Страница:
– Ты чего кричишь?
Солдатик убрал руку и, пытаясь затеряться в толпе, смущённо забормотал:
– А что ж молчать? Сами не видите, что творится?
Теперь уже весь лес был полон дыма.
– А что особого творится? – повышая голос, спросил Рудаков.
– Слепой, не видит!
– Кругом фашист поджёг, вот что! Пропадём, как ужак в муравейнике! – загомонили со всех сторон.
– А когда изба загорается, что у вас в деревне делают? – спросил командир, надвигаясь на неопрятного солдатика. – За голову хватаются, орут? Как у вас колхозники во время пожара себя ведут? Ну?
Холодная уверенность командира начинала уже действовать. Голоса звучали спокойнее, рассудительнее.
– Взять оружие и строиться у сигнала! – скомандовал Рудаков. – Кто с пустыми руками вернулся, за оружием обратно в огонь пойдёт! Коммунистам и комсомольцам остаться здесь. Остальные разойдись. Исполняйте приказание!
Оставшихся оказалось человек пятнадцать. Коммунисты, комсомольцы и весь рабочий костяк отряда продолжали сражаться на укреплениях в горящем лесу. Тем, кто оказался налицо, Рудаков приказал: одним – помогать Карпову минировать базовый склад и землянки; другим, под руководством адъютанта, – снимать людей с укреплений и организованно выводить их из огня к центральному лагерю, третьим, во главе с Николаем, – руководить погрузкой боеприпасов и раненых на фуры и на коней.
Вскоре стали приходить люди с укреплений. Все были при оружии, все в задымлённой одежде, зияющей коричневыми по краям дырами, с чёрными, как у шахтёров, лицами. Прямо с ходу они подбегали к ручью и, припав к воде, долго, шумно пили. Большинство из них были железнодорожники, свои, но, покрытые копотью, все они казались на одно лицо, и Николай узнавал их только по голосам. Привели нескольких раненых. Один партизан принёс на закорках обожжённого.
– Вот, уложите получше, здорово опалился. Из горящего блиндажа отстреливался, уходить не хотел, еле выволокли, – сказал партизан, осторожно опуская свою ношу на солому.
Обожжённый был без сознания, стонал, метался и в бреду выкрикивал непонятные слова. Николай узнал немца-антифашиста, которого не раз видел в госпитале у Муси. Кунца бережно уложили на подводу…
Лагерь все-таки покидали организованно. Когда хвост колонны миновал линию внешних застав и партизаны, охранявшие их, влились в общий поток, позади, в глубине леса, послышались взрывы. Один, другой, третий… При каждом ударе воздух гулко сотрясался. Вдруг раздался взрыв такой силы, что дрогнула земля и стремительный вихрь с шумом прошёл по верхушкам сосен, сшибая мелкие ветки, сея хвою.
А вскоре, неумело подскакивая на грузном адъютантском коне, колонну догнал Влас Карпов. Худое лицо его было хмуро, в запавших глазах отражалась тоска.
– Ну что, нет уже лагеря? – спросил пожилой партизан, берясь за стремя.
– Дело сделано, – не оглядываясь, ответил Карпов и облизнул потрескавшиеся губы.
– Слыхали твою работу.
– А ежели слыхал, так и нечего спрашивать!
Юлочка, ко всему привыкшая за последние месяцы, спокойно проспала в тёплой командирской шубе все время, пока шёл артиллерийский обстрел. Николай, которому Карпов, отправляясь готовить взрыв лагеря, наказал посмотреть за дочкой, так, сонную, и поднял её на руки. Открыв глазки, Юлочка подивилась красному свету, в котором будто танцевали знакомые сосны, пожевала губами и, доверчиво прильнув к груди партизана, опять уснула. Потом ей стало почему-то трудно дышать. Кругом стлался дым. Девочка пожаловалась: «Юлочке во рте горько». Совсем проснувшись, она заинтересовалась, куда это все спешат, и пожелала занять свою любимую позицию на плечах у Николая: так обычно совершала она все походы. Сидеть удобно, все видно, чего же ещё! Юлочка то и дело оглядывалась назад, чтобы видеть колонну, тёмной змеёй извивавшуюся в сизоватом дыму. Девочке казалось, что она летит на самолёте выше туч. Она развеселилась, даже запела. А когда позади показался отец, ехавший на настоящем коне, Юлочка пришла в восторг. Девочка тотчас же решила, что она не летит, а тоже едет верхом, и стала подпрыгивать на плечах партизана, весело его понукая:
– Но, но, лошадка! Беги скорей!
Юлочка очень огорчилась, когда отец спешился и отдал лошадь, но стоило Карпову приблизиться к ней, как она крепко впилась в него ручонками, перебралась к нему на плечи. Со своей позиции она гордо оглядывала всех этих дядей, которые сегодня почему-то не улыбались ей, не заговаривали с нею и вообще не обращали на неё внимания. Сердятся, что ли? Ну и пусть! Очень они ей нужны! Ведь сегодня отец с нею, никуда не торопится, не говорит, что ему некогда. Крепко обхватив шею отца, девочка наклонилась к его волосатому уху:
– Папаня, куда Юлочка едет? Папаня же!
Это даже не было вопросом. Просто девочка затевала дорожный разговор. Но отец не ответил и только вздохнул.
– Папаня, Юлочка спрашивает, где мы теперь будем жить? Где будет у Юлочки кроватка?
Девочка настойчиво раскачивала голову отца – раскачивала и удивлялась: её ладошки ощущали на его шершавых щеках что-то мокрое и тёплое. Девочка подняла руку, лизнула язычком – солёная. Балансируя ногами, Юлочка ловко наклонилась, чтобы сбоку заглянуть отцу в лицо. Карпов резко повернул голову.
– Папка же! – Дочка капризно надула губы. – Юлочка спрашивает же, где мы будем жить? Разве ты не слышишь?
Наконец партизан ответил глухим, незнакомым девочке голосом:
– Вот под этой крышей, маленькая. – Он показал на розовое небо, что бесконечно простиралось над сизой шкурой дыма, стелившегося по земле. – Высокая эта крыша, доченька! Под ней всем места хватит. И прочная. Её никакой фашист не разрушит и не зажжёт.
Солдатик убрал руку и, пытаясь затеряться в толпе, смущённо забормотал:
– А что ж молчать? Сами не видите, что творится?
Теперь уже весь лес был полон дыма.
– А что особого творится? – повышая голос, спросил Рудаков.
– Слепой, не видит!
