Страница:
В сенях стало очень тихо. И жутко.
Наконец Рысцов прерывисто выдохнул.
— Поэтому я ненавижу эс, — обронил Петровский, не поворачиваясь и не давая первым заговорить Валере. — И, если представится хоть малейшая возможность, не моргнув, уничтожу этот слащавый мир.
Он ведь продаёт нам счастливую жизнь втридорога, Валера…
Дверь распахнулась, сдавленно скрипнув, и на пороге показалась широкая, красная с мороза ряха Таусонского. За ним топтался Аракелян. Повеяло вечерней сыростью марта.
— Ага, готовите! Подмога пришла, так-сяк! — громогласно объявил Павел Сергеевич, давая пройти горбоносому профессору:
В хате сразу стало тесно и шумно. Заслышав голос хозяина, из дальней комнаты проорал молчавший все это время, словно партизан перед допросом, попугай Жорик:
— Кр-рабы! Кр-реветки! Жр-рать!
— Валерий, ты готов к сеансу? — спросил Альберт Агабекович, расстёгивая волосатыми, чуть подрагивающими пальцами бушлат и стягивая качественно загвазданные сапожищи, которые были размеров на пять больше его ступнёй. — Начинаем через полчаса, хорошо?
— Да… — потерянно откликнулся Рысцов. — Да, конечно…
Все рассказанное Андроном походило на страшный, кошмарный сон и никак не желало укладываться у него в голове. Как можно носить в себе… такое? Уму непостижимо! Ведь и планку своротить может в два счета — на протяжении месяцев не поделиться таким горем… Ни с кем. Сжав губы, тягать штангу, убивая в себе ярость, беспомощно смотреть, как рушится все вокруг. И вспоминать, улыбаясь окружающим и сверкая крепкими зубами. Вспоминать о том, как запретил несчастному мальчишке уйти в морок счастливых грёз, как двумя словами лишил его права на жизнь. Вспоминать, как ошибся…
Валера не слышал, как пререкались Таусонский с профессором, разбрасывая по всем сеням одежду и ставя на конфорку чайник… Все звуки слились в какой-то однотонный гул… Он смотрел, как Андрон отскребал от грязи одну за другой морковки и бросал их в кастрюлю, избегая встречаться глазами с ним, с другом, с Рысцовым, который чуть было не оказался среди тех… сшизов. Фанатиков счастья, не ведающих границ.
Что творилось в накачанных мышцах души Петровского? Ведомо одному ему. Бывшему хозяину своей совести, который в одночасье стал её слугой. Это даже не страшно уже, это… по-другому. Такое находится за гранью понимания и меры. По ту сторону поступков и вещей.
Это называется… как же? Водоворот терминов скрутил его мысли в спираль — категории, буквы, понятия, ничейные мнения… Нет, нет этому имени среди наших слов.
Рысцов вдруг снова почувствовал ледяное прикосновение ветра, который рассказывает свою бесконечную историю о мгновениях.
Который проносится сквозь лицо, руки, сердце и, хрипя, кричит о секундах…
Тех, что когда-то уже прожил,
— Валерий, ты сейчас в таком эмоциональном состоянии, что ни о каком гипнозе не может быть и речи! — выдохнул наконец профессор и махнул рукой. — Думаю, нужно отложить до завтра.
— Какой завтра, так-сяк? — тут же рыкнул Таусонский. — Сутки терять? Мы и так все на свете запустили.
Жорик в знак согласия долбанул клювом в дверь с той стороны и гаркнул что-то про «полный кр-рах».
— А ну пошёл в клетку! — заорал подпол, мотнув в воздухе бочкоподобным кулаком. — Андрон, отконвоируй его, пожалуйста, и пледом накрой, чтоб не вякал.
В сенях послышалась возня и недовольное кудахтанье попугая.
— Невозможно работать, — развёл волосатыми руками Аракелян, спокойно усаживаясь на кровать.
Рысцов глубоко вздохнул и постарался отогнать мрачные мысли. Сглотнул-таки противный комок и сказал:
— Я в порядке, Альберт Агабекович. Давайте начнём.
Профессор недоверчиво всмотрелся в него умными глазами, а Таусонский, оживляясь, проворчал:
— Ну вот, другое дело. — Подошёл к видеокамере, печально понурившей объектив на штативе, повертел её, оживляя. — Так я включаю запись?
Аракелян ещё раз окинул взглядом Валеру и согласно кивнул.
— Расслабься, — обычным мягким голосом с едва уловимым армянским акцентом начал он. — Сядь в кресле поудобней. Хорошо. Теперь я буду считать до десяти. Когда я произнесу последнюю цифру, ты заснёшь… Один, Твои глаза плавно закрываются…
Рысцов послушно опустил веки, позволяя распевным словам профессора обволакивать сознание. Мысли, блеснув бирюзовыми плавничками, будто вспугнутая стайка рыбёшек, метнулись в разные стороны. Через несколько минут он провалился в свой уже не раз пережитый кошмар…
Сумрачно. На изогнутых стенах — свет. Не разобрать: то ли фонари, то ли факелы. От них падают неяркие желтоватые пятна, выхватывая из мрака куски бетона и какой-то трухи.
Они идут вперёд.
Провал…
Человек одет во что-то оранжевое. Он встревожен и растерян. Сти шевелит губами, но ничего не слышно — только зудящее дребезжание, ощущаемое всей кожей. И никак не уловить, где они находятся. Вокруг все плывёт, растекаясь до самой границы восприятия фиолетовыми сполохами и гнущимися линиями…
Человек спорит со Сти и Борисом. Он доказывает им что-то… Не понять. Как же так? Странно, человек ведь спит… Тут оранжевый сгусток, окружающий его, начинает разрастаться, и раздаётся хлопок.
Вспышка…
Боль, страх, крики… Громадная воронка затягивает в себя все сущее…
Боль!
Мир окрашивается в густой алый цвет. Перед ними — снова тоннель, Его округлые, ребристые стены дрожат, наливаясь киноварью…
…и раскалываются на мириады красных осколков стекла…
…его больше нет…
Валера поморгал и, чувствуя на пальцах что-то липкое, потёр виски — после сеанса в голове всегда немного шумело. На этот раз он очнулся не на полу, а возле окна.
Разбитого вдребезги.
Приходя в себя, Рысцов с удивлением воззрился на свои руки. Ран было много, в одной, особенно глубокой, даже торчал обломок стекла. Он автоматически вытащил его и бросил на пол. Обернулся, поёжившись от сквозняка, толкнувшего в спину.
