Страница:
Николай по-прежнему вёл свой маленький отряд. Дух его был ещё крепок и упрям. Партизан никогда не ложился, не убедившись, что товарищи хорошо размещены у костра, распределял время дежурства и сам дежурил перед закатом, когда почему-то особенно хотелось спать. И все же было заметно, как крупное тело его все больше ослабевает.
Толя тоже начал сдавать. Его смуглое личико заострилось, теперь оно как бы все состояло из уголков, среди которых мерцали строгие, недетские глаза, ставшие несоразмерно большими. Мальчик стал молчаливым.
Муся держалась бодрее всех. Она ещё была легка на ногу, быстра, деятельна, но и она сильно похудела и больше чем когда-либо походила на хорошенького мальчишку, чуть ли не Толиного сверстника. Она в совершенстве ориентировалась на лесных тропах, словно выросла не в городе, а где-нибудь в сторожке лесника. Не хуже покойного Митрофана Ильича умела она в ненастный день, в туман определять направление, не хуже Николая отыскивала удобные места для днёвок, не хуже Толи разводила костры.
Но что особенно было важно для маленького отряда, блуждавшего в лесах меж вражеских постов и засад, – Муся не теряла бодрости духа. Хотя и у неё по вечерам, когда приходилось отрываться от живительного тепла костра, кружилась от слабости голова и подламывались колени, она все же находила в себе силы и пошутить и посмеяться.
Однажды Муся, видя, как ослабел Николай, взвалила его мешок себе на спину. Юноша не на шутку рассердился. Он почти силой отнял у неё свою кладь и сделал вид, что груз ему нипочём. Но обильный пот разом покрыл его лоб, переносицу, побежал по шее. Партизан зашатался и даже ухватился за дерево, чтобы не упасть. На лице у него появились растерянность и тоска, которых он не сумел скрыть.
«Плохо, очень плохо!» – подумала Муся, следя за его неверным шагом. По вечерам, просыпаясь раньше других, она, с трудом преодолев вяжущую апатию, подбрасывала в костёр сушняку и, грея худые руки с отчётливо обозначившимися синими жилками, ломала голову над тем, как же теперь быть. Вот и запасы капусты иссякли. Дорога опять шла через лесные урочища. Жилые места попадались редко. Немногочисленные деревни, оставленные оккупантами целыми, были так густо забиты вражескими войсками, что солдаты размещались даже в колхозных сараях, ригах, на скотных дворах, рыли у околиц землянки и жили в них. Путникам нечего было и мечтать не только о ночлеге под крышей, но даже о возможности подобраться к картофельному полю, к брошенным огородам или стогам.
Да и враг стал не тот. Исчезла его прежняя самоуверенность, беспечность первых дней. Хотя жители давно были выселены из этих районов и вокруг на десятки километров простирались пространства обезлюдевшей земли, фашисты, становясь на постой, спешили окружить своё жильё секретами и пулемётными гнёздами, оплетали подходы колючей проволокой, выставляли часовых. Над уцелевшими деревнями с вечера до утра трепетали зеленоватые ракеты. Они озаряли окрестности мёртвым мерцающим светом. Днём по дорогам курсировали взад и вперёд броневики. Ночью же все движение прекращалось, дороги словно вымирали. Только у мостов да на больших переездах, где были возведены маленькие крепостцы, враг рисковал оставлять солдат на ночь под открытым небом.
Не раз, подобравшись к картофельному полю, которое и ночью легко было угадать по торчащим из-под снега бурым метёлкам вялой ботвы, партизаны, не успев выкопать ни одного клубня, подвергались неожиданному обстрелу вражеского секрета. Приходилось уползать, прятаться. Близость пищи только обостряла голод.
Сначала путники не понимали новой вражеской тактики. Казалось нелепым, что в момент ожесточённого сражения столько сил и боевых средств тратится попусту. Потом Николай определил её так:
– Фашисты по поговорке действуют: «Пёс, чего лаешь?» – «Волков пугаю». – «Чего хвост поджал?» – «Волков боюсь».
Чрезмерная осторожность пуганого врага затрудняла трём друзьям и без того неимоверно тяжёлый путь. А тут ещё начались вьюги. За какие-нибудь три-четыре недели леса завалило пухлыми сугробами. Двигаться по целине уже не было сил.
Николай решил в своих интересах использовать страх оккупантов перед народной местью. Теперь по ночам путники выбирались на малоезжие дороги и шли прямо по ним. Шли иной раз всю ночь, ломая по пути указатели, унося или переставляя дорожные знаки. Выбившись из сил, они сворачивали в лес и отдыхали среди сугробов. Надежда набрести на партизан, связаться с каким-нибудь из действовавших здесь отрядов все время не покидала их.
Но в этом им решительно не везло. То там, то тут видели они взорванный мост, остов грузовика, валявшегося вверх колёсами, свёрнутый набок танк с перебитой гусеницей, облупившийся и красный, как панцирь вареного рака. Иногда где-нибудь в укромной балочке у дороги они натыкались на целые кладбища автомобильных скелетов. Все это путники сначала принимали за следы партизанской работы.
Впрочем, они скоро научились отличать партизанскую работу от результатов налёта советских штурмовиков, которых немцы звали «чёрная смерть». Партизаны громили врага обычно в лесу, на поворотах дороги, предварительно взорвав мост или преградив путь поваленной сосной. В этих случаях вокруг разбитых и сожжённых машин на снегу видно было много человеческих следов. Самолёты же накрывали колонны чаще всего на открытых местах, в пробках, образовавшихся у переправ или в траншеях занесённых снегом дорог, в выемках, в лощинах. Машины торчали из сугробов там и сям, как разбежавшееся в испуге стадо. И если колонна была разгромлена теми хвостатыми снарядами, что мерцали ночью, как малиновые кометы, снежную белизну покрывала чёрная гарь.
Зрелище этих кладбищ вражеской техники, все чаще и чаще попадавшихся на пути, вливало в путников новые силы. На стоянках они подолгу толковали об этих следах жестоких схваток в тылу врага, и все больше крепла в них надежда, что Советская Армия уже перешла в наступление и движется им навстречу.
Толя тоже начал сдавать. Его смуглое личико заострилось, теперь оно как бы все состояло из уголков, среди которых мерцали строгие, недетские глаза, ставшие несоразмерно большими. Мальчик стал молчаливым.