– Кругом фашист поджёг, вот что! Пропадём, как ужак в муравейнике! – загомонили со всех сторон.
– А когда изба загорается, что у вас в деревне делают? – спросил командир, надвигаясь на неопрятного солдатика. – За голову хватаются, орут? Как у вас колхозники во время пожара себя ведут? Ну?
Холодная уверенность командира начинала уже действовать. Голоса звучали спокойнее, рассудительнее.
– Взять оружие и строиться у сигнала! – скомандовал Рудаков. – Кто с пустыми руками вернулся, за оружием обратно в огонь пойдёт! Коммунистам и комсомольцам остаться здесь. Остальные разойдись. Исполняйте приказание!
Оставшихся оказалось человек пятнадцать. Коммунисты, комсомольцы и весь рабочий костяк отряда продолжали сражаться на укреплениях в горящем лесу. Тем, кто оказался налицо, Рудаков приказал: одним – помогать Карпову минировать базовый склад и землянки; другим, под руководством адъютанта, – снимать людей с укреплений и организованно выводить их из огня к центральному лагерю, третьим, во главе с Николаем, – руководить погрузкой боеприпасов и раненых на фуры и на коней.
Вскоре стали приходить люди с укреплений. Все были при оружии, все в задымлённой одежде, зияющей коричневыми по краям дырами, с чёрными, как у шахтёров, лицами. Прямо с ходу они подбегали к ручью и, припав к воде, долго, шумно пили. Большинство из них были железнодорожники, свои, но, покрытые копотью, все они казались на одно лицо, и Николай узнавал их только по голосам. Привели нескольких раненых. Один партизан принёс на закорках обожжённого.
– Вот, уложите получше, здорово опалился. Из горящего блиндажа отстреливался, уходить не хотел, еле выволокли, – сказал партизан, осторожно опуская свою ношу на солому.
Обожжённый был без сознания, стонал, метался и в бреду выкрикивал непонятные слова. Николай узнал немца-антифашиста, которого не раз видел в госпитале у Муси. Кунца бережно уложили на подводу…
Лагерь все-таки покидали организованно. Когда хвост колонны миновал линию внешних застав и партизаны, охранявшие их, влились в общий поток, позади, в глубине леса, послышались взрывы. Один, другой, третий… При каждом ударе воздух гулко сотрясался. Вдруг раздался взрыв такой силы, что дрогнула земля и стремительный вихрь с шумом прошёл по верхушкам сосен, сшибая мелкие ветки, сея хвою.
А вскоре, неумело подскакивая на грузном адъютантском коне, колонну догнал Влас Карпов. Худое лицо его было хмуро, в запавших глазах отражалась тоска.
– Ну что, нет уже лагеря? – спросил пожилой партизан, берясь за стремя.
– Дело сделано, – не оглядываясь, ответил Карпов и облизнул потрескавшиеся губы.
– Слыхали твою работу.
– А ежели слыхал, так и нечего спрашивать!
Юлочка, ко всему привыкшая за последние месяцы, спокойно проспала в тёплой командирской шубе все время, пока шёл артиллерийский обстрел. Николай, которому Карпов, отправляясь готовить взрыв лагеря, наказал посмотреть за дочкой, так, сонную, и поднял её на руки. Открыв глазки, Юлочка подивилась красному свету, в котором будто танцевали знакомые сосны, пожевала губами и, доверчиво прильнув к груди партизана, опять уснула. Потом ей стало почему-то трудно дышать. Кругом стлался дым. Девочка пожаловалась: «Юлочке во рте горько». Совсем проснувшись, она заинтересовалась, куда это все спешат, и пожелала занять свою любимую позицию на плечах у Николая: так обычно совершала она все походы. Сидеть удобно, все видно, чего же ещё! Юлочка то и дело оглядывалась назад, чтобы видеть колонну, тёмной змеёй извивавшуюся в сизоватом дыму. Девочке казалось, что она летит на самолёте выше туч. Она развеселилась, даже запела. А когда позади показался отец, ехавший на настоящем коне, Юлочка пришла в восторг. Девочка тотчас же решила, что она не летит, а тоже едет верхом, и стала подпрыгивать на плечах партизана, весело его понукая:
– Но, но, лошадка! Беги скорей!
Юлочка очень огорчилась, когда отец спешился и отдал лошадь, но стоило Карпову приблизиться к ней, как она крепко впилась в него ручонками, перебралась к нему на плечи. Со своей позиции она гордо оглядывала всех этих дядей, которые сегодня почему-то не улыбались ей, не заговаривали с нею и вообще не обращали на неё внимания. Сердятся, что ли? Ну и пусть! Очень они ей нужны! Ведь сегодня отец с нею, никуда не торопится, не говорит, что ему некогда. Крепко обхватив шею отца, девочка наклонилась к его волосатому уху:
– Папаня, куда Юлочка едет? Папаня же!
Это даже не было вопросом. Просто девочка затевала дорожный разговор. Но отец не ответил и только вздохнул.
– Папаня, Юлочка спрашивает, где мы теперь будем жить? Где будет у Юлочки кроватка?
Девочка настойчиво раскачивала голову отца – раскачивала и удивлялась: её ладошки ощущали на его шершавых щеках что-то мокрое и тёплое. Девочка подняла руку, лизнула язычком – солёная. Балансируя ногами, Юлочка ловко наклонилась, чтобы сбоку заглянуть отцу в лицо. Карпов резко повернул голову.
– Папка же! – Дочка капризно надула губы. – Юлочка спрашивает же, где мы будем жить? Разве ты не слышишь?
Наконец партизан ответил глухим, незнакомым девочке голосом:
– Вот под этой крышей, маленькая. – Он показал на розовое небо, что бесконечно простиралось над сизой шкурой дыма, стелившегося по земле. – Высокая эта крыша, доченька! Под ней всем места хватит. И прочная. Её никакой фашист не разрушит и не зажжёт.
27
Шумная суматоха, поднятая на рассвете новичками, прекратилась сразу же, как только подтянулись к центральному лагерю кадровики отряда, отозванные Рудаковым с укреплений, где они продолжали упорно вести бой. Эти люди умели вносить в сложное, полное неожиданностей, требующее моментальной ориентировки и дерзких решений дело партизанской войны свою профессиональную аккуратность, организованность, своё непоколебимое, поистине «железнодорожное» спокойствие, и уже самое появление их ввело в берега реку, начавшую было рвать плотину.