На узком лице Аракеляна застыл ужас — профессор сидел на кровати, не двигаясь, лишь волосатые пальцы слегка подрагивали. Таусонский с азартом медбрата рылся в своей сумке, извлекая аптечку. А на пороге, распахнув дверь настежь, стоял Петровский; в глазах его перемешались восторг, диковатая ярость и ртуть мести, которую ни с чем нельзя спутать.
Под линзой объектива рдел огонёк — камеру забыли выключить, и она послушно фиксировала разворачивающиеся события.
— Что… произошло? — часто дыша, спросил Валера, бегло оглядывая комнату.
— Имущество расколотил, — немного нервно откликнулся Таусонский, встряхивая склянку с перекисью водорода и разрывая упаковку с бинтами. — Теперь вот придётся окошко заклеивать, так-сяк… Поди-ка сюда, не хватает только, чтоб кровью истёк, стеклобой доморощенный. Как-то неуважительно ты к своим передним конечностям относишься: то сломаешь, то порешишь… Сплошные увечья. Медичкой персональной я к тебе нанимался, что ли?..
Рысцов, споткнувшись о сетевой фильтр, подошёл к Павлу Сергеевичу, и тот принялся умело обрабатывать и перевязывать раны. Краснохвостый Жорик, так и не заключённый в клетку, перепорхнул через Петровского и деловито уселся на плече хозяина. Вполголоса отметил: «Я р-рад, что имею честь…»
— Вы чего так все на меня смотрите? — спросил Валера.
Аракелян облизнул губы и, проглотив какой-то звук, опять захлопнул рот.
Рысцов перевёл взгляд на Андрона, Сердце пропустило удар. Внутри возникло ноющее предчувствие сшиза. А он-то думал, что давно распрощался с этой заманчивой дрянью. Вот те на, не ждали…
— Андрюха, не молчи, а?
Петровский поправил шляпу, недобро улыбнулся и сказал:
— Ты, кажется, хотел во всем разобраться? Что ж, вроде бы появился шанс.
Первый шок проходил, и Валера начал ощущать тупую пульсирующую боль в искалеченных ладонях. Он поморщился и выцедил:
— Я опять нёс всякую чепуху?
— Почему же, отнюдь… — обрёл наконец дар речи Альберт Агабекович. Он потрогал продолговатую ямочку на подбородке и, запнувшись, произнёс: — Ты… рассказал, где можно найти человека, который создал эс.
КАДР ВОСЕМНАДЦАТЫЙ
Наконец Рысцов прерывисто выдохнул.
— Поэтому я ненавижу эс, — обронил Петровский, не поворачиваясь и не давая первым заговорить Валере. — И, если представится хоть малейшая возможность, не моргнув, уничтожу этот слащавый мир.
Он ведь продаёт нам счастливую жизнь втридорога, Валера…
Дверь распахнулась, сдавленно скрипнув, и на пороге показалась широкая, красная с мороза ряха Таусонского. За ним топтался Аракелян. Повеяло вечерней сыростью марта.
— Ага, готовите! Подмога пришла, так-сяк! — громогласно объявил Павел Сергеевич, давая пройти горбоносому профессору:
В хате сразу стало тесно и шумно. Заслышав голос хозяина, из дальней комнаты проорал молчавший все это время, словно партизан перед допросом, попугай Жорик:
— Кр-рабы! Кр-реветки! Жр-рать!
— Валерий, ты готов к сеансу? — спросил Альберт Агабекович, расстёгивая волосатыми, чуть подрагивающими пальцами бушлат и стягивая качественно загвазданные сапожищи, которые были размеров на пять больше его ступнёй. — Начинаем через полчаса, хорошо?
— Да… — потерянно откликнулся Рысцов. — Да, конечно…
Все рассказанное Андроном походило на страшный, кошмарный сон и никак не желало укладываться у него в голове. Как можно носить в себе… такое? Уму непостижимо! Ведь и планку своротить может в два счета — на протяжении месяцев не поделиться таким горем… Ни с кем. Сжав губы, тягать штангу, убивая в себе ярость, беспомощно смотреть, как рушится все вокруг. И вспоминать, улыбаясь окружающим и сверкая крепкими зубами. Вспоминать о том, как запретил несчастному мальчишке уйти в морок счастливых грёз, как двумя словами лишил его права на жизнь. Вспоминать, как ошибся…
Валера не слышал, как пререкались Таусонский с профессором, разбрасывая по всем сеням одежду и ставя на конфорку чайник… Все звуки слились в какой-то однотонный гул… Он смотрел, как Андрон отскребал от грязи одну за другой морковки и бросал их в кастрюлю, избегая встречаться глазами с ним, с другом, с Рысцовым, который чуть было не оказался среди тех… сшизов. Фанатиков счастья, не ведающих границ.
Что творилось в накачанных мышцах души Петровского? Ведомо одному ему. Бывшему хозяину своей совести, который в одночасье стал её слугой. Это даже не страшно уже, это… по-другому. Такое находится за гранью понимания и меры. По ту сторону поступков и вещей.
Это называется… как же? Водоворот терминов скрутил его мысли в спираль — категории, буквы, понятия, ничейные мнения… Нет, нет этому имени среди наших слов.
Рысцов вдруг снова почувствовал ледяное прикосновение ветра, который рассказывает свою бесконечную историю о мгновениях.
Который проносится сквозь лицо, руки, сердце и, хрипя, кричит о секундах…
Тех, что когда-то уже прожил,
* * *
Усаживаясь в кресло, Валера был мрачнее тучи. На расспросы смугловатого Аракеляна и насупившегося Таусонского он не отвечал — лишь отмалчивался и сглатывал шершавый ком, засевший в глотке. Петровский все ещё гремел посудой в сенях-кухне.— Валерий, ты сейчас в таком эмоциональном состоянии, что ни о каком гипнозе не может быть и речи! — выдохнул наконец профессор и махнул рукой. — Думаю, нужно отложить до завтра.
— Какой завтра, так-сяк? — тут же рыкнул Таусонский. — Сутки терять? Мы и так все на свете запустили.
Жорик в знак согласия долбанул клювом в дверь с той стороны и гаркнул что-то про «полный кр-рах».
— А ну пошёл в клетку! — заорал подпол, мотнув в воздухе бочкоподобным кулаком. — Андрон, отконвоируй его, пожалуйста, и пледом накрой, чтоб не вякал.
В сенях послышалась возня и недовольное кудахтанье попугая.
— Невозможно работать, — развёл волосатыми руками Аракелян, спокойно усаживаясь на кровать.