Муся держалась бодрее всех. Она ещё была легка на ногу, быстра, деятельна, но и она сильно похудела и больше чем когда-либо походила на хорошенького мальчишку, чуть ли не Толиного сверстника. Она в совершенстве ориентировалась на лесных тропах, словно выросла не в городе, а где-нибудь в сторожке лесника. Не хуже покойного Митрофана Ильича умела она в ненастный день, в туман определять направление, не хуже Николая отыскивала удобные места для днёвок, не хуже Толи разводила костры.
Но что особенно было важно для маленького отряда, блуждавшего в лесах меж вражеских постов и засад, – Муся не теряла бодрости духа. Хотя и у неё по вечерам, когда приходилось отрываться от живительного тепла костра, кружилась от слабости голова и подламывались колени, она все же находила в себе силы и пошутить и посмеяться.
Однажды Муся, видя, как ослабел Николай, взвалила его мешок себе на спину. Юноша не на шутку рассердился. Он почти силой отнял у неё свою кладь и сделал вид, что груз ему нипочём. Но обильный пот разом покрыл его лоб, переносицу, побежал по шее. Партизан зашатался и даже ухватился за дерево, чтобы не упасть. На лице у него появились растерянность и тоска, которых он не сумел скрыть.
«Плохо, очень плохо!» – подумала Муся, следя за его неверным шагом. По вечерам, просыпаясь раньше других, она, с трудом преодолев вяжущую апатию, подбрасывала в костёр сушняку и, грея худые руки с отчётливо обозначившимися синими жилками, ломала голову над тем, как же теперь быть. Вот и запасы капусты иссякли. Дорога опять шла через лесные урочища. Жилые места попадались редко. Немногочисленные деревни, оставленные оккупантами целыми, были так густо забиты вражескими войсками, что солдаты размещались даже в колхозных сараях, ригах, на скотных дворах, рыли у околиц землянки и жили в них. Путникам нечего было и мечтать не только о ночлеге под крышей, но даже о возможности подобраться к картофельному полю, к брошенным огородам или стогам.
Да и враг стал не тот. Исчезла его прежняя самоуверенность, беспечность первых дней. Хотя жители давно были выселены из этих районов и вокруг на десятки километров простирались пространства обезлюдевшей земли, фашисты, становясь на постой, спешили окружить своё жильё секретами и пулемётными гнёздами, оплетали подходы колючей проволокой, выставляли часовых. Над уцелевшими деревнями с вечера до утра трепетали зеленоватые ракеты. Они озаряли окрестности мёртвым мерцающим светом. Днём по дорогам курсировали взад и вперёд броневики. Ночью же все движение прекращалось, дороги словно вымирали. Только у мостов да на больших переездах, где были возведены маленькие крепостцы, враг рисковал оставлять солдат на ночь под открытым небом.
Не раз, подобравшись к картофельному полю, которое и ночью легко было угадать по торчащим из-под снега бурым метёлкам вялой ботвы, партизаны, не успев выкопать ни одного клубня, подвергались неожиданному обстрелу вражеского секрета. Приходилось уползать, прятаться. Близость пищи только обостряла голод.
Сначала путники не понимали новой вражеской тактики. Казалось нелепым, что в момент ожесточённого сражения столько сил и боевых средств тратится попусту. Потом Николай определил её так:
– Фашисты по поговорке действуют: «Пёс, чего лаешь?» – «Волков пугаю». – «Чего хвост поджал?» – «Волков боюсь».
Чрезмерная осторожность пуганого врага затрудняла трём друзьям и без того неимоверно тяжёлый путь. А тут ещё начались вьюги. За какие-нибудь три-четыре недели леса завалило пухлыми сугробами. Двигаться по целине уже не было сил.
Николай решил в своих интересах использовать страх оккупантов перед народной местью. Теперь по ночам путники выбирались на малоезжие дороги и шли прямо по ним. Шли иной раз всю ночь, ломая по пути указатели, унося или переставляя дорожные знаки. Выбившись из сил, они сворачивали в лес и отдыхали среди сугробов. Надежда набрести на партизан, связаться с каким-нибудь из действовавших здесь отрядов все время не покидала их.
Но в этом им решительно не везло. То там, то тут видели они взорванный мост, остов грузовика, валявшегося вверх колёсами, свёрнутый набок танк с перебитой гусеницей, облупившийся и красный, как панцирь вареного рака. Иногда где-нибудь в укромной балочке у дороги они натыкались на целые кладбища автомобильных скелетов. Все это путники сначала принимали за следы партизанской работы.
Впрочем, они скоро научились отличать партизанскую работу от результатов налёта советских штурмовиков, которых немцы звали «чёрная смерть». Партизаны громили врага обычно в лесу, на поворотах дороги, предварительно взорвав мост или преградив путь поваленной сосной. В этих случаях вокруг разбитых и сожжённых машин на снегу видно было много человеческих следов. Самолёты же накрывали колонны чаще всего на открытых местах, в пробках, образовавшихся у переправ или в траншеях занесённых снегом дорог, в выемках, в лощинах. Машины торчали из сугробов там и сям, как разбежавшееся в испуге стадо. И если колонна была разгромлена теми хвостатыми снарядами, что мерцали ночью, как малиновые кометы, снежную белизну покрывала чёрная гарь.
Зрелище этих кладбищ вражеской техники, все чаще и чаще попадавшихся на пути, вливало в путников новые силы. На стоянках они подолгу толковали об этих следах жестоких схваток в тылу врага, и все больше крепла в них надежда, что Советская Армия уже перешла в наступление и движется им навстречу.
21
Давно уже был потерян счёт дням. Муся даже перестала заводить свои часики. Знать время не было нужды. Жизнь определялась сменой дня и ночи. Путники привыкли спать днём и просыпаться, когда начинало темнеть. Сначала это им давалось с трудом, но постепенно организм приспособился. Днём все трое испытывали острую резь в глазах, освещённая солнцем снежная целина казалась им до боли яркой.
По мере того как слабели их силы, к усталости и голоду, никогда не оставлявшим их, теперь прибавилась ещё и постоянная сонливость. Муся и в этом была крепче других. Она брала на себя самые трудные, утренние часы дежурств, когда спутники её, утомлённые дорогой, засыпали каменным сном. Устроившись поудобней у огня, она старалась не расходовать энергию ни одним лишним движением.