Резкий ветер, час от часу продолжавший крепчать, быстро раздувал огонь, но из охваченного огнём леса Рудаков вывел свой отряд в походном порядке. Он выбросил вперёд разведку, выставил на фланги боевое охранение. Партизанская молодёжь под началом Николая, вооружённая автоматическим оружием, была выдвинута во главу колонны. Она получила задачу – в случае обнаружения вражеских засад с ходу атаковать их и пробивать отряду путь на север.
Осмотревшись в горящем лесу, командир сразу понял, что кольцо огня, которым вследствие стоявшей в последние недели суши и резкому ветру фашистам удалось окружить партизанский лагерь, имеет брешь. Она открывала путь в район аэродрома и дальше, в необозримые пространства торфяных болот, отмеченных на карте сплошной бледно-серой штриховкой, с редкими голубыми пятнами небольших озерков и синими жилками ручьёв. Было непонятно, почему в такой большой и так тщательно готовившейся карательной операции вражеский штаб оставил эту брешь открытой. То ли неприятель, потерявший много своих людей при многочисленных попытках взять партизанский район штурмом, не решался забираться в болото, куда он не мог протащить за собой пушки, миномёты и броневики; то ли начальники карательной экспедиции, торопившиеся поскорее доложить в ставку о ликвидации партизан, парализовавших движение на дорогах, опасались затяжных боев при круговой обороне и умышленно оставляли этот выход в безлесную болотную пустыню. Могло быть и так и этак. Но скорее всего за этим таится новая, неразгаданная вражеская хитрость.
Но что бы они там ни задумывали, иного выхода не было. Приняв меры против неожиданных засад, Рудаков двинул отряд в эту брешь.
Сразу, как только вышли на болото, Николай приказал авангарду приготовиться к бою. Партизаны вложили запалы в гранаты, висевшие на ремнях, автоматы взяли в руки, спустили предохранители. Боя не последовало, и часам к десяти, когда солнце уже стало ощутительно пригревать спину, авангард выходил в район посадочной площадки. Оттуда ему навстречу, размахивая новенькими автоматами, бежали те партизаны, что ночевали там. Впереди всех были, конечно, ремесленники, среди которых Николай тотчас же заметил своего друга Толю.
На аэродроме сделали первый привал. Партизаны тихо опускались на землю, снимали кладь, но оружие держали поблизости и все время посматривали назад, на юг. Никто не разувался, не перематывал портянок и даже не развязывал тесёмки ватников, хотя становилось уже тепло. Так и сидели, хмуро поглядывая в сторону покинутого лагеря. Там, затмевая солнце, качаясь, вставали до самого неба клубящиеся столбы сизого дыма. Южный ветер гнул их к земле, вслед партизанам. Казалось, пожар гнался по пятам уходящих людей.
Командир сидел на пеньке и задумчиво чертил ивовым хлыстиком по земле. Он понимал, что враг, неожиданно применивший эти дьявольские «шарики», не замедлит повторить атаку, как только убедится, что отряд выскользнул из огненной западни. Правда, на карте к северу лесов не было. Сразу же за расчищенной площадкой аэродрома открывалось торфяное болото, где нет ни дорог, ни селений. Но в такую сушь болото тоже могло загореться. Когда Рудаков был ещё машинистом, ему не раз приходилось наблюдать из будки локомотива торфяные пожары – бесконечное море серого, едкого, льнущего к земле дыма, – пожары без огня, когда невидимо для глаз горит сама почва, пожары долгие и страшные, потому что ничто, кроме сильного ливня, не могло их погасить.
Не в том ли и заключается хитрость фашистов, оставивших выход из огненного кольца?
А небо угрожающе прозрачно, барометр в командирской палатке сегодня утром предсказывал «сушь». Да, нужно выступать, выступать немедленно, двигаться как можно быстрее. Нужно скрыться в болотах, пока каратели не убедились, что в лесу не осталось ничего, кроме разрушенных землянок.
А тут ещё новое осложнение. Прибежал расстроенный начхоз и доложил, что ему, при всех стараниях, не удалось погрузить на подводы часть боеприпасов, присланных Большой землёй.
– Фуры?
– Сбросили все лишнее. Сам глядел. Даже Анна Михеевна хочет идти пешком.
– Вьючить верховых коней.
– Товарищ Рудаков, где ж кони? Их всего пять вместе с вашим. Разве поднимут? А мины – во! – Начхоз поднял вверх толстый палец, перепачканный в ружейной смазке. – Душа рыдает – такое сокровище оставлять!
– А что вы предлагаете?
Начхоз только развёл руками.
Рудаков ожесточённо перечеркнул все, что с таким старанием нарисовал прутом на земле. Как не хватало им все это время оружия! Чинили трофейную рухлядь, добытую в бою. Подрывались на самодельных минах. А сколько смело задуманных диверсий прошло впустую из-за того, что эти самоделки в нужный момент не взрывались! Недостаток оружия и боеприпасов мешал отряду расти. И вот теперь, когда Большая земля так щедро снабдила его всем этим, оказывается – немалую часть полученного надо бросить!
– Давай ко мне коммунистов и комсомольцев! – скомандовал Рудаков адъютанту.
Он ещё не решил, о чем будет говорить. Просто, по старой привычке, он в трудную минуту обращался к большевикам. Они собрались быстро, как будто сами уже ждали этого приглашения. Все они были при оружии, с вещевыми мешками. Рудаков показал им на ещё не початые ящики, с которых начхоз и ремесленники срывали крышки. Под жёлтой жёсткой вощанкой, точно коробки дорогих конфет, были рядами уложены хорошо упакованные магнитные мины, аккуратные кирпичики толовых шашек, коробки автоматных патронов.
– Вот это на подводах не разместилось, везти не на чем. Как, товарищи, быть? – спросил Рудаков.
Партизаны молчали. Каждый имел при себе, кроме оружия и патронов, ещё и узелок с одеждой или скатку да мешок со сменой белья, с запасцем хлеба, с разными личными вещичками, такими дорогими и необходимыми в бесприютной, походной жизни. Карманы у многих топорщились от гранат, а минёры, народ пожилой и хозяйственный, сверх того были нагружены взрывчаткой, которую они несли в мешках наперевес.
Все знали: поход предстоит тяжёлый. Оставляя лагерь, старались захватить все, что возможно. И Рудаков понимал: нельзя требовать от людей нести больше того, что они уже несут.
Начхоз умоляюще смотрел на партизан. В колонне утром рассказывали, что этот толстый, румяный мужчина с пышной бородой плакал, как маленький, когда Карпов прилаживал фугасы под устои его базового склада, построенного ещё в до эвакуационные времена. Бородач уже спешился, навьючил ящиками своего коня и успел набить военным добром и свой собственный вещевой мешок. Это было все, что он мог сделать.
