Песня точно свежим ветром овевала усталые лица, будто ключевой водой смачивала пересохшие рты. Люди поправляли на плечах ящики, мешки, части разобранных пулеметов. И казалось, что груз полегчал, меньше болит натруженная спина и уже не такой душной сушью дышит болото.
   Чувствуя и на себе освежающую силу песни, радуясь, что искусство, которому она мечтала посвятить свою жизнь, могущественно даже и в таких невероятных условиях, Муся, как только отзвучали последние слова старинной песни, поспешила завести новую, ту, что по вечерам с особой охотой певали партизаны.

 
По долинам и по взгорьям, —

 
   почти выкрикнула она, боясь, что её не поддержат. Но уже много голосов дружно подхватили:

 
Шла дивизия вперёд,

 
   И, чувствуя, что у неё устанавливается связь со всей усталой колонной, девушка закрыла глаза и уже тише и мелодичнее вывела:

 
Чтобы с боя взять Приморье,
Белой армии оплот.

 
   Эти последние слова заглушил пронзительный разбойничий свист. Засунув два пальца в рот, сверкая белками глаз, свистел Чёрный, должно быть вовсе позабыв в эту минуту о своих ранах.
   Любимая песня захватила всех. И девичий голос, взмывавший в начале куплета, тотчас же тонул в хоре хриплых, усталых голосов, которыми, как казалось, гудела сама мгла.
   Чувствуя власть, которую давала ей песня, власть побеждать усталость, жару, жажду, власть бодрить, вселять уверенность, Муся старалась, чтобы песни не стихали, и самозабвенно заводила их одну за другой.
   Сначала перепели любимые предвоенные песни: «Катюша», «По военной дороге», «То не тучи грозовые – облака», «Три танкиста», «В путь-дорогу дальнюю». Потом партизаны постарше завели «Кузнецов», «Отряд коммунаров», «Паровоз», «Смело мы в бой пойдём» и даже давно позабытую «Комсомольскую», в которой Муся знала один только удалой и не очень вразумительный припев: «Сергей-поп, Сергей-поп, Сергей – валяный сапог». Потом, когда и эти песни иссякли, придвинувшиеся к госпитальной фуре старики – мастера и бригадиры из депо – запели «Врагу не сдаётся наш гордый „Варяг“, вслед – „Шумел, горел пожар московский“, „Златые горы“, а дальше уже пошли стародавние солдатские песни с припевками вроде „чубарики-чубчики“.
   Некоторые из этих песен девушка даже и не слыхивала. Запевали уже другие. Песни, казалось, рождались сами, и Муся, схватив мотив, подтягивала без слов, думая о том, как хорошо все-таки, что она настояла на своём и пошла в музыкальное училище: как славно быть певицей у такого певучего народа!
   Давно ли девушка, как переспевший колос, клонилась к земле под непомерной ношей? И вот она уже идёт бодро, прямо, даже не держится за грядку фуры, идёт, позабыв о предстоящих испытаниях.
   Наконец прозвучала долгожданная команда: «Привал!»
   Муся сбросила с себя мешок, помогла раненым и больному сойти с фуры и с наслаждением растянулась на сухом мху. Каждое движение доставляло боль, каждый мускул ныл. Стоило усилий, чтобы сдержать стон. Немного передохнув, она, как опытный пешеход, разулась, осмотрела натруженные ноги. Как ни тщательно обулась она перед походом, пятки все же были намяты и жарко горели. Сорвав седой мох, она зарыла ноги во влажный, прохладный, рассыпчатый подзол.
   «Ах, если бы ещё глоток воды!» – думала она.
   Точно угадав это её желание, с котелком в руке появился Николай. С закоптелых боков котелка падали светлые капли.
   – Еле вас отыскал! Ни черта не видно, такая пылища! – сказал он, протягивая воду девушке.
   Сбросив с себя ящики, он с лёгким вскриком расправил плечи.
