Страница:
Муся испуганно подумала, что старик уже не сможет идти. Первые шаги ему и впрямь дались с трудом, но дальше он пошёл довольно твёрдо и ходко и шёл до самого заката. Он отказывался от привалов, должно быть боясь, что вновь подняться у него уже не хватит сил. Сгибаясь под тяжестью удвоившегося груза, Муся еле поспевала за ним. Кровь билась у девушки в висках так шумно, что она ничего не слышала. Только перекладывая мешки с одного натруженного плеча на другое, она улавливала ясно различимый звук артиллерийской дуэли. Этот все отчётливей слышимый грохот и был той силой, что неудержимо влёкла старого, совершенно уже расхворавшегося, измученного человека.
Неся двойной груз, девушка настолько устала, что вовсе не помнила, как прошли они последние километры. Когда солнце, превратившись в огромный багровый круг, медленно опускалось за пламенеющий горизонт, они вышли из леса, и перед ними открылся просторный луг с длинной чередой стогов сена. Как заколдованные богатыри, поднимались стога, и в то время как подножия их уже тонули в сизоватой мгле густеющих сумерек, вершины ещё золотели в лучах заката.
Совсем обессилевшие, спутники доплелись до ближайшего стога и почти без чувств повалились в луговое, прямо до головокружения пахнущее сено. Митрофан Ильич пробормотал: «Ради бога, ценности!» – и тут же забылся в тяжёлом сне. Муся же долго не смыкала глаз. Зарыв мешок поглубже, она выкопала себе по другую сторону стога норку и улеглась в ней, с наслаждением чувствуя, как понемногу отходит усталость, отдыхает каждый натруженный мускул.
По восточной, ещё тёмной кромке горизонта неясно вспыхивали и гасли тревожные огни разрывов. Там были свои.
Яркий серп луны, косо висевший в небе, напоминал ёлочную игрушку. И вдруг захотелось Мусе, захотелось «до ужаса», силой какого-нибудь сказочного волшебства перенестись отсюда, из этого страшного мира, где она все время чувствовала себя зверем, травимым охотниками, туда, где живёт её семья, снова стать маленькой и, как в детстве, уткнуться в тёплые материнские колени. Казалось, в эту минуту она готова все отдать, всем пожертвовать за радость бездумно прижаться к матери, за прикосновение тёплых родных губ.
– Мама, мамочка, мамуся! – прошептала девушка и вдруг, как-то сразу успокоившись, забыла о ноющих мускулах, о болезни Митрофана Ильича, о ценностях, которые надо нести, свернулась клубочком и заснула крепко, без снов…
Проснулась она, как и накануне, с тем же неясным ощущением тревоги. Утро уже розовело над каёмкой молочного тумана и заметно сушило отсыревшие и потемневшие за ночь стога. Пронзительно чирикали небольшие пёстрые птицы, густой дружной стайкой перелетавшие с места на место. Надсадно надрывались в сене кузнечики. Но чего-то не хватало среди этих привычных звуков, и, не угадав ещё, чего именно, Муся тревожно соскользнула со стога. Митрофан Ильич ещё спал, постанывая и тяжело всхрапывая. На соседней опушке девушка быстро набрала брусники, сделала из неё густой взвар, от одного аромата которого во рту появлялась обильная слюна, наварила картошки и только после этого разбудила старика. Он, слегка приподнявшись на локте, прислушался. Потом разом поник, глаза его наполнились слезами.
– Что с вами?
– Опоздали, – сказал он, хрипло вздохнув.
– Кто опоздал? Куда?
– Мы… мы опоздали… Канонада… Сегодня не слышно канонады.
Только тут догадалась Муся, чего с утра не хватало ей среди привычных звуков погожего утра.
– Может, затишье, снаряды вышли…
Митрофан Ильич мотнул головой:
– Нет. Ночью били часто. Сегодня день ясный… Муся, Мусенька, я так и не дошёл до своих!..
За ночь старик точно высох. Глаза у него то неестественно сверкали лихорадочным блеском, то гасли и мутнели совсем уже по-старчески. Нос заострился, раздвоился на конце. На щеках сквозь седую щетину проступил такой яркий румянец, что тяжело было смотреть.
– Вот выдумывает!.. Слово даю, брусничного чаю напьётесь – и полегчает. А ну, чай пить, и никаких разговоров! Прохлаждаться некогда, идти пора.
Муся решительно усадила Митрофана Ильича, подбила ему под спину сена, заставила съесть пару картофелин и ломоть пресной лепёшки, испечённой ею накануне на раскалённом камне.
– Попробуйте только не есть! Сказано: все силы на разгром врага. Так? Мы с вами важное дело делаем. Наши силы нужны? Нужны. Так вот и питайтесь, поддерживайте себя…
Муся трещала без умолку, хлопотала, пробовала даже шутить, но расшевелить спутника ей так и не удалось. Он лежал неподвижный, безучастный ко всему. Есть он почти не мог и только тоскливо поглядывал в сторону, откуда ещё вчера слышалась канонада. Он знал, что повторяется приступ той жестокой болезни, избавиться от которой в прошлом помог ему доктор Гольдштейн. Знал он также, что если не достать лекарства, прописанного ему тогда, он уже больше не поднимется. Но где в лесу достать это лекарство? Как он сплоховал, забыв захватить его из дому! Все спешка, все спешка!
Больное тело требовало покоя. Хотелось улечься поудобнее, закрыть глаза и ждать смерти. Это было бы избавлением от мук. Но ценности!
Мысль о том, что он может умереть, не выполнив долга, не давала ему покоя. Столько уже пережито! Вчера ещё так отчётливо слышал он каждый выстрел советских пушек. И вот из-за глупой случайности не может идти. Никогда ещё чувство собственного бессилия не ужасало его так.
Старик попытался подняться, но, застонав, рухнул на сено.
– Товарищ Волкова! – торжественно обратился он к Мусе минутой позже, впервые за всю дорогу называя её по фамилии. – Товарищ Волкова, мне уже не подняться… Нет, нет, молчи, я знаю… Забирай ценности и ступай, пока фронт не успел ещё далеко отодвинуться. Забирай и иди… Это долг… Ступай, обо мне не беспокойся… Я умру как надо…
Мусю поразили даже не слова, а тон, каким они были произнесены.
– Хорошенькое дело – ступай! Да как вы смеете?.. Выкиньте это из головы, слышите, сейчас же!
Серые губы Митрофана Ильича тронула печальная улыбка:
– Да, да, ступай… Вот ты действительно не имеешь права задерживаться…
– Глупости! – отрезала Муся. – Я вас подниму, слово даю. Что у вас такое? Чем вас лечили?
– Есть отличное лекарство… Гольдштейн мне прописал… Лекарство это быстро мне помогало, но оно… – он горько усмехнулся, – оно не растёт на деревьях.