– Так как же, товарищи? Как же? – растерянно бормотал начхоз, с надеждой поворачивая взгляд то к одному, то к другому.
– Что ж, взрывать будем? – спросил Рудаков.
Начхоз метнулся к ящикам, точно хотел прикрыть их своим телом.
Тогда из ряда задумчиво переминавшихся с ноги на ногу людей вышел Кузьмич. Он положил к ногам автомат, сорвал с себя аккуратный брезентовый «сидор» и, взяв его за углы, вытряхнул на траву все его содержимое.
– Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец!
И, должно быть для того, чтобы пресечь раздумья и колебания, он расшвырял ногами какие-то свёрточки, вещички, завёрнутое в бумагу бельё. Только толстый мешочек с махоркой он пощадил и, подняв, бережно запихал в карман.
– Я девица красивая, меня и без приданого замуж возьмут, – подмигнул Кузьмич своим зелёным глазом и протянул начхозу пустой мешок: – А ну, политическая экономия, клади сюда свои конфеты!
И сразу точно прорвало людей. Со смехом, с шутками, будто совершая что-то весёлое, они принялись опустошать свои вещевые мешки. На земле валялись полотенца, зеркальца, котелки, запасные ботинки, скатки байковых одеял, сапожный инструмент, даже книжки, которых в отряде было так мало, что они делились порой на несколько частей, чтобы больше людей могло их читать одновременно.
А вместо всего этого начхоз, задыхаясь от усердия, накладывал в опустевшие мешки магнитные мины, коробки с патронами, запасные диски, картонки с толом.
Заметив, что коммунисты и комсомольцы что-то делают возле ящиков, прибывших с Большой земли, остальные партизаны подходили поближе. Понаблюдав за происходящим, поколебавшись, они вскоре поддавались общему порыву и тоже начинали освобождать свои вещевые мешки.
– Не жалей, товарищи! Фашиста прогоним, вернётся советская власть – все будет! – ликовал Кузьмич, поправляя на плече потяжелевший груз. – А без советской власти не надо нам ничего, и жизни самой не надо! – И подмигивал Рудакову: – Как, хозяин, не плохое я внёс рационализаторское предложение? А? Кузьмин, он хоть и об одном глазу, однако видит повострее некоторых, что полным комплектом глядят.
Между тем Муся и Николай уже откопали заветный мешок и присоединились к партизанам, хлопотавшим у ящиков.
В ворох валявшихся на земле вещей полетели и заветное пёстрое платье и лаковые туфли-лодочки. Из всего своего личного добра Муся оставила только расчёску – память заботливого Митрофана Ильича.
– Во! Видал-миндал, все и разобрали! – шумел Кузьмич. – Ух, фашистам-утильщикам пожива будет! Доползут сюда, подумают – в рай попали: все под ногами лежит – собирай, как ягоды.
Рудаков рассеянно слушал болтовню старика и улыбался. «Да, предстоят серьёзные, может быть страшные испытания. Но пусть даже загорится болото, пусть фашисты зажгут все вокруг – эти люди не дрогнут, не пропадут. Такие прорвутся, выйдут, победят!»
…Через полчаса отряд снова двинулся на север. На месте его стоянки остались только доски от ящиков, густо провазелиненная упаковочная бумага да кучи партизанского добра, разбросанные меж кустов. Горький дым уже обволакивал все вокруг. Солнце тонуло в бурых густых облаках. Над болотом стояли душные сумерки.
Идя пешком в авангарде колонны, покашливая, поминутно протирая слезящиеся глаза, Рудаков благословлял в душе этот дым, прикрывавший отход отряда. И одна мысль неумолчно, как часовой маятник, стучала в его мозгу: «Скорее, скорее, скорее!»
Резкий ветер, час от часу продолжавший крепчать, быстро раздувал огонь, но из охваченного огнём леса Рудаков вывел свой отряд в походном порядке. Он выбросил вперёд разведку, выставил на фланги боевое охранение. Партизанская молодёжь под началом Николая, вооружённая автоматическим оружием, была выдвинута во главу колонны. Она получила задачу – в случае обнаружения вражеских засад с ходу атаковать их и пробивать отряду путь на север.
Осмотревшись в горящем лесу, командир сразу понял, что кольцо огня, которым вследствие стоявшей в последние недели суши и резкому ветру фашистам удалось окружить партизанский лагерь, имеет брешь. Она открывала путь в район аэродрома и дальше, в необозримые пространства торфяных болот, отмеченных на карте сплошной бледно-серой штриховкой, с редкими голубыми пятнами небольших озерков и синими жилками ручьёв. Было непонятно, почему в такой большой и так тщательно готовившейся карательной операции вражеский штаб оставил эту брешь открытой. То ли неприятель, потерявший много своих людей при многочисленных попытках взять партизанский район штурмом, не решался забираться в болото, куда он не мог протащить за собой пушки, миномёты и броневики; то ли начальники карательной экспедиции, торопившиеся поскорее доложить в ставку о ликвидации партизан, парализовавших движение на дорогах, опасались затяжных боев при круговой обороне и умышленно оставляли этот выход в безлесную болотную пустыню. Могло быть и так и этак. Но скорее всего за этим таится новая, неразгаданная вражеская хитрость.
Но что бы они там ни задумывали, иного выхода не было. Приняв меры против неожиданных засад, Рудаков двинул отряд в эту брешь.
Сразу, как только вышли на болото, Николай приказал авангарду приготовиться к бою. Партизаны вложили запалы в гранаты, висевшие на ремнях, автоматы взяли в руки, спустили предохранители. Боя не последовало, и часам к десяти, когда солнце уже стало ощутительно пригревать спину, авангард выходил в район посадочной площадки. Оттуда ему навстречу, размахивая новенькими автоматами, бежали те партизаны, что ночевали там. Впереди всех были, конечно, ремесленники, среди которых Николай тотчас же заметил своего друга Толю.
На аэродроме сделали первый привал. Партизаны тихо опускались на землю, снимали кладь, но оружие держали поблизости и все время посматривали назад, на юг. Никто не разувался, не перематывал портянок и даже не развязывал тесёмки ватников, хотя становилось уже тепло. Так и сидели, хмуро поглядывая в сторону покинутого лагеря. Там, затмевая солнце, качаясь, вставали до самого неба клубящиеся столбы сизого дыма. Южный ветер гнул их к земле, вслед партизанам. Казалось, пожар гнался по пятам уходящих людей.