Кругом причудливо громоздились сугробы. Метели одевали лес снегом так щедро, что ветви клонились вниз. Снежный груз сгибал тонкие берёзы до самой земли, и то там, то здесь виднелись опушённые белыми подушками арки. Мелкие сосенки и ёлочки совершенно зарылись в сугробах. Когда холодное солнце пряталось за облака и гасла сверкающая белизна, они походили на солдат в маскхалатах, рассыпавшихся по лесным полянам. Когда же солнце сияло в льдистом зеленоватом небе и возле деревьев на снегу лежали густо-синие тени; мелколесье, покрытое снегом, походило на сборище фантастических фигур, и усталый глаз Муси ясно видел то свернувшегося медведя, сосущего лапу, то острый профиль Митрофана Ильича, то оленью голову, то флажок комсомольского значка, то арифмометр.
Девушка закрывала глаза, дремала, приходила в себя от острого холода, подкладывала ветки в костёр, поправляла брезентовый экран плащ-палатки, заставляла спящих спутников поворачиваться и снова озиралась кругом, смотря сквозь решётку ресниц.
Заботы не покидали Мусю. Хватит ли сил подняться? Сможет ли Николай тащить свой мешок? Удастся ли им пройти те сто километров, что, по их расчётам, отделяли их теперь от фронта? По мере того как расстояние это сокращалось, все трое двигались все труднее, все медленнеё. Чуть ли не каждый час приходилось сворачивать в лес, отдыхать. Привалы увеличивались, а отрезки пути, которые им удавалось пройти, становились все короче и короче.
«Неужели не дойдём? Неужели придётся умереть тут, в снегах, умереть попусту, не выполнив своего задания? А кругом так красиво… и так хорошо жить… – Девушка торопливо гнала от себя мрачные мысли: – Нет, нет, быть этого не может! Должны дойти!»
Муся чувствовала, как та же, что и у Николая, страшная, неизвестная ей болезнь начинает одолевать и её. Тягучая вялость точно резиновыми путами стягивает все тело. Голова кружится так, что иной раз приходится хвататься за дерево, чтобы не упасть. В ушах все время звенит. Но что хуже всего – кровоточат десны. Зубы шатаются. Ноги пухнут и подламываются в коленях. «Нет, нет, не поддаваться, не поддаваться! Не складывать весла. Грести против ветра, навстречу буре, грести из последних сил», – убеждала себя девушка, вспоминая енисейских рыбаков.
Но не собственная болезнь пугала её. У неё ещё есть силы. Она ещё может идти. А вот Николай, он совсем плох. Иногда вдруг взгляд у него становится равнодушным, отсутствующим. Вчера во сне он снова обморозил уже обмороженную щеку. Заметив белое пятно возле старой, уже посиневшей болячки, Муся схватила ком снега и начала оттирать. Николай проснулся, открыл глаза, и в них не было ни испуга, ни удивления, ни благодарности. Голова его покорно покачивалась, как у куклы. Сердце Муси затосковало: «Что это, неужели всё?» Испугавшись, она принялась тормошить и трясти юношу. Николай дергался, как неживой. Но перед сумерками он сам очнулся, поднялся на ноги. По дороге он признался Мусе, что слышал, как она его теребит, но не имел сил преодолеть сонливость.
Как-то само собой получилось, что командирские обязанности постепенно начали переходить к девушке.
«Только бы не раскиснуть, не распуститься самой, не поддаться этой страшной слабости! Ведь скоро же, скоро!» Даже из фашистских афиш, которые они видели иногда на дорожных знаках, исчезло хвастливое враньё о взятии Москвы. «Значит, дела у них плохи. Значит, Советская Армия уже наступает. Осталось немного!.. Мамочка, милая, что же делать, как поступить, чтобы не потерять волю и в эти последние дни?»
И против её воли все чаще и чаще в часы бессонницы возникала перед девушкой картина: накрытые пуховиками сугробов мелкие сосенки и среди них, у серого пятна погасшего костра – три занесённые снегом фигуры. И в голову приходила мысль: а там, за линией фронта, уже давно ждут партизанских посланцев с их драгоценным грузом, там, заложив назад свою единственную руку, тяжелой походкой расхаживает товарищ Чередников, расхаживает и сердито бубнит: «Митрофан Ильич, да, это был настоящий патриот! Но кому пришло в голову доверить такое важное дело этой девчонке?»
От таких мыслей Мусе становилось жалко себя до слез. Ведь товарищ Чередников и все банковские так никогда и не узнают, сколько жертв принесла, сколько сил положила «эта девчонка», чтобы выполнить поручение. Иногда, раздумывая об этом, девушка начинала тихо плакать от обиды, но чаще всего сердилась на себя, на Рудакова, на Чередникова, на всех и, рассердившись, наливалась энергией, начинала безжалостно тормошить спутников, поднимать их.
Маленький отряд продолжал двигаться на восток.
По мере того как слабели их силы, к усталости и голоду, никогда не оставлявшим их, теперь прибавилась ещё и постоянная сонливость. Муся и в этом была крепче других. Она брала на себя самые трудные, утренние часы дежурств, когда спутники её, утомлённые дорогой, засыпали каменным сном. Устроившись поудобней у огня, она старалась не расходовать энергию ни одним лишним движением.
Кругом причудливо громоздились сугробы. Метели одевали лес снегом так щедро, что ветви клонились вниз. Снежный груз сгибал тонкие берёзы до самой земли, и то там, то здесь виднелись опушённые белыми подушками арки. Мелкие сосенки и ёлочки совершенно зарылись в сугробах. Когда холодное солнце пряталось за облака и гасла сверкающая белизна, они походили на солдат в маскхалатах, рассыпавшихся по лесным полянам. Когда же солнце сияло в льдистом зеленоватом небе и возле деревьев на снегу лежали густо-синие тени; мелколесье, покрытое снегом, походило на сборище фантастических фигур, и усталый глаз Муси ясно видел то свернувшегося медведя, сосущего лапу, то острый профиль Митрофана Ильича, то оленью голову, то флажок комсомольского значка, то арифмометр.
Девушка закрывала глаза, дремала, приходила в себя от острого холода, подкладывала ветки в костёр, поправляла брезентовый экран плащ-палатки, заставляла спящих спутников поворачиваться и снова озиралась кругом, смотря сквозь решётку ресниц.
Заботы не покидали Мусю. Хватит ли сил подняться? Сможет ли Николай тащить свой мешок? Удастся ли им пройти те сто километров, что, по их расчётам, отделяли их теперь от фронта? По мере того как расстояние это сокращалось, все трое двигались все труднее, все медленнеё. Чуть ли не каждый час приходилось сворачивать в лес, отдыхать. Привалы увеличивались, а отрезки пути, которые им удавалось пройти, становились все короче и короче.