Рысцов глубоко вздохнул и постарался отогнать мрачные мысли. Сглотнул-таки противный комок и сказал:
— Я в порядке, Альберт Агабекович. Давайте начнём.
Профессор недоверчиво всмотрелся в него умными глазами, а Таусонский, оживляясь, проворчал:
— Ну вот, другое дело. — Подошёл к видеокамере, печально понурившей объектив на штативе, повертел её, оживляя. — Так я включаю запись?
Аракелян ещё раз окинул взглядом Валеру и согласно кивнул.
— Расслабься, — обычным мягким голосом с едва уловимым армянским акцентом начал он. — Сядь в кресле поудобней. Хорошо. Теперь я буду считать до десяти. Когда я произнесу последнюю цифру, ты заснёшь… Один, Твои глаза плавно закрываются…
Рысцов послушно опустил веки, позволяя распевным словам профессора обволакивать сознание. Мысли, блеснув бирюзовыми плавничками, будто вспугнутая стайка рыбёшек, метнулись в разные стороны. Через несколько минут он провалился в свой уже не раз пережитый кошмар…
* * *
Тоннель… Они идут вперёд. Справа — Сти, слева — Борис и Роберт… Роберт, который уже умер. Погиб…Сумрачно. На изогнутых стенах — свет. Не разобрать: то ли фонари, то ли факелы. От них падают неяркие желтоватые пятна, выхватывая из мрака куски бетона и какой-то трухи.
Они идут вперёд.
Провал…
Человек одет во что-то оранжевое. Он встревожен и растерян. Сти шевелит губами, но ничего не слышно — только зудящее дребезжание, ощущаемое всей кожей. И никак не уловить, где они находятся. Вокруг все плывёт, растекаясь до самой границы восприятия фиолетовыми сполохами и гнущимися линиями…
Человек спорит со Сти и Борисом. Он доказывает им что-то… Не понять. Как же так? Странно, человек ведь спит… Тут оранжевый сгусток, окружающий его, начинает разрастаться, и раздаётся хлопок.
Вспышка…
Боль, страх, крики… Громадная воронка затягивает в себя все сущее…
Боль!
Мир окрашивается в густой алый цвет. Перед ними — снова тоннель, Его округлые, ребристые стены дрожат, наливаясь киноварью…
…и раскалываются на мириады красных осколков стекла…
…его больше нет…
* * *
— …десять. Ты просыпаешься и открываешь глаза.Валера поморгал и, чувствуя на пальцах что-то липкое, потёр виски — после сеанса в голове всегда немного шумело. На этот раз он очнулся не на полу, а возле окна.
Разбитого вдребезги.
Приходя в себя, Рысцов с удивлением воззрился на свои руки. Ран было много, в одной, особенно глубокой, даже торчал обломок стекла. Он автоматически вытащил его и бросил на пол. Обернулся, поёжившись от сквозняка, толкнувшего в спину.
На узком лице Аракеляна застыл ужас — профессор сидел на кровати, не двигаясь, лишь волосатые пальцы слегка подрагивали. Таусонский с азартом медбрата рылся в своей сумке, извлекая аптечку. А на пороге, распахнув дверь настежь, стоял Петровский; в глазах его перемешались восторг, диковатая ярость и ртуть мести, которую ни с чем нельзя спутать.
Под линзой объектива рдел огонёк — камеру забыли выключить, и она послушно фиксировала разворачивающиеся события.
— Что… произошло? — часто дыша, спросил Валера, бегло оглядывая комнату.
— Имущество расколотил, — немного нервно откликнулся Таусонский, встряхивая склянку с перекисью водорода и разрывая упаковку с бинтами. — Теперь вот придётся окошко заклеивать, так-сяк… Поди-ка сюда, не хватает только, чтоб кровью истёк, стеклобой доморощенный. Как-то неуважительно ты к своим передним конечностям относишься: то сломаешь, то порешишь… Сплошные увечья. Медичкой персональной я к тебе нанимался, что ли?..
Рысцов, споткнувшись о сетевой фильтр, подошёл к Павлу Сергеевичу, и тот принялся умело обрабатывать и перевязывать раны. Краснохвостый Жорик, так и не заключённый в клетку, перепорхнул через Петровского и деловито уселся на плече хозяина. Вполголоса отметил: «Я р-рад, что имею честь…»
— Вы чего так все на меня смотрите? — спросил Валера.
Аракелян облизнул губы и, проглотив какой-то звук, опять захлопнул рот.
Рысцов перевёл взгляд на Андрона, Сердце пропустило удар. Внутри возникло ноющее предчувствие сшиза. А он-то думал, что давно распрощался с этой заманчивой дрянью. Вот те на, не ждали…
— Андрюха, не молчи, а?
Петровский поправил шляпу, недобро улыбнулся и сказал:
— Ты, кажется, хотел во всем разобраться? Что ж, вроде бы появился шанс.
Первый шок проходил, и Валера начал ощущать тупую пульсирующую боль в искалеченных ладонях. Он поморщился и выцедил:
— Я опять нёс всякую чепуху?
— Почему же, отнюдь… — обрёл наконец дар речи Альберт Агабекович. Он потрогал продолговатую ямочку на подбородке и, запнувшись, произнёс: — Ты… рассказал, где можно найти человека, который создал эс.
КАДР ВОСЕМНАДЦАТЫЙ
Город на траве
Троюродный дядя Петровского напоминал пожилого брахиозавра. Такой же неуклюжий и лапидарный. Туловище, похожее на колоду, поддерживали массивные колонны-ноги. На фоне общего монументализма тела контрастно смотрелась маленькая подвижная голова Вениамина Кузьмича, которая постоянно занималась своим едва ли не единственным делом — едой.
Войдя в комнату, он окинул присутствующих взглядом крошечных глазёнок, откусил потерявший форму бутерброд с салом, дохнул ядрёным перегаром и многозначительно изрёк:
— Кадастр. С каждого по бутылке.
Жорик хлопнул крыльями и тут же озадаченно повторил, пробуя звуки на вкус:
— Кадастр… Кадастр-р…
— Ну вот, — усмехнулся Таусонский, — Теперь прилипло словечко, так-сяк. Редко он новенькое разучивает.
— Привет, дядь Вень, — сказал Андрон. — Можно тебя попросить ещё об одной услуге?
— Кадастр-р! — радостно провозгласил попугай.
Вениамин Кузьмич одобрительно посмотрел на пернатого и пожал плечами, мол: «Все верно птица говорит. Оброк — вперёд».