Командир сидел на пеньке и задумчиво чертил ивовым хлыстиком по земле. Он понимал, что враг, неожиданно применивший эти дьявольские «шарики», не замедлит повторить атаку, как только убедится, что отряд выскользнул из огненной западни. Правда, на карте к северу лесов не было. Сразу же за расчищенной площадкой аэродрома открывалось торфяное болото, где нет ни дорог, ни селений. Но в такую сушь болото тоже могло загореться. Когда Рудаков был ещё машинистом, ему не раз приходилось наблюдать из будки локомотива торфяные пожары – бесконечное море серого, едкого, льнущего к земле дыма, – пожары без огня, когда невидимо для глаз горит сама почва, пожары долгие и страшные, потому что ничто, кроме сильного ливня, не могло их погасить.
Не в том ли и заключается хитрость фашистов, оставивших выход из огненного кольца?
А небо угрожающе прозрачно, барометр в командирской палатке сегодня утром предсказывал «сушь». Да, нужно выступать, выступать немедленно, двигаться как можно быстрее. Нужно скрыться в болотах, пока каратели не убедились, что в лесу не осталось ничего, кроме разрушенных землянок.
А тут ещё новое осложнение. Прибежал расстроенный начхоз и доложил, что ему, при всех стараниях, не удалось погрузить на подводы часть боеприпасов, присланных Большой землёй.
– Фуры?
– Сбросили все лишнее. Сам глядел. Даже Анна Михеевна хочет идти пешком.
– Вьючить верховых коней.
– Товарищ Рудаков, где ж кони? Их всего пять вместе с вашим. Разве поднимут? А мины – во! – Начхоз поднял вверх толстый палец, перепачканный в ружейной смазке. – Душа рыдает – такое сокровище оставлять!
– А что вы предлагаете?
Начхоз только развёл руками.
Рудаков ожесточённо перечеркнул все, что с таким старанием нарисовал прутом на земле. Как не хватало им все это время оружия! Чинили трофейную рухлядь, добытую в бою. Подрывались на самодельных минах. А сколько смело задуманных диверсий прошло впустую из-за того, что эти самоделки в нужный момент не взрывались! Недостаток оружия и боеприпасов мешал отряду расти. И вот теперь, когда Большая земля так щедро снабдила его всем этим, оказывается – немалую часть полученного надо бросить!
– Давай ко мне коммунистов и комсомольцев! – скомандовал Рудаков адъютанту.
Он ещё не решил, о чем будет говорить. Просто, по старой привычке, он в трудную минуту обращался к большевикам. Они собрались быстро, как будто сами уже ждали этого приглашения. Все они были при оружии, с вещевыми мешками. Рудаков показал им на ещё не початые ящики, с которых начхоз и ремесленники срывали крышки. Под жёлтой жёсткой вощанкой, точно коробки дорогих конфет, были рядами уложены хорошо упакованные магнитные мины, аккуратные кирпичики толовых шашек, коробки автоматных патронов.
– Вот это на подводах не разместилось, везти не на чем. Как, товарищи, быть? – спросил Рудаков.
Партизаны молчали. Каждый имел при себе, кроме оружия и патронов, ещё и узелок с одеждой или скатку да мешок со сменой белья, с запасцем хлеба, с разными личными вещичками, такими дорогими и необходимыми в бесприютной, походной жизни. Карманы у многих топорщились от гранат, а минёры, народ пожилой и хозяйственный, сверх того были нагружены взрывчаткой, которую они несли в мешках наперевес.
Все знали: поход предстоит тяжёлый. Оставляя лагерь, старались захватить все, что возможно. И Рудаков понимал: нельзя требовать от людей нести больше того, что они уже несут.
Начхоз умоляюще смотрел на партизан. В колонне утром рассказывали, что этот толстый, румяный мужчина с пышной бородой плакал, как маленький, когда Карпов прилаживал фугасы под устои его базового склада, построенного ещё в до эвакуационные времена. Бородач уже спешился, навьючил ящиками своего коня и успел набить военным добром и свой собственный вещевой мешок. Это было все, что он мог сделать.
– Так как же, товарищи? Как же? – растерянно бормотал начхоз, с надеждой поворачивая взгляд то к одному, то к другому.
– Что ж, взрывать будем? – спросил Рудаков.
Начхоз метнулся к ящикам, точно хотел прикрыть их своим телом.
Тогда из ряда задумчиво переминавшихся с ноги на ногу людей вышел Кузьмич. Он положил к ногам автомат, сорвал с себя аккуратный брезентовый «сидор» и, взяв его за углы, вытряхнул на траву все его содержимое.
– Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец!
И, должно быть для того, чтобы пресечь раздумья и колебания, он расшвырял ногами какие-то свёрточки, вещички, завёрнутое в бумагу бельё. Только толстый мешочек с махоркой он пощадил и, подняв, бережно запихал в карман.
– Я девица красивая, меня и без приданого замуж возьмут, – подмигнул Кузьмич своим зелёным глазом и протянул начхозу пустой мешок: – А ну, политическая экономия, клади сюда свои конфеты!
И сразу точно прорвало людей. Со смехом, с шутками, будто совершая что-то весёлое, они принялись опустошать свои вещевые мешки. На земле валялись полотенца, зеркальца, котелки, запасные ботинки, скатки байковых одеял, сапожный инструмент, даже книжки, которых в отряде было так мало, что они делились порой на несколько частей, чтобы больше людей могло их читать одновременно.
А вместо всего этого начхоз, задыхаясь от усердия, накладывал в опустевшие мешки магнитные мины, коробки с патронами, запасные диски, картонки с толом.
Заметив, что коммунисты и комсомольцы что-то делают возле ящиков, прибывших с Большой земли, остальные партизаны подходили поближе. Понаблюдав за происходящим, поколебавшись, они вскоре поддавались общему порыву и тоже начинали освобождать свои вещевые мешки.
– Не жалей, товарищи! Фашиста прогоним, вернётся советская власть – все будет! – ликовал Кузьмич, поправляя на плече потяжелевший груз. – А без советской власти не надо нам ничего, и жизни самой не надо! – И подмигивал Рудакову: – Как, хозяин, не плохое я внёс рационализаторское предложение? А? Кузьмин, он хоть и об одном глазу, однако видит повострее некоторых, что полным комплектом глядят.
Между тем Муся и Николай уже откопали заветный мешок и присоединились к партизанам, хлопотавшим у ящиков.
В ворох валявшихся на земле вещей полетели и заветное пёстрое платье и лаковые туфли-лодочки. Из всего своего личного добра Муся оставила только расчёску – память заботливого Митрофана Ильича.