Митрофан Ильич устало закрыл глаза. От света их саднило, будто кто песку насыпал под веки. Говорить было тяжело.
Задумчиво сдвинув брови, Муся молчала. Потом, трижды повторив вслух трудное название лекарства, она мотнула головой и начала действовать. Сварила в котелке остаток картошки, размочила в кипятке твёрдую лепёшку, набрала брусники. Завернув все это в полотенце, она положила узелок с пищей возле Митрофана Ильича и наставительно сказала:
– Вот вам еда на сегодня, обязательно скушайте.
Она продолжала готовиться к дороге. Достала из своего рюкзака платье, сунула его в холщовый мешок, с которым ходила на разведку, повязалась полотенцем, взяла суковатый посошок.
Старик с ласковой грустью следил за всеми этими приготовлениями.
– Дойдёшь… расскажешь там… товарищу Чередникову: мол, не смог, не судьба… – Две большие мутные слезы вытекли из запавших глазниц и запутались в бороде. – Скажи, пусть худого не думают… Скажи: мол, старый Митрофан не запятнал…
Занимаясь приготовлениями, девушка с недоумением посматривала на спутника: «К чему это он? Бредит, что ли?» И вдруг, поняв, что это не бред, она не на шутку рассердилась:
– Да вы что, Митрофан Ильич? За кого вы меня принимаете? Чтобы я больного товарища в пути бросила! Да? Так вы думаете? Я же комсомолка!
Взгляд старика остановился на можжевёловом посошке, который она держала, на холщовой торбочке, висевшей у неё за плечами.
– Чудак вы! Я же в деревню, за лекарством. Может быть, у кого-нибудь найду, выпрошу, выменяю… Вот только где деревня? Далеко ли?
С сердитой заботливостью она стала внушать ему: без неё не подниматься, а если появятся на поляне люди, не подавать голоса и ни в коем случае не доставать мешка с ценностями, который она зарыла глубоко в сено. Старик попробовал было снова сказать, что ей надо торопиться перейти через фронт, но Муся так расшумелась, что он сконфуженно смолк. Она уложила его поудобнее, придвинула еду, замаскировала его сеном. Потом тщательно собрала натрушенные вокруг стога очёски, отошла в сторону и, убедившись, что стог этот ничем не отличается от остальных, сказала тоном козы-мамаши из детской сказки:
– Ну, я пошла. Вы тут без меня не скучайте, не шалите, дверь никому не открывайте, в дом никого не пускайте… Пока!
Митрофан Ильич с благодарной улыбкой проводил её взглядом, а когда шаги девушки стихли, вздохнул и устало закрыл глаза. На душе у него полегчало, появилась надежда на невероятное.
Неся двойной груз, девушка настолько устала, что вовсе не помнила, как прошли они последние километры. Когда солнце, превратившись в огромный багровый круг, медленно опускалось за пламенеющий горизонт, они вышли из леса, и перед ними открылся просторный луг с длинной чередой стогов сена. Как заколдованные богатыри, поднимались стога, и в то время как подножия их уже тонули в сизоватой мгле густеющих сумерек, вершины ещё золотели в лучах заката.
Совсем обессилевшие, спутники доплелись до ближайшего стога и почти без чувств повалились в луговое, прямо до головокружения пахнущее сено. Митрофан Ильич пробормотал: «Ради бога, ценности!» – и тут же забылся в тяжёлом сне. Муся же долго не смыкала глаз. Зарыв мешок поглубже, она выкопала себе по другую сторону стога норку и улеглась в ней, с наслаждением чувствуя, как понемногу отходит усталость, отдыхает каждый натруженный мускул.
По восточной, ещё тёмной кромке горизонта неясно вспыхивали и гасли тревожные огни разрывов. Там были свои.
Яркий серп луны, косо висевший в небе, напоминал ёлочную игрушку. И вдруг захотелось Мусе, захотелось «до ужаса», силой какого-нибудь сказочного волшебства перенестись отсюда, из этого страшного мира, где она все время чувствовала себя зверем, травимым охотниками, туда, где живёт её семья, снова стать маленькой и, как в детстве, уткнуться в тёплые материнские колени. Казалось, в эту минуту она готова все отдать, всем пожертвовать за радость бездумно прижаться к матери, за прикосновение тёплых родных губ.
– Мама, мамочка, мамуся! – прошептала девушка и вдруг, как-то сразу успокоившись, забыла о ноющих мускулах, о болезни Митрофана Ильича, о ценностях, которые надо нести, свернулась клубочком и заснула крепко, без снов…
Проснулась она, как и накануне, с тем же неясным ощущением тревоги. Утро уже розовело над каёмкой молочного тумана и заметно сушило отсыревшие и потемневшие за ночь стога. Пронзительно чирикали небольшие пёстрые птицы, густой дружной стайкой перелетавшие с места на место. Надсадно надрывались в сене кузнечики. Но чего-то не хватало среди этих привычных звуков, и, не угадав ещё, чего именно, Муся тревожно соскользнула со стога. Митрофан Ильич ещё спал, постанывая и тяжело всхрапывая. На соседней опушке девушка быстро набрала брусники, сделала из неё густой взвар, от одного аромата которого во рту появлялась обильная слюна, наварила картошки и только после этого разбудила старика. Он, слегка приподнявшись на локте, прислушался. Потом разом поник, глаза его наполнились слезами.
– Что с вами?
– Опоздали, – сказал он, хрипло вздохнув.
– Кто опоздал? Куда?
– Мы… мы опоздали… Канонада… Сегодня не слышно канонады.
Только тут догадалась Муся, чего с утра не хватало ей среди привычных звуков погожего утра.
– Может, затишье, снаряды вышли…
Митрофан Ильич мотнул головой:
– Нет. Ночью били часто. Сегодня день ясный… Муся, Мусенька, я так и не дошёл до своих!..
За ночь старик точно высох. Глаза у него то неестественно сверкали лихорадочным блеском, то гасли и мутнели совсем уже по-старчески. Нос заострился, раздвоился на конце. На щеках сквозь седую щетину проступил такой яркий румянец, что тяжело было смотреть.
– Вот выдумывает!.. Слово даю, брусничного чаю напьётесь – и полегчает. А ну, чай пить, и никаких разговоров! Прохлаждаться некогда, идти пора.
Муся решительно усадила Митрофана Ильича, подбила ему под спину сена, заставила съесть пару картофелин и ломоть пресной лепёшки, испечённой ею накануне на раскалённом камне.
– Попробуйте только не есть! Сказано: все силы на разгром врага. Так? Мы с вами важное дело делаем. Наши силы нужны? Нужны. Так вот и питайтесь, поддерживайте себя…
Муся трещала без умолку, хлопотала, пробовала даже шутить, но расшевелить спутника ей так и не удалось. Он лежал неподвижный, безучастный ко всему. Есть он почти не мог и только тоскливо поглядывал в сторону, откуда ещё вчера слышалась канонада. Он знал, что повторяется приступ той жестокой болезни, избавиться от которой в прошлом помог ему доктор Гольдштейн. Знал он также, что если не достать лекарства, прописанного ему тогда, он уже больше не поднимется. Но где в лесу достать это лекарство? Как он сплоховал, забыв захватить его из дому! Все спешка, все спешка!
