Полевой Борис. Золото

   Николай задумался: может быть, и действительно эти две – из тех гестаповских агентов, о которых предостерегал партизанский штаб?
   – Куда пошли?
   – Ты на Кузьмича положись! Кузьмич, брат, такой, он проницательный, все примечает. Когда фашиста кокнули, я за ними глядел, куда они… И вижу: все по опушке, а они в самый лес… Ты, милый, Кузьмича слушайся, с Кузьмичом не пропадёшь!.. Ну-ка, брат, возвращай кисет да трубку, без табаку подыхаю прямо, разум помутнел и мысля плесневеет.
   Разведчики решили, пока не стемнело, догнать подозрительных женщин. Взяв указанное Кузьмичом направление, они без труда отыскали две пары следов, отчётливо обозначавшихся на зеленом, пропитанном влагой мху. Одни были побольше, поглубже, овальные; другие – поменьше, с явным отпечатком подошвы и каблука.
   – Они! – радостно крикнул стрелочник. – Видишь, чернобровая-то погрузней и в лапоточках, а маленькая – в башмаках. Точно и определённо идём, брат, по графику.
   Следы вели вглубь леса. Сначала они были чёткие, с глубоко вдавленной передней частью. Николай понял – бежали. Потом следы стали ложиться ровно, носками чуть врозь. Здесь женщины перешли на шаг, видимо успокоились. Преследовать их было тем легче, что с неба продолжала бесшумно сеять все та же тончайшая водяная пыль. Она покрывала мох, траву, ветви серым налётом, и следы, а также потревоженные травы и ветки отчётливо темнели на ровном сером фоне.
   Разведчики сильно умаялись, но женщин в этот день так догнать и не удалось. Сгущавшиеся сумерки быстро наполняли лес сырой плотной мглой. Следы начали теряться. Пришлось заломать приметную сосенку и располагаться на ночлег.
   Неугомонный Кузьмич разбудил напарника, когда ещё только начало светать. Сосновые стволы, хвоя, листья блестели, как будто за ночь кто покрыл их лаком. Николай, сделав несколько резких гимнастических упражнений, разогнал озноб. Тем временем спутник его по-братски разделил краюху партизанского хлеба, кислого, со скрипящими на зубах угольками в нижней корке, – последнее, что оставалось у них из продовольствия.
   По времени солнце уже поднялось, но в лесу ещё стоял непогожий сумрак. Партизаны быстро нашли отмеченное деревце, уже прослезившееся на изломе каплями прозрачной душистой смолы. Следы на девственно зеленом мху были ещё видны. Переглянувшись, напарники быстро зашагали по этим следам, радуясь, что, догоняя возможных шпионов, они идут на восток и тем самым приближаются к партизанскому лагерю.
   Зябко шелестела загрубевшая за лето листва. Густо пахло прелью, грибами и ещё каким-то стойким и грустным запахом, каким пахнет лес ранней осенью в ненастные утра. То там, то тут на полянке сверкали полированными шляпками сыроежки; разрывая мох, смотрели на солнце белые тарелки груздей, опушённые по краешкам бахромой; возле пеньков золотели весёлые россыпи зайчушек, и иногда на взлобочках, где было посуше, виднелась замшевая шляпка боровика.
   Кузьмич только постанывал, глядя на это грибное изобилие. Наконец он не выдержал, стащил с головы форменный картуз и стал собирать в него белые, что были поменьше и покрепче.
   – Гляди, гляди, Никола, сколько даром добра пропадаёт! Первоклассные дикорастущие. Благодать-то какая, а брать некому. Червям пойдёт… Этого бы Гитлера в муравьиную кучу закопать, пусть бы муравьи его, подлеца, по крупиночке живого съели!
