Страница:
Гораздо хуже обстояло дело с мировой экономикой. Канули в лету 98 процентов банков и бирж, где вращались основные капиталы планеты. Котировки акций нефтяных и энергетических компаний взлетели к небесам, но сами бумажки как таковые оказались никому не нужны. Нужна была нефть. В зонах её основных месторождений шли войны между магнатами, террористическими формированиями, банальной уголовщиной и ошмётками власть держащих структур, защищающих государственные интересы не существующих де-факто государств…
Что касается социальных пертурбаций — первые дней десять, конечно, царил хаос и ужас. По всему миру катилась волна страшных столкновений между изгнанными «чёрной чумой» горожанами и сельским людом. Противостояние перерастало местами в настоящие битвы, массовый психоз, для которого были созданы весьма и весьма благоприятные условия, вовсю правил Землёй, и неизвестно чем бы все закончилось, если бы не повсеместное введение в эксплуатацию Центров сна.
Стандартные восемнадцатиэтажные корпуса возводились сотнями тысяч возле всех крупных городских агломераций планеты. Их профиль стал узнаваем. Он стал символом спасения…
И людям, потерявшим крышу над головой и рискующим перегрызть друг другу глотки, ничего не оставалось делать, кроме как бежать от «чёрной чумы» в эс, где в городах ни с того ни с сего прямо на асфальтированных улицах выросла трава и махом непонятно куда исчезли дымяще-коптящий транспорт, реклама, социальные институты и прочие негативные признаки современного общества.
Эс снова продемонстрировал человечеству, насколько он непредсказуем. На этот раз, правда, в несколько грубой форме — насильно разбросав «капли» по всему свету…
Надо заметить, что сначала выжившие политики, сохранившие хоть какое-то влияние в мире, честно пытались навести порядок. Тут курьёзы перемешивались с трагедиями и взбивались вероятностным миксером в чаше с двойным дном. И смех был, как говорится, и грех.
Через сутки после «заражения» первых трех мегаполисов — Москвы, Нью-Йорка и Токио, — когда «капли» стали возникать повсеместно и стало ясно, что глобальной катастрофы, скорее всего, не избежать, несколько галстуконосящих людей, представляющих самые влиятельные страны Земли, десяток разноформенных генералов и имеющих реальную силу олигархов встретились в отдалённом от суеты и лишних глаз местечке на юге Европы. Они не препирались, как вывешенные напоказ куклы в Совете Безопасности ООН и в других подобных балаганах. Здесь решались судьбы даже не стран. Континентов. Здесь собрались серьёзные, очень серьёзные люди. Почти боги, о которых никто никогда не узнает. Кристину Николаевну Больбинскую тоже позвали на встречу, но зарвавшаяся дама успешно проигнорировала приглашение. Не снизошла до богов…
Собравшиеся поговорили, решили вопросы первостепенной важности, согласовали планы действий и разъехались.
А спустя уже два дня поползли слухи, что где-то на границе Швеции и Норвегии строится новый город, призванный стать средоточием мировой власти и символом возрождения планеты.
И действительно — на седьмой день после этого возник Эвергет. Полностью автономное энергоснабжение, аэропорт, несколько жилых кварталов, здание Совета Мира, как окрестили своих доверенных представителей вышеупомянутые личности, военный гарнизон, внутренняя высокоскоростная транспортная система, коммуникации — все это сочеталось в ново-провозглашённой столице объединённых государств Земли.
Насколько масштабна, дерзка и утопична была идея строительства подобного города, настолько же скоропостижным и даже комичным оказался её конец.
Венценосный Эвергет просуществовал всего десять часов.
После чего в самом его центре, прямо около сорокаэтажного небоскрёба Совета Мира, выскочила «капля» и незамедлительно принялась расти. Едва успевшие собраться для обсуждения общепланетарных проблем официальные лица вынуждены были позорно бежать, сверкая пятками и запрыгивая в вертолёты…
Так Эвергет пал.
Галстуконосящие, погоноотягощенные и финансоворазбухшие вновь съехались в тихом местечке на юге Европы. Философски покачав лысеющими черепами, они признали затею окольных перебежек нерентабельной и, осерчав, решили устроить «капле» демонстративное кровопускание. Почти боги были несколько разочарованы, а потому полны решимости. Боги ведь не люди, им стыдно признавать поражения и учиться на ошибках. Гордыня, что поделаешь…
Выбор пал на одинокий городок Элко в американском штате Невада, поражённый «чёрной чумой». Оттуда выволокли пару десятков уцелевших маразматиков, обозначили вокруг стокилометровую зону повышенной опасности, патрулируемую сухопутными войсками и истребителями.
И вот тогда-то началось главное веселье.
Как только не пытались расколбасить бедную «каплю»… Её поливали напалмом, грели лазерами и жёстким излучением, бациллили всевозможными бактериологическими гадостями, щекотали крылатыми ракетами, посыпали вакуумными бомбами, а под занавес жахнули по многострадальной кляксе из мира снов мегатонным ядерным фугасом и устроили под ней локальное землятресение.
Единственное, чего удалось добиться воинствующим дикарям со звёздными плечами, это появления посередь Большого Бассейна гигантской безжизненной воронки, фонящей чем только можно и благоухающей на полматерика всеми видами смертоносных отрав, плюс возникновения серии афтершоков, добравшихся аж до пригородов Сан-Франциско и дюжины торнадо, которые в течение суток стращали и без того одуревших янки на тысячу миль окрест.
«Капле» было абсолютно по фигу.
Хотя, если оставаться до конца честным, не совсем абсолютно…
После такой упорной и наглой травли эс, как говорится, нанёс ответный удар. На этот раз, как ни странно, вполне логичный. Он наслал «чёрную чуму» на все без исключения воинские части планеты, сожрал все наземные, подземные и подводные стратегические объекты и склады боеприпасов. Солдаты и офицеры улепётывали с покрывающихся знакомой тёмной протоплазмой аэродромов, вылезали словно муравьи из шахт и бункеров, врассыпную, побросав оружие, бежали из казарм.
«Миру мир!» — восторженно вопили на равнинно-полевых демонстрациях пацифисты, не успевшие уснуть в Центрах Сти.