Больное тело требовало покоя. Хотелось улечься поудобнее, закрыть глаза и ждать смерти. Это было бы избавлением от мук. Но ценности!
Мысль о том, что он может умереть, не выполнив долга, не давала ему покоя. Столько уже пережито! Вчера ещё так отчётливо слышал он каждый выстрел советских пушек. И вот из-за глупой случайности не может идти. Никогда ещё чувство собственного бессилия не ужасало его так.
Старик попытался подняться, но, застонав, рухнул на сено.
– Товарищ Волкова! – торжественно обратился он к Мусе минутой позже, впервые за всю дорогу называя её по фамилии. – Товарищ Волкова, мне уже не подняться… Нет, нет, молчи, я знаю… Забирай ценности и ступай, пока фронт не успел ещё далеко отодвинуться. Забирай и иди… Это долг… Ступай, обо мне не беспокойся… Я умру как надо…
Мусю поразили даже не слова, а тон, каким они были произнесены.
– Хорошенькое дело – ступай! Да как вы смеете?.. Выкиньте это из головы, слышите, сейчас же!
Серые губы Митрофана Ильича тронула печальная улыбка:
– Да, да, ступай… Вот ты действительно не имеешь права задерживаться…
– Глупости! – отрезала Муся. – Я вас подниму, слово даю. Что у вас такое? Чем вас лечили?
– Есть отличное лекарство… Гольдштейн мне прописал… Лекарство это быстро мне помогало, но оно… – он горько усмехнулся, – оно не растёт на деревьях.
Митрофан Ильич устало закрыл глаза. От света их саднило, будто кто песку насыпал под веки. Говорить было тяжело.
Задумчиво сдвинув брови, Муся молчала. Потом, трижды повторив вслух трудное название лекарства, она мотнула головой и начала действовать. Сварила в котелке остаток картошки, размочила в кипятке твёрдую лепёшку, набрала брусники. Завернув все это в полотенце, она положила узелок с пищей возле Митрофана Ильича и наставительно сказала:
– Вот вам еда на сегодня, обязательно скушайте.
Она продолжала готовиться к дороге. Достала из своего рюкзака платье, сунула его в холщовый мешок, с которым ходила на разведку, повязалась полотенцем, взяла суковатый посошок.
Старик с ласковой грустью следил за всеми этими приготовлениями.
– Дойдёшь… расскажешь там… товарищу Чередникову: мол, не смог, не судьба… – Две большие мутные слезы вытекли из запавших глазниц и запутались в бороде. – Скажи, пусть худого не думают… Скажи: мол, старый Митрофан не запятнал…
Занимаясь приготовлениями, девушка с недоумением посматривала на спутника: «К чему это он? Бредит, что ли?» И вдруг, поняв, что это не бред, она не на шутку рассердилась:
– Да вы что, Митрофан Ильич? За кого вы меня принимаете? Чтобы я больного товарища в пути бросила! Да? Так вы думаете? Я же комсомолка!
Взгляд старика остановился на можжевёловом посошке, который она держала, на холщовой торбочке, висевшей у неё за плечами.
– Чудак вы! Я же в деревню, за лекарством. Может быть, у кого-нибудь найду, выпрошу, выменяю… Вот только где деревня? Далеко ли?
С сердитой заботливостью она стала внушать ему: без неё не подниматься, а если появятся на поляне люди, не подавать голоса и ни в коем случае не доставать мешка с ценностями, который она зарыла глубоко в сено. Старик попробовал было снова сказать, что ей надо торопиться перейти через фронт, но Муся так расшумелась, что он сконфуженно смолк. Она уложила его поудобнее, придвинула еду, замаскировала его сеном. Потом тщательно собрала натрушенные вокруг стога очёски, отошла в сторону и, убедившись, что стог этот ничем не отличается от остальных, сказала тоном козы-мамаши из детской сказки:
– Ну, я пошла. Вы тут без меня не скучайте, не шалите, дверь никому не открывайте, в дом никого не пускайте… Пока!
Митрофан Ильич с благодарной улыбкой проводил её взглядом, а когда шаги девушки стихли, вздохнул и устало закрыл глаза. На душе у него полегчало, появилась надежда на невероятное.
15
Дни лесных скитаний оказались для Муси Волковой хорошей школой.
Она научилась отлично разбираться в лесных путях, примечать, как едва заметные, заросшие папоротником и брусникой стёжки, приближаясь к людным местам, стекаются в тропинки, как тропинки, в свою очередь, вливаются в лесные дороги, которые обязательно выводят на бойкие просёлки. А по ним уже близок путь и до какого-нибудь жилья.
Распутав таким образом сплетение лесных троп, Муся довольно быстро выбралась на проезжую дорогу, и дорога эта привела её к развилку, на котором стоял столб с указателем. На доске чёткими, аккуратными буквами было выведено по-немецки: «Ветлино», а чуть ниже – чернильным карандашом по-русски: «Гитлер – гад».
Но приписки девушка не разглядела. Она отшатнулась от указателя, как будто это был не деревянный столб, а вражеский солдат, который мог её схватить или послать ей вслед очередь из автомата. Пустившись бегом по направлению, указанному стрелкой, она вскоре наскочила на вторую неожиданность. Весь пригорок, с которого открывался вид на просторное неубранное поле, на деревеньку, прятавшуюся в кущах курчавых вётел, ощетинился ровными шеренгами крестов, сколоченных из берёзовых жердей с белой, неободранной корой. Крестов было так много и сбегали они с пригорка такими ровными рядами, что меж ними наискось просвечивали как бы сквозные просеки. Несколько унылых ворон сидели на плечах крестов.
Кресты стояли точно солдаты, сомкнувшие строй. Было что-то страшное в их молчаливых, по шнурку выстроенных шеренгах. Муся рванулась было прочь, но, оправившись от неожиданности, злорадно усмехнулась и гордо пошла по тропинке наискось через все кладбище чужеземцев, провожаемая удивлёнными взглядами ворон.
Сбегая с пригорка, берёзовые кресты доходили почти до задворок деревушки, до сараев, обнесённых изгородью из жердей. Муся перелезла через изгородь и прислушалась. Деревенька тихо млела под полуденным солнцем в тени старых вётел. Вместе с сонным пением петухов, с ленивым брёхом собак до Муси доносилось торопливое попыхиванье мотора движка, писк губной гармошки, а из-за ближайшего сарая слышались рыдающий звон ручной пилы и гортанные звуки чужой речи.