— Будет тебе водка, не волнуйся, — поспешил успокоить его Петровский. — Мы собираемся уснуть часов на десять-пятнадцать. Нужно приглядеть за хатой и за этим клювастым оратором. Хорошо?
Дожевав бутерброд, Вениамин Кузьмич поцыкал и молвил:
— Я соседа приглашу. В сенях посидим.
— Вот и отлично. Зови, — Петровский глухо щёлкнул по шляпе.
Троюродный брахиозавр степенно развернулся и затопал прочь.
Андрон и Павел Сергеевич вернулись к монтажу С-визора. Они уже закрепляли последний прибор. Посовещавшись час назад, четверо приятелей решили отправиться в опасное путешествие вместе: Валера в качестве единственного, хоть и довольно мощного сшиза, Альберт Агабекович на правах учёного, а мускулистый гений freak-режиссуры с подполом контрразведки призваны были олицетворять расчётливую силу и чуткую прозорливость соответственно.
Настроение у Рысцова все ещё колебалось возле завалинки. Из головы невозможно было выгнать назойливые мысли об истории, рассказанной Петровским. Сколько лет дружили, а он даже предположить не мог, что у чудаковатого режиссёра есть сын…
Валера краем глаза проследил, как могучая спина дяди Вены исчезла в мартовской тьме, и снова повернулся к Аракеляну.
— Строго говоря, — профессор потрогал горбинку на носу, — этот человек, конечно, не создатель эса, потому как С-пространство вообще никто не учреждал — само постепенно выросло. Он, если ты не наврал в состоянии гипноза, придумал формулу С-волн. По всей видимости, это и есть тот самый научный сотрудник одного из российских НИИ, который считался до сих пор пропавшим без вести.
— С чего бы мне врать? — слегка обиделся Рысцов.
— Я несколько неточно выразился. Здесь дело не в сознательном обмане. Во время спровоцированной гипермнезии просто-напросто могли сложиться некорректные ассоциативные модели.
— Ясно, — сказал Валера, гадая, оскорбил его Аракелян последней фразой или нет.
— Таким образом, будем надеяться, что нам удастся найти этого человека целым и невредимым. Да я, черт возьми, полжизни отдал бы за встречу с этим безвестным гением…
— Кстати, о невредимости, — протянул Рысцов, разглядывая свои перебинтованные руки. — Что вы думаете о тех моих криках, истериках? Ведь я действительно чувствовал чью-то ужасную боль, отчаяние… много всего…
— Трудно утверждать наверняка, — ответил Альберт Агабекович, сцепив замком подрагивающие волосатые пальцы. — Возможно, этих событий, образы которых ты проецировал, и не произошло ещё.
— В каком это смысле… ещё?
— Современная наука не исключает возможности соприкосновения человеческого сознания или подсознания с разрозненными фрагментами будущего. При определённых условиях функционирования мозга. А может, и чего-то иного, каких-то других нитей мироздания, оплетающих нас…
Валера воззрился на трогательно-смуглое лицо профессора с подозрением. Неужто опять полтергейстно-сверхъестественная ботва?
Аракелян прочёл в его взгляде недоверие и, улыбнувшись уголками губ, тихонько произнёс без тени издёвки:
— Что мы знаем о гранях и границах собственной сути? Одну миллиардную долю? Не исключено. Хотя я склонён полагать — меньше. Это как трансцендентная кривая в математике. Её уравнение в декартовых координатах не является алгебраическим… Это то, что пока находится за пределами наших четырех измерений. Не стоит отбрасывать совсем уж категорично вероятность, что в том тёмном тоннеле ты видел не только прошлое. Быть может, там мелькнули и тени грядущего?
Мудрые глаза учёного посмотрели на Валеру с печальной завистью. Они шептали: «Как бы я тоже хотел не верить во всю эту чушь. Но вот поживи с моё… и тогда поговорим ещё разок».
Рысцов вдруг на миг будто уловил каким-то шестым чувством, что происходит в душе пожилого армянина — перед ним пронеслись тени юношеских мечтаний, бесформенные призраки мыслей выстроились бесконечной цепочкой… А за всем этим ворочалось нечто неразличимое, отличающееся по масштабу и формату от обывательского понимания, свойственное только истинным жрецам науки. Какая-то тайна, о которой им почему-то запрещено рассказывать смертным…
Входная дверь бахнулась о кочергу и чуть не спрыгнула с петель.
Дядя Веня вернулся с соседом. Оба были пьяны в коромысло.
— Кадастр-р! — с готовностью прокомментировал Жорик.
Вениамин Кузьмич обрушился на жалостно пискнувший табурет, приподнял крышку кастрюли с остатками супа, повёл носом и заявил:
— Мы готовы.
Сосед в знак солидарности отяготил своим немалым весом лавку и извлёк откуда-то из недр своего тулупа банку с мутной жидкостью.
Таусонский взглянул на Петровского и осведомился:
— Они тут нам аппаратуру не испоганят?
— Ни в коем случае, — заверил его Андрон. — Ребята крепкие. Максимум ущерба могут нанести лишь запасам спиртного и еды.
— А им не придёт в голову попугаем закусить?
— Да нет! Я дядю Веню знаю. Видно же, что Жорик ему сразу понравился.
— Ну смотри… Под твою ответственность.
Рысцов, шипя от боли в раскроенных ладонях, выбрался из кресла и подошёл к ним.
— Закончили?
— Да.
— Тогда давайте не будем тянуть. Совершим прогулку по обещанным райским кущам.
Он бросил на кровать подушку и улёгся под мерцающий зелёным огоньком С-визор. Ох, давненько не виделись, каналья!
Перед тем как уйти в другую комнату на своё ложе, Аракелян попросил общего внимания и наставительно сказал:
— Запомните, эс не всемогущ! В особенности тебя касается, Валерий. Человек может влиять на его структуру, это подтверждается наличием сшизов. То, что там существует вокруг нас, — в немалой степени подсознательная интроспекция, то есть специфическое наблюдение сновидцем открывающегося ему психического пространства. Иными словами, мы не так уж и беспомощны.
— Разберёмся, — с гэбэшными нотками в голосе отрезал Таусонский. — Встречаемся, как договаривались, на Таганской, у турникетов.
Он хотел добавить ещё что-то, но лишь шумно выдохнул и погасил свет. Шагнул через порог и прикрыл за собой дверь.