Спустя день человечество лишилось оборонного потенциала процентов на восемьдесят…
Почти боги безоговорочно капитулировали, пустив развитие дальнейших событий на самотёк. По слухам, некоторые из них даже умудрились, порядочно отяготив шёлковые подштанники от кутюр, свалить на МКС. Но это ближе к категории домыслов…
События в эсе разворачивались своим чередом, но о них Валера узнавал через третьи уста: в основном по рассказам Андрона, иногда проглядывающего новости по нескольким выжившим телеканалам. Доверял ли он этой информации? Скорее да, чем нет, но уточнять данные не желал ни в коем случае. Он принципиально не выходил в эс. Надоело! Слишком много бед принесло это оборзевшее пространство грёз. А там, кстати говоря, судя по скудно текущей информационной молве, было отнюдь не так беззаботно, как обещала спятившая Сти.
Поговаривали о каких-то «отрядах справедливости», наводивших порядок на озеленённых улицах эса. Звучало, надо заметить, логично — любая утопия нуждается в деспотизме. Многие сведения казались противоречивыми: то утверждалось, что в солнечном мире сна все жили счастливо и ни в чем не нуждались, то выяснялось, что там каждый первый стучит на соседа, чуть тот схватит чужой кусок хлеба или обзовется. И приезжает «отряд справедливости» для расправы над виновным. О методах расправы тоже болтали всякое — дисперсия мнений доходила до трагикомичных крайностей: от публичной порки и заплевывания арбузными семечками на площади до страшных казней и вечного изгнания в изнанку…
Ему на-до-е-ло. Пусть бесятся. Брыкаться и гнуть пузо колесом поздно — наворотили уже такого, что века два расхлёбывать, — а жить надо. Поэтому необходимо в первую очередь успокоиться и не делать резких движений: авось кобра и запахнет свой очкастый капюшон, если её не дразнить. О, великий, беспощадный русский авось…
Рысцов протянул руку и нащупал пульт дистанционного управления DVD. Плазменный телевизор стоял на перевёрнутом деревянном корыте с подгнившими краями и сознательно не был подключён к внешней антенне. Только к DVD-плееру и к сети, питавшейся от небольшого дизельного генератора, урчащего во дворе.
Зевнув, Валера включил запись. На экране появилось изображение его-любимого. Рысцов сморщился и вполголоса выругался: порозовевший, с небольшими залысинами на лбу и… — только не это! — обозначившимся брюшком. Он, не опуская глаз, потрогал рукой живот. Враки гнусные! Телек добавляет лишние десять кэгэ, или даже пятнадцать.
Он-экранный сидел в кресле, прикрыв глаза, и слушал кротко-убедительный голос профессора, лица которого в кадре не было. Лёгкий акцент лишь придавал ему притягательности…
«Я сосчитаю до десяти, и ты заснёшь. Хорошо?»
Рысцов-экранный послушно кивает и почёсывает загривок.
«Один… Твои глаза закрываются…»
Напрасное волнение — они уже закрыты.
«Два… тело расслабляется, мышцы не напряжены…»
Он-экранный действительно слегка обмякает и жуёт губами. Ну и боров… Отожрал мурло. Брюквы перед рыльцем не хватает…
«Шесть… Комнаты больше не существует… Ты сидишь на холме, вокруг густая, душистая трава… Тепло…»
Изображение зарябило, резкость сбилась. Возле камеры раздался нелитературный шепоток. Через несколько секунд кадр снова стал чётким. Рысцов-экранный спокойно сидел в глубине кресла и блаженно улыбался.
— Какая ты все-таки со стороны мерзость… — вслух произнёс Рысцов-настоящий и отхлебнул из крынки холодного молока.
«Десять… Ты в глубоком, спокойном сне… Открой глаза».
Он-экранный распахивает остекленевшие зенки и оглядывает комнату, словно впервые видит её.
Вообще смотреть на самого себя в состоянии гипнотического сна — занятие не для слабонервных. Можно таких девиаций поведения понаобнаружить…
Сама идея сеансов гипноза принадлежала Таусонскому. Деятельный подпол почему-то считал, что Рысцов располагает какой-то чрезвычайно важной информацией, от которой может зависеть судьба эса. По его словам, в то время, когда Валера работал на Больбинскую, он встречался с человеком, знающим что-то, связанное с происхождением С-пространства. И это что-то могло повлиять на поведение эса. Откуда у Павла Сергеевича были такие сведения, он не распространялся — ну понятно, у разведчиков свои источники. Худшее заключалось в другом. Подполковник не знал ни имени этого таинственного человека, ни рода его занятий, ни деловых и личных связей, ни круга знакомств. А самое смешное — Рысцов тоже этого не знал. Ну хоть прибей, не помнил он никаких людей, хоть единожды обмолвившихся насчёт происхождения эса или чего-то в таком духе.
У Таусонского, однако, была своя версия.
Гэбист утверждал, что после встречи Валере профессионально промыли мозги не без помощи сильных экстрасенсов, специалистов по психолингвистике и так далее. Воздействовали на области мозга, отвечающие за долговременную память, и добились локальной её потери.
Ужас происходящего был в том, что знакомый Таусонского по каким-то прошлым операциям специалист по С-психологии и психиатрии профессор Аракелян не мог с полной уверенностью опровергнуть гипотезу настырного подпола. «Вероятность наличия искусственно стимулированной кататимной амнезии не исключена», — вычурно сказал Альберт Агабекович, выслушав его доводы, и глубокомысленно потрогал продолговатую ямочку между подбородком и нижней губой.
И вот уже на протяжении двух недель Рысцов по полчаса в день подвергался искусному шаманству. Аракелян заверил его, что в состоянии гипноза иногда выходят на поверхность забытые события и опыт прежней жизни, о которых зачастую сами мы и не подозревали. Резко ослабляются внутренние механизмы в организме человека, в том числе и механизмы торможения, потому есть возможность докопаться до дальних уголков памяти и выудить оттуда что-то интересующее Таусонского.
Считая затею близкой к брутальному оккультизму и барабашничеству, Рысцов согласился, но выдвинул непременное условие — записывать все сеансы от начала до конца на видео, чтобы он потом мог просмотреть, что наболтал в беспамятстве.
