Полевой Борис. Золото

   Потом от печного борова потянуло вкусным дымком. Кирпич начал чуть нагреваться. Нащупав место, которое теплело быстрее остальных, Николай устроил на нем Мусю и Толю.
   Натянув рубашку до пят, девушка сжалась в комок и дышала себе в согнутые колени. В темноте чердака, пронзенной ледяным лучом, она напоминала маленький сугроб. Девушка тряслась, её бил тяжёлый озноб. Толя улегся на потеплевших кирпичах. Николай уселся в углу, там, где боров переходил в трубу.
   – Мальчишкой я, ёлки-палки, мечтал ехать в Арктику. Вот был дурак-то! – стуча зубами, шепнул ему Толя.
   – А теперь состарился и решил не ездить. Правильно, ну её к черту, пусть там белые медведи мёрзнут, – усмехнулся Николай, обнимая мальчика.
   – Тише вы… Ох, кабы Зоя догадалась печь пожарче растопить! У меня душа в ледышку превращается, – отозвалась Муся. Сорочка не грела. Девушке было хуже всех.
   Они шептали все это почти бесшумно. Густые курчавые парки по очереди срывались с их губ, клубясь в холодном синеватом луче.
   Перед домом, стуча сапогами по подмёрзшей земле, ходил часовой. Лунный свет медленно двигался по чердаку, он осветил содержимое большой плетёной корзины, до половины наполненной стеклянными шариками мороженой клюквы. Толя, оторвавшись от тёплых кирпичей, стремительно, как синица, порхнул к корзине, вернулся с целой пригоршней ягод и роздал их товарищам. Партизаны стали жевать клюкву, такую кислую и холодную, что от одного её вида немел язык. Теперь, когда нагревающиеся кирпичи уже ощутительно дышали благодатным теплом и удалось победить в себе противную ознобную дрожь, всё их внимание сосредоточилось на звуках, доносившихся снизу.
   В горнице, судя по стуку ножей, вилок, хлопанью пробок и звону чашек, офицер пил и закусывал в обществе своего переводчика. В кухне, с шутками, со смехом, насыщались солдаты.
   – Ой, заморозят нас, гады! – шептал Толя, обнимая руками печную трубу.
   Разговор в горнице становился все более шумным. Опасаясь за Зою, Муся со страхом прислушивалась к спору, но все время надрывно плакал ребёнок, и слова терялись в его заливистом плаче. Только по тону можно было догадаться, что хриплый голос переводчика уговаривал Зою пить, а она отказывалась. Но вот наконец ребёнок стих.
   – Господин офицер заявляет, пусть пани не пьёт водка, пусть пани опрокинет, перевернёт при нас рюмка французишь коньяк Mapтель… Мартель, о-о-о! Очень ценный напиток.
   – Скажите ему, я не пью коньяка, я ничего не пью – у меня грудной ребёнок, видите? Мне доктор… понимаете вы, доктор запретил, – слышался тоскливый голос Зои.
   – Господин офицер просит добрейшую пани хозяйку сажать саму себя за наш стол. Господин офицер имеет желание рыцарски пить здоровье пани. Пожалуйста, просим, убедительно умоляем.
   – Ой, мука какая… Да не могу я… понимаете, нельзя мне! Видите, у меня ребёнок болен!.. Да понимаешь ты, идол: ребёнок, сын, зон по-вашему. Вот он.
   Послышались звуки падающего стула, звон разбитой тарелки, заливистый плач малыша. Муся догадалась, что они силой тащат Зою к столу. Чтобы случайно не вскрикнуть, девушка закусила мякоть руки. Смешанное чувство страха, омерзения и беспомощности, какое испытывала девушка, прячась в домике Митрофана Ильича, чувство, напоминавшее ей переживания героя фантастического романа, снова овладело ею. Мусе казалось, что худенькую печальную Зою схватили механические щупальца пришельца из иного мира, не понимающего ничего человеческого. Ей почему-то вспомнилось, что там, в этой комнате, висит вырезанная из журнала фотография Матрёны Никитичны, и от этого ей стало ещё страшней.