   Как кузнец, привыкнув, не слышит обычно грохота молота, а паровозник – шума колёс машины, так и Николай за дни скитаний с Кузьмичом научился не слышать болтовни спутника. Он шёл, погруженный в свои думы, вдыхая ароматы леса, подставляя разгорячённое лицо прохладным каплям, падавшим с деревьев. Когда-то, глядя на леса и рощи из паровозной будки, как мечтал он в такой вот денёк забраться в лесную чащу, слушать птиц, подсматривать жизнь зверей! И вот он – лес! Но теперь другим занят ум Николая, другое желание заполняет все его существо: фашист ходит по нашей земле, и надо сделать все, чтобы поскорее разбить и изгнать врага…
   И все-таки в лесу чудесно! Не хочется думать ни о фашистах, ни о страшных картинах «мёртвой зоны», ни об этих человеческих следах, по которым нужно сейчас идти…
   Как великолепна русская природа! Сколько в ней скромной красоты, мудрой, успокаивающей поэзии… Но что это?
   Где-то впереди, в лесной чаще, не очень далеко, звонкий и чистый голос тихонечко запел:
   Буря мглою небо кроет,
   Вихри снежные крутя…
   Партизаны остановились. Сердце Николая учащённо забилось. Эту песню любила напевать его мать, склоняясь над шитьём или возясь на кухне. Здесь, в лесной глуши, полной осенних ароматов, знакомая мелодия, смягчённая расстоянием, звучала неправдоподобно хорошо. А тут ещё, точно стремясь послушать, солнце прорвалось сквозь поредевшие облака, и целые потоки сверкающих лучей обрушились на лес, и он сразу ожил, помолодел, засиял.
   – Они! – прошептал Кузьмич, вытягивая жилистую, старческую шею. – Видно, сигналят кому-то песней… Никола, не теряйся, слушай меня! Незаметно обгоним, зайдём во фланг и ударим всеми наличными боевыми силами.
   – Что ж, пошли… – не сразу отозвался Николай.

8

   Партизаны взяли вправо, обогнали женщин и вышли из кустов, преградив им дорогу.
   Песня оборвалась на половине последнего куплета. Незнакомки явно испугались и, не вступая в разговор, попытались уйти. Это было и подозрительно и в то же время естественно. В такие времена, да ещё в глухом лесу, хоть кто испугается, услышав преследование. А это ведь жёнщины!
   Но надо выяснить, кто они.
   Николай остановил незнакомок. С первого же взгляда внешность их произвела на него самое благоприятное впечатление. Черт возьми, какое красивое лицо у старшей! Даже в минуту опасности оно не потеряло уверенности и достоинства… На младшую Николай сначала не обратил внимания: так, курносая девчонка с синяком под глазом, с царапиной на щеке. Только вот глаза хороши: большие, серые, чистые. Но как сердито смотрят они из-под длинных ресниц! «А пела все-таки она», – почему-то догадался партизан и взглянул на девушку попристальней.
   Тут вдруг почувствовал Николай, что ему неловко стоять в чужом, немецком мундире перед этими незнакомками. И ему очень захотелось, чтобы они оказались честными советскими людьми.
   Однако старик с ещё пущей подозрительностью разглядывал задержанных. Странно, вчера среди пленниц они казались чуть ли не старухами, а сегодня… за одну ночь обе так удивительно помолодели!
   Между тем младшая, торопясь и волнуясь, принялась рассказывать партизанам свою историю. Рассказывала без запинок, излишне часто, впрочем, ссылаясь на разрешение «господина коменданта». Печальная, трогательная история эта казалась очень правдоподобной. И Николай, слушая, начал искоса бросать на напарника насмешливые взгляды: «Эх ты, бдительный товарищ! Недаром про тебя в депо говорили, что страдаешь бестолковой активностью. Какие же это фашистские наймитки? Разве у изменниц могут быть такие правдивые глаза?» Кузьмич начал хмуриться.
   Но вот девушка вдруг назвала их город. Николай как бы внутренне скомандовал себе: «Смирно! Как стоишь, партизан?» Теперь он понимал: незнакомка лжёт, лжёт, как лгут только опытные обманщики, с самым искренним видом. И этот мешок! Как они обе всполошились, когда он попробовал дотронуться до мешка, висевшего за спиной у старшей! Неужели они действительно фашистские лазутчицы?