Наболтал он, надо заметить, немало любопытного. Рассказал во всех подробностях, как в шестом классе с однокашниками выставил дверь в учительскую и забрызгал весь кабинет оранжевой краской в отместку за «неуд» по поведению за полугодие. Также всплыли несколько постыдных сексуальных неудач в отрочестве, наложившие, оказывается, глубокий отпечаток на психику и послужившие толчком к развитию лёгкой формы латентного аутизма. Обнаружились четыре измены Светке. Все, что хоть как-то их оправдывало, произошли в течение последнего года их совместной жизни, когда отношения уже не подлежали реставрации. Причём вторая по счёту измена была особо выдающейся — девка оказалась наркоманкой на третьем месяце беременности, западающей по оловянным солдатикам и Стенли Кубрику… Эту запись Рысцов стёр и чуть было не уехал из Каспли прочь, нахамив откровенно потешающемуся Таусонскому и одарив Андрона с его обидной крепкозубой улыбкой взглядом висельника. А во время одного из тестовых сеансов Валера даже торжественно заявил, что больше никогда не будет воровать мелочь из карманов в раздевалке бассейна. Жуть… Никогда не кладите голову в пасть гипнотизёрам!
Меж тем искомых результатов мозготерапия покамест так и не принесла. Ответы на вопросы, интересующие Павла Сергеевича, если они вообще существовали, оставались глубоко в закромах памяти Валеры. Хмурившийся все больше изо дня в день профессор намедни заявил, что проведёт ещё три-четыре сеанса и, если ничего не удастся выяснить, он умывает руки.
Рысцов чуть прибавил звук и вслушался в собственный лепет…
«…не знаю, со мной Сти, Борис и Роберт. Леонида оставили снаружи».
«Где вы находитесь?» — спросил Аракелян.
Валера-экранный встал с кресла и прошёлся по комнате. Камера вильнула за ним.
«Мы в эсе. Кажется, это какое-то подземелье».
«Что ты видишь вокруг?»
«Разве бывают такие занудные женщины?! Это противно и унизительно, в конце концов!» — Рысцов-экранный вскинул руки и забавно потряс головой.
Ну вот, опять комплексы попёрли… Аракелян терпеливо повторил вопрос.
«Мы идём вперёд… Темно… Нет, не совсем, конечно, темно, просто — полумрак. Фонари висят вдоль стен. Или факелы? — Валера-экранный с удивлением посмотрел куда-то за камеру, видимо, на Аракеляна. — Не знаю. Свет неяркий, жёлтый».
«Куда вы идёте?»
«Вперёд».
«Действие происходит в Москве?»
«Да».
«Вы что-то ищете?»
«Нет».
«Кого-то ищете?»
«Да».
«Кого?»
«Человека».
«Кто он — этот человек?»
Рысцов-экранный задумался, пощипал двумя пальцами переносицу, провёл рукой по виску, будто искал дужку очков. Наконец ответил:
«Этот человек спит. Он… он… не знаю».
«Что сейчас ты видишь вокруг себя?» — настойчиво спросил Альберт Агабекович.
«Стены. Светильники. Мы идём вперёд».
«А теперь давай вспомним, что случилось через пятнадцать минут?» — голос профессора стал осторожным.
Валера-экранный присел на подлокотник кресла и положил ногу на ногу. Подпёр подбородок кулаком и отрешённо уставился на собственный носок. Безучастно сказал:
«Он спит. Его мучают сомнения. И… ему больно».
«Кто он?»
«Он… Не знаю».
«Это мужчина?»
«Боль. Сожаления. Бездна», — невпопад откликнулся Рысцов-экранный и встал. Неожиданно быстро метнулся в сторону — камера еле успела отследить движение. Он присел на корточки возле печи и обхватил голову руками. Закачался взад-вперёд, простонал что-то нечленораздельное, упал на четвереньки.
«Что теперь происходит вокруг?» — произнёс за кадром Аракелян.
«Полутьма… Длинный тоннель, крики…»
«Чьи крики?»
«Человеческие! Больно! Не надо… оставьте!»
Валера-экранный забился в истерике на полу. Жутко было наблюдать, как взрослый мужчина с гримасой ужаса на лице кусает побелевшие костяшки своих пальцев и трясётся в мелкой судороге. Плачет.
«Успокойся, — мягко сказал профессор. — Сейчас я начну считать до десяти…»
Рысцов выключил запись. Ехидное настроение улетучилось. После просмотра на сердце будто осела какая-то колкая пыль, и каждый удар отдавался неприятным ощущением.
Странно все это. Быть может, что-то действительно таится в толще его памяти, на волглом дне души? Нельзя же придумать такую боль и отчаяние, которые исказили его лицо в конечной фазе сеанса. Или можно? Сам дьявол, поди, толком не ведает, что у нас скрывается во вселенной, имя которой подсознание. Вдруг он и впрямь видел нечто. Испугавшее… А потом его каким-то образом заставили забыть это. Зачем? Что он мог видеть в… мрачном тоннеле? Кто этот спящий человек? Друг или враг? Отчего ему так мучительно?..
Валера вздрогнул от тягучего скрипа открывающейся в сенях двери.
— Эй, кролик подопытный, ты не помер ещё со скуки? — раздался громогласный басок гения freak-режиссуры.
Рысцов не ответил на подначку и попытался придать лицу суровый вид.
— Я тебе морковку принёс, кролик, — заявил Андрон, вваливаясь в комнату и бросая на лавку пудовый тулуп.
— Засунь её себе знаешь куда… — посоветовал Рысцов, кося глазом на жизнерадостного Петровского.
— Как хочешь, — пожал полечами тот, не переставая лыбиться, и извлёк из сумки сеточку с морковкой. — Вот, выменял на базаре. Суп буду варить.
— Суп-раскольник?
Экс-режиссёр посмотрел на Валеру и, выгнув правую бровь надломленной параболой, констатировал:
— Смешно.
— Где Павел?
— Они с профессором ушли на холмы. Беседуют о смысле жизни после смерти, кажется.
Петровский пригладил короткие волосы, нахлобучил бессменную голубую шляпу и, прихватив сеточку, удалился в сени. Оттуда незамедлительно раздался звон кастрюль, крепко сдобренный матерными присказками.
Одна морковка осталась на полу. Рысцов нагнулся и поднял её.
— Слушай, Андрон, я все у тебя хотел спросить… — начал он, крутя в пальцах хилый красновато-грязный овощ. — Ты веришь во всю эту чепуху насчёт… человека из моих воспоминаний… Ну, в общем, ты понимаешь, о чем я…
— Хрен знает, — откликнулся Петровский, чиркая спичкой. — Может, и видел ты что-нибудь. А может, и нет.
