпадения по времени важнейших событий. 30
сентября 1960-го года, в день смерти Николая Сергеевича Родионова, Эля
впервые зарегистрировала "широкую линию" сигнала ЭПР для высушенного
препарата синхронно растущих бактерий. Результат Блюменфельда был, таким
образом, повторен для совсем других организмов. Это было важно не только
самим этим фактом, но и указанием на то, что "ферромагнитные свойства"
вещества наследственности, по-видимому, связаны с самой структурой молекул
ДНК, которая, как уже было известно, одинакова у всех живых организмов.
Энгельгардт был очень доволен. Так же, как и Блюменфельд, которому я
немедленно показал наши результаты. С этого момента я стал частым гостем в
бывшей церквушке близ проспекта Мира, где располагалась небольшая
лаборатория Льва Александровича. Подружился не только с ним, но и с его
ближайшими сотрудниками: Сашей Калмансоном и Олей Самойловой...
Но почему Блюменфельд, а за ним и я приписали "широкие линии" ЭПР
именно ДНК? Ведь ни он, ни я не выделяли ее из выращенных нами клеток. А в
них содержится множество других компонентов и структур. Ну ладно, я -
новичок в биохимии и безоглядно верю авторитету Льва Александровича. Сам он,
хотя и крупный ученый, но все-таки тоже не биохимик. Но "широким линиям ДНК"
было посвящено специальное заседание заинтересованных делегатов
Международного биохимического конгресса, который происходил в Москве летом
61-го года. Почему никто из них не задал этого простого вопроса? Я думаю,
потому, что все мы находились тогда под гипнозом недавно понятой ключевой
роли ДНК в жизнедеятельности клетки.
Впрочем, кое-какие основания для отнесения "широких линий" к ДНК у
Блюменфельда все-таки были. Работая над рукописью книги, я не поленился
разыскать (и критически проанализировать) эти основания в старых журналах.
Оказалось, что до работы с дрожжами Лев Александрович наблюдал сигналы
ЭПР-поглощения на "чистой" ДНК - в готовых, коммерчески доступных препаратах
от различных зарубежных фирм. Результаты оказались противоречивыми. Они были
опубликованы еще в 59-м году в Докладах Академии наук.
Большинство готовых препаратов ДНК "широкой линии" не обнаруживало
вовсе или они были очень слабы. Единственным исключением, давшим интенсивный
широкий сигнал, был некий "английский" препарат ДНК (фирма не указана). Его
Блюменфельд посчитал хорошим, а остальные деполимеризованными, хотя это и не
проверялось, да и методы такой проверки еще не были разработаны. Но...
возможно и обратное предположение: "хороший" английский препарат был плохо
очищен от других клеточных материалов или был загрязнен извне при выделении.
Не прояснив досконально причины различия в поведении разных препаратов ДНК,
авторы статьи в ДАН, тем не менее, в заключении написали:
"Мы убеждены, что обнаруженное нами явление играет существенную роль в
придании биологическим структурам специфических свойств (направленный
синтез, передача наследственной информации, выработка иммунитета, память)".
Я тоже убежден (это уже, увы, нельзя проверить), что слово "память" в
этот перечень было вставлено по настоянию представлявшего статью в ДАН
академика Семенова. Это слово чуть не погубило Блюменфельда благодаря
поднятой вокруг него шумихи. Как нередко случается в науке, на радужный
горизонт нового открытия поднялась темная туча. На этот раз она несла с
собой события воистину драматические.
Одновременно со мной создавали свой (третий в СССР) ЭПР-прибор и в
биологическом отделе Института атомной физики. Я их немного обогнал, но
спустя несколько недель на своем семинаре они сообщили, что повторили опыт
Льва Александровича на дрожжах, но никаких "широких линий" не обнаружили. А
потому уверены, что сотрудники Блюменфельда наблюдали "грязь" - наличие
ничтожных, но достаточных для ферромагнитного эффекта загрязнений своих
препаратов железом. Эта информация немедленно распространилась в научных
кругах Москвы. О моих опытах тогда широко известно не было. Не обнаружение
некоторого эффекта не есть доказательство его отсутствия. Оно может быть
обусловлено плохой постановкой эксперимента. Я поставил своеобразный
"контрольный опыт". Взял немного соли из солонки, стоявшей на столе в нашей
институтской столовой, и поместил ее в резонатор прибора. К стыду
сотрудников Института, из этой солонки в течение дня десятки человек брали
соль руками, часто немытыми. Всяческой, в том числе железной "грязи" они в
нее вносили заведомо больше, чем могло попасть в культуру дрожжей или
бактерий. Никакого намека на широкие линии ЭПР соль не дала.