   Теперь торжествовал Кузьмич. Его зелёный глаз издевательски пощуривался: «Эх ты, партизан! Вымахал в телеграфный столб, а ума не нажил. Силища как у большегрузного паровоза, а от одного взгляда смазливой девчонки таешь, как сало на сковороде! Разведчик…»
   Чувствуя, что Кузьмич прав, Николай как можно грозней приказал:
   – Снимите мешок!
   Но тут старшая набросилась на него с таким неподдельным гневом, такое засверкало в её глазах презрение, когда она выговорила слово «фашисты», что юноша опять заколебался: «Неужели можно так искренне лгать?»
   Работая партизанским разведчиком, Николай всякого навидался и отнюдь не был идеалистом. Видел он выползших из щелей лютых врагов советской власти, снявших маски; бандитов и воров, выпущенных из тюрем оккупантами и из чистой корысти служивших фашистам; малодушных людишек, предавшихся захватчикам из трусости. Все они имели тёмное прошлое, были отмечены каиновой печатью отверженности, и, повстречав такого выродка, партизан чувствовал то же, что чувствует охотник в лесу при виде гнусного и опасного хищника. А тут впервые за свою разведывательную работу Николай испытывал раздвоенность. Факты настораживали, а сердце отказывалось им верить. Раздражаясь, он крикнул:
   – Вы кто такие? Говорите правду!
   – Честные советские люди – вот кто мы! – ответила старшая, повёртываясь так, чтобы загородить собой от него мешок. – Не то, что вы… – и она презрительно добавила: – бандиты!
   – Но-но, за такие слова… – Кузьмич вскинул автомат.
   Руки у него тряслись, уголки тонких губ вздрагивали. Чувствуя, что оскорблённый старик, чего доброго, может нечаянно нажать спуск, Николай загородил собой незнакомок.
   – Мы партизаны – вот кто мы! – раздельно сказал он, впиваясь взглядом в лицо младшей и стараясь уловить, какой эффект произведут его слова.
   Женщины радостно переглянулись, но старшая тотчас же предостерегающе подняла брови:
   – И что ты на партизан врёшь? Партизаны с фашистами воюют, а ты на большой дороге у баб пожитки отнимаешь. Коли у самого стыда нет, не врал бы хоть на партизан.
   – Покажи, что в мешке, покажи, змея подколодная! – кричал Кузьмич, потрясая автоматом и чуть не плача от обиды.
   – Коли верно вы – партизаны, ведите к командиру. Командиру покажем! – твёрдо сказала высокая, и такая уверенность прозвучала в её словах, словно не только правда, но и сила была на её стороне.
   Вот это выход! Ведь при всех условиях их нужно доставить в отряд. Николай как можно резче приказал жёнщинам идти вперёд и громко, чтобы они слышали, предупредил Кузьмича, в какую из них он должен стрелять, если незнакомки вдруг вздумают бежать в разные стороны.

9

   Молча шли они по лесу и час и два, пока солнце не стало на полдень. Кузьмич изредка нагибался, чтобы подхватить какой-нибудь особенно соблазнительный боровичок. Николай шагал позади младшей, время от времени поглядывая на её затылок. Должно быть, давно не была она в парикмахерской: русые волосы отросли, завивались тугими прядками; курчавый пух золотился на густо загоревшей шее.
   Когда тропинка у куста, осыпанного волчьими ягодами, сделала крутой поворот, девушка неожиданно обернулась. Николай не успел отвести взгляд, глаза их встретились, и он почувствовал, как тревожно ворохнулось у него сердце и кровь горячо прилила к лицу. Партизан даже растерялся. Краснеть от взгляда какой-то чубатой девчонки с облупившимся носом – это уж слишком! И тут он понял, что ему уже трудно отвести взор от тонкой девичьей шеи, курчавившейся золотым пушком.