— Я сейчас пересмотрел последний сеанс. Как-то не по себе стало, честное слово.
— Ага, ты вчера знатную напольную драму закатил. Подумываю тебя в актёры взять. Устроим пробы?
— Какие пробы! — взвился Валера. — Я серьёзно с тобой говорю! Ведь не мог же я выдумать все эти воспоминания…
— Да уж, пожалуй… — Андрон включил воду и, судя по яростному сопению, принялся чистить картошку. — Трудно сочинить историю про беременную наркоманку, западающую на оловянных солдатиков. Хотя по поводу Кубрика я с ней солидарен.
— Идиот, — прошипел Рысцов.
Выходя в широкие сени, служащие по совместительству кухней, и плотно прикрывая за собой дверь, чтобы не выпускать натопленное тепло, он неловко повернулся и срамно выругался, урюкоподобно морща физию: сломанная в автокатастрофе кость срослась нормально, но временами травма напоминала о себе, ввинчивая тупое сверло боли в правое предплечье. Надоевшую корку гипса Павел Сергеевич срезал дней пять назад…
— Да ладно, чего разнылся. Не обижайся, — взмахнул Петровский ножом над картофелиной. — Мне думается, что жизнь идёт своим чередом. Оглядись вокруг. Мир изменился, и мы с тобой навряд ли сможем что-то поделать с этим свершившимся фактом. Нужно приспосабливаться. Я ведь без шуток говорю — собираюсь потихоньку начать строить студию, павильоны, группу съёмочную наберу со временем. Может быть, Копельников отыщется. Или Митин… Я ведь не могу существовать без двух вещей: кино и «железа». Со вторым — проще: вон балку или камни взял во дворе и качай мышцу. А кино… это посложней. Но всегда приходится с чего-то начинать, вспомни, как мы принимались творить с нуля когда-то.. Зато материала рабочего теперь — завались! Представь, сколько новой фактуры появилось, сколько тем!
— В розовом фартучке ты обворожителен, — язвительно заметил Валера.
Андрон обернулся.
— Солидно? Мне тоже так показалось — сильный типаж.
Застыла пауза. Через минуту Рысцов беспощадно ввинтил:
— Ты сдался, Андрюха.
Тот снова отвернулся к раковине, остервенело срезав длинную кожуру. Буркнул:
— Чья бы мычала…
— Я, по крайней мере, хочу выяснить, что видел там… в этом тоннеле…
— А как же проникновенные тирады насчёт «шаманства», «барабашек» и презрительное «фи» на силу гипноза?
Валера присел на высокий, отполированный сотнями штанов табурет. Положил морковку на стол и задумчиво почесал предплечье, на котором ещё недавно был гипс.
— Я смотрел запись… И вдруг жутко мне стало, понимаешь, — сказал он.
Петровский неопределённо хмыкнул.
— Скажи, а если бы удалось узнать что-нибудь о том… человеке, ты бы не попытался разобраться? — не унимался Рысцов.
— Что это на тебя нашло? Приступ мироборства или маргинальные настроения?
— Не паясничай.
— Бравада… Все это — бравада.
— Ясно… — выдохнул Валера.
— Но я бы попытался, — неожиданно вбил Андрон, поправляя розовый фартучек.
Валера с интересом уставился на него.
— По крайней мере, — продолжил Петровский, двигая плечами и мышцами шеи, — мне не по душе все, что творится вокруг.
— Ага, тоже проняло! — криво улыбнулся Рысцов. — Так разгр…
— Помолчи, — коротко и хлёстко перебил его Андрон. Как отсек. — Послушай… Я же неспроста затеял тогда этот винегрет с «Либерой». У меня эс забрал сына, Валера.
Рысцов краем локтя все же успел поддержать отпавшую челюсть, чтобы та не сверзилась в таз с мусором.
— Буквально за несколько дней до тех памятных событий. Тринадцатый год пацану шёл, жил с матерью — в общем, история на твою похожа, только я с ним пореже виделся и не афишировал. Ну обеспечивал, понятное дело, финансово…
— А… а чего ж вы… нет, не то. Как же мальчишка жил-то, зная, что его батя известнейший кинорежиссёр? Да он бы вмиг растрезвонил на всю округу… Слабо верится во все это.
Петровский промыл картошку и принялся её резать на щербатой доске.
— Не растрезвонил бы. У него ДЦП был.
— Не понял…
— Чего ты не понял?! Детский церебральный паралич! — рявкнул Андрон, шарахнув ножом чуть ли не по пальцу. — В коляске жил, почти не говорил. С психикой не все нормально тоже… было.
— Ничего себе… — растерянно привстал Валера. Снова сел, не зная, что делать, что говорить. — Почему ты молчал-то?..
Андрон перестал резать, глянул на него через плечо, горько усмехнулся:
— Ну сказал бы я тебе. И что?
— Так… мы бы… — Рысцов заткнулся.
Действительно — «и что?..»
— В общем, он очень много времени проводил в эсе. — Петровский вновь принялся крошить обструганные картофелины. — Те зоны мозга, на которые воздействовали С-волны, поражены не были. Эс подарил ему полноценную жизнь. Там он мог ходить, бегать, играть, разговаривать со сверстниками… Осваивался все больше и больше. Потом получилось так, что пацан стал сшизом. Да не абы как, а второй категории. Спектр его возможностей вновь расширился… И в конце концов пришёл момент, когда он дал понять нам с матерью, что не хочет больше возвращаться…
Андрон умолк. Валера даже вздохнуть не смел. В прохладном воздухе сеней раздавались только хруст картошки и шорох лезвия о дерево.
— Я запретил. Тогда уже были технические средства вроде нынешних аппаратов гиперсомнии, и пацана, в принципе, можно было погрузить в перманентный сон. Но я запретил. — На спине Петровского, под несколько маловатой ему рубашкой, угрожающе всколыхнулись бугры мышц. — Я не хотел, чтобы он менял реальность на красивую обёртку. Какой бы она ни была. Я его любил таким, какой он был. А он — нет. Мальчишка, ощутив мнимый простор жизни, возненавидел этот мир. Возненавидел мать, меня… Все вокруг… Он после моего отказа больше не произнёс ни слова. Уже не один год в его комнате было витражное окно, доходившее почти до пола. Заказали дизайнерам, чтобы пацан мог подъезжать вплотную и любоваться с высоты одиннадцатого этажа парком, раскинувшимся внизу. Эти сволочи не потрудились использовать толстое двойное стекло, как я просил… Сэкономили. Он просто вышиб с разгону его коляской… мать с кухни даже прибежать не успела на звон.