«Неужели не дойдём? Неужели придётся умереть тут, в снегах, умереть попусту, не выполнив своего задания? А кругом так красиво… и так хорошо жить… – Девушка торопливо гнала от себя мрачные мысли: – Нет, нет, быть этого не может! Должны дойти!»
Муся чувствовала, как та же, что и у Николая, страшная, неизвестная ей болезнь начинает одолевать и её. Тягучая вялость точно резиновыми путами стягивает все тело. Голова кружится так, что иной раз приходится хвататься за дерево, чтобы не упасть. В ушах все время звенит. Но что хуже всего – кровоточат десны. Зубы шатаются. Ноги пухнут и подламываются в коленях. «Нет, нет, не поддаваться, не поддаваться! Не складывать весла. Грести против ветра, навстречу буре, грести из последних сил», – убеждала себя девушка, вспоминая енисейских рыбаков.
Но не собственная болезнь пугала её. У неё ещё есть силы. Она ещё может идти. А вот Николай, он совсем плох. Иногда вдруг взгляд у него становится равнодушным, отсутствующим. Вчера во сне он снова обморозил уже обмороженную щеку. Заметив белое пятно возле старой, уже посиневшей болячки, Муся схватила ком снега и начала оттирать. Николай проснулся, открыл глаза, и в них не было ни испуга, ни удивления, ни благодарности. Голова его покорно покачивалась, как у куклы. Сердце Муси затосковало: «Что это, неужели всё?» Испугавшись, она принялась тормошить и трясти юношу. Николай дергался, как неживой. Но перед сумерками он сам очнулся, поднялся на ноги. По дороге он признался Мусе, что слышал, как она его теребит, но не имел сил преодолеть сонливость.
Как-то само собой получилось, что командирские обязанности постепенно начали переходить к девушке.
«Только бы не раскиснуть, не распуститься самой, не поддаться этой страшной слабости! Ведь скоро же, скоро!» Даже из фашистских афиш, которые они видели иногда на дорожных знаках, исчезло хвастливое враньё о взятии Москвы. «Значит, дела у них плохи. Значит, Советская Армия уже наступает. Осталось немного!.. Мамочка, милая, что же делать, как поступить, чтобы не потерять волю и в эти последние дни?»
И против её воли все чаще и чаще в часы бессонницы возникала перед девушкой картина: накрытые пуховиками сугробов мелкие сосенки и среди них, у серого пятна погасшего костра – три занесённые снегом фигуры. И в голову приходила мысль: а там, за линией фронта, уже давно ждут партизанских посланцев с их драгоценным грузом, там, заложив назад свою единственную руку, тяжелой походкой расхаживает товарищ Чередников, расхаживает и сердито бубнит: «Митрофан Ильич, да, это был настоящий патриот! Но кому пришло в голову доверить такое важное дело этой девчонке?»
От таких мыслей Мусе становилось жалко себя до слез. Ведь товарищ Чередников и все банковские так никогда и не узнают, сколько жертв принесла, сколько сил положила «эта девчонка», чтобы выполнить поручение. Иногда, раздумывая об этом, девушка начинала тихо плакать от обиды, но чаще всего сердилась на себя, на Рудакова, на Чередникова, на всех и, рассердившись, наливалась энергией, начинала безжалостно тормошить спутников, поднимать их.
Маленький отряд продолжал двигаться на восток.
22
И вот наступил момент, которого Муся боялась больше всего. На закате, когда лес ещё розовел и серые скорые сумерки только вступали в чащу, где путники устроили свою днёвку, Муся решила, что пора подниматься. Толя долго не просыпался. Потом, очнувшись, он вскочил, обтёр лицо снегом и даже попытался проделать гимнастические упражнения, но потерял равновесие, покачнулся и еле устоял на ногах.
Потом вдвоём они стали поднимать Николая. Партизан был очень тяжёл. Тело его покорно моталось из стороны в сторону, но тотчас же, как только они выпускали его из рук, бессильно оседало. Мусе стало страшно. Она умоляла, убеждала, грозила. Ничто не помогало. Только после того, как она натёрла Николаю грудь снегом, партизан медленно открыл глаза и слабо улыбнулся, увидев перед собой худое девичье лицо. Он задержал руку Муси у себя на груди. Прошла минута-две. Николай сел. Осмотрелся. Друзья со страхом следили за его медленными движениями.
– Буксую, – тихо сказал он, силясь улыбнуться. – Насос сдаёт, поршни поизносились, не тянут…
Он сидел под деревом, большой и беспомощный. Девушка упала на колени, прижала голову Николая к груди, стала гладить её дрожащими руками:
– Родной, не надо, не надо! Мы дойдём, слышишь? Дойдём, обязательно дойдём… Мы победим, будем счастливы… Ой, как мы будем счастливы, если бы ты только знал!..
Голова партизана лежала как неживая. На его потемневших, потрескавшихся губах дрожала все та же удивлённая и чуть виноватая улыбка.
– Ты слышишь, что я говорю? – спросила Муся и пристально посмотрела в его печальные глаза.
Он утвердительно кивнул головой. Мусей овладело отчаяние. Что же делать, как разбудить энергию в этом большом ослабевшем теле, подточенном неведомой болезнью?
Сумерки уже окутывали заснеженный лесок. Одинокая, неправдоподобно яркая звезда зажглась в зеленоватом небе. Пора идти.
– Железнов, – сказала девушка сердито и властно, – ты что ж, хочешь, чтобы ценности попали к фашистам, да? Ты этого хочешь?.. Вставай сейчас же!
Николай поднял глаза. Мальчишеское лицо девушки отражало упрямую, непреклонную волю. Ласковая улыбка задрожала на губах партизана.
– Ты хорошая, Муся… – ответил он и, опершись на локоть, стал подниматься.
Ноги его скользили, руки дрожали. Он поднимался мучительно медленно. Тяжело было видеть этого богатыря таким немощным. Муся и Толя начали помогать ему. Но Николай уже преодолел оцепенение. Он сердито отстранил друзей, сам встал на ноги, грузным шагом подошёл к сугробу, где был зарыт его мешок, Постоял, будто собираясь с силами, сапогом сбил снежный холмик, нащупал лямки, но поднять мешок не смог. Весь напрягаясь, партизан попытался рывком взвалить мешок на плечи – и опять неудачно. Покачнувшись, он чуть не упал но, постояв, опять взялся за лямки.