Валера остался в одиночестве — остальные три кровати стояли в соседней комнате. Он, неуклюже тыча перебинтованными пальцами в подсвеченную фосфорно-салатным светом панель С-визора, ввёл необходимые данные и проглотил три заранее заготовленные таблетки фенобарбитала — снотворного средства, которое профессор рекомендовал как лучшее для пребывания в С-пространстве.
Из сеней ещё некоторое время доносились обрывки разговора и щебет Жорика, затем спустя минут пять все утихло. Остались только сопение динозавро-подобного дяди Вены и его неразговорчивого односельчанина да уверенные бульки первача в стаканах. За окном, где-то очень далеко в промозглой мартовской тьме, послышалось протяжное душераздирающее мычание коровы. За стеной скрипнула пружина под чьим-то матрацем…
«Как странно все получается, — подумал Рысцов, проваливаясь в такое знакомое и тем не менее казавшееся чужим небытие. — Мы несёмся по орбитам своих жизней, пересекаемся, кружимся, сталкиваемся, иногда попадаем в неизведанные области Вселенной, где чёрное становится белым, а законы мироздания приобретают вдруг обратный знак, мы силимся познать такое, что нельзя мерить линейкой нашего сознания, создаём вещи, от которых подчас приходит в ужас сам эфир, порождаем, губим, переделываем… Мы отыскали ключ от мира собственных снов; правда, так и не можем, открыв заветные врата, уразуметь, что очень-очень рано сунули сюда свой любопытный нос. Дай нам бог волю и время — мы найдём общий язык с любым разумом нашего порядка, который обязательно существует где-то в бесконечности космоса…
Мы, люди, умеем так много.
Не даёт покоя один-единственный вопрос — почему же никак не получается понять самых, казалось бы, близких родственников?
Самих себя.
Приятных сновидений…
Ерунда, несмотря на скепсис Рысцова, имела место, и была не просто зеленой, а ослепительно малахитовой.
Таганская площадь освещалась тёплыми лучами полуденного солнца. Но зноя не ощущалось, да и листочки на появившихся в изобилии возле тротуаров деревцах были свежие, непыльные; стало быть — весна. Что же получается, теперь в эсе вечный ясный весенний полдень?
Валера обнаружил, что одет в свободную рубашку нежно-кофейного цвета, хлопчатобумажные брюки и лёгкие сандалии. Бинты на кистях рук, к сожалению, остались, и глубокие порезы, скрывающиеся под ними, изрядно ныли. Чудно-чудно, ничего не скажешь — раньше, при попадании в эс, такие серьёзные раны, как правило, пропадали. Жаль, это лишние неудобства…
Он огляделся.
Машин нигде не было видно. Впрочем, как и любого другого транспорта. По примерно двухметровой ширины дорожкам из отшлифованных керамзитных плит, проложенным вдоль домов по теневой стороне улиц, шли люди, с интересом и ухмылкой поворачивающие головы и наблюдавшие за ним, стоящим посреди травяной мостовой. Что-то насторожило его в этой смиренно-ядовитой ухмылке, будто прохожие увидели в нем нечто, не соответствующее общепринятым нормам поведения. Так смотрят на подвыпившего пролетария, писающего на здание Госдумы средь бела дня…
Ладно, выясним рано или поздно, решил Валера и пошёл потихоньку по мягкому зеленому ковру в сторону станции метро.
Повернув за угол, он даже крякнул от изумления.
Несколько десятков человек висели над улицей лицом к земле в фантастических подобиях гамаков, прицепленные альпинистскими карабинами к длинным канатам, натянутым от одного строения к другому. Они протягивали руки к траве и копались в ней, потом, смешно дрыгаясь, доставали что-то из мешков, укреплённых на портупее в районе груди, и снова принимались колдовать над растительностью. Придурки какие-то арахноподобные.
Ещё Рысцов обратил внимание на полное отсутствие рекламы. Присмотревшись, он с удивлением выявил совсем уж несуразную деталь: даже над открытыми настежь дверями магазинчиков, куда то и дело заходили покупатели, не было вывесок. Вдобавок все витрины были не стеклянные, а пластиковые, непрозрачные. Бредятина… Бублики там, подгузники или стройинвентарь? Загляни, дорогой, тогда узнаешь.
Ну и дела…
— Эй, ты… с бинтами!
Возглас относился явно к нему. Валера остановился и не спеша обернулся. Человек, стоящий за его спиной, скестил руки на груди и склонил голову набок.
Мент местный, безошибочно определил Рысцов, поймав его слегка снисходительный, изучающий взгляд. От остальных прохожих мужик вроде бы ничем не отличался, кроме, пожалуй, лычек на воротничке рубашки с блестящей на солнце циферкой шесть. Одет в такие же свободные брюки, как сам Валера, правда, обувка несколько странная — на ногах вместо сандалий какие-то… горнолыжные ботинки, что ли… Поджарый, низкорослый, коротко стриженный, гладковыбритый и, кажется, с неправильным прикусом. Не считая крайне, видимо, неудобной обуви — совершенно обычный гражданин. Но… У любого представителя известного ведомства, как бы он ни прикинулся, на лбу крупным кеглем оттиснуто: мент.
— Топчем? — осведомился мужик. Нижние резцы скользнули по верхней губе, подтверждая догадку о неправильном прикусе.
— В каком смысле? — вежливо сказал Рысцов.
— Топчем, — утвердительно мотнул головой мент. У кромки керамзитной дорожки уже собралась кучка зевак, с любопытством и гадкими улыбками рассматривающих разворачивающуюся сцену.
— Где проживаем? Род занятий? Дата последней ходки?
— Я… какой ещё ходки? Несудим я! — с вызовом задрал подбородок Валера.
— Но топчешь, да?
— Да чего топчу-то?
— Травку топчешь, милый мой.
Рысцов нахмурился и посмотрел под ноги. Этот гиббон что, издевается? Из кучки зевак послышались смешки. Мужик с шестёркой на лычках тем временем поднял левую ногу, почесал носочком горнолыжного ботинка икру на правой и задал следующий бессмысленный вопрос:
— Когда сажал в последний раз? Или ты мельник? Валера вконец растерялся.
— Как бы объяснить… э-э… я…
— Пьяный, — с готовностью подсказал мент:
— Слушай, ты сам пьяный, по-моему! — нахмурившись, заявил Рысцов, теряя терпение. — Мне идти нужно, ждут меня… Что за цирк тут, в самом деле?
— Зря ты грубишь, Я тебе не грубил, — вздохнул мент и внезапно издал гортанный звук, чем-то действительно напоминающий крик обезьяны. Гиббона, наверное.