Что касается социальных пертурбаций — первые дней десять, конечно, царил хаос и ужас. По всему миру катилась волна страшных столкновений между изгнанными «чёрной чумой» горожанами и сельским людом. Противостояние перерастало местами в настоящие битвы, массовый психоз, для которого были созданы весьма и весьма благоприятные условия, вовсю правил Землёй, и неизвестно чем бы все закончилось, если бы не повсеместное введение в эксплуатацию Центров сна.
Стандартные восемнадцатиэтажные корпуса возводились сотнями тысяч возле всех крупных городских агломераций планеты. Их профиль стал узнаваем. Он стал символом спасения…
И людям, потерявшим крышу над головой и рискующим перегрызть друг другу глотки, ничего не оставалось делать, кроме как бежать от «чёрной чумы» в эс, где в городах ни с того ни с сего прямо на асфальтированных улицах выросла трава и махом непонятно куда исчезли дымяще-коптящий транспорт, реклама, социальные институты и прочие негативные признаки современного общества.
Эс снова продемонстрировал человечеству, насколько он непредсказуем. На этот раз, правда, в несколько грубой форме — насильно разбросав «капли» по всему свету…
Надо заметить, что сначала выжившие политики, сохранившие хоть какое-то влияние в мире, честно пытались навести порядок. Тут курьёзы перемешивались с трагедиями и взбивались вероятностным миксером в чаше с двойным дном. И смех был, как говорится, и грех.
Через сутки после «заражения» первых трех мегаполисов — Москвы, Нью-Йорка и Токио, — когда «капли» стали возникать повсеместно и стало ясно, что глобальной катастрофы, скорее всего, не избежать, несколько галстуконосящих людей, представляющих самые влиятельные страны Земли, десяток разноформенных генералов и имеющих реальную силу олигархов встретились в отдалённом от суеты и лишних глаз местечке на юге Европы. Они не препирались, как вывешенные напоказ куклы в Совете Безопасности ООН и в других подобных балаганах. Здесь решались судьбы даже не стран. Континентов. Здесь собрались серьёзные, очень серьёзные люди. Почти боги, о которых никто никогда не узнает. Кристину Николаевну Больбинскую тоже позвали на встречу, но зарвавшаяся дама успешно проигнорировала приглашение. Не снизошла до богов…
Собравшиеся поговорили, решили вопросы первостепенной важности, согласовали планы действий и разъехались.
А спустя уже два дня поползли слухи, что где-то на границе Швеции и Норвегии строится новый город, призванный стать средоточием мировой власти и символом возрождения планеты.
И действительно — на седьмой день после этого возник Эвергет. Полностью автономное энергоснабжение, аэропорт, несколько жилых кварталов, здание Совета Мира, как окрестили своих доверенных представителей вышеупомянутые личности, военный гарнизон, внутренняя высокоскоростная транспортная система, коммуникации — все это сочеталось в ново-провозглашённой столице объединённых государств Земли.
Насколько масштабна, дерзка и утопична была идея строительства подобного города, настолько же скоропостижным и даже комичным оказался её конец.
Венценосный Эвергет просуществовал всего десять часов.
После чего в самом его центре, прямо около сорокаэтажного небоскрёба Совета Мира, выскочила «капля» и незамедлительно принялась расти. Едва успевшие собраться для обсуждения общепланетарных проблем официальные лица вынуждены были позорно бежать, сверкая пятками и запрыгивая в вертолёты…
Так Эвергет пал.
Галстуконосящие, погоноотягощенные и финансоворазбухшие вновь съехались в тихом местечке на юге Европы. Философски покачав лысеющими черепами, они признали затею окольных перебежек нерентабельной и, осерчав, решили устроить «капле» демонстративное кровопускание. Почти боги были несколько разочарованы, а потому полны решимости. Боги ведь не люди, им стыдно признавать поражения и учиться на ошибках. Гордыня, что поделаешь…
Выбор пал на одинокий городок Элко в американском штате Невада, поражённый «чёрной чумой». Оттуда выволокли пару десятков уцелевших маразматиков, обозначили вокруг стокилометровую зону повышенной опасности, патрулируемую сухопутными войсками и истребителями.
И вот тогда-то началось главное веселье.
Как только не пытались расколбасить бедную «каплю»… Её поливали напалмом, грели лазерами и жёстким излучением, бациллили всевозможными бактериологическими гадостями, щекотали крылатыми ракетами, посыпали вакуумными бомбами, а под занавес жахнули по многострадальной кляксе из мира снов мегатонным ядерным фугасом и устроили под ней локальное землятресение.
Единственное, чего удалось добиться воинствующим дикарям со звёздными плечами, это появления посередь Большого Бассейна гигантской безжизненной воронки, фонящей чем только можно и благоухающей на полматерика всеми видами смертоносных отрав, плюс возникновения серии афтершоков, добравшихся аж до пригородов Сан-Франциско и дюжины торнадо, которые в течение суток стращали и без того одуревших янки на тысячу миль окрест.
«Капле» было абсолютно по фигу.
Хотя, если оставаться до конца честным, не совсем абсолютно…
После такой упорной и наглой травли эс, как говорится, нанёс ответный удар. На этот раз, как ни странно, вполне логичный. Он наслал «чёрную чуму» на все без исключения воинские части планеты, сожрал все наземные, подземные и подводные стратегические объекты и склады боеприпасов. Солдаты и офицеры улепётывали с покрывающихся знакомой тёмной протоплазмой аэродромов, вылезали словно муравьи из шахт и бункеров, врассыпную, побросав оружие, бежали из казарм.
«Миру мир!» — восторженно вопили на равнинно-полевых демонстрациях пацифисты, не успевшие уснуть в Центрах Сти.