– Я запрещаю тебе, слышишь? Я понесу! – решительно сказала Муся, пытаясь вырвать мешок из его дрожащих рук.
Николай нахмурился.
– Нет! – процедил он сквозь зубы, упрямо покачал головой, и на его широком добром лице появилось непреклонное выражение.
Поглубже вздохнув, точно перед прыжком, он снова схватил мешок и отчаянным усилием перебросил его за плечи. Спутники помогли ему продеть руки в лямки. Было темно. Отзвуки движения, весь день слышавшиеся с дороги, уже стихли. Муся первая направилась по вчерашнему следу, Толя тронулся за ней.
Сзади послышалось падение тяжёлого тела. Муся оглянулась. В сугробе темнела неподвижная фигура. Николай лежал навзничь, даже не пытаясь освободиться от лямок.
– Оставьте меня… Идите… Берите это и идите… Идите одни, приказываю… Слышите: приказываю!.. Так надо… – торопливо шептал он.
Бесконечная жалость охватила девушку при виде крупных и, как ей казалось, густых капель, бежавших по его вискам. Но тут же жалость сменилась приступом жаркого гнева:
– Уйти? Бросить тебя?.. Да кто же мы, по-твоему?.. Как ты смеешь!.. – Она быстро освободила его от лямок мешка. – Вставай! Вставай сейчас же!
Николай продолжал лежать все в той же позе, втиснутый в сугроб.
Девушка рванула его за воротник, но поднять не было сил. Сам он ей не помогал. Мусю охватило бешенство:
– Поднимайся! Да поднимайся же!
Николай лежал бессильный, безучастный. Тогда она стала безжалостно теребить его, дёргать, толкать в бок. Наконец в его глазах, печальных и равнодушных, появилось удивление.
– Встанешь ты или нет? Ты вспомни об енисейских рыбаках… Гребут навстречу ветру, наперекор буре гребут. Гребут до последнего вздоха, до последнего удара сердца… А ты, большевик, сложил весла. На все наплевать? Неси, куда вынесет? Так?.. Не выйдет, не позволю. Не дам! Слышишь ты: не дам, не дам!..
Николай ничего не ответил. Он начал медленно подниматься. Сначала перевернулся на живот, потом встал на четвереньки, поднялся на колени и, разогнув спину, балансируя руками, сделал попытку встать. Друзья подхватили его подмышки. Теперь он стоял. Колебался, покачивался, но стоял.
– Иди вперёд! – приказала девушка.
И он покорно, не оглядываясь, пошёл по вчерашнему следу.
Потом, движимая все тем же нервным подъёмом, девушка схватила мешок и, оторвав его от земли, смело продела руки в лямки. Она почувствовала тяжесть только тогда, когда груз лежал уже на спине. Толя поднял оба автомата. Быстро догнали Николая. Он шагал, как лунатик, но в движениях его уже появилась твёрдость. Он даже протянул было руку, чтобы освободить Мусю от груза, но та ласково и настойчиво отвела её:
– Не надо, милый! Иди…
Они выбрались на дорогу. По плотному, вылощенному шинами снегу, громко хрустевшему под каблуками, идти было легче. И странное это было дело: чем дальше уходили они от места ночлега, тем увереннее становился их шаг.
– Ведь тебе лучше, правда? – спросила Муся, с надеждой взглянув на Николая.
– Да, да, лучше, – ответил он хриплым шёпотом, не оборачиваясь.
Однако и он заметно приободрился. Только походка у него была по-прежнему какая-то деревянная. Все движения его казались механическими.
Муся, сгибаясь под тяжестью груза, шла впереди. Николай брёл следом, глядя ей в затылок, и все старался ступать в такт её шагам. Тихая улыбка мерцала на его потрескавшихся губах. Чтобы забыть о тягостной боли, о скользкой бесконечной дороге, об остром мерцании холодных звёзд, которые, как казалось, светом своим кололи его воспалённые глаза, партизан твердил про себя стихи, пришедшие ему на ум при первой встрече с этой девушкой: «Средь шумного бала, случайно, в тревоге мирской суеты, тебя я увидел, но тайна твои покрывала черты…»
Воспоминания наполняли его теплом, заставляли усталое сердце биться энергичней. Они отвлекали мысль от острой боли, от вялых мускулов, не подчинявшихся велению мозга… Снова, молодой и сильный, шёл Николай Железнов по залитому солнцем лесу, полному летних ароматов и пения птиц, и было ему хорошо и легко. А Муся, быстрая, как синичка, перепрыгивая с кочки на кочку, точно плыла над изумрудными полями, облаком проносилась сквозь кусты и деревья и звала, звала его за собой…
Хриплый, страшный голос вдруг раздался в морозной тишине: партизан что-то невнятно пел. Муся догадалась, что именно он поёт.
Девушка обернулась. Толя бросился к товарищу. Николай шёл все тем же деревянным шагом, подтягивая ноги. На его пожелтевшем, худом лице дрожала улыбка. «Бредит!» – подумала Муся. В невнятном бормотанье, прерывавшем пение, часто повторялось её имя. Она старалась не слушать. Неужели он умрёт, придётся бросить его здесь в снегу, и тело его станет добычей волков и лис? Нет, нет, этого не может, не должно быть! Она не даст, она спасёт Николая, даже если бы для этого пришлось пожертвовать своей жизнью.
Толе было страшно от этого хриплого пения, от этой счастливой улыбки на измученном лице друга, и он испуганно теребил партизана за руку.
– Не трогай, пусть, – сказала Муся.
– Что с ним?
– Он бредит. Пусть. Ему, наверное, хорошо, – ответила девушка, догадываясь, что болезнь Николая вступает в какую-то новую стадию.
Потом вдвоём они стали поднимать Николая. Партизан был очень тяжёл. Тело его покорно моталось из стороны в сторону, но тотчас же, как только они выпускали его из рук, бессильно оседало. Мусе стало страшно. Она умоляла, убеждала, грозила. Ничто не помогало. Только после того, как она натёрла Николаю грудь снегом, партизан медленно открыл глаза и слабо улыбнулся, увидев перед собой худое девичье лицо. Он задержал руку Муси у себя на груди. Прошла минута-две. Николай сел. Осмотрелся. Друзья со страхом следили за его медленными движениями.