   Муся припала к котелку сухими, потрескавшимися губами. Она сделала несколько больших судорожных глотков, остановилась, чтобы передохнуть, и тут заметила пристальный взгляд немца.
   Кунц молчал. Но его бесцветные глаза, жадно смотревшие из-под опалённых ресниц, казалось, были не в силах оторваться от капель, падавших ей на колени. Девушка быстро протянула ему котелок.
   – Данке шен, – благодарно прохрипел Кунц, осторожно принимая котелок в дрожащие руки.
   Обожжённый немец пил с неистовой жадностью. Глотки шариками катились в горло, шевеля волосатый кадык.
   Муся незаметно слизнула с рукава и с подола гимнастерки упавшие капли. Но когда Кунц наконец отвалился от котелка и благодарно вернул его, девушка равнодушно сказала, что уже напилась, и остаток предложила Черному. Тот сердито затряс головой:
   – Пей, пей сама!
   Котелок перешёл к Бахареву. Больной жадно схватил его, допил и даже облизал влажные стенки.
   Муся положила голову на жёсткий мешок, закрыла глаза, стараясь не думать ни о воде, ни о самолете, гудевшем где-то над головой, ни о том, что снова скоро предстоит идти неведомо куда и неведомо ещё сколько.
   Она лежала в полной неподвижности, и каждый её мускул радовался покою.



29


   Отряд шёл уже двое суток.
   По-прежнему над однообразным, унылым болотом стояла сухая мгла. По приказу Рудакова суточный рацион был снижен до полутора сухарей, а последние личные запасы были уже доедены. Однако двигались, не сбавляя темпа. Понемногу втягиваясь в поход, люди шли даже легче, чем в первый день. Подспорьем в питании служили ягоды гонобобеля да рано созревшей клюквы, которой в этих нехоженых местах было так много, что иные кочки издали казались розовыми, а ягоду можно было собирать горстями. На привалах котелки и фляги наполнялись водой. Паровозники, привыкшие к жару топок, научили других воду эту в дорогу слегка подсаливать. Тех, что следовали этому совету, меньше мучила жажда.
   Большинство шли теперь босиком, подвесив сапоги и ботинки к вещевым мешкам. Карателей по-прежнему не было слышно, и только вражеский воздушный разведчик, теперь уже не «фриц с оглоблями», а небольшой самолёт, который получил в колонне прозвище «костыль», не отставал от партизан, все время кружил поблизости, должно быть легко находя колонну по бурому хвосту пыли, долго стоявшему в неподвижном воздухе.
   Этот «костыль», издали похожий на журавля с поджатыми ногами, не отставал от колонны, но и не обнаруживал никаких враждебных намерений: не обстреливал, не бросал бомб и даже не приближался. Вот это-то больше всего и беспокоило Рудакова. Он чувствовал, что штаб карателей не сводит глаз с колонны и что-то, очевидно, подготовляет. Но что можно было этому противопоставить? Кругом, на сколько хватал глаз, простирался серый кочкарник, поросший маленькими, подагрическими деревцами. Зайцу и то негде было спрятаться, а не то что большой колонне с обозом и вьючными конями. Единственным спасением было – поскорее миновать открытые места, достичь леса. Командир все чаще поглядывал на карту, укорачивал отдых и торопил людей.
   На заре третьего дня он послал Николая с тремя комсомольцами обратно – разведать уже пройденный пучь. Разведчики вернулись усталые, возбуждённые, бронзовые от покрывавшей их торфяной пыли. Предположения командира оправдались. Вслед за колонной, отстав от неё километров на десять, двигалась в пешем строю крупная вражеская часть: это были эсэсовцы, как определил разведчик по чёрным мундирам врагов. Их сопровождало десятка два вьючных коней с пулемётами и миномётами небольших калибров. Николай, ближе других подползавший к вражескому бивуаку, заметил, что преследователи очень утомлены, обносились, отощали, заросли грязным волосом.