Спустя день человечество лишилось оборонного потенциала процентов на восемьдесят…
Почти боги безоговорочно капитулировали, пустив развитие дальнейших событий на самотёк. По слухам, некоторые из них даже умудрились, порядочно отяготив шёлковые подштанники от кутюр, свалить на МКС. Но это ближе к категории домыслов…
События в эсе разворачивались своим чередом, но о них Валера узнавал через третьи уста: в основном по рассказам Андрона, иногда проглядывающего новости по нескольким выжившим телеканалам. Доверял ли он этой информации? Скорее да, чем нет, но уточнять данные не желал ни в коем случае. Он принципиально не выходил в эс. Надоело! Слишком много бед принесло это оборзевшее пространство грёз. А там, кстати говоря, судя по скудно текущей информационной молве, было отнюдь не так беззаботно, как обещала спятившая Сти.
Поговаривали о каких-то «отрядах справедливости», наводивших порядок на озеленённых улицах эса. Звучало, надо заметить, логично — любая утопия нуждается в деспотизме. Многие сведения казались противоречивыми: то утверждалось, что в солнечном мире сна все жили счастливо и ни в чем не нуждались, то выяснялось, что там каждый первый стучит на соседа, чуть тот схватит чужой кусок хлеба или обзовется. И приезжает «отряд справедливости» для расправы над виновным. О методах расправы тоже болтали всякое — дисперсия мнений доходила до трагикомичных крайностей: от публичной порки и заплевывания арбузными семечками на площади до страшных казней и вечного изгнания в изнанку…
Ему на-до-е-ло. Пусть бесятся. Брыкаться и гнуть пузо колесом поздно — наворотили уже такого, что века два расхлёбывать, — а жить надо. Поэтому необходимо в первую очередь успокоиться и не делать резких движений: авось кобра и запахнет свой очкастый капюшон, если её не дразнить. О, великий, беспощадный русский авось…
Рысцов протянул руку и нащупал пульт дистанционного управления DVD. Плазменный телевизор стоял на перевёрнутом деревянном корыте с подгнившими краями и сознательно не был подключён к внешней антенне. Только к DVD-плееру и к сети, питавшейся от небольшого дизельного генератора, урчащего во дворе.
Зевнув, Валера включил запись. На экране появилось изображение его-любимого. Рысцов сморщился и вполголоса выругался: порозовевший, с небольшими залысинами на лбу и… — только не это! — обозначившимся брюшком. Он, не опуская глаз, потрогал рукой живот. Враки гнусные! Телек добавляет лишние десять кэгэ, или даже пятнадцать.
Он-экранный сидел в кресле, прикрыв глаза, и слушал кротко-убедительный голос профессора, лица которого в кадре не было. Лёгкий акцент лишь придавал ему притягательности…
«Я сосчитаю до десяти, и ты заснёшь. Хорошо?»
Рысцов-экранный послушно кивает и почёсывает загривок.
«Один… Твои глаза закрываются…»
Напрасное волнение — они уже закрыты.
«Два… тело расслабляется, мышцы не напряжены…»
Он-экранный действительно слегка обмякает и жуёт губами. Ну и боров… Отожрал мурло. Брюквы перед рыльцем не хватает…
«Шесть… Комнаты больше не существует… Ты сидишь на холме, вокруг густая, душистая трава… Тепло…»
Изображение зарябило, резкость сбилась. Возле камеры раздался нелитературный шепоток. Через несколько секунд кадр снова стал чётким. Рысцов-экранный спокойно сидел в глубине кресла и блаженно улыбался.
— Какая ты все-таки со стороны мерзость… — вслух произнёс Рысцов-настоящий и отхлебнул из крынки холодного молока.
«Десять… Ты в глубоком, спокойном сне… Открой глаза».
Он-экранный распахивает остекленевшие зенки и оглядывает комнату, словно впервые видит её.
Вообще смотреть на самого себя в состоянии гипнотического сна — занятие не для слабонервных. Можно таких девиаций поведения понаобнаружить…
Сама идея сеансов гипноза принадлежала Таусонскому. Деятельный подпол почему-то считал, что Рысцов располагает какой-то чрезвычайно важной информацией, от которой может зависеть судьба эса. По его словам, в то время, когда Валера работал на Больбинскую, он встречался с человеком, знающим что-то, связанное с происхождением С-пространства. И это что-то могло повлиять на поведение эса. Откуда у Павла Сергеевича были такие сведения, он не распространялся — ну понятно, у разведчиков свои источники. Худшее заключалось в другом. Подполковник не знал ни имени этого таинственного человека, ни рода его занятий, ни деловых и личных связей, ни круга знакомств. А самое смешное — Рысцов тоже этого не знал. Ну хоть прибей, не помнил он никаких людей, хоть единожды обмолвившихся насчёт происхождения эса или чего-то в таком духе.
У Таусонского, однако, была своя версия.
Гэбист утверждал, что после встречи Валере профессионально промыли мозги не без помощи сильных экстрасенсов, специалистов по психолингвистике и так далее. Воздействовали на области мозга, отвечающие за долговременную память, и добились локальной её потери.
Ужас происходящего был в том, что знакомый Таусонского по каким-то прошлым операциям специалист по С-психологии и психиатрии профессор Аракелян не мог с полной уверенностью опровергнуть гипотезу настырного подпола. «Вероятность наличия искусственно стимулированной кататимной амнезии не исключена», — вычурно сказал Альберт Агабекович, выслушав его доводы, и глубокомысленно потрогал продолговатую ямочку между подбородком и нижней губой.
И вот уже на протяжении двух недель Рысцов по полчаса в день подвергался искусному шаманству. Аракелян заверил его, что в состоянии гипноза иногда выходят на поверхность забытые события и опыт прежней жизни, о которых зачастую сами мы и не подозревали. Резко ослабляются внутренние механизмы в организме человека, в том числе и механизмы торможения, потому есть возможность докопаться до дальних уголков памяти и выудить оттуда что-то интересующее Таусонского.
Считая затею близкой к брутальному оккультизму и барабашничеству, Рысцов согласился, но выдвинул непременное условие — записывать все сеансы от начала до конца на видео, чтобы он потом мог просмотреть, что наболтал в беспамятстве.