– Буксую, – тихо сказал он, силясь улыбнуться. – Насос сдаёт, поршни поизносились, не тянут…
Он сидел под деревом, большой и беспомощный. Девушка упала на колени, прижала голову Николая к груди, стала гладить её дрожащими руками:
– Родной, не надо, не надо! Мы дойдём, слышишь? Дойдём, обязательно дойдём… Мы победим, будем счастливы… Ой, как мы будем счастливы, если бы ты только знал!..
Голова партизана лежала как неживая. На его потемневших, потрескавшихся губах дрожала все та же удивлённая и чуть виноватая улыбка.
– Ты слышишь, что я говорю? – спросила Муся и пристально посмотрела в его печальные глаза.
Он утвердительно кивнул головой. Мусей овладело отчаяние. Что же делать, как разбудить энергию в этом большом ослабевшем теле, подточенном неведомой болезнью?
Сумерки уже окутывали заснеженный лесок. Одинокая, неправдоподобно яркая звезда зажглась в зеленоватом небе. Пора идти.
– Железнов, – сказала девушка сердито и властно, – ты что ж, хочешь, чтобы ценности попали к фашистам, да? Ты этого хочешь?.. Вставай сейчас же!
Николай поднял глаза. Мальчишеское лицо девушки отражало упрямую, непреклонную волю. Ласковая улыбка задрожала на губах партизана.
– Ты хорошая, Муся… – ответил он и, опершись на локоть, стал подниматься.
Ноги его скользили, руки дрожали. Он поднимался мучительно медленно. Тяжело было видеть этого богатыря таким немощным. Муся и Толя начали помогать ему. Но Николай уже преодолел оцепенение. Он сердито отстранил друзей, сам встал на ноги, грузным шагом подошёл к сугробу, где был зарыт его мешок, Постоял, будто собираясь с силами, сапогом сбил снежный холмик, нащупал лямки, но поднять мешок не смог. Весь напрягаясь, партизан попытался рывком взвалить мешок на плечи – и опять неудачно. Покачнувшись, он чуть не упал но, постояв, опять взялся за лямки.
– Я запрещаю тебе, слышишь? Я понесу! – решительно сказала Муся, пытаясь вырвать мешок из его дрожащих рук.
Николай нахмурился.
– Нет! – процедил он сквозь зубы, упрямо покачал головой, и на его широком добром лице появилось непреклонное выражение.
Поглубже вздохнув, точно перед прыжком, он снова схватил мешок и отчаянным усилием перебросил его за плечи. Спутники помогли ему продеть руки в лямки. Было темно. Отзвуки движения, весь день слышавшиеся с дороги, уже стихли. Муся первая направилась по вчерашнему следу, Толя тронулся за ней.
Сзади послышалось падение тяжёлого тела. Муся оглянулась. В сугробе темнела неподвижная фигура. Николай лежал навзничь, даже не пытаясь освободиться от лямок.
– Оставьте меня… Идите… Берите это и идите… Идите одни, приказываю… Слышите: приказываю!.. Так надо… – торопливо шептал он.
Бесконечная жалость охватила девушку при виде крупных и, как ей казалось, густых капель, бежавших по его вискам. Но тут же жалость сменилась приступом жаркого гнева:
– Уйти? Бросить тебя?.. Да кто же мы, по-твоему?.. Как ты смеешь!.. – Она быстро освободила его от лямок мешка. – Вставай! Вставай сейчас же!
Николай продолжал лежать все в той же позе, втиснутый в сугроб.
Девушка рванула его за воротник, но поднять не было сил. Сам он ей не помогал. Мусю охватило бешенство:
– Поднимайся! Да поднимайся же!
Николай лежал бессильный, безучастный. Тогда она стала безжалостно теребить его, дёргать, толкать в бок. Наконец в его глазах, печальных и равнодушных, появилось удивление.
– Встанешь ты или нет? Ты вспомни об енисейских рыбаках… Гребут навстречу ветру, наперекор буре гребут. Гребут до последнего вздоха, до последнего удара сердца… А ты, большевик, сложил весла. На все наплевать? Неси, куда вынесет? Так?.. Не выйдет, не позволю. Не дам! Слышишь ты: не дам, не дам!..
Николай ничего не ответил. Он начал медленно подниматься. Сначала перевернулся на живот, потом встал на четвереньки, поднялся на колени и, разогнув спину, балансируя руками, сделал попытку встать. Друзья подхватили его подмышки. Теперь он стоял. Колебался, покачивался, но стоял.
– Иди вперёд! – приказала девушка.
И он покорно, не оглядываясь, пошёл по вчерашнему следу.
Потом, движимая все тем же нервным подъёмом, девушка схватила мешок и, оторвав его от земли, смело продела руки в лямки. Она почувствовала тяжесть только тогда, когда груз лежал уже на спине. Толя поднял оба автомата. Быстро догнали Николая. Он шагал, как лунатик, но в движениях его уже появилась твёрдость. Он даже протянул было руку, чтобы освободить Мусю от груза, но та ласково и настойчиво отвела её:
– Не надо, милый! Иди…
Они выбрались на дорогу. По плотному, вылощенному шинами снегу, громко хрустевшему под каблуками, идти было легче. И странное это было дело: чем дальше уходили они от места ночлега, тем увереннее становился их шаг.
– Ведь тебе лучше, правда? – спросила Муся, с надеждой взглянув на Николая.
– Да, да, лучше, – ответил он хриплым шёпотом, не оборачиваясь.
Однако и он заметно приободрился. Только походка у него была по-прежнему какая-то деревянная. Все движения его казались механическими.
Муся, сгибаясь под тяжестью груза, шла впереди. Николай брёл следом, глядя ей в затылок, и все старался ступать в такт её шагам. Тихая улыбка мерцала на его потрескавшихся губах. Чтобы забыть о тягостной боли, о скользкой бесконечной дороге, об остром мерцании холодных звёзд, которые, как казалось, светом своим кололи его воспалённые глаза, партизан твердил про себя стихи, пришедшие ему на ум при первой встрече с этой девушкой: «Средь шумного бала, случайно, в тревоге мирской суеты, тебя я увидел, но тайна твои покрывала черты…»
Воспоминания наполняли его теплом, заставляли усталое сердце биться энергичней. Они отвлекали мысль от острой боли, от вялых мускулов, не подчинявшихся велению мозга… Снова, молодой и сильный, шёл Николай Железнов по залитому солнцем лесу, полному летних ароматов и пения птиц, и было ему хорошо и легко. А Муся, быстрая, как синичка, перепрыгивая с кочки на кочку, точно плыла над изумрудными полями, облаком проносилась сквозь кусты и деревья и звала, звала его за собой…
Хриплый, страшный голос вдруг раздался в морозной тишине: партизан что-то невнятно пел. Муся догадалась, что именно он поёт.