В деревне – немцы! Муся задержалась. Идти назад? Пригорок ощетинивался берёзовыми крестами, как спина дикобраза. Вид кладбища, как это ни странно, ободрил девушку. Подумав, она озорно мотнула головой и, оставив у изгороди можжевёловую палку, уверенным шагом подошла к ближайшему сеновалу. Стараясь действовать неторопливо, она на глазах у двух немцев, плотничавших невдалеке, распахнула скрипучие ворота.
Немцы эти, в одних трусах, работали у соседнего сарая. Аккуратно сложенное обмундирование их лежало на траве. Делая вид, что не обращает на них внимания, девушка вошла в душную прохладу чужого сеновала, осмотрелась, заметила огромную ивовую корзину с верёвкой и доверху набила её сеном. Взвалив плетушку на спину, она по-хозяйски закрыла ворота, подпёрла их валявшимся рядом колышком и, вся согнувшись, двинулась в прогон меж плетнями огородов.
Она заставила себя идти по кратчайшей прямой, мимо немцев в трусиках. Продолжая плотничать, они о чем-то невесело переговаривались. Оба они были уже не молоды, загар не брал их кожу, и дряблые тела странно белели на солнце. У сарая стояли, прислонённые к крыше, тонкие берёзовые жерди с неободранной корой, а вдоль стены аккуратным штабелем были сложены готовые изделия – новые белые кресты.
Муся очень волновалась, но шла неторопливо. Пройдя прогон, она заставила себя так же медленно миновать ещё двух пожилых солдат, стоявших возле плетня с трубочками в зубах. Девушка прошла так близко, что в нос ей ударил запах плохого табака. У ворот открытого двора сутулая и очень худая женщина что-то стирала в деревянной лохани. Завидев Мусю, она распрямила спину, вытерла рукавом лоб и стала хмуро следить за незнакомкой, приближавшейся к ней с сеном за плечами. Девушка храбро, точно бывала здесь по нескольку раз в день, прошла мимо женщины в раскрытые ворота двора. Стоявший в нем полумрак был пронизан наискось резкими солнечными лучами, пробивавшимися сквозь шали драночной крыши. Сердце девушки неистово билось. Ей казалось, что все кругом: и этот пятистенный крестьянский дом, и жмыхающая под ногами солома подстилки, и мыльный пар, поднимающийся над лоханью, – все отдаёт прогорклым чужим запахом, каким пахнуло на неё от солдат с трубками.
Женщина стряхнула с рук пену и, вытирая их о подол, двинулась во двор вслед за незнакомкой. Муся остановилась, устремив на неё умоляющий взгляд.
– Куда понесла? Сюда, сюда давай!.. Вот мы сейчас бяшкам корм и зададим, – неоправданно громко, явно для немцев, а не для Муси, сказала женщина и, цепко схватив девушку за локоть, потащила её вглубь двора. – Бяш! бяш! бяш!..
И когда в ответ ей заблеяли овцы и чёрные острые мордочки, смешно тыкая шагреневыми носиками, показались между жердями загончика, женщина дёрнула Мусю за рукав так, что куртка затрещала:
– Да чего вы там, с ума посходили? Своих голов не жалко, мою б пожалели! Не одна я, сын у меня… И третьеводнись, и вчерась, и на вот – сегодня. Словно, кроме меня, и людей в колхозе нет! Насели, как слепни на корову в полдень…
Муся все ещё держала на плечах корзину. Чёрные мордочки овец просовывались меж жердей. Быстро перебирая губами, овцы ловко выдёргивали шматки сена. Девушка поняла, что, как и те люди у ручья, женщина эта приняла её за кого-то другого.
– Совесть совсем потеряли, ночи им мало. Нате вот, средь бела дня лезут! – сыпала хозяйка Мусе в ухо сердитый торопливый шепоток. – И тоже моду взяли – всё в Ветлино да в Ветлино! А «Первое мая», а «Красный кут», а «Ворошилова»? Там, слышь, тоже немецкие госпитали, по всей округе госпитали, а вы всё к нам да к нам… Только и свету в окне, что разнесчастное наше Ветлино. Хотите, чтоб нас спалили?
– У вас тут госпиталь? – спросила Муся, радуясь, что так удачно попала именно туда, куда надо.
– А ты и не знаешь! – сердито усмехнулась хозяйка. – Ишь, незнайка какая! Да что ты передо мной-то притворяешься? Тут везде госпитали. Наши на реке столько их намолотили, что в избах для раненых уж и мест нет. В «Первом мае», говорят, уже и сенники заняли и на свиноферме вповалку лежат… Ты, милая, не финти, говори, зачем прислана… Поставь мастину-то, чего держишь!
Муся опустила плетушку на подстилку двора, смачно хлюпнувшую навозной жижей. Овцы неистово толкались за забором загончика, блеяли, шуршали сеном. Женщина шептала, жарко дыша девушке в ухо и щекоча ей щеку седыми волосами, выбившимися из-под косынки:
– Ведь отнесли ж вам сегодня, куда договорено, и флягу молока и мешок с хлебом. Чего ж ещё! Все мало?
Не понимая, о чем говорят ей, и опасаясь, как бы жёнщина, узнав, что Муся не та, за кого её приняла, не прогнала бы её или не выдала врагам, девушка тихонько произнесла:
– Тётечка, мне лекарство нужно. Есть такие таблетки… У меня батя в дороге заболел, умирает. Помогите, тетечка!
Боясь, что женщина сразу откажет, девушка торопливо вытащила из торбы своё платье и комом сунула его хозяйке:
– Я не даром. Возьмите, пожалуйста, только помогите!
Хозяйка сердито оттолкнула платье узловатой, со вспухшими венами рукой, распаренной и белой от стирки:
– Убери! Не на базар пришла. За тряпки голову в петлю не суют. – И вдруг рассердилась: – Это кто же тебя научил меня тряпками прельщать? У меня у самой трое воюют. Тебе это неизвестно?
– Тётечка, меня никто не учил, я ничего не знаю, я сама по себе. Мне лекарство для отца нужно.
На худом, некрасивом лице хозяйки задрожала невеселая улыбка:
– Упорная… Инструкция у тебя, что ли, такая?.. Ну, для отца так для отца, мне все едино. Идём в избу… На вот, захвати, чтоб не с пустыми руками мимо этих иродов проходить.
Она сунула Мусе таз, в котором лежало влажное, жгутами скрученное, крепко отжатое бельё.
Со двора они поднялись в сени, и Муся хотела уже было взяться за ручку обитой клеёнкой двери, ведущей в избу, но хозяйка отдёрнула её назад и втолкнула в маленькую, низенькую клеть, приспособленную теперь под жильё.
– Куда лезешь? Ай она тебе и верно не сказала, что в избе-то раненые? Или ты и впрямь не от неё, а от других каких?.. Ну говори, ко мне пришла, чего меня таиться!
– Тётечка, слово даю, не знаю, о ком вы говорите.