   – Что же делать? Что же делать?.. Нужно же что-то делать! – тоскливо шептала она.
   – Сунуть им туда пару гранат! – возбуждённо прошептал Толя посиневшими, дрожащими губами.
   Николай наклонился к доскам под ногами и, приставив к уху сложенную раковинкой ладонь, слушал. Он уже не чувствовал холода, но весь дрожал. Иной озноб тряс его. Враги рядом! Нужно действовать. Мысль лихорадочно работала… Ну, часового под окном, наверное, нетрудно снять сверху удачной очередью. Потолочины не прибиты, их можно поднять. Пары гранат будет довольно. Но как с хозяевами? Ведь и они погибнут. И ещё: в последнюю минуту старик шепнул, что он – связной от партизан. Можно ли, завязав драку, обрывать партизанскую связь? Можно ли лишать на зиму неведомый отряд хлебопекарни и прачечной?
   Ещё работая в комсомольском комитете, Николай приучался чувства и порывы свои проверять доводами разума. И он подавил жгучее желание сейчас же, внезапным ударом, расправиться с непрошеными гостями. Прислушиваясь к звукам, доносившимся снизу, он бросал в рот кислые ягоды и механически с хрустом жевал их.
   – Давай бросим, а?.. Давай! – шептал Толя. Он уже вложил запалы и вертел гранаты в руках. – Как старуха с молодой выйдут, так и жахнем! А? Ну что тебе стоит?..
   – Дай сюда! – приказал Николай.
   Отобрав гранаты, он осторожно положил, их рядом на боров дымохода. Потом, подумав, пощупал рукой тёплый кирпич и сложил их под ноги.
   Лунный луч, завершив свой путь, исчез. Только слуховое окно сияло голубовато и холодно, и от этого на чердаке было ещё темнее. Партизаны сидели на остывавшем кирпичном борове, тесно прижавшись друг к другу. Муся чувствовала, что медленно коченеет. И нельзя было даже двигаться, чтобы согреться.
   Чётко скрипели на дворе по промёрзшей земле шаги часового, внизу гудели голоса вражеских солдат, да слышно было, как мёрзлая клюква скрипит на зубах Николая.

15

   Сколько они так просидели, Муся не знала. Когда же внизу наконец послышалось движение, раздался скрип двери, топот шагов в сенях, она не смогла даже выпрямиться и продолжала сидеть скрючившись. Тело не слушалось, руки и ноги неудержимо тряслись.
   На дворе зачихал, зафыркал, заревел мотор, зашуршала под шинами замёрзшая земля. Несколько раз машина гукнула вдали. Затем все стихло.
   Николай помог Мусе подняться на ноги. Толя, свешиваясь на руках с края сруба, уже прилаживался спрыгнуть в сени.
   – Живы вы там?.. Давай слезай, унесло их, – звал снизу взволнованный голос хозяйки.
   Лестница была мгновенно спущена. Пока Муся, ещё не оправившаяся от своего окоченения, неуклюже сходила по ней, Николай спрыгнул вниз и вместе с маленьким партизаном, держа оружие наготове, вошёл в избу.
   В кухонной половине, ещё недавно такой чистенькой и прибранной, все было разбросано, засорено обрывками бумаги, объедками, пеплом. Густо пахло смесью плохого, не нашего табака, размокшей искусственной кожи и чего-то ещё острого и непонятного – словом, тем, что Муся с первой встречи с чужими солдатами считала вражеским запахом.
   Пока партизаны обшаривали углы, девушка вбежала в горницу. Тут, у стола с остатками более богатой еды, в позе немого отчаяния, опустив руки, сидела Зоя, бледная и неподвижная. Тупой тоской были полны её большие глаза.