Девушка обернулась. Толя бросился к товарищу. Николай шёл все тем же деревянным шагом, подтягивая ноги. На его пожелтевшем, худом лице дрожала улыбка. «Бредит!» – подумала Муся. В невнятном бормотанье, прерывавшем пение, часто повторялось её имя. Она старалась не слушать. Неужели он умрёт, придётся бросить его здесь в снегу, и тело его станет добычей волков и лис? Нет, нет, этого не может, не должно быть! Она не даст, она спасёт Николая, даже если бы для этого пришлось пожертвовать своей жизнью.
Толе было страшно от этого хриплого пения, от этой счастливой улыбки на измученном лице друга, и он испуганно теребил партизана за руку.
– Не трогай, пусть, – сказала Муся.
– Что с ним?
– Он бредит. Пусть. Ему, наверное, хорошо, – ответила девушка, догадываясь, что болезнь Николая вступает в какую-то новую стадию.
23
Так, с небольшими остановками, они прошли несколько часов. Сколько – никто из них определить бы не мог. Да и зачем было им наблюдать за временем сейчас, когда они измеряли свою жизнь не часами, а километрами, приближавшими их к линии фронта!
Девушка уже приноровилась к тяжести мешка, привыкла к боли натруженных плеч. Вся воля её теперь сосредоточивалась на том, чтобы заставить себя и товарищей двигаться быстрее. Весь окружающий мир исчез. Осталась только эта тускло сверкавшая под луной накатанная дорога и чувство, что необходимо во что бы то ни стало идти по ней.
Но все они были солдатами, и хорошими, опытными солдатами. И как только где-то, ещё очень далеко, послышался нервный треск мотора, все трое разом вышли из оцепенения и насторожились. Счастливая улыбка на лице Николая погасла, в глазах забрезжила насторожённая мысль. Точным движением он вырвал у Толи один из автоматов, метнулся с дороги через кювет за кусты. Спутники бросились за ним. Прячась в снегу, Муся искоса смотрела на Николая. Забытья точно не бывало, он действовал разумно, отчётливо, точно. Треск мотора нарастал. По его нервному тембру было ясно, что это мотоцикл.
Николай почти механически вскинул автомат, спустил предохранитель, перевёл бой на беспрерывную стрельбу. То же успел сделать и Толя. Как раз в тот самый миг, когда мотоцикл с коляской, рокоча, как ракета, мелькнул перед ними, две красноватые точки вспыхнули в кустах сердитыми, дрожащими огнями.
Прежде чем мягкое зимнее эхо успело пронестись по лесу, мотоцикл, пролетев по инерции метров двадцать, сорвался в кювет. Две чёрные фигуры мелькнули в воздухе и исчезли в туче снежной пыли. Толя первым бросился к ним, держа автомат наизготовку и крича что есть мочи: «Хенде хох!» Но руки поднимать было некому. Водитель, в замасленном меховом комбинезоне, лежал неподвижно ничком у подножия сосны. Чёрное пятно мёдленно расплывалось вокруг его вмятой в снег головы. Пассажир, валявшийся чуть подальше, по-видимому, без сознания, легонько стонал. Толя склонился над ним.
– Не стреляй, услышат, – предупредила Муся.
Девушка, держа в руке свой «вальтер», остановилась над пассажиром в офицерской форме. Что делать? Оглушенный падением, враг может оправиться, поднять тревогу, навести погоню на их след. Разве у них, ослабших, обессиленных, есть хоть какая-нибудь надежда скрыться и спастись, если фашисты их обнаружат и пойдут по пятам?
Муся была озадачена. Офицер лежал в забытьи, но и в этом состоянии с лица его не сходило выражение животного страха. Девушка сняла с его пояса пистолет. Невдалеке торчал из снега тонкий ремешок. Она потянула за него и вытащила планшет. В нем были карта и пакет, засургученный по краям зелёными печатями. Значит, офицер был связным, он вёз какой-то приказ. Вопреки правилам, заведённым в последние недели на вражеских военных дорогах, он ехал ночью. Стало быть, приказ срочный и важный. Девушка сунула карту и пакет себе за пазуху, с сожалением посмотрела на пистолет и забросила его подальше в снег.
Потом она стала обыскивать офицера. В знаках различия она не разбиралась, но по меховой подкладке шинели и по тонкой материи кителя она догадалась: это штабник. Ей хотелось найти его документы. Вдруг рука её нащупала в кармане небольшой узелок с чем-то твёрдым, крепко приколотый к сукну английской булавкой. В свертке оказалось двое старых женских часиков на поношенных кожаных браслетках, пять золотых серёжек самой незатейливой работы, два обручальных кольца с надписями:
«Вера» и «Стёпа», выгравированными на внутренней стороне, и, наконец, какие-то блестящие, странной формы комочки. Только рассмотрев при свете луны, она поняла, что это золотые зубы и коронки с зубов. Несколько секунд она остолбенело смотрела на кусочки золота, дрожавшие у неё на ладони. Откуда они могли у него взяться?
И вдруг до её сознания дошло, что лежавший перед ней фашист содрал все это с живых людей, ограбил каких-то Веру и Стёпу, быть может вырвал эти серьги прямо из чьих-то ушей. А коронки… Это было слишком омерзительно.
Размахнувшись, Муся бросила золото в бесчувственное лицо офицера. Так чего же она колеблется? Разве можно позволить этому фашисту подняться, вылечиться, чтобы опять рвать серьги из чьих-то ушей, грабить неизвестных Вер и Степанов, выдирать золотые коронки из чьих-то ртов!
Девушка с омерзением посмотрела на лежавшего перед нею гитлеровца и решительно выхватила из-за голенища трофейный тесак, которым они на днёвках рубили хворост для костра…
…Откуда-то – как показалось Мусе, очень издалека – донёсся радостный голос Толи.
– Ребя, ребя, сюда! – звал он.
Стоя у опрокинутого мотоциклета, он торжественно чем-то потрясал над головой. Муся подошла к нему.
В руках у маленького партизана были какие-то свертки. От них слабо тянуло запахом хлеба. В глубине прицепной калоши Толя отыскал сумку с едой: буханку хлеба, флягу с какой-то жидкостью и котелок, герметически закрытый прилегающей крышкой, банку консервов.