– Да сестричка ж милосердная, она тут с нашими ранеными в лесу возле ольховой пустоши схоронилась. Кормим вот её колхозом уж третью неделю. Старые немецкие бинты да марлю для неё стираем. – Должно быть, спохватившись, что сболтнула лишнее, женщина запнулась и, приблизив своё худое лицо вплотную к Мусе, угрожающе спросила: – А ты из каких, кто будешь? Ну!
Во взгляде хозяйки появилось что-то такое, от чего девушке стало жутко.
– Беженцы мы с отцом, – протянула она растерянно.
– Заладила сорока Якова и твердит про всякого: беженцы, беженцы!.. Ну ладно, молчи. Только мой тебе совет, девка: раз ты за такое дело взялась, волков стерегись, а людям доверяйся… Ну, вот что, беженка: лекарства твоего достать попробую. У меня в одной горенке раненые, а в другой их фельдшер стоит, авось выпрошу.
Теперь, когда Мусины глаза свыклись с прохладой полутемной клети, отполированные мешками стены которой ещё хранили сытные запахи зёрна, она разглядела, что на полу, прикрывшись большой старой шубой, спал мальчик лет двенадцати, такой же худой и некрасивый, как мать.
Женщина заботливо поправила у него в изголовье подушку, потом достала откуда-то из-под окна крынку молока, большой ломоть несвежего, подсыхающего хлеба и молча положила перед гостьей. Сама она села напротив и, искоса следя за тем, как девушка ест, только вздыхала. Когда Муся, собрав пальцами последние крошки, отправила их в рот, хозяйка поднялась, отрезала ещё изрядный ломоть и опять молча положила перед ней. Выражение тревожной тоски ни на миг не покидало её усталых глаз.
– Что это пушек второй день не слыхать? Не ушли ли наши с реки, а? – Не дождавшись ответа, она продолжала: – Молчишь? Опять инструкция иль, верно, не знаешь? Ну, молчи, молчи. Так я сама тебе рассказывать стану. Может, кому там у вас, – она неопределённо махнула узловатой рукой на восток, – может, для чего и сгодится болтовня-то моя. Слушай! Тут вся округа ранеными забита, а новых все волокут и день и ночь, и день и ночь. Здоровый урон тут Гитлер терпит!
Хозяйка помолчала, прислушалась к глухо доносившимся сквозь стену мужским голосам и продолжала:
– Набито их тут видимо-невидимо! Кладбище на горушке видала? Ну вот, под каждым крестом по двое, по трое, а то и по пять штук кладут. Навалом валят. А оттуда, – она махнула рукой на запад, – свежих на машинах гонят. Откуда берут только?.. Что у вас, не слыхать, часом, надолго ли их хватит?
Теперь Муся уже понимала, что хозяйка принимает её не то за партизанку, не то за разведчицу – из тех, что, как говорили в деревнях, по ночам сбрасывают на парашютах на оккупированную территорию. Общаясь теперь с людьми, Муся знала, что в ответ на зов партии советские люди разжигают в тылу врага огонь партизанской войны. Её принимают за партизанку – пусть. То, что они делают с Митрофаном Ильичом, – это тоже важно для страны, и они имеют право и на сочувствие и на помощь, которые эта женщина адресует лесным воинам. Рассудив так, Муся напрямки спросила хозяйку, где в этих краях лучше перейти фронт.
– С этим делом, видать, обождать придётся – очень много натащили они к берегу всяческой всячины. И ещё… – хозяйка вздохнула, – и ещё там ли фронт-то, где вчера был, не ушёл ли? Я ж говорила – тихо что-то. Пушек уж с вечера не слыхать, догонять бы его тебе не пришлось.
Хлопнула дверь. В сенях застучали шаги, громко и тяжело, будто по деревянному помосту шагала чугунная статуя. И Муся, и хозяйка, и проснувшийся мальчик, поднявший голову, замерли, прислушиваясь. Скрипнула дверь избы. Шаги стали глуше.
– Вернулся, идол!.. Лекарства-то тебе взаправду надо или только для разговору придумала?
– Нет, нет, нужно! – встрепенулась Муся. Она назвала лекарство и спросила: – Хотите, я с вами пойду?
Хозяйка окинула критическим взглядом худенькую фигурку в лыжном костюме:
– Где тебе! Молода ещё и врать-то, поди, путём не научилась. Одна схожу. А ты приляг вот тут рядом с Костькой под тулуп, будто спишь. А в случае чего, ты – моя племянница Нюшка, из «Первого мая». Брат мой Федор, твой отец значит, болен. Вот ты сюда за лекарством и пришла… Я и сама вовек не врала, а вот на старости лет учусь. Эти не тому ещё научат! Ну, сидите тут.
Женщина вышла. Через минуту откуда-то, должно быть из закута во дворе, где вздыхала и шуршала соломой корова, донеслись истерические куриные крики. Потом босые ноги хозяйки прошлёпали по помосту, глухо скрипнула обитая мешковиной дверь.
Муся прилегла на пол рядом с мальчиком и, стараясь подавить в себе нервный озноб, прислушивалась к мужскому и женскому голосам, глухо доносившимся из-за стены. На своей щеке она чувствовала дыхание мальчика. Рядом в полутьме мерцали его белесые глаза.
– Не дрожи, обойдётся. Мамке не впервой их обдурять, – сказал он ломким мальчишеским голосом.
– А ты не боишься?
– Поначалу боялся. А как же! Комендант четырех наших у пожарного сарая повесил… А теперь ничего, уж по боле двух недель под топором живём, привыкли.
Муся придвинулась к мальчику. В соседстве с этим маленьким мужичком не такой уж страшной казалась близость непонятных пришельцев иного мира. Голоса, мужской и женский, казалось, о чем-то спорили за стеной.
– А мама твоя, видать, их тоже не боится?
Мальчик поднялся на локтях. На худеньком длинном личике появилась гордость:
– Про мать один ваш сказал – стальная она, вот! Её сейчас весь колхоз слушается.
Опять скрипнула дверь. Наконец! Муся сжалась, зажмурилась. Бухающие чугунные шаги простучали по помосту, по заскрипевшим ступенькам крыльца и стихли на улице. В двери клети показалась хозяйка. Она была бледна. Одна щека у неё была обрызгана кровью. В узловатой руке она держала пузырёк с белыми таблетками.
– Дал. Курицу зарезала, курицей ему поклонилась. Дал. Ты там скажи, кому надо: фриц-то, он тоже не одинаковый. Одному война мать родна, а другому, вот хоть, к примеру, нашему, – видать, не по зубам. Все вздыхает: нихт гут, нихт гут. И война – нихт гут, и Россия – нихт гут, и жизнь – нихт гут. По вечерам достанет из кармана карточку – с женой, с ребятами да с внуками, что ли, он на ней снят, смотрит на неё и все вздыхает. Я как-то расхрабрилась, да и спросила: а Гитлер, мол, может быть, тоже нихт гут? Он даже побелел весь, оглядывается кругом, за дверь высунулся, а потом только рукой махнул: тоже, мол!.. Есть, есть у них такие. Только Гитлера этого страх как боятся…
И вдруг без всякой связи с предыдущим она сказала:
– Ты вот ответь нам: скоро ли немцев назад завернут?