– Во! Видал-миндал, все и разобрали! – шумел Кузьмич. – Ух, фашистам-утильщикам пожива будет! Доползут сюда, подумают – в рай попали: все под ногами лежит – собирай, как ягоды.
Рудаков рассеянно слушал болтовню старика и улыбался. «Да, предстоят серьёзные, может быть страшные испытания. Но пусть даже загорится болото, пусть фашисты зажгут все вокруг – эти люди не дрогнут, не пропадут. Такие прорвутся, выйдут, победят!»
…Через полчаса отряд снова двинулся на север. На месте его стоянки остались только доски от ящиков, густо провазелиненная упаковочная бумага да кучи партизанского добра, разбросанные меж кустов. Горький дым уже обволакивал все вокруг. Солнце тонуло в бурых густых облаках. Над болотом стояли душные сумерки.
Идя пешком в авангарде колонны, покашливая, поминутно протирая слезящиеся глаза, Рудаков благословлял в душе этот дым, прикрывавший отход отряда. И одна мысль неумолчно, как часовой маятник, стучала в его мозгу: «Скорее, скорее, скорее!»
28
Муся и без того была уже достаточно нагружена: мешок с ценностями весил немало. Но, увидев, что даже старенькая Анна Михеевна, надев очки, озабоченно накладывает в свой чемоданчик коробки автоматных патронов, девушка тоже не сдержалась и, выбросив все свои последние вещи, положила поверх ценностей две компактные, но очень тяжёлые коробки. И вот теперь она еле шла позади госпитальной фуры, сгибаясь под тяжестью непосильного груза.
Кровь толчками билась в висках. В ушах шумело, будто к ним приставили по большой раковине. Ослабевшие ноги подкашивались, и все труднее становилось отрывать их от земли.
Несколько раз Анна Михеевна предлагала ей сесть на подводу или хотя бы освободиться от своего мешка. Но Муся только отрицательно качала головой. Ведь и другие несли не меньше.
Она скорее упадёт на этот сухой, истоптанный мох, чем воспользуется возможностью незаметно освободиться от добровольно взятого груза. Даже сама мысль об этом приводила её в негодование.
Солнце, скрытое в дыму, продолжало все же нещадно сушить землю. Головной отряд поднимал такую густую пыль, что ничего не было видно. Южный ветер, резко дувший в спины спутникам, смешивал эту пыль с дымом.
Воздух как бы густел. Дышать становилось все труднеё. А передние, которых возглавлял, как говорили, сам Рудаков, все убыстряли шаг.
Иногда Мусе казалось, что она теряет сознание. Это было страшнее всего. Конечно, не затопчут, поднимут и груз, наверное, понесут. Но как же тогда она, комсомолка, будет смотреть в глаза товарищам? Нет, нет, она не может ни отстать, ни упасть! Чтобы отогнать от себя предательскую слабость, заставить себя забыть про острую боль в, пояснице, в коленях, Муся начинала что-то напевать. Это средство, столько раз помогавшее ей ещё в походе с Митрофаном Ильичом, теперь не действовало. Когда перед глазами начинали вдруг роиться сверкающие круги и тошнота подступала к горлу, а земля точно уходила из-под ног, девушка крепко закусывала губу, и острая боль отгоняла обморок.
Перед Мусей, покачиваясь, как лодка, плыла в волнах пыли последняя госпитальная фура. На ней, вцепившись руками в деревянные борта, лежали пожилой партизан Бахарев, Мирно Чёрный и Кунц, которого, по требованию Чёрного, перенесли на их подводу. Каждый резкий толчок причинял им страдания. Немец, лежавший без памяти, скрежетал зубами и тоскливо постанывал. Должно быть, для того чтобы не слышать этих стонов и скрыть свою собетвенную боль, партизаны бесконечно тянули старинную песню со странным припевом «весёлый разговор».
Мусе все время казалось, что глубоко запавшие глаза Чёрного неотрывно следят за нею. Последнее слово Мирко растягивал, и Бахарев, мучившийся в тифу, распаренный, потный, точно только что из бани, тихо и хрипловато подхватывал:
Девушка слушала бесконечно повторявшиеся куплеты и, стараясь не обращать внимания на взгляды Чёрного, думала об этих людях, умевших самоотверженно воевать и мужественно переносить страдания. Думала, и ей становилось стыдно оттого, что в голову, помимо воли, снова и снова лезла коварная мысль, что не будет большой беды, если она возьмёт да и сложит свой груз на подводу.
«Нет, не сложу, – отгоняла она, как назойливого комара, эту упрямую мысль. – Ни за что не сложу… Пусть это будет маленьким испытанием, настоящая ли я партизанка, заслуживаю ли я этого звания!»
Ноги её, точно магнитом, прихватывало к земле. Стоило напряжения отдирать и переставлять их. Плечи и поясница ныли. Все чаще и чаще подступала к горлу тошнота, и теперь уже целые рои радужных кругов мелькали перед глазами.
Девушка вцепилась в грядку фуры и сердито приказала себе: «Иди, не падай, не падай!» И тут произошло чудо: мешок за плечами точно потерял часть своего веса. Что это? Радужные круги исчезли. Все впереди стало на место: и фура, и лошадь, и фигуры партизан, неясные в облаке пыли.
Муся оглянулась. Рядом, чуть позади, стараясь приноровиться к её маленьким шагам, шёл Николай. Весь он был точно охрой покрыт. Только глаза оставались по-прежнему ясными и поражали своей удивительной голубизной да ряды ровных крупных зубов прохладно белели за приоткрытыми потрескавшимися губами. Он нёс наперевес через плечо два ящика с боеприпасами. Они были небольшие, но, по-видимому, очень тяжёлые: верёвка так глубоко вдавилась в свёрнутую куртку у него на плече, что, казалось, перерезала её надвое. Мокрая майка плотно облепляла его могучий торс, на котором играл каждый мускул. Пот ручейками сбегал с лица, оставляя извилистые следы.
Николай молча снимал мешок с плеч Муси. Она отрицательно покачала головой и отвела его руку.
«Милый, хороший! – подумала она. – Сам несёт за троих и ещё помогать хочет!» Говорить не было сил, но она не выпустила его горячую ладонь, и прикосновение рук было красноречивее слов.