Между тем потенциальная значимость "ферромагнитного эффекта",
связанного с ДНК, была столь велика, что организаторы Московского
биохимического конгресса решили назначить вне основного расписания его
сессий отдельное заседание для желающих обсудить проблему "широких линий
ДНК". Назревал скандал, который мог оказаться особенно неприятным для
академика Семенова. И вот... представьте себе: в один прекрасный день мне,
младшему научному сотруднику, позвонили в лабораторию, и милый женский
голос, убедившись, что я и есть Остерман, произнес: "Сейчас с Вами будет
говорить академик Николай Николаевич Семенов". После чего отнюдь не милый
мужской голос, без какого-либо приветствия спросил: "Вы ставили опыты по
обнаружению широкого сигнала ЭПР от ДНК?" Я ответил, что да, ставил на
бактериях. Результаты полностью подтвердили данные Блюменфельда, полученные
на дрожжах. А заведомо грязная поваренная соль в контрольном опыте широкого
сигнала не обнаруживает. Мой именитый собеседник без излишних слов
благодарности, повесил трубку. Думаю, что мой твердый ответ спас тогда Льва
Александровича от очень серьезных неприятностей, которые, ввиду известной
импульсивности Семенова, могли с ним случиться...
Наступило лето. Отдельное заседание для обсуждения вопроса о "широких
линиях ДНК" состоялось. Блюменфельд сделал краткое сообщение. Кто-то из
сотрудников Гаврилова изложил их аргументы в пользу предположения о "грязи".
Потом я сообщил о наблюдении нами широкого сигнала ЭПР в случае
бактериальной ДНК и о нашем "контроле". Народу на заседание пришло много.
Кое-кто из иностранцев выступил в дискуссии с сомнениями о возможности
"ферромагнетизма", обусловленного структурой ДНК. Но не более того!
Обсуждение закончилось "вничью". Блюменфельд сохранил свои позиции в
"Химфизике". Но решил доказать теоретически, опираясь только на то, что было
известно о двунитевой спирали ДНК, возможность эффекта "ферромагнитного"
резонансного поглощения СВЧ-энергии в самой ее структуре. Его теория
использовала сложный, мне недоступный математический аппарат. Еще менее она
была доступна Энгельгардту, а может быть, и Семенову (оба не математики).
Но... не исключено, что именно по их просьбе теория Блюменфельда была
поставлена на обсуждение семинара у Капицы, в его Институте физических
проблем. В качестве оппонентов теорию критиковали такие крупные
физико-химики, как Сыркин и Дяткина.
В преддверии этого обсуждения я поставил решающий, на мой взгляд,
эксперимент. Получив надежный широкий сигнал ЭПР от препарата моих
высушенных бактерий, я начал постепенно нагревать его. Сначала осторожно -
увеличивая температуру скачками по 10 градусов. Потом по 50, потом по 100. К
сожалению, у меня не было возможности нагреть препарат (точнее, измерить
температуру в тигле, где я его нагревал) выше 500о и,
следовательно, достигнуть температуры точки Кюри (753о), когда
железо теряет ферромагнитные свойства. Однако и при достигнутых температурах
ДНК явно теряла свою структуру - бактерии превращались в угольную пыль. А
широкий сигнал ЭПР оставался без изменений (что, хотя я этого тогда не знал,
противоречило результатам Блюменфельда для препаратов чистой ДНК,
опубликованным в 59-м году, где широкий сигнал исчезал при 200о).
Я рассказал Льву Александровичу о своем опыте и убеждал отказаться от
его теории. "Это все-таки железо, - сказал я, - но не "грязь", а железо,
находящееся в клетках. Железо ведь хорошо представлено в любом живом
организме. Не исключено, что железо связывается с ДНК в ее сложно
упакованной нативной структуре в виде небольших конгломератов. Если это так,
то функция железа в связи с ДНК может оказаться очень важной. В этом
направлении можно вести исследования".
Лев Александрович задумался, потом сказал: "Нет! Возможно, что при
сжигании ДНК широкий сигнал ЭПР дает совокупность свободных радикалов,
образующихся в процессе ее сгорания. Один широкий сигнал переходит в
другой". Я хотел было возразить, что в этом случае форма сигнала должна бы
как-то измениться, а она сохранялась. Но тут бы я вступил в область мне
неизвестную. Кроме того, я понял, что Лев Александрович не может расстаться
со своей теорией. Ушел ни с чем.
Семинар у Капицы состоялся. Я на него не пошел. Во-первых, потому, что
в споре математиков не понял бы ничего, а во-вторых, потому, что
предчувствовал печальный результат дискуссии. Действительно, как мне потом
рассказывали физики-теоретики, концепцию Блюменфельда разнесли в пух и прах.