   Все решала скорость. Рудаков поднял своих уже расположившихся было на днёвку людей и, нарушив им самим установленный порядок ночного движения, приказал немедленно выступать. Колонну он перестроил. Сильный авангард он заменил немногочисленной разведкой. Вслед за ней пошли повозки с боеприпасами, продуктами, с ранеными, затем – малобстрелянные и неопытные ещё новички. Хвост колонны Рудаков прикрыл сильной, боеспособной группой из железнодорожников. Поставив колонновожатым Власа Карпова, сам он вместе с адъютантом и начальником штаба перекочевал в арьергард.
   Теперь во главе колонны шагал высокий человек с маленькой белокурой девочкой на плечах. Лучшего колонновожатого Рудаков не мог и придумать. Партизаны любили молчаливого Карпова. Идя во главе колонны, он нёс дочь как боевое знамя, как символ Родины.
   Девочка то дремала, привалившись к голове отца, то что-то лепетала, озираясь вокруг. Отец её не слушал. Неутомимо и широко он отмеривал размашистые, упругие шаги.
   – Папа, папа же, гляди – опять самолёт! Вон он, костылик вчерашний. Видишь, кружит?
   Карпов встрепенулся. В этот день с рассвета навстречу колонне дул сильный и острый северный ветер. Он дышал бодрящей прохладой, относил в сторону поднимаемую ногами сухую бурую торфяную пыль. Горизонт очистился, и приближающийся самолёт был хорошо виден. На старого знакомого партизаны не обратили внимания. Когда же самолёт, снизившись, попытался пролететь над колонной, они открыли стрельбу из винтовок и отогнали его. Самолёт отвернул в сторону и ушёл обратно.
   О нем уже забыли, когда вдали вновь послышался неровный нарастающий гул.
   – Папа, гляди, костылик ещё костыликов ведёт! – радостно объявила Юлочка.
   Сидя у отца на плечах, она словно бы выполняла обязанности поста воздушного наблюдения.
   Партизаны оглядывались. Шесть тёмных чёрточек висели в небе над болотом. Приближаясь, они быстро росли…
   – Колонна, рассыпься! – донеслась издали команда.
   Но бывалые люди уже и сами разбегались по сторонам и, рассыпавшись, замерли меж кочек. Только вороненые стволы винтовок поднимались с земли навстречу приближавшимся самолётам.
   Самолёты опять обошли колонну, опередили её и вдруг пошли перед ней по широкому кругу. Они летели неторопливо, низко, и было видно, что от хвостов у них отделяется и падает что-то мелкое, едва приметное, точно бы горох. Лёжа меж кочек, партизаны гадали, что все это могло бы значить. А самолёты продолжали описывать все более широкие полукружия, постепенно удаляясь на север.
   Так как ничего не взрывалось, люди успокоились, поднялись. Колонна снова тронулась в путь.
   Моторы уже стихли вдали, когда вдруг на местах, над которыми только что кружили самолёты, появились красноватые неяркие огоньки и серые дымки. Частокол из этих дымов как бы преградил колонне путь. Он поднимался все выше и выше. Северный ветер ломал столбы дыма, гнул их навстречу партизанам, серой лохматой шкурой расстилал дым по болоту.
   К голове колонны, прилегая к шее взмыленного коня, проскакал галопом адъютант командира. Из уст в уста передавалась команда Рудакова: «Нажать, двигаться скорее!»
   Дым быстро окутывал болото. Душно запахло гарью. Все поняли, что фашисты подожгли впереди колонны торф и что пожар, быстро раздуваемый ветром, наступает на них с севера, с запада и с востока, как бы беря колонну в клещи. Только сзади виднелся затуманенный горизонт, казалось – только там было спасение.
   Влас Карпов нахмурился. Он бережно снял притихшую дочку с плеча, прижал её к груди, укрыл полами куртки и быстро пошёл, почти побежал навстречу разгоравшемуся пожару. Молодые автоматчики, шедшие в авангарде, двинулись за ним. Подпрыгивая на кочках, переваливаясь с боку на бок, потянулись подводы и госпитальные фуры.