Это вырвалось у неё как выкрик. И столько слышалось в нем горя, такая боль прозвучала в нем, что Мусе стало не по себе.
– Скоро, очень скоро, их ненадолго хватит.
– Уж поскорее бы, что ли! Терпенья нет. Слез-то вон реки льются… Ну ступай, ступай! А то их врач как бы не заскочил – этот настоящий фашист, ни одной девки молодой не пропустит.
Муся спрятала пузырёк за пазуху и на прощанье попыталась ещё раз сунуть хозяйке своё платье. Но та всерьёз осерчала:
– Убери! Не такое время, не за картошкой приходила. Слышишь? Дай-ка я тебя провожу, а то не сгребли бы они тебя, голубушку.
Хозяйка накинула старую, порыжевшую жакетку, повязалась платком, повесила на верёвке через плечо брусницу, взяла косу, а Мусе дала грабли. Сделала она все это неторопливо, обдуманно – видно, провожать незваных гостей таким способом приходилось ей уже не раз.
– Ну, а бинтиков, марли не надо? – спросила она, уже взявшись за ручку двери. – А то мы тут на помойке старые их бинты собираем, в щёлоке вывариваем. Вчера много кому нужно отдала, но маленько ещё есть.
– Нет, нет! Спасибо вам, тётечка.
Муся бросилась к хозяйке, крепко поцеловала её в обветренную, шершавую щеку.
– Нашла время… – сурово отстранилась та. – Ну, иди давай!
Они прошли мимо часового в каске, с автоматом, механически вышагивавшего вдоль палисадника перед избой, встретились и смело разминулись с двумя давешними старыми немцами, тащившими теперь на носилках чьё-то покрытое простыней тело, прошли мимо госпитальных фур, запряжённых толстозадыми короткохвостыми конями. Из-за брезентов слышались приглушённые стоны. Только что привезли раненых. Миновав двух молчаливых часовых, охранявших въезд в деревню, вышли в поле.
Она научилась отлично разбираться в лесных путях, примечать, как едва заметные, заросшие папоротником и брусникой стёжки, приближаясь к людным местам, стекаются в тропинки, как тропинки, в свою очередь, вливаются в лесные дороги, которые обязательно выводят на бойкие просёлки. А по ним уже близок путь и до какого-нибудь жилья.
Распутав таким образом сплетение лесных троп, Муся довольно быстро выбралась на проезжую дорогу, и дорога эта привела её к развилку, на котором стоял столб с указателем. На доске чёткими, аккуратными буквами было выведено по-немецки: «Ветлино», а чуть ниже – чернильным карандашом по-русски: «Гитлер – гад».
Но приписки девушка не разглядела. Она отшатнулась от указателя, как будто это был не деревянный столб, а вражеский солдат, который мог её схватить или послать ей вслед очередь из автомата. Пустившись бегом по направлению, указанному стрелкой, она вскоре наскочила на вторую неожиданность. Весь пригорок, с которого открывался вид на просторное неубранное поле, на деревеньку, прятавшуюся в кущах курчавых вётел, ощетинился ровными шеренгами крестов, сколоченных из берёзовых жердей с белой, неободранной корой. Крестов было так много и сбегали они с пригорка такими ровными рядами, что меж ними наискось просвечивали как бы сквозные просеки. Несколько унылых ворон сидели на плечах крестов.
Кресты стояли точно солдаты, сомкнувшие строй. Было что-то страшное в их молчаливых, по шнурку выстроенных шеренгах. Муся рванулась было прочь, но, оправившись от неожиданности, злорадно усмехнулась и гордо пошла по тропинке наискось через все кладбище чужеземцев, провожаемая удивлёнными взглядами ворон.
Сбегая с пригорка, берёзовые кресты доходили почти до задворок деревушки, до сараев, обнесённых изгородью из жердей. Муся перелезла через изгородь и прислушалась. Деревенька тихо млела под полуденным солнцем в тени старых вётел. Вместе с сонным пением петухов, с ленивым брёхом собак до Муси доносилось торопливое попыхиванье мотора движка, писк губной гармошки, а из-за ближайшего сарая слышались рыдающий звон ручной пилы и гортанные звуки чужой речи.
В деревне – немцы! Муся задержалась. Идти назад? Пригорок ощетинивался берёзовыми крестами, как спина дикобраза. Вид кладбища, как это ни странно, ободрил девушку. Подумав, она озорно мотнула головой и, оставив у изгороди можжевёловую палку, уверенным шагом подошла к ближайшему сеновалу. Стараясь действовать неторопливо, она на глазах у двух немцев, плотничавших невдалеке, распахнула скрипучие ворота.
Немцы эти, в одних трусах, работали у соседнего сарая. Аккуратно сложенное обмундирование их лежало на траве. Делая вид, что не обращает на них внимания, девушка вошла в душную прохладу чужого сеновала, осмотрелась, заметила огромную ивовую корзину с верёвкой и доверху набила её сеном. Взвалив плетушку на спину, она по-хозяйски закрыла ворота, подпёрла их валявшимся рядом колышком и, вся согнувшись, двинулась в прогон меж плетнями огородов.
Она заставила себя идти по кратчайшей прямой, мимо немцев в трусиках. Продолжая плотничать, они о чем-то невесело переговаривались. Оба они были уже не молоды, загар не брал их кожу, и дряблые тела странно белели на солнце. У сарая стояли, прислонённые к крыше, тонкие берёзовые жерди с неободранной корой, а вдоль стены аккуратным штабелем были сложены готовые изделия – новые белые кресты.
Муся очень волновалась, но шла неторопливо. Пройдя прогон, она заставила себя так же медленно миновать ещё двух пожилых солдат, стоявших возле плетня с трубочками в зубах. Девушка прошла так близко, что в нос ей ударил запах плохого табака. У ворот открытого двора сутулая и очень худая женщина что-то стирала в деревянной лохани. Завидев Мусю, она распрямила спину, вытерла рукавом лоб и стала хмуро следить за незнакомкой, приближавшейся к ней с сеном за плечами. Девушка храбро, точно бывала здесь по нескольку раз в день, прошла мимо женщины в раскрытые ворота двора. Стоявший в нем полумрак был пронизан наискось резкими солнечными лучами, пробивавшимися сквозь шали драночной крыши. Сердце девушки неистово билось. Ей казалось, что все кругом: и этот пятистенный крестьянский дом, и жмыхающая под ногами солома подстилки, и мыльный пар, поднимающийся над лоханью, – все отдаёт прогорклым чужим запахом, каким пахнуло на неё от солдат с трубками.