Это имело катастрофические последствия для всей проблемы "широких линий"
ЭПР-сигнала от быстро растущих микроорганизмов. Особенно на фоне некоторого
сомнения в чистоте экспериментов (кто станет принимать всерьез подтверждения
эффекта, полученного каким-то младшим научным сотрудником?). Крушение теории
привело к дискредитации всей проблемы в целом. В течение почти тридцати
последующих лет в научной литературе она не упоминалась. Мне Энгельгардт
предложил передать ЭПР-прибор в недавно созданную лабораторию М.В.
Волькенштейна для использования по прямому назначению - обнаружению
свободных радикалов.
Так для меня закончилась эпопея с "широкими линиями ДНК". Ввиду
прекратившегося научного сотрудничества стали редкими и наши встречи со
Львом Александровичем. Хотя взаимное уважение, насколько я могу судить,
сохранилось с обеих сторон. Я дарил ему все мои выходившие в недавние годы
книги, он мне - свои. В том числе и замечательно честную, превосходную
повесть о войне "Две жизни", напечатанную под псевдонимом Лев Александров.
Между тем после огромного перерыва "широким линиям ЭПР" в биологических
объектах суждено было вновь привлечь внимание ученых. В 89-м году
Блюменфельд с соавторами в том же журнале "Биофизика" опубликовали статью
под названием "Закономерности магнитных характеристик дрожжей S.cerevisia на
разных стадиях роста культуры". В ней было подтверждено мое предположение об
участии внутриклеточного железа в явлении "ферромагнитного резонанса". В
конце своих "Выводов" авторы написали: "Таким образом, можно полагать, что
наблюдаемые нами сигналы ЭПР обусловлены парамагнитными центрами, собранными
в структуры кластерного типа (возникающими на определенных стадиях
клеточного цикла) и связаны с перераспределением внутриклеточного железа"...
Если бы такой вывод был сделан 30 годами раньше, то мы за эти годы,
может быть, узнали много интересного о роли железа в жизнедеятельности
микроорганизмов. Недаром в августе 2001 года в Австралии состоялся
международный Симпозиум по роли железа в биологии. Не знаю, приглашали ли на
него Блюменфельда. Он в это время уже был тяжело болен и в следующем году
ушел из жизни.
В дополнение к этой теме могу добавить, что, насколько мне известно,
микроскопические частицы железа были недавно обнаружены в бактериях и в
самых различных частях тела у птиц. Есть даже предположение, что они могут
как-то участвовать в ориентации их сезонных перелетов, которые во многих
случаях идут вдоль магнитных меридианов Земли.
Бесславное окончание эпопеи с "широкими линиями" совпало с началом
нового длительного этапа моей основной деятельности в Институте.
Реконструкция здания была закончена, сотрудники всех лабораторий заняли
отведенные им помещения, но... работать было практически не на чем.
Отечественная промышленность через "Академснаб" смогла обеспечить нас
колбами, перегонными аппаратами, пробирками, пипетками и прочим стеклом. Из
научных приборов мы могли приобрести только довольно примитивные
спектрофотометры Ленинградского государственного оптического института
(ГОИ), основная продукция которого предназначалась для армии (прицелы,
фотоаппараты для самолетов и проч.).
Между тем западные лаборатории, как нам было известно из статей и по
рассказам очень немногочисленных советских посетителей этих лабораторий,
были оснащены ультрацентрифугами, масс-спектрометрами, счетчиками
радиоактивных излучений, электронными микроскопами и прочим сложным и
дорогим оборудованием. Не говоря уже о множестве менее сложных, но
необходимых для успешной работы приборов: перистальтических насосах,
коллекторах фракций, записывающих денситометрах, термостатах, морозильниках
большого объема, необходимых для хранения препаратов, и многочисленной
прочей вспомогательной научной аппаратуры. Без всего этого нечего было и
думать о выходе на современный уровень исследований в молекулярной биологии,
которые на Западе, особенно в США, вот уже пять лет бурно развивались. Как
уже было упомянуто, такое развитие опиралось на колоссальные денежные
вложения в фундаментальную науку, произведенные в США после неожиданных
успехов Советского Союза в освоении космоса. В этих вложениях молекулярная
биология занимала третье место после атомного оружия и ракетостроения. То ли
потому, что она сулила большие успехи фармакологии и медицины, быть может,
даже победу над раком, что означало бы колоссальное увеличение престижа
Америки. То ли американские военные предвидели перспективу
бактериологической войны. Скорее всего - по обеим этим причинам.