Не утерпев, он сорвал с буханки целлофановую обёртку, и сразу, как подумалось Мусе, на много километров вокруг разнёсся буйный запах чёрного заварного хлеба.
У девушки закружилась голова. Она принуждена была схватиться за дерево, чтобы не упасть. Но и острые спазмы в желудке не заставили её забыть об опасности. Нужно уходить, заметать следы. Ведь в случае даже самой пустой погони они не сумеют скрыться.
Но что делать с Николаем? После нервной вспышки, вызванной встречей с противником, им овладела ещё более тяжёлая апатия. Он сидел в сугробе, привалившись к дереву, хрипло дышал и не проявлял ни малейшего интереса ни к результатам операции, ни к продуктовым трофеям.
Девушка уже приноровилась к тяжести мешка, привыкла к боли натруженных плеч. Вся воля её теперь сосредоточивалась на том, чтобы заставить себя и товарищей двигаться быстрее. Весь окружающий мир исчез. Осталась только эта тускло сверкавшая под луной накатанная дорога и чувство, что необходимо во что бы то ни стало идти по ней.
Но все они были солдатами, и хорошими, опытными солдатами. И как только где-то, ещё очень далеко, послышался нервный треск мотора, все трое разом вышли из оцепенения и насторожились. Счастливая улыбка на лице Николая погасла, в глазах забрезжила насторожённая мысль. Точным движением он вырвал у Толи один из автоматов, метнулся с дороги через кювет за кусты. Спутники бросились за ним. Прячась в снегу, Муся искоса смотрела на Николая. Забытья точно не бывало, он действовал разумно, отчётливо, точно. Треск мотора нарастал. По его нервному тембру было ясно, что это мотоцикл.
Николай почти механически вскинул автомат, спустил предохранитель, перевёл бой на беспрерывную стрельбу. То же успел сделать и Толя. Как раз в тот самый миг, когда мотоцикл с коляской, рокоча, как ракета, мелькнул перед ними, две красноватые точки вспыхнули в кустах сердитыми, дрожащими огнями.
Прежде чем мягкое зимнее эхо успело пронестись по лесу, мотоцикл, пролетев по инерции метров двадцать, сорвался в кювет. Две чёрные фигуры мелькнули в воздухе и исчезли в туче снежной пыли. Толя первым бросился к ним, держа автомат наизготовку и крича что есть мочи: «Хенде хох!» Но руки поднимать было некому. Водитель, в замасленном меховом комбинезоне, лежал неподвижно ничком у подножия сосны. Чёрное пятно мёдленно расплывалось вокруг его вмятой в снег головы. Пассажир, валявшийся чуть подальше, по-видимому, без сознания, легонько стонал. Толя склонился над ним.
– Не стреляй, услышат, – предупредила Муся.
Девушка, держа в руке свой «вальтер», остановилась над пассажиром в офицерской форме. Что делать? Оглушенный падением, враг может оправиться, поднять тревогу, навести погоню на их след. Разве у них, ослабших, обессиленных, есть хоть какая-нибудь надежда скрыться и спастись, если фашисты их обнаружат и пойдут по пятам?
Муся была озадачена. Офицер лежал в забытьи, но и в этом состоянии с лица его не сходило выражение животного страха. Девушка сняла с его пояса пистолет. Невдалеке торчал из снега тонкий ремешок. Она потянула за него и вытащила планшет. В нем были карта и пакет, засургученный по краям зелёными печатями. Значит, офицер был связным, он вёз какой-то приказ. Вопреки правилам, заведённым в последние недели на вражеских военных дорогах, он ехал ночью. Стало быть, приказ срочный и важный. Девушка сунула карту и пакет себе за пазуху, с сожалением посмотрела на пистолет и забросила его подальше в снег.
Потом она стала обыскивать офицера. В знаках различия она не разбиралась, но по меховой подкладке шинели и по тонкой материи кителя она догадалась: это штабник. Ей хотелось найти его документы. Вдруг рука её нащупала в кармане небольшой узелок с чем-то твёрдым, крепко приколотый к сукну английской булавкой. В свертке оказалось двое старых женских часиков на поношенных кожаных браслетках, пять золотых серёжек самой незатейливой работы, два обручальных кольца с надписями:
«Вера» и «Стёпа», выгравированными на внутренней стороне, и, наконец, какие-то блестящие, странной формы комочки. Только рассмотрев при свете луны, она поняла, что это золотые зубы и коронки с зубов. Несколько секунд она остолбенело смотрела на кусочки золота, дрожавшие у неё на ладони. Откуда они могли у него взяться?
И вдруг до её сознания дошло, что лежавший перед ней фашист содрал все это с живых людей, ограбил каких-то Веру и Стёпу, быть может вырвал эти серьги прямо из чьих-то ушей. А коронки… Это было слишком омерзительно.
Размахнувшись, Муся бросила золото в бесчувственное лицо офицера. Так чего же она колеблется? Разве можно позволить этому фашисту подняться, вылечиться, чтобы опять рвать серьги из чьих-то ушей, грабить неизвестных Вер и Степанов, выдирать золотые коронки из чьих-то ртов!
Девушка с омерзением посмотрела на лежавшего перед нею гитлеровца и решительно выхватила из-за голенища трофейный тесак, которым они на днёвках рубили хворост для костра…
…Откуда-то – как показалось Мусе, очень издалека – донёсся радостный голос Толи.
– Ребя, ребя, сюда! – звал он.
Стоя у опрокинутого мотоциклета, он торжественно чем-то потрясал над головой. Муся подошла к нему.
В руках у маленького партизана были какие-то свертки. От них слабо тянуло запахом хлеба. В глубине прицепной калоши Толя отыскал сумку с едой: буханку хлеба, флягу с какой-то жидкостью и котелок, герметически закрытый прилегающей крышкой, банку консервов.
Не утерпев, он сорвал с буханки целлофановую обёртку, и сразу, как подумалось Мусе, на много километров вокруг разнёсся буйный запах чёрного заварного хлеба.
У девушки закружилась голова. Она принуждена была схватиться за дерево, чтобы не упасть. Но и острые спазмы в желудке не заставили её забыть об опасности. Нужно уходить, заметать следы. Ведь в случае даже самой пустой погони они не сумеют скрыться.
Но что делать с Николаем? После нервной вспышки, вызванной встречей с противником, им овладела ещё более тяжёлая апатия. Он сидел в сугробе, привалившись к дереву, хрипло дышал и не проявлял ни малейшего интереса ни к результатам операции, ни к продуктовым трофеям.