Женщина стряхнула с рук пену и, вытирая их о подол, двинулась во двор вслед за незнакомкой. Муся остановилась, устремив на неё умоляющий взгляд.
– Куда понесла? Сюда, сюда давай!.. Вот мы сейчас бяшкам корм и зададим, – неоправданно громко, явно для немцев, а не для Муси, сказала женщина и, цепко схватив девушку за локоть, потащила её вглубь двора. – Бяш! бяш! бяш!..
И когда в ответ ей заблеяли овцы и чёрные острые мордочки, смешно тыкая шагреневыми носиками, показались между жердями загончика, женщина дёрнула Мусю за рукав так, что куртка затрещала:
– Да чего вы там, с ума посходили? Своих голов не жалко, мою б пожалели! Не одна я, сын у меня… И третьеводнись, и вчерась, и на вот – сегодня. Словно, кроме меня, и людей в колхозе нет! Насели, как слепни на корову в полдень…
Муся все ещё держала на плечах корзину. Чёрные мордочки овец просовывались меж жердей. Быстро перебирая губами, овцы ловко выдёргивали шматки сена. Девушка поняла, что, как и те люди у ручья, женщина эта приняла её за кого-то другого.
– Совесть совсем потеряли, ночи им мало. Нате вот, средь бела дня лезут! – сыпала хозяйка Мусе в ухо сердитый торопливый шепоток. – И тоже моду взяли – всё в Ветлино да в Ветлино! А «Первое мая», а «Красный кут», а «Ворошилова»? Там, слышь, тоже немецкие госпитали, по всей округе госпитали, а вы всё к нам да к нам… Только и свету в окне, что разнесчастное наше Ветлино. Хотите, чтоб нас спалили?
– У вас тут госпиталь? – спросила Муся, радуясь, что так удачно попала именно туда, куда надо.
– А ты и не знаешь! – сердито усмехнулась хозяйка. – Ишь, незнайка какая! Да что ты передо мной-то притворяешься? Тут везде госпитали. Наши на реке столько их намолотили, что в избах для раненых уж и мест нет. В «Первом мае», говорят, уже и сенники заняли и на свиноферме вповалку лежат… Ты, милая, не финти, говори, зачем прислана… Поставь мастину-то, чего держишь!
Муся опустила плетушку на подстилку двора, смачно хлюпнувшую навозной жижей. Овцы неистово толкались за забором загончика, блеяли, шуршали сеном. Женщина шептала, жарко дыша девушке в ухо и щекоча ей щеку седыми волосами, выбившимися из-под косынки:
– Ведь отнесли ж вам сегодня, куда договорено, и флягу молока и мешок с хлебом. Чего ж ещё! Все мало?
Не понимая, о чем говорят ей, и опасаясь, как бы жёнщина, узнав, что Муся не та, за кого её приняла, не прогнала бы её или не выдала врагам, девушка тихонько произнесла:
– Тётечка, мне лекарство нужно. Есть такие таблетки… У меня батя в дороге заболел, умирает. Помогите, тетечка!
Боясь, что женщина сразу откажет, девушка торопливо вытащила из торбы своё платье и комом сунула его хозяйке:
– Я не даром. Возьмите, пожалуйста, только помогите!
Хозяйка сердито оттолкнула платье узловатой, со вспухшими венами рукой, распаренной и белой от стирки:
– Убери! Не на базар пришла. За тряпки голову в петлю не суют. – И вдруг рассердилась: – Это кто же тебя научил меня тряпками прельщать? У меня у самой трое воюют. Тебе это неизвестно?
– Тётечка, меня никто не учил, я ничего не знаю, я сама по себе. Мне лекарство для отца нужно.
На худом, некрасивом лице хозяйки задрожала невеселая улыбка:
– Упорная… Инструкция у тебя, что ли, такая?.. Ну, для отца так для отца, мне все едино. Идём в избу… На вот, захвати, чтоб не с пустыми руками мимо этих иродов проходить.
Она сунула Мусе таз, в котором лежало влажное, жгутами скрученное, крепко отжатое бельё.
Со двора они поднялись в сени, и Муся хотела уже было взяться за ручку обитой клеёнкой двери, ведущей в избу, но хозяйка отдёрнула её назад и втолкнула в маленькую, низенькую клеть, приспособленную теперь под жильё.
– Куда лезешь? Ай она тебе и верно не сказала, что в избе-то раненые? Или ты и впрямь не от неё, а от других каких?.. Ну говори, ко мне пришла, чего меня таиться!
– Тётечка, слово даю, не знаю, о ком вы говорите.
– Да сестричка ж милосердная, она тут с нашими ранеными в лесу возле ольховой пустоши схоронилась. Кормим вот её колхозом уж третью неделю. Старые немецкие бинты да марлю для неё стираем. – Должно быть, спохватившись, что сболтнула лишнее, женщина запнулась и, приблизив своё худое лицо вплотную к Мусе, угрожающе спросила: – А ты из каких, кто будешь? Ну!
Во взгляде хозяйки появилось что-то такое, от чего девушке стало жутко.
– Беженцы мы с отцом, – протянула она растерянно.
– Заладила сорока Якова и твердит про всякого: беженцы, беженцы!.. Ну ладно, молчи. Только мой тебе совет, девка: раз ты за такое дело взялась, волков стерегись, а людям доверяйся… Ну, вот что, беженка: лекарства твоего достать попробую. У меня в одной горенке раненые, а в другой их фельдшер стоит, авось выпрошу.
Теперь, когда Мусины глаза свыклись с прохладой полутемной клети, отполированные мешками стены которой ещё хранили сытные запахи зёрна, она разглядела, что на полу, прикрывшись большой старой шубой, спал мальчик лет двенадцати, такой же худой и некрасивый, как мать.
Женщина заботливо поправила у него в изголовье подушку, потом достала откуда-то из-под окна крынку молока, большой ломоть несвежего, подсыхающего хлеба и молча положила перед гостьей. Сама она села напротив и, искоса следя за тем, как девушка ест, только вздыхала. Когда Муся, собрав пальцами последние крошки, отправила их в рот, хозяйка поднялась, отрезала ещё изрядный ломоть и опять молча положила перед ней. Выражение тревожной тоски ни на миг не покидало её усталых глаз.
– Что это пушек второй день не слыхать? Не ушли ли наши с реки, а? – Не дождавшись ответа, она продолжала: – Молчишь? Опять инструкция иль, верно, не знаешь? Ну, молчи, молчи. Так я сама тебе рассказывать стану. Может, кому там у вас, – она неопределённо махнула узловатой рукой на восток, – может, для чего и сгодится болтовня-то моя. Слушай! Тут вся округа ранеными забита, а новых все волокут и день и ночь, и день и ночь. Здоровый урон тут Гитлер терпит!