В конце 61-го года советское правительство, хотя и в меру своих
ограниченных возможностей, решило последовать примеру США. Специальным его
постановлением для ведущих исследовательских Институтов в области
молекулярной биологии, в частности, и для нашего Института, была выделена
валюта (около миллиона долларов в год) на предмет закупки необходимой
аппаратуры за рубежом. На серьезное развитие отечественного приборостроения
рассчитывать не приходилось по причинам, которые я упомянул в связи с
постройкой ЭПР-прибора.
Однако осуществить эти закупки оказалось далеко не просто. США наложили
эмбарго на поставку научного оборудования в СССР. Запрет распространялся и
на все филиалы американских фирм в Европе, и на фирмы, связанные так или
иначе с промышленностью Америки. Конечно, существовали пути обхода
американского эмбарго: приобретение аппаратуры у перекупщиков по значительно
более высоким ценам и на выставках, сопровождавших все крупные международные
биохимические конференции, в том числе и проходившие в СССР. Закупка на
выставках была неудобна тем, что сложные приборы по окончании выставок
продавались без технических описаний, электронных схем, нередко даже без
инструкций по эксплуатации. Наши покупатели должны были самостоятельно
разбираться в конструкциях этой аппаратуры, "прозванивать" с помощью тестера
все, порой очень сложные, электрические цепи для составления электронных
схем, создавать собственные инструкции по использованию приборов. Без этого
опасно было запускать их в работу, тем более регулировать и, в случае
необходимости, ремонтировать.
Я был единственным человеком в нашем Институте, кто мог выполнять эту
сложную и весьма трудоемкую работу. Кроме того, только мне можно было
поручить и саму закупку аппаратуры, поскольку только мне (физико-техническое
образование, опыт работы с электроникой!) можно было доверить сопоставление
эксплуатационных возможностей приборов одинакового назначения, производимых
различными фирмами. Я это делал как на основании фирменных каталогов,
которые собирал на выставках, так и путем расспросов непосредственных
продавцов аппаратуры (на тех же выставках), пользуясь мало кому доступным
техническим языком, к тому же еще английским или французским - с их
специфической технической терминологией. К счастью, я довольно свободно
владел этими языками.
Попутно об иностранных языках. Представители "Машприборинторга" и
"Медэкспорта", которые были облечены правом заключения контрактов на покупку
порой очень дорогостоящего оборудования, все как один, не знали даже
английского языка (не говоря уж о других). Обслуживавшие их переводчицы из
"Интуриста" не понимали ни одного технического термина, фигурировавшего в
контракте, не говоря уже о возможности перевода обсуждения исследовательских
характеристик прибора. Словарный запас этих переводчиц позволял им только
участвовать в финансовых переговорах. При этом им, конечно, невдомек было
то, что стояло за этими переговорами. А я-то знал, что единственная задача,
которая ставилась покупщикам их начальством, состояла в том, чтобы добиться
10%-процентной скидки ввиду того, что прибор на выставке в течение
нескольких дней находится в неблагоприятных условиях (пыль). Иностранным
продавцам была известна эта инструкция, и потому они без зазрения совести
завышали продажную цену на те же 10. Не имевшие представления о рынке
приборов покупатели не могли заметить этой "маленькой хитрости". В тех
случаях, когда дорогой прибор покупался заведомо для нашего Института, я
скромно предлагал высокомерным и лощеным мальчикам из Внешторга свои услуги
в качестве переводчика. Моя непонятная для них беседа с продавцом была, как
правило, краткой и результативной. Я называл ему цены (на европейских
рынках) и технические данные приборов фирмы-конкурента. После чего "скидка"
увеличивалась вдвое. Не могу не упомянуть еще об одной традиции этих
"государственных закупок". Накануне открытия выставки внешторговские
мальчики обходили все стенды и без тени смущения произносили одно хорошо
знакомое иностранным продавцам слово - "подарки". Так называемые фирмачи
заранее припасали их в достаточном количестве. Благодаря этим подаркам
стоимостью в 10-20 долларов, вручаемым с самыми приветливыми улыбками,
требования скидки при покупке приборов, стоящих десятки, а то и сотни тысяч
долларов, уменьшались на 1-2%.
Но я, кажется, отвлекся. Вернусь к своим проблемам. Закупка и
техническое освоение купленных приборов занимали у меня столько времени, что
в течение следующих пяти-шести лет вести сколь-нибудь серьезную научную
работу не было никакой возможности. Другие молодые люди тем временем читали
иностранные научные журналы, обдумывали и по мере поступления оборудования
реализовывали свои диссертации. Я - служил общественным интересам. Это меня
ничуть не тяготило, так как вполне соответствовало моему
толстовско-коммунистическому мировоззрению: все для дела, для людей!