   Тогда он обратился к рассудку. Все это – от лесной жизни. Оттого, что давно не видел он девушек. Ну, скажите на милость, что в ней хорошего? Вот старшая верно, та настоящая красавица, рослая, стройная. «Пройдёт – точно солнце осветит, посмотрит – рублём подарит». А эта? Так, пигалица. И эти драные лыжные штаны. Подмётки на ботинках проволокой прикручены. А ножищи! Такая маленькая – и такие огромные башмаки! Но идёт она все-таки легко, вон, точно мотылёк, перепорхнула с кочки на кочку. И глаза… да, просто удивительные глаза. И голос… «А голос так дивно звучал, как звук отдалённой свирели, как моря бушующий вал…» Фу, черт, откуда это? Ах да, с той пластинки, что ребята крутили в последнюю ночь в депо… Славный мотив, и слова хорошие. Чьи они? Кажется, Алексея Толстого. Как это у него там дальше? «Мне стан твой понравился тонкий и весь твой задумчивый вид, а голос, печальный и звонкий, с тех пор…» С тех пор… смех или голос?.. Забыл. Словом, что-то и где-то там звучит. Ну и пусть звучит! Ничего в ней особенного нет, так, озорная девчонка с нахальными глазами. Чепуха! Думать о ней нечего… Да и не следует… Может быть, гестапо нарочно таких красивых и выбирает… За чем это она там наклоняется?..
   – Эй, прямо! С тропинки не сворачивать! – как можно строже крикнул Николай.
   Старшая остановилась и обернулась:
   – А что, ребята, не отдохнём? Пора ведь. И здорово жарко.
   Она сказала это так доверчиво, просто, обмахивая платком разгорячённое лицо, что даже Кузьмич, следивший за каждым движением женщин, согласился: да, действительно, сейчас присесть в холодке как раз впору.
   Устроились на траве, в тени курчавого орешника. От Николая не ускользнуло, что старшая как бы невзначай, но явно не без умысла уселась на своём мешке и даже юбку при этом одёрнула, будто бы прикрыв его.
   – Едой не богаты? – спросила она тоном хозяйки.
   – Чего нет, того нет, – развёл руками Кузьмич.
   – Ну ладно, бог с вами, становитесь на наше иждивение.
   Из мешка младшей старшая достала завёрнутые в полотенце и успевшие уже ослизнуть варёные картофелины и разложила их на четыре равные кучки. Посреди поставила баночку с солью.
   – Ну, давайте к столу! – позвала она совсем домашним голосом. Позвала и добавила: – Всё разделила, больше ни картошинки нет. К ужину-то дойдём до вашего лагеря?
   – Когда положено, тогда и придём, – проворчал Кузьмич.
   – Ишь, какой строгий! – усмехнулась женщина и вздохнула: – Ну, ешьте, что ли.
   Спокойствие и доверчивость, с какими она теперь держалась, примиряли с нею даже старого стрелочника. Заметив, что у женщин есть котелок, он вызвался, в дополнение к картошке, потомить в нем грибы, сам сбегал за водой, проворно сложил костёр. Старшая тем временем быстро и ловко крошила боровички.
   Николай лежал перед моховой кочкой, рассматривал кустики красивой, нежной травы. Круглые пухлые листики её, обросшие по краям длинными красными ресничками, широко стелились по мху. Сухой хвоинкой партизан ворошил прозрачные, точно росяные, капли, сверкавшие на каждом листке. Весь погруженный в это занятие, он не сразу почувствовал, что кто-то следит за ним. Хрустнула ветка – рука сама дёрнулась к пистолету. Партизан оглянулся – позади стояла сероглазая девушка.
   – Что вы тут рассматриваете? Эту красивую травку? Да?
   – Красивую травку.
   Николай усмехнулся, поймал звеневшего в воздухе комара, осторожно положил в прозрачную и, по-видимому, клейкую каплю в центре листка. Сразу же реснички дрогнули, зашевелились, стали загибаться внутрь. Комар ещё бился в клейкой массе, сучил длинными ножками, но реснички крепко держали его, листок свёртывался, точно сжимался в кулачок. Все было кончено.