   Но средняя часть колонны, где шли новички, затормозила движение, сбилась в кучу. Люди то с надеждой оглядывались назад, где ещё оставался не затянутый дымом проход то со страхом смотрели на группу авангарде и обоз, быстро приближавшиеся к багровой кромке огня.
   Передние уже исчезали, точно таяли в дыму. Послышался конский топот.
   Рудаков обводил партизан прищуренным взглядом. Он точно прицеливался – лицо было спокойное, а веки вздрагивали от напряжения.
   – Вот что… – сказал он негромко. – Вот что: каждый, кто тут паникует, хочет он того или нет, помогает фашисту. Понятно? Агитировать времени нет. Паникёров буду расстреливать сам. Поняли? А теперь – вперёд. За мной!
   Рудаков подхватил коня за повод, бросился в направлении разгоравшегося пожара. И все, кто минуту назад толпился в страхе и нерешительности, теперь будто сорванные и подхваченные вихрем, кинулись за ним в дым, точно даже боялись оторваться от своего твёрдого, уверенного командира. Потом двумя чётко обозначенными цепями быстрым шагом проследовала за ними гвардия отряда – железнодорожники, прикрывавшие его с тыла.
   Кольцо пожара вблизи оказалось не таким уж страшным. Пока что тлел только мох. Торф не успел разгореться. Зажав рты и носы рукавами, полами гимнастёрок, люди бежали прямо по низкому пламени, вздымая столбы чёрной золы и искр. Труднее было провести через пламя храпевших, взвивающихся на дыбы коней. Но и их в конце концов вывели.
   Только надутые шины госпитальных фур полопались от жара. Раненых стало неимоверно трясти на кочках. Их пришлось пересадить на верховых лошадей, привязать ремнями к сёдлам. Бахарева водрузили на командирского коня. На плечи ему накинули одеяло, концы которого завязали на груди. Он был в бреду, и все почему-то казалось ему, что он мальчишкой едет в ночное. Старик подскакивал в седле, бил пятками коня, которого Муся вела под уздцы. Изредка она оглядывалась на больного. Его глаза на обросшем, исхудалом лице горели мальчишеским азартом, серые губы улыбались. Девушке становилось жутко.
   Недаром вражеские самолёты так долго кружили над болотом. За первой грядой ещё не разгоревшегося пожара оказалась вторая, за второй – третья. Ветер раздувал тлеющий мох, кое-где уже просачивалось на поверхность красноватое низкое пламя. Горький дым густел и становился все более удушающим. Но то, что хоть раз сумеешь преодолеть или победить, уже не пугает на войне.
   Партизаны, ровняясь на темневший силуэт идущего впереди, ускоряли шаг. Жгучие тучи золы и искр вздымались из-под ног. Загораживая лица, дыша через материю, люди старались не потерять направления, не заблудиться в дыму. Более крепкие вели обессиленных, несли их оружие. Некоторых пришлось тащить на руках. Шли, все время перекликаясь.
   Муся, порой ничего не видя перед собой и ориентируясь на крики, вела лошадь, на которой качался тифозный. Бахарев то стонал, то скрежетал зубами, то вдруг принимался хохотать. Надо было следить за тем, чтобы он не отвязался, не упал в тлеющий мох, не задохнулся в дыму. Забота о больном и беспомощном человеке отвлекала девушку от тягот этого страшного пути.
   Сколько они шли в этом горьком, жгучем дыму, что сейчас – день или вечер, девушка уже не могла сказать. Где-то, уже в конце пути, она случайно наткнулась на Николая, но отнеслась к этой встрече равнодушно.
   За плечами у юноши, кроме прежнего груза, болталась ещё чья-то винтовка. Обняв за плечи, он помогал идти какому-то пожилому человеку, который громко стонал:
   – Ой, силов нет, внутренность дым выел! Ой, не бросай меня, парень, ноги не идут! Ой, смерть пришла!