   Муся, маленькая, кудрявая, с посиневшими щеками, в длинной белой сорочке, стала возле новой знакомой, боясь её потревожить. Наконец Зоя подняла голову. Глаза их встретились, обе бросились друг к другу, обнялись и зарыдали горько и шумно. Появившиеся было в дверях партизаны, увидев их, остановились. Потом Николай тихо попятился, шепнув Толе:
   – Дело женское, без нас проплачутся.
   – Не могу, больше не могу… Вы же видели! Они же часто сюда заезжают, – шептала худенькая женщина, вся сотрясаясь от рыданий.
   Муся пыталась её утешать, но зябкая дрожь так колотила её, что она не могла издать ни одного членораздельного звука.
   – Они тут сидят, пьют, чавкают, хохочут, а вы там, на морозе, в одной сорочке!.. Я слышала, как вы по потолку ходили, испугалась даже, что они заметят. Потом затихли… Я думала: «Неужели замёрзли?..» Ужас! Что я пережила! – Молодая хозяйка придвинулась к девушке; её тоскливые, встревоженные глаза умоляли, просили, требовали. – Вы меня возьмёте с собой? Слышите? Вы не смеете меня тут оставлять: я – вдова пограничника…
   Старая хозяйка стояла возле и все пыталась накинуть полушубок на плечи Муси:
   – Да оденьтесь же вы! Такая стужа. Вот ребята самогоночки хлебнули, и вы б погрелись… Я тут за вас вся измаялась.
   Из соседней комнаты донёсся встревоженный вопрос:
   – Хозяйка, а где старик?
   Николай стоял уже одетый, туго перепоясанный, заполняя собой всю дверь. Он строго и испытующе смотрел на старуху. Из-за его спины выглядывал Толя, тоже уже одевшийся по-дорожному.
   – А он их, этих, до перекрёстка провожать поехал, – просто ответила старуха.
   Выйдя из-за занавески, где торопливо одевалась Муся, Зоя пояснила:
   – Вы не сомневайтесь, пожалуйста. У отца задание такое, ему приказано с немцами поддерживать отношения… Это хуже, чем воевать, – поддерживать с ними отношения. Проклятая работа… Люди о нем что думают? Он как прокажённый какой.
   В глазах маленькой женщины, бездонных, чёрных, светился такой искренний ужас, что напряжение растаяло как-то само собой.
   Из-за полога вышла Муся. Складная, подтянутая, с густой шапкой русых кудрей, она больше чем когда-либо напоминала хорошенького задиристого парнишку.
   – Вы меня возьмёте с собой, да? – спросила Зоя.
   Муся опустила глаза, потом медленно подняла их и, глядя прямо в лицо молодой женщине, с трудом, но твердо выговорила:
   – Нет!
   Увидя, как слезы мгновенно заволокли страдающие глаза, она добавила мягко:
   – Не можем, не имеем права: мы выполняем важное задание…
   – Муся! – предостерегающе произнёс Николай.
   – …важное задание, – твёрдо повторила девушка, – и мы не можем никого брать с собой, даже самых лучших, самых преданных.
   Зоя сразу как-то вся поникла. Уйдя за занавеску, она некоторое время возилась там, потом вернулась, неся старую чёрную шаль и новенькие валенки.
   – Возьмите. У вас нога маленькая – будет как раз, – сказала она, кладя все это перед Мусей, и для матери, которая, строго поджав губы, неодобрительно смотрела на неё, добавила: – Им нужнее… слышишь, мама?.. нужнее, чем мне.
   В сенях раздались мягкие шаги. Николай двинулся к двери и застыл у косяка, положив пальцы на рукоять гранаты. Появился лесник. Покосившись на партизана, он усмехнулся невесело и устало:
   – Отставить, вольно…
   Он бросил рукавицы на лавку, расстегнул полушубок и выпил без передышки целый ковшик воды. Осмотрев уже одетых гостей, он сказал:
   – Собрались? И правильно… Этот переводчик… ух, язва!.. все про хлебы меня пытал: дескать, зачем столько напекли? Я сказал: торговлю, мол, открывать собираюсь. Мол, частная инициатива и все такое… Они это любят… А уж поверил он, нет ли – не знаю… Ступайте-ка вы от греха. Вот!