Где-то высоко в небе гудел самолёт. Из-за дыма и пыли его нельзя было рассмотреть, но по «голосу» партизаны угадали, что над ними, где-то очень высоко, висит тот самый вражеский двухфюзеляжный разведчик, который на фронте называли «старшиной воздуха», «рамой», а в партизанских краях – «очками» или «фрицем с оглоблями». Иногда он словно застывал в воздухе и ныл над головой, как комар. Обычно этих самолётов побаивались. Они имели скверное обыкновение во время разведок развлекаться метанием мелких бомб на скопления людей. Но здесь на него никто не обращал внимания.
Люди шли, шатаясь под непосильным грузом, спотыкаясь, падая. Шли, шли, шли, с удовольствием, как маленькую победу, отмечая каждый новый сделанный шаг.
Идя рядом с Мусей и украдкой поддерживая снизу её мешок, Николай раздумывал над тем, что происходило, «Фриц с оглоблями» висит над их головой. В самый разгар наступления на фронте, о котором столько трещало в последние дни берлинское радио, противник принуждён бросать против них, горсти советских людей, действующих в глубоком тылу, войска, артиллерию. Значит, задача партизан выполнена, и, даже отступая, они отрывают от фронта, отвлекая на себя, хоть немножко, хоть самую малость вражеских сил. Пусть база взорвана, а партизанам приходится в этой духоте тащиться без дороги вглубь пересохших болот, навстречу новым, неизвестным бедам и испытаниям, – ничего, ничего! Они продолжают воевать!
– Разве мало таких, как мы? – неожиданно для себя, сказал вслух Николай.
Муся удивлённо взглянула на него и поняла: «Он думает о том же, о чем я». Она легонько пожала его руку.
– Муся, это мерзко, конечно, но я не могу побороть в себе не подленькую радость оттого, что ты не улетела, что ты здесь, рядом.
Девушка облизнула пыльные, сухие губы и еле заметно улыбнулась.
– Ты знаешь, о чем я сейчас думала? – прошептала она. – Я мечтаю, что вдруг вот тут, среди болота, возьмёт да и появится перед нами нарзанная будка, какая была у нас в городе на площади перед конторой банка. Мы в перерыв все бегали туда ситро пить… И в будке сколько хочешь зелёных бутылочек, в которых со дна поднимаются прозрачные пузырьки… Ух, здорово!
Ничего не сказав, Николай пожал ей руку и исчез в пыли. Муся снова взялась за борт фуры.
Раненые все ещё тянули без слов знакомый мотив, который теперь звучал уже грустно. Огненные разноцветные круги снова поплыли перед глазами девушки. Она пошатнулась, уцепилась за фуру обеими руками. «Только бы не упасть! Тогда уже не будет сил подняться». Выждав такт, она вздохнула поглубже и, стараясь отогнать от себя оцепеняющее забытьё, тихо запела:
Чёрный присел на фуре. Улыбнувшись Мусе, он поддержал песню, и они вместе согласно закончили:
– Эх, сестреночка, хоть песню вместе споём… – начал было Чёрный.
Но Муся уже запела второй куплет.
Приподнялся на локте Бахарев. Должно быть, бессознательно подчиняясь зовущей силе девичьего голоса, он хрипло подтянул.
Немец перестал стонать и удивлённо, даже со страхом смотрел перед собой, стараясь, должно быть, понять, действительно ли поют его немощные соседи по фуре и эта девушка, сгибающаяся под непосильной ношей, или это чудится ему в бреду.
Заводя третий куплет, Муся услышала, что поддерживают её не только с фуры.
Ну да, колонна подхватила песню. Разрастаясь, ширясь, она уносилась все дальше и дальше, уходила в густую мглу. Как магнит железные опилки, стягивала песня людей туда, где звенел голос запевалы. Колонна уплотнялась. Задние подтягивались. Подле госпитальной фуры сбивалась толпа, неясно темневшая во мгле.
Кровь толчками билась в висках. В ушах шумело, будто к ним приставили по большой раковине. Ослабевшие ноги подкашивались, и все труднее становилось отрывать их от земли.
Несколько раз Анна Михеевна предлагала ей сесть на подводу или хотя бы освободиться от своего мешка. Но Муся только отрицательно качала головой. Ведь и другие несли не меньше.
Она скорее упадёт на этот сухой, истоптанный мох, чем воспользуется возможностью незаметно освободиться от добровольно взятого груза. Даже сама мысль об этом приводила её в негодование.
Солнце, скрытое в дыму, продолжало все же нещадно сушить землю. Головной отряд поднимал такую густую пыль, что ничего не было видно. Южный ветер, резко дувший в спины спутникам, смешивал эту пыль с дымом.
Воздух как бы густел. Дышать становилось все труднеё. А передние, которых возглавлял, как говорили, сам Рудаков, все убыстряли шаг.
Иногда Мусе казалось, что она теряет сознание. Это было страшнее всего. Конечно, не затопчут, поднимут и груз, наверное, понесут. Но как же тогда она, комсомолка, будет смотреть в глаза товарищам? Нет, нет, она не может ни отстать, ни упасть! Чтобы отогнать от себя предательскую слабость, заставить себя забыть про острую боль в, пояснице, в коленях, Муся начинала что-то напевать. Это средство, столько раз помогавшее ей ещё в походе с Митрофаном Ильичом, теперь не действовало. Когда перед глазами начинали вдруг роиться сверкающие круги и тошнота подступала к горлу, а земля точно уходила из-под ног, девушка крепко закусывала губу, и острая боль отгоняла обморок.
Перед Мусей, покачиваясь, как лодка, плыла в волнах пыли последняя госпитальная фура. На ней, вцепившись руками в деревянные борта, лежали пожилой партизан Бахарев, Мирно Чёрный и Кунц, которого, по требованию Чёрного, перенесли на их подводу. Каждый резкий толчок причинял им страдания. Немец, лежавший без памяти, скрежетал зубами и тоскливо постанывал. Должно быть, для того чтобы не слышать этих стонов и скрыть свою собетвенную боль, партизаны бесконечно тянули старинную песню со странным припевом «весёлый разговор».
потихоньку заводил Чёрный.
Отец сыну не поверил,
Что на свете есть любовь, —
Мусе все время казалось, что глубоко запавшие глаза Чёрного неотрывно следят за нею. Последнее слово Мирко растягивал, и Бахарев, мучившийся в тифу, распаренный, потный, точно только что из бани, тихо и хрипловато подхватывал:
В густом буром месиве дыма и пыли раздавались два голоса:
Эх, что на свете есть любовь…
Затем оба голоса, то сливаясь, то обгоняя друг друга, грустно пели:
Весёлый разговор…
Песня эта, неторопливая и вовсе не грустная, а, скорее, даже озорноватая, отлетев недалеко, сразу гасла в плотном, душном воздухе, но тотчас же возникала вновь.