   Николай не заметил Мусю. Лицо у него было как каменное. Ведя старика, он прошёл мимо скованным шагом, устремив взгляд вперёд.
   И снова шли, шли, шли…
   Муся была в таком состоянии, что даже не помнила, как она взобралась на какую-то песчаную горку. Дым поредел. Запахло хвоей. Под ногами захрустел суховатый вереск. И только тут, вдохнув посвежевшего воздуха, девушка остановилась и огляделась вокруг. Русло почти пересохшего ручья влекло партизан к песчаному склону какого-то холма. Здесь высились стройные мачтовые сосны; янтарные стволы пламенели в оранжевых лучах заката.
   А внизу, у подножия холма, тёмный с седыми подпалинами дым низко стлался до самого горизонта. Из этого бурого, лениво клубящегося моря, пошатываясь, поддерживая друг друга, выходили закопчённые люди. Они невысоко поднимались по косогору, жадно хватали раскрытым ртом воздух и тут же падали на землю. Весь скат темнел от бессильно лежавших тел, а из мглы продолжали возникать все новые и новые фигуры.
   Опять появился Николай. Он был уже один, без старика, но с ящиками, с автоматом и винтовкой. Девушка окликнула его. Голос её был совсем слабый, Николай не услышал. Опираясь спиной о дерево, он обводил глазами скат, усеянный лежащими партизанами. «Меня ищет», – догадалась Муся и тихо улыбнулась.
   Чувствуя, как и её саму неудержимо тянет тоже опуститься на землю, она сняла больного партизана с седла, устроила его под сосенкой, хотела было привязать к дереву повод, но не хватило сил, и она прикорнула у ног коня.
   Быстрые осенние сумерки стирали очертания окружающего. По мере того как тьма густела, все ярче, все острее разгорались звезды. Над самой головой Муси протянулся Млечный Путь. Потом из-за горизонта показался большой зловеще красный диск. Поднимаясь выше, он постепенно светлел. По земле разлилась чистая и острая прохлада. Точно посеребрённые, выступили из тьмы стволы сосен. А под ними, далеко внизу, простёрлось бесконечное болото, сплошь покрытое белесым, с живой багровой подпушкой дымом. Все ещё жадно вдыхая холодный воздух, Муся закрыла глаза и сейчас же уснула. Но и во сне она продолжала идти, идти через силу, волоча подгибающиеся ноги.



30


   Так шла она во сне по дороге, которой не было конца. Вдруг что-то остановило её. Девушка испугалась. Ведь нужно же идти, идти во что бы то ни стало! Но что-то непонятное, страшное держало её на месте, не пускало. Напрягая силы, она рванулась и… открыла глаза. Холодная луна светила в лицо так ярко, что на миг Муся зажмурилась. Когда она снова открыла глаза, над ней склонилось сердитое лицо адъютанта.
   – Наконец-то! Ну и спишь ты! – говорил он. – Быстро к командиру! Я и так час тебя искал да полчаса будил.
   Муся вскочила, испуганно оглянулась, ища коня. Конь, дремля, стоял тут же под сосной. Привязав повод, девушка подняла на свои натруженные плечи тяжёлый мешок и пошла следом за адъютантом. Она шла, поёживаясь от холода, нервно зевая.
   – В чем дело, не знаешь? – осведомилась Муся.
   – Там скажут, – вздохнул адъютант, и по уклончивому его ответу девушка поняла, что ничего хорошего её не ждёт.
   Костры догорали, слабо рдея углями, а иные и совсем потухли. Всюду лежали спящие люди. Слышались тяжелый храп, непонятное бормотанье. Кто-то кричал во сне. Бодрствовали только часовые, возникавшие из тьмы то там, то тут.