   Пока старик растолковывал Николаю дорогу, а Толя ходил в лес выкапывать мешок, Муся задумчиво сидела на лавке и все посматривала на портрет Матрёны Никитичны, Потом не выдержала, подошла к хозяйке:
   – Подарите мне это, пожалуйста… Очень прошу…
   – Да на что ж? – удивилась старшая, но ответа ждать не стала: сняла со стены прилепленную хлебным мякишем, густо засиженную мухами пожелтевшую страницу из журнала и протянула девушке.
   Уже в дверях, когда прощались, лесник вдруг снял с головы Николая пилотку и надел на него свой лохматый, из заячьего меха треух. Подумал – и добавил рукавицы, большие, все в заплатах, с торчащими клочьями ваты.
   – Передайте там: дескать, держится народ. Ждёт. Часы и минуты считает. Вот! Поскорей бы уж…
   В тёмных сенях Зоя обняла Мусю, прильнула к ней, шепнула в ухо горячо и взволнованно:
   – Я все равно уйду! Вот из леса за хлебами приедут – я с ними и уйду. А? Как?
   Девушка молча пожала ей холодные тонкие пальцы.
   На повороте дороги Муся оглянулась. В тусклом свете малокровного осеннего утра, сковавшего крепким заморозком посоленную инеем землю, на крыльце лесниковой избы стояла худенькая печальная женщина. Поза у неё была задумчивая. Она рассеянно смотрела куда-то вниз. Потом, точно решив для себя что-то важное, она вдруг вся выпрямилась, гордо закинула голову.
   Муся приветливо помахала ей рукой.

16

   Должно быть, у лесника действительно имелись правильные сведения о положении на фронтах. Когда через несколько дней путники миновали нелюдимое урочище заповедника, где на девственной пороше виднелись только волчьи, лисьи да заячьи следы, и вышли в населённую местность, пересечённую проезжими дорогами, они сразу увидели зримые отзвуки той великой битвы, которую Советская Армия вела на гигантском фронте.
   Иногда, пробравшись по густым кустам к подмёрзшим дорогам, они наблюдали издали два встречных грузопотока. Правой стороной шли на восток окрашенные бело-бурыми пятнами танки, утюгоподобные грузовики, машины всех европейских систем и марок. Растянувшись на целые километры, двигались пехотные части. Навстречу им тянулись машины тех же марок, тех же систем. Но что с ними стало? Огромные тягачи влекли за собой бессильные туши подбитых танков. Дизельные грузовики несли на могучих спинах остатки изувеченных бронетранспортёров. Мёдленно покачиваясь на отвердевших от мороза ухабах, тянулись крытые автофуры… На брезентовых шатрах были кое-как, неумело и наспех, намалёваны красные кресты.
   Да, все-таки прав был лесник! Где-то там, много восточней, Советская Армия вела гигантское сражение, и все, что по одной стороне-бревенчатых дорог – полное сил, мощи, новенькое, блестящее, – самоуверенно рвалось на восток, туда, на поля боев, то по другой стороне тех же дорог тянулось обратно – избитое, изувеченное, изломанное.
   Друзья иногда подолгу следили за этим встречным движением, и им казалось, что это тянутся две ленты какого-то одного гигантского конвейера. И партизанам становилось радостно: будто видели они своими глазами победные дела Советской Армии.
   В этой радости они черпали силы и бодрость.