   – Как интересно! Что это? – спросила девушка, присаживаясь рядом.
   Николай нахмурился и отодвинулся.
   – Красивая травка, – повторил он, пытливо смотря на девушку. – Это природа даёт нам урок бдительности: не верить красивым… травкам.
   Нет, девушка не опустила глаза. В них, широко распахнутых, чистых, лучащихся, увидел он живой интерес – и только.
   – Трава ловит комаров? Не понимаю.
   – Это росянка. Хищное растение. Хватает доверчивых дураков из мира насекомых и питается их соками, – холодно ответил Николай, стараясь настроить себя на враждебный лад: «Чего она пристаёт? Уставилась своими глазищами!»
   Он уселся на кочку и тут заметил, что его тесная куртка расстёгнута, из-за потёртого сукна видна открытая грудь. Краснея, партизан хотел застегнуть пуговицы, но их не оказалось: незаметно все поотрывались. Начхоз не смог подобрать ему немецкую форму по росту. Волей-неволей пришлось напялить эту узкую куртку и прямо на голое тело.
   Чуть усмехнувшись одними глазами, девушка вскочила, порылась в своём мешке и вернулась, неся горстку пуговиц и иголку с длинным хвостом нитки.
   – Снимайте! – скомандовала она.
   Николай покраснел ещё гуще.
   – У меня там ничего нет, – еле слышно проговорил он.
   – Ладно. Можно и так.
   Девушка опустилась на колени, придвинулась к Николаю и стала ловко пришивать пуговицу. Пальцы быстрой руки иногда касались его шеи или щеки, и от этих лёгких прикосновений он вздрагивал, точно с кончиков их слётали колючие электрические искры.
   Пришив пуговицу, девушка наклонилась, чтобы перекусить нитку. Дыхание её коснулось лица Николая. Он весь напрягся, одеревенел, боясь пошевельнуться.
   – Муся, осторожней, сердце ему не пришей, – заметила старшая.
   Щёлкнув ниткой, девушка отодвинулась, нахмурив выгоревшие брови, довольно оглядела свою работу и вдруг озорно засмеялась:
   – Не беспокойтесь, Матрёна Никитична! У него и сердца-то нет…
   Легко вскочив, девушка убежала к подруге и что-то зашептала ей.
   От костра уже несло густым духом белых грибов, похлюпывавших в котелке.
   – Эх, беда, маслица шматочка нет! Я бы такую поджарку сотворил… – вздохнул Кузьмич, щурясь на огонь и бросая в котелок соль.
   – А у нас дома их в сметане томили. Зальют сметаной – они в ней пыхтят, пыхтят и такие вкусные получаются… – мечтательно сказала девушка, наматывая остаток нитки на иголку, которую она приладила за лацканом своей куртки.
   – Это далеко ль – у вас? Где ж это по такому манеру с боровиками расправляются? – будто невзначай спросил Кузьмич, весь, казалось, поглощённый вознёй у костра.
   И тут младшая назвала город, находившийся далеко на западе, город, где, как знал Николай, действительно говорили цокающим говорком.
   Кузьмич вскочил и, потрясая маленькими, сухонькими кулачками перед носом девушки, торжественно закричал:
   – А, попалась! А что утром говорила? Ну? Когда врала – тогда или сейчас? Говори! Кому служишь? Немцам? Ну, отвечай, отвечай, подлая!
   Николай попробовал его утихомирить, но Кузьмич накинулся и на товарища:
   – Отойди, Никола-угодник! Раскис, как гриб-шляпяк. Ну, кто прав? Ты лучше Кузьмича слушай, Кузьмич не подведёт… – Он снова обратился к девушке: – А ты чего отворачиваешься? Ты что фашисту продала? Гляди на меня, подлая, и отвечай! Родину ты продала, вот что! Вот развернусь да как дам по бесстыжим глазам… овчарка немецкая!