   У большого костра на каких-то узлах спала Юлочка. Возле, на разостланной плащ-палатке, лежал Рудаков, задумчиво грызя кончик карандаша. Даже не оглянувшись на адъютанта, приближение которого он угадал по скрипу сапог, командир проворчал:
   – Вас только за смертью посылать! – И, обернувшись к Мусе, он сказал: – Садись, Волкова, длинный разговор будет.
   Муся села, посматривая на Рудакова и стараясь угадать, зачем её позвали. Но тот почему-то стал расспрашивать её о лесном лагере «Красного пахаря», о поголовье скота, о характере урочища в районе Коровьего оврага, о дорогах, ведущих туда. Потом он развернул западный конец карты, склеенной на сгибах целлофановой бумагой, и долго рассматривал её.
   – Переходили речку вы тут? – спросил он, ткнув карандашом в голубую жилу, вьющуюся по карте.
   Девушка глянула ему через плечо, прочла знакомое название деревни.
   – Тут. А что?
   Не ответив, командир попросил поподробнее описать подходы к броду, сам брод.
   – Мы пойдём туда? – оживляясь, спросила Муся. У неё появилась надежда увидеться с Матрёной Никитичной, бабкой Прасковьей, Рубцовым, о которых она теперь думала, как о родных.
   – Возможно, возможно, – ответил Рудаков и, положив карандаш на карту, покосился на лицо девушки, на котором боролись тревога и радость. – И не возможно, а факт! Можешь писать письмо своей подруге. Дней через десять вручу.
   – Письмо? Зачем письмо? А я?
   – Ты пойдёшь в другую сторону, на восток, будешь пробираться через фронт, – твёрдо сказал Рудаков глядя в глаза Мусе. – Последний приказ штаба гласит: доставить ценности. Второй самолёт, прилетавший за ними, мы принять не сумели. Так? Ну вот, нужно их нести.
   Девушка испуганно и с обидой смотрела на командира:
   – А почему обязательно мне?
   – Во-первых, потому, что у тебя есть опыт. Да, да, и не маленький. Во-вторых, я не хочу лишать тебя возможности довести до конца то, что ты так хорошо начала. И, в-третьих, приказ командира не обсуждается, партизанка Волкова.
   Эти последние слова Рудаков произнёс сухо, жёстко, но, заметив, что серые глаза девушки заплывают слезами, торопливо добавил:
   – С тобой пойдут этот… ну, все забываю фамилию… ну, ремесленник… как его… ну, Ёлка-Палка… и Николай Железнов… Железнов будет начальником группы.
   Видя, как сразу засияли глаза девушки, командир заговорщицки усмехнулся:
   – Теперь возражений нет? Ну, то-то! Я знаю, кого к кому прикомандировать. Вместе душещипательные романсы по дороге петь будете, чтоб веселей идти… Так вот, пиши письмо подружке. И родителям напиши… Мало ли… – Он помедлил, но сейчас же спохватился: – Мало ли что на войне бывает, может мне вперёд тебя удастся письмо доставить. – И, должно быть для того, чтобы поскорей загладить обмолвку, он сердито спросил адъютанта: – Разведчики вернулись?
   – Никак нет! – вытянувшись, доложил тот.
   Рудаков поморщился, точно от зубной боли.
   – Ступайте. Как вернутся – доложите. А ты, Волкова, оставайся. Возьми в моем планшете бумагу и берись за письма. Тут вот и пиши, – сказал Рудаков, снова склоняясь над старой картой. – Не люблю быть один, вот просто не могу, привык среди людей толочься.
   – А Николай… товарищ Железнов согласился? – поинтересовалась Муся.
   – Что? – не сразу оторвался от карты командир. – Ах, Николай! Попробовал бы он не согласиться… на таких условиях… Так, говоришь, на броде грунт каменистый? Гряда на перекате широкая, фуры пройдут?
   В неровном свете то затухающего, то вновь разгорающегося костра холодные звезды то тускнели, то ярко мерцали на бархатном фоне сентябрьского неба.