   Настоящего снега ещё не было. Но первая пороша, покрывшая обледенелую землю, держалась стойко и не стаивала уже и днём. Чернотроп кончился, каждый шаг чётко отпечатывался ясно различимым следом. Партизаны уже убедились, что в лесах немцы не отклоняются в сторону от дорог. Чтобы двигаться быстрей и не пробираться чащей, Николай предложил идти вдоль вражеских коммуникаций, держась от них на таком расстояния, чтобы не быть замеченными. Это было выгодно ещё и потому, что следы, случайно обнаруженные поблизости от дороги, не обратили бы на себя особого внимания. На ночлег, чтобы можно было жечь костёр, друзья уходили от дороги в сторону километра на три, на четыре и располагались где-нибудь в овраге или забирались в густые заросли.
   Теперь им приходилось все время быть настороже. Ложась спать, они оставляли дежурного. Дежурный поддерживал огонь, следил за тем, чтобы костёр не горел слишком ярко, заставлял спящих поворачиваться с боку на бок, оберегал от искр их одежду. Вахту несли по очереди по два часа.
   Муся полюбила это время. Где-то далеко всю ночь выли машины. Их белесые огни иногда отсвечивали на низко висевших облаках, выхватывали из тьмы вершины высоких сосен. Следя издали за холодным мерцанием этих огней, Муся живо представляла себе, как, сжимая в руках холодную сталь, со страхом вглядываясь в лесную темь, трясутся в кабинах чужие солдаты, как в морозную ночь прыгают у костров часовые, выставленные с пулемётами на дорожных перекрёстках. Девушка слушала отдалённое завыванье чужих моторов и думала о своём великом народе, который, единственный в мире, сумел дать отпор страшному фашистскому нашествию и теперь в гигантской битве перемалывает вот эти гонимые на восток потоки солдат, боевых машин, боеприпасов.
   Сидя у костра, Муся не чувствовала себя одинокой, затерянной в бесконечных лесных чащах, как это бывало на первом этапе пути. Нет, теперь, когда они каждый день могли видеть бесконечные процессии разбитой техники эти вещественные результаты единоборства советских войск со всеми силами фашизма, в ней крепло радостное ощущение, что и она как-то участвует в этой богатырской борьбе.
   Девушка подбрасывает хворост в костёр, крепче подвязывает устроенный из плащ-палатки экран, загораживающий пламя, чтобы его не было видно с дороги, и отражающий тепло на спящих, поправляет под головой Николая мешок, потом задумывается, и во тьме леса вдруг возникает едва слышная мелодия.

 
Расцветали в поле цветики,
Расцветали в дни весенние, —

 

   поёт под отдалённый вой вражеских машин партизанка в закопчённом ватнике, в ветхой старушечьей шали и прожжённых штанах. Нежная ария из оперы «Добрыня Никитич» чуть слышно звучит в озябшем тёмном лесу. Вершины сосен аккомпанируют ей своим задумчивым шумом.
   Часы дежурств, когда, оставшись один на один с темной морозной ночью, можно без конца думать о том, как будет житься после победы, об учёбе вокальному искусству, о своих отношениях с Николаем, о многих других приятных вещах, которые днём не приходили в голову, – эти часы так нравились Мусе, что она не на шутку сердилась, когда друзья, чтобы дать ей выспаться, умышленно затягивали свои вахты.
   Странные отношения установились у девушки с Николаем с той ночи на острове, когда он читал ей стихи про берёзу. Днём на марше или на отдыхе Муся не делала никакого различия между ним и Толей. Она обижалась, когда он пытался выполнять за неё какую-нибудь работу или взваливал себе на спину и её мешок. Ночью же, когда партизан засыпал, девушка проникалась к нему большой нежностью. Она могла часами смотреть на его лицо, на его пухлые губы, в которых было ещё так много детского, на белокурый пушок, курчавившийся на щеках и на верхней губе. Она прикрывала спящего своей старушечьей шалью. Когда свет костра беспокоил его и он начинал морщиться во сне, она садилась так, чтобы загородить его лицо, и могла подолгу сидеть неподвижно в неудобной позе. Но стоило Николаю проснуться, все это как-то само собой глубоко пряталось. Перед партизаном был боевой товарищ, и даже самые робкие попытки Николая напомнить о последней ночи на озере этот товарищ безжалостно отражал насмешкой, колючим, едким словцом.