Конечно, учитывая общественную полезность моей работы, основанной на
уникальности (для данного Института) моего образования и опыта, Энгельгардт
мог бы вспомнить, что при приеме на работу он обещал мне выхлопотать в
президиуме Академии персональный оклад в 300 рублей, как это сделал в свое
время Черниговский. Но при всем уважении, которым меня жаловал наш директор,
мысль о деньгах была, видимо, недостойна его величия. Так я и жил год за
годом на 135 рублей, полагавшихся младшему научному сотруднику без степени.
Напомнить Владимиру Александровичу о его обещании гордость не позволяла.
К концу этого начального периода, когда все лаборатории получили
необходимое им "малое оборудование", были оснащены специальные,
обслуживающие весь Институт помещения, где располагались ультрацентрифуги и
счетчики излучения. Я нашел и обучил ведающих ими хороших техников. Были
приобретены японские электронные микроскопы (ими ведала специальная
лаборатория), масс-спектрометр, приборы ядерного парамагнитного резонанса
(ЯМР) и установка для рентгеноструктурного анализа. Жить мне стало легче. К
этому времени я выделился из лаборатории Тумермана и числился руководителем
отдельной "группы седиментационного анализа" (за те же 135 рублей). Получил
комнату для собственной научной работы, о которой пора было подумать. Смог
принять в свою группу молодых стажеров Роберта Б. и Ларису С. (фамилии их я
не называю по причинам, которые станут ясны позднее).
Между прочим, и сама лаборатория Тумермана вскоре перестала
существовать. Четверо ее ведущих сотрудников-физиков, так же, как и я,
решили овладеть биологией и перешли в другие лаборатории (из них двое - в
Университет). Сам заведующий лабораторией вынужден был против своего желания
эмигрировать в Израиль. Дело в том, что его не вполне нормальный взрослый
сын столь громогласно стал участвовать в только что начавшемся движении
"диссидентов", что Тумермана вызвали "на Лубянку" и предложили выбирать
между немедленным отъездом вместе с сыном и арестом последнего. Вместо
физической лаборатории осталась оптическая группа из трех человек во главе с
Юрой Морозовым (он единственный остался чистым физиком). О его плодотворном
сотрудничестве с химиками я упоминал выше.
Закупками и курированием эксплуатации научного оборудования я продолжал
заниматься в течение всего времени работы в Институте (27 лет). Возглавлял
Технический совет и разные комиссии, связанные с этой деятельностью. И хотя
в последующие годы это была лишь дополнительная нагрузка к научной работе, о
которой вскоре пойдет речь, я хочу упомянуть один эпизод, который ярко
характеризует советские порядки того времени,. в частности, особенность
психологии "большого начальства". Дело происходило значительно позже,
наверное, в конце 60-х годов, но описать его уместно здесь в связи с
оборудованием ИМБ, как уже именовался наш Институт.
Шведская фирма "LKB" специализировалась на производстве не очень
сложных, но имеющих широкое применение приборов для обеспечения лабораторных
методов исследования: хроматографии и электрофореза (впрочем, габариты
некоторых из этих приборов были значительны). Качество продукции LKB было
столь высоким, что все западные страны, не исключая и США, предпочитали
покупать соответствующие приборы в Швеции, а не производить самим.
И вот наш Институт впервые в истории отечественной молекулярной
биологии получил разрешение пригласить к себе эту иностранную фирму для
проведения трехдневного семинара по разъяснению возможностей их приборов и
соответствующих методов исследования. Естественно, что кроме докладов
специалистов фирмы, предполагалась демонстрация самих приборов в работе.
Приглашения для участия в семинаре наш оргкомитет разослал во все
заинтересованные лаборатории Союза. Председателем оргкомитета был назначен в
то время уже академик А.А. Баев, я - его заместителем. Шведские докладчики и
техники во главе с президентом фирмы прилетели за два дня до начала
семинара. Вагон с оборудованием должен был на следующий день прибыть на один
из московских вокзалов. Однако он не прибыл, ни в тот день, ни на следующий,
т.е. накануне открытия семинара. Положение складывалось критическое. Более
двухсот приглашенных уже приехали в Москву из провинции, а вагон с
оборудованием пропал!
Тогда я "взял за ручку" представителя фирмы Бу Гроберга и поехал с ним
на метро до станции "Красные ворота". Мы перешли на другую сторону Садового
кольца и вошли в подъезд Министерства путей сообщения. Все еще держа за