Наболтал он, надо заметить, немало любопытного. Рассказал во всех подробностях, как в шестом классе с однокашниками выставил дверь в учительскую и забрызгал весь кабинет оранжевой краской в отместку за «неуд» по поведению за полугодие. Также всплыли несколько постыдных сексуальных неудач в отрочестве, наложившие, оказывается, глубокий отпечаток на психику и послужившие толчком к развитию лёгкой формы латентного аутизма. Обнаружились четыре измены Светке. Все, что хоть как-то их оправдывало, произошли в течение последнего года их совместной жизни, когда отношения уже не подлежали реставрации. Причём вторая по счёту измена была особо выдающейся — девка оказалась наркоманкой на третьем месяце беременности, западающей по оловянным солдатикам и Стенли Кубрику… Эту запись Рысцов стёр и чуть было не уехал из Каспли прочь, нахамив откровенно потешающемуся Таусонскому и одарив Андрона с его обидной крепкозубой улыбкой взглядом висельника. А во время одного из тестовых сеансов Валера даже торжественно заявил, что больше никогда не будет воровать мелочь из карманов в раздевалке бассейна. Жуть… Никогда не кладите голову в пасть гипнотизёрам!
Меж тем искомых результатов мозготерапия покамест так и не принесла. Ответы на вопросы, интересующие Павла Сергеевича, если они вообще существовали, оставались глубоко в закромах памяти Валеры. Хмурившийся все больше изо дня в день профессор намедни заявил, что проведёт ещё три-четыре сеанса и, если ничего не удастся выяснить, он умывает руки.
Рысцов чуть прибавил звук и вслушался в собственный лепет…
«…не знаю, со мной Сти, Борис и Роберт. Леонида оставили снаружи».
«Где вы находитесь?» — спросил Аракелян.
Валера-экранный встал с кресла и прошёлся по комнате. Камера вильнула за ним.
«Мы в эсе. Кажется, это какое-то подземелье».
«Что ты видишь вокруг?»
«Разве бывают такие занудные женщины?! Это противно и унизительно, в конце концов!» — Рысцов-экранный вскинул руки и забавно потряс головой.
Ну вот, опять комплексы попёрли… Аракелян терпеливо повторил вопрос.
«Мы идём вперёд… Темно… Нет, не совсем, конечно, темно, просто — полумрак. Фонари висят вдоль стен. Или факелы? — Валера-экранный с удивлением посмотрел куда-то за камеру, видимо, на Аракеляна. — Не знаю. Свет неяркий, жёлтый».
«Куда вы идёте?»
«Вперёд».
«Действие происходит в Москве?»
«Да».
«Вы что-то ищете?»
«Нет».
«Кого-то ищете?»
«Да».
«Кого?»
«Человека».
«Кто он — этот человек?»
Рысцов-экранный задумался, пощипал двумя пальцами переносицу, провёл рукой по виску, будто искал дужку очков. Наконец ответил:
«Этот человек спит. Он… он… не знаю».
«Что сейчас ты видишь вокруг себя?» — настойчиво спросил Альберт Агабекович.
«Стены. Светильники. Мы идём вперёд».
«А теперь давай вспомним, что случилось через пятнадцать минут?» — голос профессора стал осторожным.
Валера-экранный присел на подлокотник кресла и положил ногу на ногу. Подпёр подбородок кулаком и отрешённо уставился на собственный носок. Безучастно сказал:
«Он спит. Его мучают сомнения. И… ему больно».
«Кто он?»
«Он… Не знаю».
«Это мужчина?»
«Боль. Сожаления. Бездна», — невпопад откликнулся Рысцов-экранный и встал. Неожиданно быстро метнулся в сторону — камера еле успела отследить движение. Он присел на корточки возле печи и обхватил голову руками. Закачался взад-вперёд, простонал что-то нечленораздельное, упал на четвереньки.
«Что теперь происходит вокруг?» — произнёс за кадром Аракелян.
«Полутьма… Длинный тоннель, крики…»
«Чьи крики?»
«Человеческие! Больно! Не надо… оставьте!»
Валера-экранный забился в истерике на полу. Жутко было наблюдать, как взрослый мужчина с гримасой ужаса на лице кусает побелевшие костяшки своих пальцев и трясётся в мелкой судороге. Плачет.
«Успокойся, — мягко сказал профессор. — Сейчас я начну считать до десяти…»
Рысцов выключил запись. Ехидное настроение улетучилось. После просмотра на сердце будто осела какая-то колкая пыль, и каждый удар отдавался неприятным ощущением.
Странно все это. Быть может, что-то действительно таится в толще его памяти, на волглом дне души? Нельзя же придумать такую боль и отчаяние, которые исказили его лицо в конечной фазе сеанса. Или можно? Сам дьявол, поди, толком не ведает, что у нас скрывается во вселенной, имя которой подсознание. Вдруг он и впрямь видел нечто. Испугавшее… А потом его каким-то образом заставили забыть это. Зачем? Что он мог видеть в… мрачном тоннеле? Кто этот спящий человек? Друг или враг? Отчего ему так мучительно?..
Валера вздрогнул от тягучего скрипа открывающейся в сенях двери.
— Эй, кролик подопытный, ты не помер ещё со скуки? — раздался громогласный басок гения freak-режиссуры.
Рысцов не ответил на подначку и попытался придать лицу суровый вид.
— Я тебе морковку принёс, кролик, — заявил Андрон, вваливаясь в комнату и бросая на лавку пудовый тулуп.
— Засунь её себе знаешь куда… — посоветовал Рысцов, кося глазом на жизнерадостного Петровского.
— Как хочешь, — пожал полечами тот, не переставая лыбиться, и извлёк из сумки сеточку с морковкой. — Вот, выменял на базаре. Суп буду варить.
— Суп-раскольник?
Экс-режиссёр посмотрел на Валеру и, выгнув правую бровь надломленной параболой, констатировал:
— Смешно.
— Где Павел?
— Они с профессором ушли на холмы. Беседуют о смысле жизни после смерти, кажется.
Петровский пригладил короткие волосы, нахлобучил бессменную голубую шляпу и, прихватив сеточку, удалился в сени. Оттуда незамедлительно раздался звон кастрюль, крепко сдобренный матерными присказками.
Одна морковка осталась на полу. Рысцов нагнулся и поднял её.
— Слушай, Андрон, я все у тебя хотел спросить… — начал он, крутя в пальцах хилый красновато-грязный овощ. — Ты веришь во всю эту чепуху насчёт… человека из моих воспоминаний… Ну, в общем, ты понимаешь, о чем я…
— Хрен знает, — откликнулся Петровский, чиркая спичкой. — Может, и видел ты что-нибудь. А может, и нет.
— Я сейчас пересмотрел последний сеанс. Как-то не по себе стало, честное слово.
— Ага, ты вчера знатную напольную драму закатил. Подумываю тебя в актёры взять. Устроим пробы?