   Николай все это понимал по-своему. Сказанное там, на острове, казалось ему теперь капризом своенравной девушки. Да и что особенного она тогда ему сказала? Какую-то глупую примету о пришитом сердце – больше ничего! И, конечно, она права. За что, скажите, пожалуйста, его любить? Ну что он собой представляет?.. Насмешничает, язвит – ну и пусть, она права, так ему и надо, поделом. Не влюбляйся в такую девушку!
   И оба они не понимали, что большое и светлое чувство, возникшее у них в трудные дни жизни, само оберегает их от ложных шагов.

17

   Однажды Мусе приснилось – в морозный день бежит она что есть духу на лыжах по залитой солнцем, остро искрящейся снежной равнине. Бежит к горе, с которой она должна съехать. Вот и гора, крутая и гладкая, отполированная ветрами. Лыжи перескочили через гребень и, все убыстряя ход, стремительно несут её вниз. Ветер свистит в ушах. От бешеного движения захватывает дух. И вдруг чувствует Муся, что лыжи выскальзывают из-под её ног. Вот-вот она упадёт, стукнется о снег затылком, разобьётся. Делая судорожное усилие устоять, она цепенеет от страха. И вдруг крепкая рука поддерживает её за талию. Муся знает, чья это рука, и ей приятно опираться на неё. Они несутся вместе. Страх исчез. Пусть ещё круче гора, пусть лыжи убыстряют бег, пусть острая снежная пыль жалит лицо и нечем дышать, – девушка знает, что рука, на которую она опирается, не даст ей упасть, проведёт через все опасности…
   Девушка проснулась с тревожно бьющимся сердцем, с ощущением большой радости. Костёр горел, но пламени не было заметно. Кругом было необыкновенно светло и тихо. Падал крупный снег, чертя на тёмном фоне хвои прямые отвесные линии. Он уже покрывал пушистыми подушками все: и горку заготовленного с вечера хвороста, и землю, и ветви деревьев. Он точно кусочками белого кроличьего меха покрыл и Николая, свернувшегося у костра. Толя отбывавший дежурство, сосновой веткой деловито сметает снег со своего большого друга.
   Радость, оставленная сном, стала ещё светлее от этой внезапно открывшейся белизны и тишины, от падающего снега. Муся вскочила на ноги и, осмотрев изменившийся лес, весело воскликнула:
   – С зимой, Ёлочка!
   – С праздником двадцать четвёртой годовщины Великой Октябрьской социалистической революции! – серьёзно отозвался тот.
   Нет, как же это Муся сразу не вспомнила о событии, о котором они столько говорили на ночь? На свежей скатерти снега, на кусках бересты Толя уже разложил тремя ровными кучками завтрак. Ради праздника маленький партизан расщедрился: выдал двойную порцию вяленой зайчатины и разделил остатки последнего из караваев, пожертвованных лесником. Липовый цвет, которым снабдила их на прощанье лесничиха, кипел в котелке, распространяя медовый аромат лета.
   Умывшись свежим снегом, друзья с удовольствием уничтожили роскошный завтрак и бодро тронулись в путь.
   Немецкие машины, буксуя в мокром снегу, стонали сегодня на особенно высоких, пронзительных нотах. Партизаны опять двигались параллельно дороге, и отдалённый вой моторов неотвязно сопровождал их.
   – Мне кажется, сегодня на фронте произойдёт что-нибудь особенное, историческое, – сказала Муся.
   – Нужно бы, товарищи, и нам отметить праздник. Давайте сделаем засаду на машины, а? – предложил Николай.
   – Точно! – воскликнул Толя, весь загораясь, и даже радостно подпрыгнул, совсем уж по-мальчишески.