   Но тут поднялась и старшая. Она спокойно отряхнула с юбки грибные очистки и тем ровным, уверенным голосом, каким сильные характером жены успокаивают вздорных мужей, сказала, глядя на старика сверху вниз:
   – Ты что расшумелся? Со снохой, что ли, говоришь? Тебе кто дал право допрашивать, ты кто такой? Сказано: веди к командиру – веди. Побежим – стреляй… А то разошелся!..
   Грибы ели молча, стараясь не смотреть друг на друга.
   Старшая хозяйски собрала посуду, взвалила на плечи свой тяжёлый мешок и с тем же спокойствием сказала:
   – Пошли, что ли. А то этот и вовсе на людей кидаться станет. Одурел от своего табачища.
   И опять они шли тихим лесом.

10

   Новая обмолвка девушки не давала Николаю покоя: «Зачем они лгут, путают? Неужели все-таки лазутчицы?»
   Назойливо перебивая эти тревожные размышления, снова и снова звучали в его ушах слова, слышанные в последнюю ночь там, дома, в депо, и потому, должно быть, особенно дорогие: «Средь шумного бала, случайно, в тревоге мирской суеты, тебя я увидел, но тайна твои покрывала черты…» Ничего себе бал! И тайна скверная. Ведь, главное, лжёт она с таким искренним видом. А для чего? К чему?.. А с другой стороны, сам-то он, повстречайся вот так в лесу с незнакомыми вооружёнными людьми, да ещё одетыми в немецкое обмундирование, разве сказал бы правду?
   Но этот проклятый мешок!
   Чтобы отвлечься, Николай начал тихонько напевать. Звонкий девичий смех послышался в торжественной тишине леса. «Это, конечно, она… „…и смех твой печальный и звонкий…“ Какой, к черту, печальный! Над кем это она?»
   – У вас слуха вот ни на столечко! – Девушка обернулась к Николаю и, давясь от смеха, показала кончик мизинца. – Вам, наверное, в детстве медведь на ухо наступил, правда?
   – Я не Козловский, для меня слух не обязателен, – не очень удачно отпарировал озадаченный партизан.
   – Бить фашистскую сволочь и без слуху можно, а Никола у нас на такой случай – спец наипервейший, – пришёл ему на помощь Кузьмич. – Он вашего брата, фашиста…
   И тут произошло нечто совершенно неожиданное. Девушка бросилась к старику, вцепилась ему в лацканы пиджака, прежде чем он успел остеречься, и затрясла так, что материя затрещала, а голова Кузьмина стала мотаться, как у тряпочной куклы.
   – Что ты сказал?.. Ты что такое сказал?.. Как ты смеешь, скверный старикашка!..
   Смущённый Кузьмич попытался оторвать цепкие руки, но не тут-то было.
   – Какие вы тогда партизаны? Вы тогда знаешь кто?..
   – Отцепись… букса несмазанная! – отбивался от неё Кузьмич.
   – Маша, брось ты его, старое трепло! Пошли! Там командир разберётся, выпишет ему трудодней… он уже заработал!
   Николай втайне был рад происшествию. «Как она расходилась! Нет, так притворяться нельзя. Горячая голова, и как смела – на вооружённого с кулаками… Ничего не боится…»
   – Пошли, пошли, путь не близкий, – примирительно торопил он.
   И снова они шли еле заметными охотничьими тропами. Лес то мельчал, переходил в болото, то снова выстраивался сплошной стеной, могучий, вековой, заваленный буреломом. Только хруст веток под ногами, жадный крик соек, дравшихся под дубом из-за палого жёлудя, да скрипучий стрекот сорочьей стаи, то догонявшей путников, то отстававшей от них, нарушали густую тишину.
   Тропа вывела на заброшенные лесоразработки. Ещё недавно все здесь, должно быть, было полно деятельного стука топоров, напряжённого звона электрических пил, человеческих голосов и шипящего свиста падающих сосен.