Хозяйка помолчала, прислушалась к глухо доносившимся сквозь стену мужским голосам и продолжала:
– Набито их тут видимо-невидимо! Кладбище на горушке видала? Ну вот, под каждым крестом по двое, по трое, а то и по пять штук кладут. Навалом валят. А оттуда, – она махнула рукой на запад, – свежих на машинах гонят. Откуда берут только?.. Что у вас, не слыхать, часом, надолго ли их хватит?
Теперь Муся уже понимала, что хозяйка принимает её не то за партизанку, не то за разведчицу – из тех, что, как говорили в деревнях, по ночам сбрасывают на парашютах на оккупированную территорию. Общаясь теперь с людьми, Муся знала, что в ответ на зов партии советские люди разжигают в тылу врага огонь партизанской войны. Её принимают за партизанку – пусть. То, что они делают с Митрофаном Ильичом, – это тоже важно для страны, и они имеют право и на сочувствие и на помощь, которые эта женщина адресует лесным воинам. Рассудив так, Муся напрямки спросила хозяйку, где в этих краях лучше перейти фронт.
– С этим делом, видать, обождать придётся – очень много натащили они к берегу всяческой всячины. И ещё… – хозяйка вздохнула, – и ещё там ли фронт-то, где вчера был, не ушёл ли? Я ж говорила – тихо что-то. Пушек уж с вечера не слыхать, догонять бы его тебе не пришлось.
Хлопнула дверь. В сенях застучали шаги, громко и тяжело, будто по деревянному помосту шагала чугунная статуя. И Муся, и хозяйка, и проснувшийся мальчик, поднявший голову, замерли, прислушиваясь. Скрипнула дверь избы. Шаги стали глуше.
– Вернулся, идол!.. Лекарства-то тебе взаправду надо или только для разговору придумала?
– Нет, нет, нужно! – встрепенулась Муся. Она назвала лекарство и спросила: – Хотите, я с вами пойду?
Хозяйка окинула критическим взглядом худенькую фигурку в лыжном костюме:
– Где тебе! Молода ещё и врать-то, поди, путём не научилась. Одна схожу. А ты приляг вот тут рядом с Костькой под тулуп, будто спишь. А в случае чего, ты – моя племянница Нюшка, из «Первого мая». Брат мой Федор, твой отец значит, болен. Вот ты сюда за лекарством и пришла… Я и сама вовек не врала, а вот на старости лет учусь. Эти не тому ещё научат! Ну, сидите тут.
Женщина вышла. Через минуту откуда-то, должно быть из закута во дворе, где вздыхала и шуршала соломой корова, донеслись истерические куриные крики. Потом босые ноги хозяйки прошлёпали по помосту, глухо скрипнула обитая мешковиной дверь.
Муся прилегла на пол рядом с мальчиком и, стараясь подавить в себе нервный озноб, прислушивалась к мужскому и женскому голосам, глухо доносившимся из-за стены. На своей щеке она чувствовала дыхание мальчика. Рядом в полутьме мерцали его белесые глаза.
– Не дрожи, обойдётся. Мамке не впервой их обдурять, – сказал он ломким мальчишеским голосом.
– А ты не боишься?
– Поначалу боялся. А как же! Комендант четырех наших у пожарного сарая повесил… А теперь ничего, уж по боле двух недель под топором живём, привыкли.
Муся придвинулась к мальчику. В соседстве с этим маленьким мужичком не такой уж страшной казалась близость непонятных пришельцев иного мира. Голоса, мужской и женский, казалось, о чем-то спорили за стеной.
– А мама твоя, видать, их тоже не боится?
Мальчик поднялся на локтях. На худеньком длинном личике появилась гордость:
– Про мать один ваш сказал – стальная она, вот! Её сейчас весь колхоз слушается.
Опять скрипнула дверь. Наконец! Муся сжалась, зажмурилась. Бухающие чугунные шаги простучали по помосту, по заскрипевшим ступенькам крыльца и стихли на улице. В двери клети показалась хозяйка. Она была бледна. Одна щека у неё была обрызгана кровью. В узловатой руке она держала пузырёк с белыми таблетками.
– Дал. Курицу зарезала, курицей ему поклонилась. Дал. Ты там скажи, кому надо: фриц-то, он тоже не одинаковый. Одному война мать родна, а другому, вот хоть, к примеру, нашему, – видать, не по зубам. Все вздыхает: нихт гут, нихт гут. И война – нихт гут, и Россия – нихт гут, и жизнь – нихт гут. По вечерам достанет из кармана карточку – с женой, с ребятами да с внуками, что ли, он на ней снят, смотрит на неё и все вздыхает. Я как-то расхрабрилась, да и спросила: а Гитлер, мол, может быть, тоже нихт гут? Он даже побелел весь, оглядывается кругом, за дверь высунулся, а потом только рукой махнул: тоже, мол!.. Есть, есть у них такие. Только Гитлера этого страх как боятся…
И вдруг без всякой связи с предыдущим она сказала:
– Ты вот ответь нам: скоро ли немцев назад завернут?
Это вырвалось у неё как выкрик. И столько слышалось в нем горя, такая боль прозвучала в нем, что Мусе стало не по себе.
– Скоро, очень скоро, их ненадолго хватит.
– Уж поскорее бы, что ли! Терпенья нет. Слез-то вон реки льются… Ну ступай, ступай! А то их врач как бы не заскочил – этот настоящий фашист, ни одной девки молодой не пропустит.
Муся спрятала пузырёк за пазуху и на прощанье попыталась ещё раз сунуть хозяйке своё платье. Но та всерьёз осерчала:
– Убери! Не такое время, не за картошкой приходила. Слышишь? Дай-ка я тебя провожу, а то не сгребли бы они тебя, голубушку.
Хозяйка накинула старую, порыжевшую жакетку, повязалась платком, повесила на верёвке через плечо брусницу, взяла косу, а Мусе дала грабли. Сделала она все это неторопливо, обдуманно – видно, провожать незваных гостей таким способом приходилось ей уже не раз.
– Ну, а бинтиков, марли не надо? – спросила она, уже взявшись за ручку двери. – А то мы тут на помойке старые их бинты собираем, в щёлоке вывариваем. Вчера много кому нужно отдала, но маленько ещё есть.
– Нет, нет! Спасибо вам, тётечка.
Муся бросилась к хозяйке, крепко поцеловала её в обветренную, шершавую щеку.
– Нашла время… – сурово отстранилась та. – Ну, иди давай!
Они прошли мимо часового в каске, с автоматом, механически вышагивавшего вдоль палисадника перед избой, встретились и смело разминулись с двумя давешними старыми немцами, тащившими теперь на носилках чьё-то покрытое простыней тело, прошли мимо госпитальных фур, запряжённых толстозадыми короткохвостыми конями. Из-за брезентов слышались приглушённые стоны. Только что привезли раненых. Миновав двух молчаливых часовых, охранявших въезд в деревню, вышли в поле.