   Он с раннего детства привык отмечать этот день каким-нибудь подарком: в детском саду – старательно нарисованной картинкой, на которой изображался пышущий огнем танк с красноармейцем в островерхом шлеме, с ногами-палочками и руками, похожими на грабли; в школе – отличной отметкой в табеле; а в прошлом году – большим перевыполнением нормы в цехе. Маленький партизан больше всех обрадовался, что и тут, в лесу, оторванные от своих, они сохранят верность славной традиции советских людей и присоединятся к тем, кто будет праздновать великую дату за линией фронта.
   Муся радовалась по-своему. Хороший сон, ещё продолжавший неясно жить в её памяти, как бы перешёл в этот сверкающий день. По-новому, незнакомо билось сердце, когда она украдкой, искоса посматривала на плечистого партизана, шагавшего чуть впереди её. Николай шёл размашисто. Старенький треух из заячьего меха был сбит набок, развязанные «уши» его торчали в разные стороны. Русый вихор пошевеливался на ветру.
   Всё сегодня радовало Николая: и великий праздник, и молодой мягкий снег, и роскошный завтрак, которым накормил их экономный Толя, и то, что Муся как-то по-особенному весела, напевает, ласково на него смотрит. Партизан не замечал, что давно уже настроение спутницы, словно в зеркале, отражалось в его собственной душе.
   А день действительно был так хорош, что даже завыванье моторов, едва доносившееся с дороги, было бессильно его омрачить. Когда жёлтое солнце поднялось над деревьями, небо совсем расчистилось. Но лёгкий морозец не дал снегу стаять, и он лежал белый, нетронутый, ослепительно сверкая в острых лучах. Точно мех, устилал он землю. Мягкими подушечками покрыл он ветки кустов, сучья деревьев, пеньки. Снизу снег чуть подтаял, образовалась ледяная прослойка, и когда Муся смотрела сквозь ветви на солнце, деревья казались ей сделанными из фарфора и хрусталя.
   И тишина кругом стояла такая, какая бывает только при первом снеге. Лишь отдалённые звуки чужих машин призывали быть настороже.
   Понимая, что на фоне заснеженного леса их легче заметить, Николай повёл сегодня свой маленький отряд подальше от дороги.
   Теперь, когда меры безопасности были приняты и можно было об этом больше не думать, Муся постаралась позабыть о близком вражеском соседстве и начала по сохранившимся в памяти отрывкам восстанавливать взволновавший её сон. Понемногу она вспомнила его весь и поняла, что он как бы перекинул мостик в будущее. Закончится война, вернётся прежняя жизнь, и можно будет по воскресеньям, надев тёплые байковые костюмы, на лёгких, хорошо натёртых лыжах бежать за город вот в такой чудесный лес. Как это все далеко! Но ведь это же будет, не может, не быть. И вот тогда она, наверное, выйдет замуж за Николая. Ну да, что же в этом особенного? Они будут вместе учиться, вместе проводить вечера за любимыми книгами, спорить о поэзии, ходить в театр, вместе воспитывать ребятишек… Чувствуя, что от мысли этой щекам и ушам стало горячо, девушка смущённо сказала вслух:
   – Фу, Муська, совсем ты с ума спятила! – и боязливо оглянулась.
   Убедившись, что спутники не слышали её восклицания, она снова принялась рисовать картины будущего.
   Ну и что ж, что они – разные люди, не беда! Пусть он себе увлекается переселением всех этих бобров, выдр, ондатр и енотов, пусть, а она будет петь. Вернувшись с какого-нибудь удачного концерта, станет рассказывать ему, как хорошо её встретили, как вызывали снова и снова, какой подарили букет. А потом, когда она все расскажет, он будет говорить не особенно ей понятные и немного, конечно, странные, но все-таки интересные вещи о плане своей экспедиции в далёкие края… Нет, пусть не экспедиции… экспедиция – это надолго расставаться… а о какой-нибудь необыкновенной экскурсии в заповедник со своими учениками.