Рысцов от неожиданности аж присел и уставился на маразматического представителя не менее маразматического, по всей видимости, закона. Ну и ну… Что же в эсе за этот месяц произошло?..
Спустя полминуты послышалось цоканье копыт, и на тротуарчике, заставляя прохожих вжиматься в стены, возникли два всадника. Валера даже протёр глаза, почуяв запах фурацилина на бинтах. Да нет, не мерещится вроде… На мускулистых кобылах, с хлыстиками, в горнолыжных ботинках.
— Топчет, — заныл мент, подобострастно семеня к наездникам и тыча в него длинной передней конечностью. — И ругается ещё! На вопросы не отвечает… напился, поди… Когда ходка последняя была — неизвестно, и не сажал давно уже, видно же…
Верховые переглянулись. У обоих на лычках поблёскивали пятёрки.
— А по табелю? — устало и вальяжно спросил один из них.
— Слышь, ты по табелю — в каком месте? — хорохорясь, обернулся гиббон с неправильным прикусом.
— В заднем, — буркнул Валера.
— Вот! — пожаловался мент. — Я ж говорю, ругается. И топчет ещё…
— Пришлый же… — вякнул кто-то из толпы. — Засадит ещё своё…
И вдруг до Рысцова допёрло… Он, Валерий Степанович Рысцов, спятил. На сердце сразу полегчало, отпустило дурацкое чувство тяжести, и абсурд обернулся нормальным положением вещей. Вокруг — все хорошо, просто сам он свихнулся.
Ха.
Нет, не так… Ха-ха-ха!
Рысцов сначала коротко хохотнул, а через секунду заржал в полный голос, свалился на траву и принялся кататься. Праздные зеваки перестали улыбаться и смотрели теперь на него с неподдельным ужасом, мент озадаченно почесал затылок и насупился, а лошади испуганно попятились, получив в бока горнолыжными шпорами…
К сожалению, Валера обманулся в своих догадках — все-таки с ума сошёл не он, а окружающий его мир…
На Таганке явно уязвлённые в лучших чувствах всадники повязали Рысцова быстро, и профессионально — набросили капроновую сеть и упаковали словно куропатку. Перебросив через седло, они доставили его в высокое хмурое здание на углу Абельмановской, в котором раньше располагалось фешенебельное казино. Здесь Валеру, поносящего весь белый свет и пытающегося объяснить, что он торопится на встречу, раздели, окатили из брандспойта, запихали в грубую хламиду цвета охры, коловшую все тело, выдали тапки и без лишних комментариев впихнули в одиночную камеру, к сладко сопящему бомжу.
Войдя в комнату, он окинул присутствующих взглядом крошечных глазёнок, откусил потерявший форму бутерброд с салом, дохнул ядрёным перегаром и многозначительно изрёк:
— Кадастр. С каждого по бутылке.
Жорик хлопнул крыльями и тут же озадаченно повторил, пробуя звуки на вкус:
— Кадастр… Кадастр-р…
— Ну вот, — усмехнулся Таусонский, — Теперь прилипло словечко, так-сяк. Редко он новенькое разучивает.
— Привет, дядь Вень, — сказал Андрон. — Можно тебя попросить ещё об одной услуге?
— Кадастр-р! — радостно провозгласил попугай.
Вениамин Кузьмич одобрительно посмотрел на пернатого и пожал плечами, мол: «Все верно птица говорит. Оброк — вперёд».
— Будет тебе водка, не волнуйся, — поспешил успокоить его Петровский. — Мы собираемся уснуть часов на десять-пятнадцать. Нужно приглядеть за хатой и за этим клювастым оратором. Хорошо?
Дожевав бутерброд, Вениамин Кузьмич поцыкал и молвил:
— Я соседа приглашу. В сенях посидим.
— Вот и отлично. Зови, — Петровский глухо щёлкнул по шляпе.
Троюродный брахиозавр степенно развернулся и затопал прочь.
Андрон и Павел Сергеевич вернулись к монтажу С-визора. Они уже закрепляли последний прибор. Посовещавшись час назад, четверо приятелей решили отправиться в опасное путешествие вместе: Валера в качестве единственного, хоть и довольно мощного сшиза, Альберт Агабекович на правах учёного, а мускулистый гений freak-режиссуры с подполом контрразведки призваны были олицетворять расчётливую силу и чуткую прозорливость соответственно.
Настроение у Рысцова все ещё колебалось возле завалинки. Из головы невозможно было выгнать назойливые мысли об истории, рассказанной Петровским. Сколько лет дружили, а он даже предположить не мог, что у чудаковатого режиссёра есть сын…
Валера краем глаза проследил, как могучая спина дяди Вены исчезла в мартовской тьме, и снова повернулся к Аракеляну.
— Строго говоря, — профессор потрогал горбинку на носу, — этот человек, конечно, не создатель эса, потому как С-пространство вообще никто не учреждал — само постепенно выросло. Он, если ты не наврал в состоянии гипноза, придумал формулу С-волн. По всей видимости, это и есть тот самый научный сотрудник одного из российских НИИ, который считался до сих пор пропавшим без вести.
— С чего бы мне врать? — слегка обиделся Рысцов.
— Я несколько неточно выразился. Здесь дело не в сознательном обмане. Во время спровоцированной гипермнезии просто-напросто могли сложиться некорректные ассоциативные модели.
— Ясно, — сказал Валера, гадая, оскорбил его Аракелян последней фразой или нет.
— Таким образом, будем надеяться, что нам удастся найти этого человека целым и невредимым. Да я, черт возьми, полжизни отдал бы за встречу с этим безвестным гением…
— Кстати, о невредимости, — протянул Рысцов, разглядывая свои перебинтованные руки. — Что вы думаете о тех моих криках, истериках? Ведь я действительно чувствовал чью-то ужасную боль, отчаяние… много всего…
— Трудно утверждать наверняка, — ответил Альберт Агабекович, сцепив замком подрагивающие волосатые пальцы. — Возможно, этих событий, образы которых ты проецировал, и не произошло ещё.
— В каком это смысле… ещё?
— Современная наука не исключает возможности соприкосновения человеческого сознания или подсознания с разрозненными фрагментами будущего. При определённых условиях функционирования мозга. А может, и чего-то иного, каких-то других нитей мироздания, оплетающих нас…
Валера воззрился на трогательно-смуглое лицо профессора с подозрением. Неужто опять полтергейстно-сверхъестественная ботва?
Аракелян прочёл в его взгляде недоверие и, улыбнувшись уголками губ, тихонько произнёс без тени издёвки:
— Что мы знаем о гранях и границах собственной сути? Одну миллиардную долю? Не исключено. Хотя я склонён полагать — меньше. Это как трансцендентная кривая в математике. Её уравнение в декартовых координатах не является алгебраическим… Это то, что пока находится за пределами наших четырех измерений. Не стоит отбрасывать совсем уж категорично вероятность, что в том тёмном тоннеле ты видел не только прошлое. Быть может, там мелькнули и тени грядущего?
Мудрые глаза учёного посмотрели на Валеру с печальной завистью. Они шептали: «Как бы я тоже хотел не верить во всю эту чушь. Но вот поживи с моё… и тогда поговорим ещё разок».
Рысцов вдруг на миг будто уловил каким-то шестым чувством, что происходит в душе пожилого армянина — перед ним пронеслись тени юношеских мечтаний, бесформенные призраки мыслей выстроились бесконечной цепочкой… А за всем этим ворочалось нечто неразличимое, отличающееся по масштабу и формату от обывательского понимания, свойственное только истинным жрецам науки. Какая-то тайна, о которой им почему-то запрещено рассказывать смертным…
Входная дверь бахнулась о кочергу и чуть не спрыгнула с петель.
Дядя Веня вернулся с соседом. Оба были пьяны в коромысло.
— Кадастр-р! — с готовностью прокомментировал Жорик.
Вениамин Кузьмич обрушился на жалостно пискнувший табурет, приподнял крышку кастрюли с остатками супа, повёл носом и заявил:
— Мы готовы.
Сосед в знак солидарности отяготил своим немалым весом лавку и извлёк откуда-то из недр своего тулупа банку с мутной жидкостью.
Таусонский взглянул на Петровского и осведомился:
— Они тут нам аппаратуру не испоганят?
— Ни в коем случае, — заверил его Андрон. — Ребята крепкие. Максимум ущерба могут нанести лишь запасам спиртного и еды.
— А им не придёт в голову попугаем закусить?
— Да нет! Я дядю Веню знаю. Видно же, что Жорик ему сразу понравился.
— Ну смотри… Под твою ответственность.
Рысцов, шипя от боли в раскроенных ладонях, выбрался из кресла и подошёл к ним.
— Закончили?
— Да.
— Тогда давайте не будем тянуть. Совершим прогулку по обещанным райским кущам.
Он бросил на кровать подушку и улёгся под мерцающий зелёным огоньком С-визор. Ох, давненько не виделись, каналья!
Перед тем как уйти в другую комнату на своё ложе, Аракелян попросил общего внимания и наставительно сказал:
— Запомните, эс не всемогущ! В особенности тебя касается, Валерий. Человек может влиять на его структуру, это подтверждается наличием сшизов. То, что там существует вокруг нас, — в немалой степени подсознательная интроспекция, то есть специфическое наблюдение сновидцем открывающегося ему психического пространства. Иными словами, мы не так уж и беспомощны.
— Разберёмся, — с гэбэшными нотками в голосе отрезал Таусонский. — Встречаемся, как договаривались, на Таганской, у турникетов.
Он хотел добавить ещё что-то, но лишь шумно выдохнул и погасил свет. Шагнул через порог и прикрыл за собой дверь.
Валера остался в одиночестве — остальные три кровати стояли в соседней комнате. Он, неуклюже тыча перебинтованными пальцами в подсвеченную фосфорно-салатным светом панель С-визора, ввёл необходимые данные и проглотил три заранее заготовленные таблетки фенобарбитала — снотворного средства, которое профессор рекомендовал как лучшее для пребывания в С-пространстве.
Из сеней ещё некоторое время доносились обрывки разговора и щебет Жорика, затем спустя минут пять все утихло. Остались только сопение динозавро-подобного дяди Вены и его неразговорчивого односельчанина да уверенные бульки первача в стаканах. За окном, где-то очень далеко в промозглой мартовской тьме, послышалось протяжное душераздирающее мычание коровы. За стеной скрипнула пружина под чьим-то матрацем…
«Как странно все получается, — подумал Рысцов, проваливаясь в такое знакомое и тем не менее казавшееся чужим небытие. — Мы несёмся по орбитам своих жизней, пересекаемся, кружимся, сталкиваемся, иногда попадаем в неизведанные области Вселенной, где чёрное становится белым, а законы мироздания приобретают вдруг обратный знак, мы силимся познать такое, что нельзя мерить линейкой нашего сознания, создаём вещи, от которых подчас приходит в ужас сам эфир, порождаем, губим, переделываем… Мы отыскали ключ от мира собственных снов; правда, так и не можем, открыв заветные врата, уразуметь, что очень-очень рано сунули сюда свой любопытный нос. Дай нам бог волю и время — мы найдём общий язык с любым разумом нашего порядка, который обязательно существует где-то в бесконечности космоса…
Мы, люди, умеем так много.
Не даёт покоя один-единственный вопрос — почему же никак не получается понять самых, казалось бы, близких родственников?
Самих себя.
Приятных сновидений…
* * *
В первый момент Валера решил, что ошибся при вводе программы и попал в какую-то оранжерею. Он, конечно, был наслышан о Городе на траве, но до сей минуты не особо верил в эту «ерунду зеленую».Ерунда, несмотря на скепсис Рысцова, имела место, и была не просто зеленой, а ослепительно малахитовой.
Таганская площадь освещалась тёплыми лучами полуденного солнца. Но зноя не ощущалось, да и листочки на появившихся в изобилии возле тротуаров деревцах были свежие, непыльные; стало быть — весна. Что же получается, теперь в эсе вечный ясный весенний полдень?
Валера обнаружил, что одет в свободную рубашку нежно-кофейного цвета, хлопчатобумажные брюки и лёгкие сандалии. Бинты на кистях рук, к сожалению, остались, и глубокие порезы, скрывающиеся под ними, изрядно ныли. Чудно-чудно, ничего не скажешь — раньше, при попадании в эс, такие серьёзные раны, как правило, пропадали. Жаль, это лишние неудобства…
Он огляделся.
Машин нигде не было видно. Впрочем, как и любого другого транспорта. По примерно двухметровой ширины дорожкам из отшлифованных керамзитных плит, проложенным вдоль домов по теневой стороне улиц, шли люди, с интересом и ухмылкой поворачивающие головы и наблюдавшие за ним, стоящим посреди травяной мостовой. Что-то насторожило его в этой смиренно-ядовитой ухмылке, будто прохожие увидели в нем нечто, не соответствующее общепринятым нормам поведения. Так смотрят на подвыпившего пролетария, писающего на здание Госдумы средь бела дня…
Ладно, выясним рано или поздно, решил Валера и пошёл потихоньку по мягкому зеленому ковру в сторону станции метро.
Повернув за угол, он даже крякнул от изумления.
Несколько десятков человек висели над улицей лицом к земле в фантастических подобиях гамаков, прицепленные альпинистскими карабинами к длинным канатам, натянутым от одного строения к другому. Они протягивали руки к траве и копались в ней, потом, смешно дрыгаясь, доставали что-то из мешков, укреплённых на портупее в районе груди, и снова принимались колдовать над растительностью. Придурки какие-то арахноподобные.
Ещё Рысцов обратил внимание на полное отсутствие рекламы. Присмотревшись, он с удивлением выявил совсем уж несуразную деталь: даже над открытыми настежь дверями магазинчиков, куда то и дело заходили покупатели, не было вывесок. Вдобавок все витрины были не стеклянные, а пластиковые, непрозрачные. Бредятина… Бублики там, подгузники или стройинвентарь? Загляни, дорогой, тогда узнаешь.
Ну и дела…
— Эй, ты… с бинтами!
Возглас относился явно к нему. Валера остановился и не спеша обернулся. Человек, стоящий за его спиной, скестил руки на груди и склонил голову набок.
Мент местный, безошибочно определил Рысцов, поймав его слегка снисходительный, изучающий взгляд. От остальных прохожих мужик вроде бы ничем не отличался, кроме, пожалуй, лычек на воротничке рубашки с блестящей на солнце циферкой шесть. Одет в такие же свободные брюки, как сам Валера, правда, обувка несколько странная — на ногах вместо сандалий какие-то… горнолыжные ботинки, что ли… Поджарый, низкорослый, коротко стриженный, гладковыбритый и, кажется, с неправильным прикусом. Не считая крайне, видимо, неудобной обуви — совершенно обычный гражданин. Но… У любого представителя известного ведомства, как бы он ни прикинулся, на лбу крупным кеглем оттиснуто: мент.
— Топчем? — осведомился мужик. Нижние резцы скользнули по верхней губе, подтверждая догадку о неправильном прикусе.
— В каком смысле? — вежливо сказал Рысцов.
— Топчем, — утвердительно мотнул головой мент. У кромки керамзитной дорожки уже собралась кучка зевак, с любопытством и гадкими улыбками рассматривающих разворачивающуюся сцену.
— Где проживаем? Род занятий? Дата последней ходки?
— Я… какой ещё ходки? Несудим я! — с вызовом задрал подбородок Валера.
— Но топчешь, да?
— Да чего топчу-то?
— Травку топчешь, милый мой.
Рысцов нахмурился и посмотрел под ноги. Этот гиббон что, издевается? Из кучки зевак послышались смешки. Мужик с шестёркой на лычках тем временем поднял левую ногу, почесал носочком горнолыжного ботинка икру на правой и задал следующий бессмысленный вопрос:
— Когда сажал в последний раз? Или ты мельник? Валера вконец растерялся.
— Как бы объяснить… э-э… я…
— Пьяный, — с готовностью подсказал мент:
— Слушай, ты сам пьяный, по-моему! — нахмурившись, заявил Рысцов, теряя терпение. — Мне идти нужно, ждут меня… Что за цирк тут, в самом деле?
— Зря ты грубишь, Я тебе не грубил, — вздохнул мент и внезапно издал гортанный звук, чем-то действительно напоминающий крик обезьяны. Гиббона, наверное.
Рысцов от неожиданности аж присел и уставился на маразматического представителя не менее маразматического, по всей видимости, закона. Ну и ну… Что же в эсе за этот месяц произошло?..
Спустя полминуты послышалось цоканье копыт, и на тротуарчике, заставляя прохожих вжиматься в стены, возникли два всадника. Валера даже протёр глаза, почуяв запах фурацилина на бинтах. Да нет, не мерещится вроде… На мускулистых кобылах, с хлыстиками, в горнолыжных ботинках.
— Топчет, — заныл мент, подобострастно семеня к наездникам и тыча в него длинной передней конечностью. — И ругается ещё! На вопросы не отвечает… напился, поди… Когда ходка последняя была — неизвестно, и не сажал давно уже, видно же…
Верховые переглянулись. У обоих на лычках поблёскивали пятёрки.
— А по табелю? — устало и вальяжно спросил один из них.
— Слышь, ты по табелю — в каком месте? — хорохорясь, обернулся гиббон с неправильным прикусом.
— В заднем, — буркнул Валера.
— Вот! — пожаловался мент. — Я ж говорю, ругается. И топчет ещё…
— Пришлый же… — вякнул кто-то из толпы. — Засадит ещё своё…
И вдруг до Рысцова допёрло… Он, Валерий Степанович Рысцов, спятил. На сердце сразу полегчало, отпустило дурацкое чувство тяжести, и абсурд обернулся нормальным положением вещей. Вокруг — все хорошо, просто сам он свихнулся.
Ха.
Нет, не так… Ха-ха-ха!
Рысцов сначала коротко хохотнул, а через секунду заржал в полный голос, свалился на траву и принялся кататься. Праздные зеваки перестали улыбаться и смотрели теперь на него с неподдельным ужасом, мент озадаченно почесал затылок и насупился, а лошади испуганно попятились, получив в бока горнолыжными шпорами…
* * *
В кутузке пахло хлоркой, грошовым хозяйственным мылом и бомжом. Стены тесного кубического помещения были обклеены светло-зелёными моющимися обоями, косые лучи солнечного света пробивались сквозь толстую паутину решётки и падали на каменный пол, образуя замысловатый узор. В камере наличествовали рукомойник, параша и нары, на которых и приютился, свернувшийся клубочком, источник неприятного запаха.К сожалению, Валера обманулся в своих догадках — все-таки с ума сошёл не он, а окружающий его мир…
На Таганке явно уязвлённые в лучших чувствах всадники повязали Рысцова быстро, и профессионально — набросили капроновую сеть и упаковали словно куропатку. Перебросив через седло, они доставили его в высокое хмурое здание на углу Абельмановской, в котором раньше располагалось фешенебельное казино. Здесь Валеру, поносящего весь белый свет и пытающегося объяснить, что он торопится на встречу, раздели, окатили из брандспойта, запихали в грубую хламиду цвета охры, коловшую все тело, выдали тапки и без лишних комментариев впихнули в одиночную камеру, к сладко сопящему бомжу.