   Это было большое механизированное хозяйство. Вдоль деревянных дорог выстроились высокие штабели готовых брёвен, жёлтые кубы пересохших дров. Как трупы на поле брани, валялись вырубленные, но не разделанные сосны с пожелтевшей, осыпавшейся хвоей. Из зарослей дударника и иван-да-марьи виднелась покрасневшая от дождей туша брошенного локомобиля, и подле него – уже вовсе заросший травой электрический мотор. Ржавели свернувшиеся штопором оборванные провода. Вдалеке, в кустах, как уснувший слон, стоял высокий трелёвочный трактор, гружённый очищенными от коры брёвнами, которые уже посерели от дождей Лес, словно мстя за свои поверженные деревья, спешил закрыть человеческие следы и тропы травами, кустарником, бархатистым мхом.
   Путники старались не смотреть по сторонам. Безлюдье тут было особенно тягостно. Маленькая весёлая белочка смело спрыгнула с дерева на капот трактора, удивлённо посмотрела чёрными бусинками на приближавшихся людей: дескать, откуда это вы появились? – почесала лапкой за ушком, неторопливо, пластая свой хвост, сиганула на бревна, с них – на ветку. И всюду виднелись светло-лиловые перья иван-чая, покрытые снизу длинным шелковистым пухом. Густо разросшись, они закрывали собой ржавое железо машин, покрасневшие рельсы узкоколейки, деревянные дорожки.
   – Ох, обезлюдеет наша земелька! – вздохнул Кузьмич, сшибая палкой иглистые головки татарника, нахально загородившего тропинку. – И откуда только эта поганая трава берётся? При человеке вроде её и не видать, а ушёл человек – сразу в рост пошла. Вон какая вымахала!
   Никто не отозвался.
   Когда трелёвочный трактор, которому война помешала довезти до места бревна, уже остался позади, Кузьмич пробормотал, ни к кому не обращаясь:
   – В населённых пунктах этак же вот. Была советская власть, жили люди по-человечески, всякую погань не слыхать, не видать было. А пришёл фашист, и откуда только вылезла шпана проклятая – бургомистры да всякие полицаи?
   Старик многозначительно покосился на женщин. Те его не слушали. В сердцах Кузьмич что есть силы рубанул суком по наглому кусту татарника. Сук переломился; конец его, как бумеранг, описал дугу и стукнул старика по голове. Кузьмич плюнул и махнул рукой. Он считал себя неудачником в жизни и привык к подобным неожиданностям.

11

   Только под вечер, когда сумерки стали незаметно заволакивать подлесок, на девственном мху отчётливо обозначились живые тропинки, пробитые в разных направлениях.
   – Пришли, что ли? – спросила старшая, поправляя плечом лямку мешка и стирая ладонью пот со лба.
   Партизаны не ответили. Тропинки становились все заметней, они сходились и расходились. Незнакомки шли спокойно и, как показалось Николаю, несмотря на усталость, даже ускорили шаг. Не видно у них было ни страха, ни растерянности.
   Кузьмич, поняв, что это значит, все пытался дружелюбно заговаривать со старшей.
   «Может быть, это советские парашютисты, сброшенные в тылу с особым заданием, о котором они не могли сказать первым встречным? Может быть, связные одного из отрядов, действующих на западе? Может быть, посланцы подпольного обкома? – думал Николай. – Тогда здорово будём выглядеть мы с Кузьмичом со своей сверхбдительностью! Ну и язык у старика! Вот уж, верно, трепло… Трепло? Что это значит? Так, кажется, зовут колотушку, которой треплют лён. Точно она подметила это, именно старая колотушка. И как это старик ухитрился, ничего о людях не узнав, окрестить их фашистскими агентами? Разве у немецких наймиток могут быть такие правдивые, чистые глаза? А эта, младшая… Какая девушка! Ведь столько за день прошли! Я вот мужчина – и то как устал! Броситься бы вот на землю и лежать – ни рукой, ни ногой не шевелить. А она вон шагает – и горя ей мало. И лёгкая же у неё походка! И вся она гибкая, тонкая… Как это там поётся? „Мне стан твой понравился тонкий и весь твой задумчивый вид…“ Да, да, задумчивый, и лицо у неё очень милое…»