— Какие пробы! — взвился Валера. — Я серьёзно с тобой говорю! Ведь не мог же я выдумать все эти воспоминания…
— Да уж, пожалуй… — Андрон включил воду и, судя по яростному сопению, принялся чистить картошку. — Трудно сочинить историю про беременную наркоманку, западающую на оловянных солдатиков. Хотя по поводу Кубрика я с ней солидарен.
— Идиот, — прошипел Рысцов.
Выходя в широкие сени, служащие по совместительству кухней, и плотно прикрывая за собой дверь, чтобы не выпускать натопленное тепло, он неловко повернулся и срамно выругался, урюкоподобно морща физию: сломанная в автокатастрофе кость срослась нормально, но временами травма напоминала о себе, ввинчивая тупое сверло боли в правое предплечье. Надоевшую корку гипса Павел Сергеевич срезал дней пять назад…
— Да ладно, чего разнылся. Не обижайся, — взмахнул Петровский ножом над картофелиной. — Мне думается, что жизнь идёт своим чередом. Оглядись вокруг. Мир изменился, и мы с тобой навряд ли сможем что-то поделать с этим свершившимся фактом. Нужно приспосабливаться. Я ведь без шуток говорю — собираюсь потихоньку начать строить студию, павильоны, группу съёмочную наберу со временем. Может быть, Копельников отыщется. Или Митин… Я ведь не могу существовать без двух вещей: кино и «железа». Со вторым — проще: вон балку или камни взял во дворе и качай мышцу. А кино… это посложней. Но всегда приходится с чего-то начинать, вспомни, как мы принимались творить с нуля когда-то.. Зато материала рабочего теперь — завались! Представь, сколько новой фактуры появилось, сколько тем!
— В розовом фартучке ты обворожителен, — язвительно заметил Валера.
Андрон обернулся.
— Солидно? Мне тоже так показалось — сильный типаж.
Застыла пауза. Через минуту Рысцов беспощадно ввинтил:
— Ты сдался, Андрюха.
Тот снова отвернулся к раковине, остервенело срезав длинную кожуру. Буркнул:
— Чья бы мычала…
— Я, по крайней мере, хочу выяснить, что видел там… в этом тоннеле…
— А как же проникновенные тирады насчёт «шаманства», «барабашек» и презрительное «фи» на силу гипноза?
Валера присел на высокий, отполированный сотнями штанов табурет. Положил морковку на стол и задумчиво почесал предплечье, на котором ещё недавно был гипс.
— Я смотрел запись… И вдруг жутко мне стало, понимаешь, — сказал он.
Петровский неопределённо хмыкнул.
— Скажи, а если бы удалось узнать что-нибудь о том… человеке, ты бы не попытался разобраться? — не унимался Рысцов.
— Что это на тебя нашло? Приступ мироборства или маргинальные настроения?
— Не паясничай.
— Бравада… Все это — бравада.
— Ясно… — выдохнул Валера.
— Но я бы попытался, — неожиданно вбил Андрон, поправляя розовый фартучек.
Валера с интересом уставился на него.
— По крайней мере, — продолжил Петровский, двигая плечами и мышцами шеи, — мне не по душе все, что творится вокруг.
— Ага, тоже проняло! — криво улыбнулся Рысцов. — Так разгр…
— Помолчи, — коротко и хлёстко перебил его Андрон. Как отсек. — Послушай… Я же неспроста затеял тогда этот винегрет с «Либерой». У меня эс забрал сына, Валера.
Рысцов краем локтя все же успел поддержать отпавшую челюсть, чтобы та не сверзилась в таз с мусором.
— Буквально за несколько дней до тех памятных событий. Тринадцатый год пацану шёл, жил с матерью — в общем, история на твою похожа, только я с ним пореже виделся и не афишировал. Ну обеспечивал, понятное дело, финансово…
— А… а чего ж вы… нет, не то. Как же мальчишка жил-то, зная, что его батя известнейший кинорежиссёр? Да он бы вмиг растрезвонил на всю округу… Слабо верится во все это.
Петровский промыл картошку и принялся её резать на щербатой доске.
— Не растрезвонил бы. У него ДЦП был.
— Не понял…
— Чего ты не понял?! Детский церебральный паралич! — рявкнул Андрон, шарахнув ножом чуть ли не по пальцу. — В коляске жил, почти не говорил. С психикой не все нормально тоже… было.
— Ничего себе… — растерянно привстал Валера. Снова сел, не зная, что делать, что говорить. — Почему ты молчал-то?..
Андрон перестал резать, глянул на него через плечо, горько усмехнулся:
— Ну сказал бы я тебе. И что?
— Так… мы бы… — Рысцов заткнулся.
Действительно — «и что?..»
— В общем, он очень много времени проводил в эсе. — Петровский вновь принялся крошить обструганные картофелины. — Те зоны мозга, на которые воздействовали С-волны, поражены не были. Эс подарил ему полноценную жизнь. Там он мог ходить, бегать, играть, разговаривать со сверстниками… Осваивался все больше и больше. Потом получилось так, что пацан стал сшизом. Да не абы как, а второй категории. Спектр его возможностей вновь расширился… И в конце концов пришёл момент, когда он дал понять нам с матерью, что не хочет больше возвращаться…
Андрон умолк. Валера даже вздохнуть не смел. В прохладном воздухе сеней раздавались только хруст картошки и шорох лезвия о дерево.
— Я запретил. Тогда уже были технические средства вроде нынешних аппаратов гиперсомнии, и пацана, в принципе, можно было погрузить в перманентный сон. Но я запретил. — На спине Петровского, под несколько маловатой ему рубашкой, угрожающе всколыхнулись бугры мышц. — Я не хотел, чтобы он менял реальность на красивую обёртку. Какой бы она ни была. Я его любил таким, какой он был. А он — нет. Мальчишка, ощутив мнимый простор жизни, возненавидел этот мир. Возненавидел мать, меня… Все вокруг… Он после моего отказа больше не произнёс ни слова. Уже не один год в его комнате было витражное окно, доходившее почти до пола. Заказали дизайнерам, чтобы пацан мог подъезжать вплотную и любоваться с высоты одиннадцатого этажа парком, раскинувшимся внизу. Эти сволочи не потрудились использовать толстое двойное стекло, как я просил… Сэкономили. Он просто вышиб с разгону его коляской… мать с кухни даже прибежать не успела на звон.