Взял сын саблю, взял он остру
И зарезал сам себя.
Эх, да развесёлый разговор…
Девушка слушала бесконечно повторявшиеся куплеты и, стараясь не обращать внимания на взгляды Чёрного, думала об этих людях, умевших самоотверженно воевать и мужественно переносить страдания. Думала, и ей становилось стыдно оттого, что в голову, помимо воли, снова и снова лезла коварная мысль, что не будет большой беды, если она возьмёт да и сложит свой груз на подводу.
«Нет, не сложу, – отгоняла она, как назойливого комара, эту упрямую мысль. – Ни за что не сложу… Пусть это будет маленьким испытанием, настоящая ли я партизанка, заслуживаю ли я этого звания!»
Ноги её, точно магнитом, прихватывало к земле. Стоило напряжения отдирать и переставлять их. Плечи и поясница ныли. Все чаще и чаще подступала к горлу тошнота, и теперь уже целые рои радужных кругов мелькали перед глазами.
Девушка вцепилась в грядку фуры и сердито приказала себе: «Иди, не падай, не падай!» И тут произошло чудо: мешок за плечами точно потерял часть своего веса. Что это? Радужные круги исчезли. Все впереди стало на место: и фура, и лошадь, и фигуры партизан, неясные в облаке пыли.
Муся оглянулась. Рядом, чуть позади, стараясь приноровиться к её маленьким шагам, шёл Николай. Весь он был точно охрой покрыт. Только глаза оставались по-прежнему ясными и поражали своей удивительной голубизной да ряды ровных крупных зубов прохладно белели за приоткрытыми потрескавшимися губами. Он нёс наперевес через плечо два ящика с боеприпасами. Они были небольшие, но, по-видимому, очень тяжёлые: верёвка так глубоко вдавилась в свёрнутую куртку у него на плече, что, казалось, перерезала её надвое. Мокрая майка плотно облепляла его могучий торс, на котором играл каждый мускул. Пот ручейками сбегал с лица, оставляя извилистые следы.
Николай молча снимал мешок с плеч Муси. Она отрицательно покачала головой и отвела его руку.
«Милый, хороший! – подумала она. – Сам несёт за троих и ещё помогать хочет!» Говорить не было сил, но она не выпустила его горячую ладонь, и прикосновение рук было красноречивее слов.
Где-то высоко в небе гудел самолёт. Из-за дыма и пыли его нельзя было рассмотреть, но по «голосу» партизаны угадали, что над ними, где-то очень высоко, висит тот самый вражеский двухфюзеляжный разведчик, который на фронте называли «старшиной воздуха», «рамой», а в партизанских краях – «очками» или «фрицем с оглоблями». Иногда он словно застывал в воздухе и ныл над головой, как комар. Обычно этих самолётов побаивались. Они имели скверное обыкновение во время разведок развлекаться метанием мелких бомб на скопления людей. Но здесь на него никто не обращал внимания.
Люди шли, шатаясь под непосильным грузом, спотыкаясь, падая. Шли, шли, шли, с удовольствием, как маленькую победу, отмечая каждый новый сделанный шаг.
Идя рядом с Мусей и украдкой поддерживая снизу её мешок, Николай раздумывал над тем, что происходило, «Фриц с оглоблями» висит над их головой. В самый разгар наступления на фронте, о котором столько трещало в последние дни берлинское радио, противник принуждён бросать против них, горсти советских людей, действующих в глубоком тылу, войска, артиллерию. Значит, задача партизан выполнена, и, даже отступая, они отрывают от фронта, отвлекая на себя, хоть немножко, хоть самую малость вражеских сил. Пусть база взорвана, а партизанам приходится в этой духоте тащиться без дороги вглубь пересохших болот, навстречу новым, неизвестным бедам и испытаниям, – ничего, ничего! Они продолжают воевать!
– Разве мало таких, как мы? – неожиданно для себя, сказал вслух Николай.
Муся удивлённо взглянула на него и поняла: «Он думает о том же, о чем я». Она легонько пожала его руку.
– Муся, это мерзко, конечно, но я не могу побороть в себе не подленькую радость оттого, что ты не улетела, что ты здесь, рядом.
Девушка облизнула пыльные, сухие губы и еле заметно улыбнулась.
– Ты знаешь, о чем я сейчас думала? – прошептала она. – Я мечтаю, что вдруг вот тут, среди болота, возьмёт да и появится перед нами нарзанная будка, какая была у нас в городе на площади перед конторой банка. Мы в перерыв все бегали туда ситро пить… И в будке сколько хочешь зелёных бутылочек, в которых со дна поднимаются прозрачные пузырьки… Ух, здорово!
Ничего не сказав, Николай пожал ей руку и исчез в пыли. Муся снова взялась за борт фуры.
Раненые все ещё тянули без слов знакомый мотив, который теперь звучал уже грустно. Огненные разноцветные круги снова поплыли перед глазами девушки. Она пошатнулась, уцепилась за фуру обеими руками. «Только бы не упасть! Тогда уже не будет сил подняться». Выждав такт, она вздохнула поглубже и, стараясь отогнать от себя оцепеняющее забытьё, тихо запела:
Последнюю ноту она растянула, и голос долго звенел в пыльной духоте.
Отец сыну не поверил,
Что на свете есть любовь…
Чёрный присел на фуре. Улыбнувшись Мусе, он поддержал песню, и они вместе согласно закончили:
Анна Михеевна, дремавшая среди узлов, очнулась и удивлённо посмотрела на раненого.
Весёлый разговор…
– Эх, сестреночка, хоть песню вместе споём… – начал было Чёрный.
Но Муся уже запела второй куплет.
Приподнялся на локте Бахарев. Должно быть, бессознательно подчиняясь зовущей силе девичьего голоса, он хрипло подтянул.
Немец перестал стонать и удивлённо, даже со страхом смотрел перед собой, стараясь, должно быть, понять, действительно ли поют его немощные соседи по фуре и эта девушка, сгибающаяся под непосильной ношей, или это чудится ему в бреду.
Заводя третий куплет, Муся услышала, что поддерживают её не только с фуры.
Ну да, колонна подхватила песню. Разрастаясь, ширясь, она уносилась все дальше и дальше, уходила в густую мглу. Как магнит железные опилки, стягивала песня людей туда, где звенел голос запевалы. Колонна уплотнялась. Задние подтягивались. Подле госпитальной фуры сбивалась толпа, неясно темневшая во мгле.