   Разложив на командирском планшете бумагу, Муся обдумывала своё письмо.
   Что написать родным? Рудакову не удалось спрятать свою обмолвку, девушка успела подумать и оценить его «мало ли что». Но и без этого она понимала, на что идёт. Да, нужно написать такое письмо, чтобы и мать, и братишки, и сестрёнка знали, какой была она, о чем думала… Обычно девушка даже и в мыслях избегала слова «смерть». Но в эту минуту не думать о ней она не могла. «Э, что там мудрить, напишу, как получится!» – решила Муся.
   Карандаш быстро забегал по бумаге. Мысли разом нахлынули, и она едва успевала записывать их.
   «Дорогие мамочка, папа, сестричка Клавочка и братья Витя и Вовик! – писала она. – Я иду на важное задание, на какое – может быть, потом вы узнаете, и потому хочу поговорить с вами, дорогие мои. Вы простите меня за то, что я доставляла вам столько хлопот и огорчений, что не послушалась и не уехала с вами тогда. Но, откровенно говоря, я об этом не жалею. Ведь я не со зла так поступила, ведь я хотела учиться любимому делу, а дело прежде всего, как любит говорить папа… Дорогие мои и родные! Вы, может быть, думаете, что сумасбродная ваша Муська забыла вас? Нет, я помню о вас всегда, вы всегда со мной, и когда мне становится очень трудно, я думаю о своей родной мамочке и мысленно беседую и советуюсь с ней.
   Может быть, кто-нибудь из моих эвакуировавшихся подруг наврал вам, что я погибла, или, кто их знает, наболтал, будто я осталась с немцами. Так не верьте, это ложь. Я жива, здорова и работаю для нашей милой Родины, хотя где и как – написать сейчас не могу. Но верьте мне, потом все узнается. Я живу и борюсь, может быть, и не так, как бойцы нашей славной, героической Красной Армии на фронте борются, но тоже здорово, и делаю все, что могу, и жизни своей не жалею. Так что вы не стыдитесь своей непослушной Муськи. Характер у меня, правда, плохой, но душой я никогда не кривила, и если будет нужно для Родины, то, как член комсомола, выполню любое задание, а если надо – погибну за коммунизм…»
   Муся представила себе, как мать будет читать её письмо, читать и плакать, а вокруг неё будут стоять, хлюпая носами, братишки и эта, какая-то совершенно неизвестная сестрёнка, которую она видела только крохотным, только что народившимся существом. Девушке стало жалко их всех и особенно самй себя. Тёплый комок подкатил к горлу. Муся упрямо тряхнула головой.
   «Дорогая мамочка, папа, милые братишки и сестрёнка! Но вы не бойтесь, я не погибну. Я знаю, что выживу, мы победим фашистов, и я снова возьмусь за своё пение. Воевать ещё придётся много, и мы, наверное, долго не увидимся. Я не жалею, что попала сюда, потому что пока фашисты топчут нашу землю, какая же может быть учёба! Разве какое-нибудь пение в голову пойдёт? Вот победим – и заживём счастливо. Я кончу училище и приеду к вам.
   Ты представляешь себе, мамочка: приеду актрисой, везде афиши, аршинными буквами написано: «Солистка Мария Волкова». Вы сидите в первом ряду, а я выхожу на сцену в длинном вечернем платье, и папа спрашивает тебя: «Неужели это наша Муська-Ёжик? Вот не ожидал!..» Ой, размечталась я! Разве об этом сейчас думать надо! Но без мечты и без поэзии, как говорил тут у нас один умный и хороший человек, ведь нельзя ни работать, ни жить, ни воевать. Правда, мамочка?..»
   Муся перечитала написанное и задумалась. Нет, письмо ей не удавалось!
   Снизу, от подножия холма, где курился посеребрённый луной дым, несло промозглым, осенним холодом. Ледяная луна блестела в небе. Брр! Муся погрела над огнём руки, печально вздохнула и приписала: