Страница:
Что же такое фашисты задумали? Почему в последние дни они почти прекратили бои с передовыми партизанскими постами? Трудно поверить, что неприятеля испугали потери, которые он понёс в схватках у перекопанных, заваленных деревьями лесных дорог. Пленные один за другим подтверждали, что существует приказ как можно скорее расправиться с партизанами и очистить район. Так почему же такая тяжёлая тишина установилась сейчас кругом?
«Эх, скорее бы был готов тот аэродром! Отправить раненых, эвакуировать ценности, отослать эти дьявольские шарики и развязать себе руки! Налегке проще решить любую боевую задачу. Так, так, так… Что же они затеяли? Блокада? Но ведь партизанские диверсанты и подрывники продолжают просачиваться лесами. Боевая работа на железных дорогах и грунтовых магистралях не прекращается… Нет, тут что-то другое… Да ещё и эти шарики… И почему подкова, а не замкнутый круг? – Рудаков тёр ладонью шишковатый упрямый лоб, пощипывал латунную щетину усиков. – Тут что-то другое. Но что, что? Как это угадать?»
На следующий день, уже затемно, пришёл Николай. Он доложил командиру, что аэродром почти готов. Утром, засветло, сделают последние зачистки, и можно будет принять связные и санитарные самолёты. Работы на аэродроме предполагалось закончить лишь через неделю, и сообщение Железнова было приятной неожиданностью.
Сдержанный Рудяков обнял и крепко, по-русски, со щеки на щеку, расцеловал молодого партизана. Сразу же повеселев, он приказал адъютанту немедленно готовить рацию для большой ночной работы и заодно попросил принести флягу спирту из своего неприкосновенного запаса. Положив её перед Николаем, командир сел писать сообщение на Большую землю. Вскоре он, однако, заметил, что герой дня к спирту не притрагивается, понуро сидит на скамье, уставившись глазами в пол, и лицо у него расстроенное.
– Ты чего нос повесил?
– Все в порядке, товарищ командир. Разрешите идти? – сказал партизан, точно просыпаясь.
– А выпить? Ведь заслужил!
– Спасибо, в другой раз.
– Ну, иди.
Николай повернулся и медленно направился к выходу.
Рудаков взял флягу, потряс её и, покрепче завинтив горлышко, задумчиво отложил в сторону. Он хорошо разбирался в людях, а Железнова знал с детства, и он понял, что какая-то необычная забота, может быть даже горе, угнетает молодого партизана. «Заболел, что ли?» И по старой парткомовской привычке не забывать даже мелочей, когда речь идёт о человеке, Рудаков мысленно заметил себе для памяти, что надо при случае «исповедать» молодого партизана.
«Эх, скорее бы был готов тот аэродром! Отправить раненых, эвакуировать ценности, отослать эти дьявольские шарики и развязать себе руки! Налегке проще решить любую боевую задачу. Так, так, так… Что же они затеяли? Блокада? Но ведь партизанские диверсанты и подрывники продолжают просачиваться лесами. Боевая работа на железных дорогах и грунтовых магистралях не прекращается… Нет, тут что-то другое… Да ещё и эти шарики… И почему подкова, а не замкнутый круг? – Рудаков тёр ладонью шишковатый упрямый лоб, пощипывал латунную щетину усиков. – Тут что-то другое. Но что, что? Как это угадать?»
На следующий день, уже затемно, пришёл Николай. Он доложил командиру, что аэродром почти готов. Утром, засветло, сделают последние зачистки, и можно будет принять связные и санитарные самолёты. Работы на аэродроме предполагалось закончить лишь через неделю, и сообщение Железнова было приятной неожиданностью.
Сдержанный Рудяков обнял и крепко, по-русски, со щеки на щеку, расцеловал молодого партизана. Сразу же повеселев, он приказал адъютанту немедленно готовить рацию для большой ночной работы и заодно попросил принести флягу спирту из своего неприкосновенного запаса. Положив её перед Николаем, командир сел писать сообщение на Большую землю. Вскоре он, однако, заметил, что герой дня к спирту не притрагивается, понуро сидит на скамье, уставившись глазами в пол, и лицо у него расстроенное.
– Ты чего нос повесил?
– Все в порядке, товарищ командир. Разрешите идти? – сказал партизан, точно просыпаясь.
– А выпить? Ведь заслужил!
– Спасибо, в другой раз.
– Ну, иди.
Николай повернулся и медленно направился к выходу.
Рудаков взял флягу, потряс её и, покрепче завинтив горлышко, задумчиво отложил в сторону. Он хорошо разбирался в людях, а Железнова знал с детства, и он понял, что какая-то необычная забота, может быть даже горе, угнетает молодого партизана. «Заболел, что ли?» И по старой парткомовской привычке не забывать даже мелочей, когда речь идёт о человеке, Рудаков мысленно заметил себе для памяти, что надо при случае «исповедать» молодого партизана.
21
Наскоро перекусив, командир отправился к шалашу, где уже попискивала по-комариному рация. Пока искали связь с Москвой, Рудаков через адъютанта передал приказание, чтобы снарядили несколько подвод для перевозки раненых на аэродром. Потом адъютант был послан за медсестрой Волковой. «Что же ещё? Кажется, все!» Рудаков устало присел на пенёк возле шалаша, потянулся так, что захрустели суставы, и с удовольствием закурил.
В мирное время, возвращаясь бывало из депо после работы или с затянувшегося собрания, любил он зайти в палисадник перед домиком и, вдыхая неистовый ночной аромат табаков, резеды и левкоев, выкурить папиросу-другую, подытожить прожитый день, обдумать день завтрашний.
Эту привычку Рудаков принёс и в партизанский лес, в жизнь, полную неожиданностей и опасностей. И сейчас, хотя в прошлую ночь ему не удалось и прилечь, а рядом радист, пощёлкивая ключом, искал позывные Большой земли, командир, как бывало, поддался обаянию ночи, погожей, звёздной и уже прохладной. Неподалёку во тьме, переступая с ноги на ногу, сонно вздыхали кони. В дальнем конце лагеря пиликала гармошка, такая неожиданная и милая в этом насторожённо притихшем лесу, и откуда-то, должно быть от кухонь, приглушённо звучали мужские голоса и рассыпчатый женский смех. Жизнь шла своим чередом.
Все это напоминало мирные дни, казавшиеся теперь Рудакову далёкими и милыми, как юность. Улыбаясь, он жадно вдыхал густые ароматы осеннего леса с той же радостью, с какой в молодости, ещё будучи кочегаром, он иногда, разгорячённый, усталый, поднявшись на груду угля, подставлял всего себя влажным порывам ночного ветра.
Рудаков не слышал, как подошла Муся. Она подчеркнуто пристукнула каблуками и, подбросив руку к виску, с видимым удовольствием отчеканила:
– Товарищ командир отряда, по вашему приказанию партизанка Волкова явилась!
Рудаков поднял глаза и не сразу отозвался:
– Садись вот на траву, партизанка Волкова. Садись и признавайся: по Большой земле скучаешь?
Муся не ответила. Стоя навытяжку, она старалась угадать, что сулит ей этот ночной вызов.
– Ну, что ж молчишь? На завтра с Большой земли самолеты запрашиваю. Готовьте раненых к эвакуации. Осторожно, под охраной, перевозите в район нового аэродрома. Ежели самолёты пообещают, до рассвета перевозку нужно закончить. И чтобы у меня тихо возить, без шуму.
– Есть эвакуировать раненых на аэродром! – обрадовано отозвалась Муся, снова старательно щёлкнув каблуками.
Значит, ничего особенного! Значит, её оставляют и смутные опасения последних дней были ложной тревогой!
– Разрешите идти?
– Постой, куда торопишься? Ночи теперь длинные, успеете, – остановил её Рудаков. Он любил приберегать добрые вести к концу беседы. – И ещё вот что: складывай свои пожитки. За тобой придёт особый самолёт, вооружённый. Ценности повезёшь. Понятно?
Девушка продолжала стоять. Темнота скрывала её лицо. Рудаков не увидел, скорее почувствовал, что его слова не обрадовали, а, пожалуй, смутили или даже опечалили медсестру.
– Товарищ командир, разрешите мне остаться в отряде, – тихо попросила Муся.
Вот тебе раз! Что это? Уж второй человек за ночь так странно отвечает на приятные слова! Рудаков сопоставил эти два случая, и внезапная догадка мелькнула у него. Он даже свистнул. Но прежде чем он успел уточнить её, радист, освещаемый голубыми вспышками электрических искр, с лёгким треском вылетавших из-под ключа, радостно крикнул из шалаша:
– Большая земля!
Рудаков направился к рации. На ходу он успел сердито обронить:
– Исполняйте приказ, партизанка Волкова!
В мирное время, возвращаясь бывало из депо после работы или с затянувшегося собрания, любил он зайти в палисадник перед домиком и, вдыхая неистовый ночной аромат табаков, резеды и левкоев, выкурить папиросу-другую, подытожить прожитый день, обдумать день завтрашний.
Эту привычку Рудаков принёс и в партизанский лес, в жизнь, полную неожиданностей и опасностей. И сейчас, хотя в прошлую ночь ему не удалось и прилечь, а рядом радист, пощёлкивая ключом, искал позывные Большой земли, командир, как бывало, поддался обаянию ночи, погожей, звёздной и уже прохладной. Неподалёку во тьме, переступая с ноги на ногу, сонно вздыхали кони. В дальнем конце лагеря пиликала гармошка, такая неожиданная и милая в этом насторожённо притихшем лесу, и откуда-то, должно быть от кухонь, приглушённо звучали мужские голоса и рассыпчатый женский смех. Жизнь шла своим чередом.
Все это напоминало мирные дни, казавшиеся теперь Рудакову далёкими и милыми, как юность. Улыбаясь, он жадно вдыхал густые ароматы осеннего леса с той же радостью, с какой в молодости, ещё будучи кочегаром, он иногда, разгорячённый, усталый, поднявшись на груду угля, подставлял всего себя влажным порывам ночного ветра.
Рудаков не слышал, как подошла Муся. Она подчеркнуто пристукнула каблуками и, подбросив руку к виску, с видимым удовольствием отчеканила:
– Товарищ командир отряда, по вашему приказанию партизанка Волкова явилась!
Рудаков поднял глаза и не сразу отозвался:
– Садись вот на траву, партизанка Волкова. Садись и признавайся: по Большой земле скучаешь?
Муся не ответила. Стоя навытяжку, она старалась угадать, что сулит ей этот ночной вызов.
– Ну, что ж молчишь? На завтра с Большой земли самолеты запрашиваю. Готовьте раненых к эвакуации. Осторожно, под охраной, перевозите в район нового аэродрома. Ежели самолёты пообещают, до рассвета перевозку нужно закончить. И чтобы у меня тихо возить, без шуму.
– Есть эвакуировать раненых на аэродром! – обрадовано отозвалась Муся, снова старательно щёлкнув каблуками.
Значит, ничего особенного! Значит, её оставляют и смутные опасения последних дней были ложной тревогой!
– Разрешите идти?
– Постой, куда торопишься? Ночи теперь длинные, успеете, – остановил её Рудаков. Он любил приберегать добрые вести к концу беседы. – И ещё вот что: складывай свои пожитки. За тобой придёт особый самолёт, вооружённый. Ценности повезёшь. Понятно?
Девушка продолжала стоять. Темнота скрывала её лицо. Рудаков не увидел, скорее почувствовал, что его слова не обрадовали, а, пожалуй, смутили или даже опечалили медсестру.
– Товарищ командир, разрешите мне остаться в отряде, – тихо попросила Муся.
Вот тебе раз! Что это? Уж второй человек за ночь так странно отвечает на приятные слова! Рудаков сопоставил эти два случая, и внезапная догадка мелькнула у него. Он даже свистнул. Но прежде чем он успел уточнить её, радист, освещаемый голубыми вспышками электрических искр, с лёгким треском вылетавших из-под ключа, радостно крикнул из шалаша:
– Большая земля!
Рудаков направился к рации. На ходу он успел сердито обронить:
– Исполняйте приказ, партизанка Волкова!
22
До самого рассвета Муся эвакуировала раненых. Николай напросился в проводники, заявив Рудакову, что ночью никто не найдёт дорогу к аэродрому. А уж он-то её знает!
Коня с первой подводой Николай сам вёл под уздцы. Путь проходил по высохшему торфяному болоту. Вернее, никакого пути не было – двигались целиной, по азимуту. В некоторых местах фуры так бросало, что раненых приходилось вести под руки, а тех, кто не мог ходить, перетаскивать на носилках. Кони с трудом тянули даже порожние повозки. Николай брал раненого на закорки и без единой остановки ровным, размашистым шагом спортсмена переносил через непроезжий участок.
Раненых сосредоточили на лесной опушке, в густом соснячке, поблизости от посадочной площадки. Их оставили на попечение Мусиных знакомцев – ремесленников из строительной бригады, которыми командовал Толя.
– Мой помощник, великий специалист аэродромного строительства, легендарный партизан Ёлка-Палка, – представил его Мусе Николай.
– А мы с Ёлочкой уже давно знакомы, – ласково сказала девушка.
– Это когда же вы успели?
– А что, мне нужно вам обязательно обо всем рассказывать? Вот не знала! – ответила Муся и засмеялась дробным, обидным смешком.
– Не надо, – попросил Николай и добавил, вздохнув: – Вы же сегодня улетаете… Совсем…
– Почему совсем? Вовсе не совсем. – Муся вздохнула и, взяв Николая за руку, глядя ему в глаза, пояснила: – Этих ребят я первый раз увидела далеко-далеко отсюда. Они были совсем измученные, вели раненого, тащили больного. Я подумала тогда: вот мелькнули, как во сне, и потерялись в бесконечном мире. А потом была выжженная земля, пустыня, ужас. Мне думалось, только нам с Рубцовой и удалось прорваться. Но, видите, они тоже здесь. Опять встретились!.. Я сдам ценности и вернусь. Должна вернуться.
В волнении Муся стиснула обеими руками пальцы Николая. Чувствовалось, что ей хочется убедить в этом не только Николая, но и саму себя.
Партизан стоял не шевелясь, глядя на девушку сияющими глазами.
Понимая, что ещё немножко – и она разрыдается, Муся отпустила его руку:
– Не надо об этом. Не надо…
Николай пересилил себя и принялся рассказывать, как маленькие партизаны во главе со своим изобретательным юным вожаком сделали налёт на немецкий дорожный склад, богато разжились там строительным инвентарем, а склад сожгли; как Толя в разгар работ предложил хитрый, им самим изобретённый способ выкорчевки сосновых пней, уходивших корнями глубоко в землю; как один старый колхозник, работавший на строительстве, называл маленького партизана «министерской башкой».
Муся рассеянно поддакивала, думая о своём. Как удивительно скрещиваются иной раз на войне человеческие судьбы! Сколько хороших людей встретилось ей на пути из родного города сюда, в партизанский лес: Матрёна Никитична, бабка Прасковья, Рубцов, пожилая колхозница и её сынишка Костя, Анна Михеевна, Мирко, Рудаков, Толя и, наконец, этот большой ребёнок Николай, который о себе, о своих делах слова сказать не умеет, но готов часами расхваливать своих боевых товарищей. Со сколькими из них она уже рассталась! Неужели завтра в самом деле ей придётся навсегда проститься и с партизанами? Навсегда? А может быть, все-таки не навсегда? Ведь встретила же она Толю уже дважды. Кстати, с кем это он спорит, на кого кричит своим по-мальчишески петушиным, но напористым баском?
Муся и Николай прислушались. Спор шёл из-за брезентов, самовольно взятых ребятами со склада для раненых.
– Товарищ Железнов, товарищ Железнов! Вы посмотрите, что только этот ваш замечательный Ёлка-Палка делает! – послышался из тьмы возмущённый голос начхоза.
– А чего, а чего я делаю? Что же, раненым на траве лежать?
– Всем хорош, только выдержки нет, – сказал Николай Мусе и бросился на выручку своему маленькому помощнику, которому и впрямь за самоуправство угрожала неприятность.
Коня с первой подводой Николай сам вёл под уздцы. Путь проходил по высохшему торфяному болоту. Вернее, никакого пути не было – двигались целиной, по азимуту. В некоторых местах фуры так бросало, что раненых приходилось вести под руки, а тех, кто не мог ходить, перетаскивать на носилках. Кони с трудом тянули даже порожние повозки. Николай брал раненого на закорки и без единой остановки ровным, размашистым шагом спортсмена переносил через непроезжий участок.
Раненых сосредоточили на лесной опушке, в густом соснячке, поблизости от посадочной площадки. Их оставили на попечение Мусиных знакомцев – ремесленников из строительной бригады, которыми командовал Толя.
– Мой помощник, великий специалист аэродромного строительства, легендарный партизан Ёлка-Палка, – представил его Мусе Николай.
– А мы с Ёлочкой уже давно знакомы, – ласково сказала девушка.
– Это когда же вы успели?
– А что, мне нужно вам обязательно обо всем рассказывать? Вот не знала! – ответила Муся и засмеялась дробным, обидным смешком.
– Не надо, – попросил Николай и добавил, вздохнув: – Вы же сегодня улетаете… Совсем…
– Почему совсем? Вовсе не совсем. – Муся вздохнула и, взяв Николая за руку, глядя ему в глаза, пояснила: – Этих ребят я первый раз увидела далеко-далеко отсюда. Они были совсем измученные, вели раненого, тащили больного. Я подумала тогда: вот мелькнули, как во сне, и потерялись в бесконечном мире. А потом была выжженная земля, пустыня, ужас. Мне думалось, только нам с Рубцовой и удалось прорваться. Но, видите, они тоже здесь. Опять встретились!.. Я сдам ценности и вернусь. Должна вернуться.
В волнении Муся стиснула обеими руками пальцы Николая. Чувствовалось, что ей хочется убедить в этом не только Николая, но и саму себя.
Партизан стоял не шевелясь, глядя на девушку сияющими глазами.
Понимая, что ещё немножко – и она разрыдается, Муся отпустила его руку:
– Не надо об этом. Не надо…
Николай пересилил себя и принялся рассказывать, как маленькие партизаны во главе со своим изобретательным юным вожаком сделали налёт на немецкий дорожный склад, богато разжились там строительным инвентарем, а склад сожгли; как Толя в разгар работ предложил хитрый, им самим изобретённый способ выкорчевки сосновых пней, уходивших корнями глубоко в землю; как один старый колхозник, работавший на строительстве, называл маленького партизана «министерской башкой».
Муся рассеянно поддакивала, думая о своём. Как удивительно скрещиваются иной раз на войне человеческие судьбы! Сколько хороших людей встретилось ей на пути из родного города сюда, в партизанский лес: Матрёна Никитична, бабка Прасковья, Рубцов, пожилая колхозница и её сынишка Костя, Анна Михеевна, Мирко, Рудаков, Толя и, наконец, этот большой ребёнок Николай, который о себе, о своих делах слова сказать не умеет, но готов часами расхваливать своих боевых товарищей. Со сколькими из них она уже рассталась! Неужели завтра в самом деле ей придётся навсегда проститься и с партизанами? Навсегда? А может быть, все-таки не навсегда? Ведь встретила же она Толю уже дважды. Кстати, с кем это он спорит, на кого кричит своим по-мальчишески петушиным, но напористым баском?
Муся и Николай прислушались. Спор шёл из-за брезентов, самовольно взятых ребятами со склада для раненых.
– Товарищ Железнов, товарищ Железнов! Вы посмотрите, что только этот ваш замечательный Ёлка-Палка делает! – послышался из тьмы возмущённый голос начхоза.
– А чего, а чего я делаю? Что же, раненым на траве лежать?
– Всем хорош, только выдержки нет, – сказал Николай Мусе и бросился на выручку своему маленькому помощнику, которому и впрямь за самоуправство угрожала неприятность.
23
Муся присела на мягкую шершавую кочку, опять задумалась. Как странно это бывает в жизни! Давно ли она встретила Николая, давно ли показался он ей смешным, неповоротливым увальнем, а вот теперь… Она смотрит, как выпрямляется молоденькая сосенка, на которую он второпях наступил, слушает издали его голос, и сердце у неё бьётся тревожно, радостно. И нет сердцу никакого дела до того, что отряды карателей обложили партизанскую базу, что вот-вот опять начнутся тяжёлые бои и на опустевшие сосновые топчаны в лесном госпитале снова лягут раненые и что – кто знает! – может быть, и сама она живет свой последний час. Она готова снова переносить любые лишения, жить в опасности, лишь бы не улетать отсюда, лишь бы не расставаться с этим белокурым богатырем, с которым ей ничто не тяжело и не страшно, в присутствии которого ей хочется сделать что-нибудь смелое, необыкновенное, что изумит его, понравится ему.
Сегодня она не удержалась. Но, конечно, больше она не подаст и виду, что он её интересует. Очень нужно! Эти мальчишки все страшные зазнавалы и чуть что задирают нос и воображают о себе невесть что. Да и ничего особенного она не чувствует к нему – так, простой человеческий интерес. Вот только почему-то так тоскливо от мысли, что скоро придётся с ним прощаться… Ах, эти ценности! Разве мало того, что она уже сделала? Разве обязательно из-за них жертвовать ещё и своим счастьем?
Счастьем? Неужели счастьем? Да, да! Зачем притворяться, зачем скрывать от самой себя! Ведь она же любит Николая. Ну да, любит, любит первый и, конечно же, последний раз в жизни…
Но вот скоро посадят её в самолёт. И она повезёт за линию фронта этот тяжёлый скучный мешок, который и без неё может быть великолепно доставлен. Ведь это подумать только: осталось быть вместе всего каких-то несколько часов!
Небо на востоке уже начинало розоветь. Стало холодно. Краски погожего восхода, опять предвещавшие ясный, тихий день, сгущались и смывали звезды одну за другой. Воздух стал зеленовато-прозрачным. Все вокруг: и лесная опушка, и унылое торфяное болото, и пятнистая луговина расчищенного аэродрома – вырисовывалось хотя ещё и плоско, но уже ясно, отчётливо, когда наконец кусты затрещали и появился Николай.
– А я уж хотела одна идти, – холодно сказала Муся, пряча радость, вспыхнувшую при его приближении. – Я у вас здесь последний день, кажется можно было бы быть повнимательнее…
– Муся, кабы не я, этот Кащей Бессмертный обязательно упёк бы парнишку под арест… У Рудакова насчёт самовольства знаете как… не помилует.
– И правильно бы упёк! Этот ваш знаменитый Ёлка-Палка вовсе распустился, – непримиримо отозвалась Муся и, дёрнув плечом, быстро пошла через болото к сизой стене леса.
Николай виновато брёл сзади девушки, едва поспевая за ней. Они двигались в том же порядке, как и при первом знакомстве, когда он конвоировал её в лагерь. И, как тогда, при первой их встрече, в ушах партизана снова звучали слова старого романса. Только сейчас звучали они совсем по-иному. Теперь слышалась в них Николаю песнь молодой любви, которой не нужно ни признаний, ни красивых слов, ни многозначительных взглядов, которая захватывает, покоряет, возносит человека, сама за него говорит.
– Муся, вы не знаете этого романса… на слова Алексея Толстого?
– «Средь шумного бала», да? – Девушка остановилась и выжидающе посмотрела на спутника.
Её широко раскрытые глаза, мерцавшие в полусумраке раннего утра, казались большими, глубокими, как лесные озерца с родниковой водой.
– Чудно, этот мотив все вертится у меня в голове с тех пор, как мы с вами встретились… Как вы догадались?
– Вот так просто и догадалась… – Она вздохнула. – Спеть? Только без аккомпанемента трудно, сложная мелодия.
И над унылым болотом, на дальнем краю которого дрогли в сырой прохладе друг против друга партизанские и вражеские засады, негромко зазвучала песня.
Муся вкладывала в чужие, старомодные слова все, что хотела и не решалась сказать сама, что переполняло её душу. Она была очень смешна в ватной стёганой куртке с непомерно длинными засученными рукавами, в больших шароварах и грузных сапогах, голенища которых ей тоже пришлось отвернуть. Но именно в эту минуту и в этом виде она казалась Николаю самой прекрасней из всех девушек, каких только он знал.
Он стоял, боясь неосторожным движением спугнуть песню. Губы его беззвучно повторяли вслед за девушкой: «В часы одинокие ночи люблю я, усталый, прилечь: я вижу печальные очи, я слышу весёлую речь…» Он шептал и думал о том, какая это проницательная штука – поэзия, и о том, что почти сто лет назад поэт сумел так хорошо и тонко угадать то, что сейчас чувствует он, партизан Николай Железнов…
Муся ещё пела, но острый слух партизанского разведчика уже уловил отдалённый звук приближающихся шагов. Все в нем, привыкшем к внезапным опасностям, уже настораживалось, рука сама тянулась к кобуре пистолета.
– Я плохо пою? – обидчиво спросила Муся, заметив, что Николай не слушает.
– Идут… Кто-то идёт, – шепнул партизан, бесцеремонно толкая девушку в кусты и заставляя её присесть.
Шаги приближались. Теперь их различала и Муся. Щёлкнул предохранитель парабеллума. И вдруг невдалеке над кустами показалась голова Рудакова. Худощавый, поджарый, он легко прыгал с кочки на кочку, а за ним поспешал его адъютант, тот самый франт с косыми бачками, в скрипучих сапогах, которого Муся почему-то прозвала про себя «дон Педруччио». За спиной дона Педруччио болтался автомат, на поясе висели две гранаты.
Девушка сердито фыркнула и, оттолкнув Николая, вышла из кустов. Но Рудаков их уже и так заметил. Вокруг его глаз лучились хитрые морщинки.
– Чего это вы, ребята, так поздно или так рано… не знаю уж, как точнее сказать… среди болот распеваете? – спросил он.
А когда адъютант услужливо хохотнул, командир неприязненно поморщился:
– А что тут смешного? Солнце ещё не встали. Как им сказать – рано или поздно? Нам вот рано, мы уж выспались.
Николай и Муся стояли перед командиром, не зная, куда девать взгляды. Карие глаза Рудакова лукаво щурились. Так вот отчего с такой грустью Николай докладывал, что досрочно закончил аэродром, а она так огорчилась, узнав, что ей придётся лететь на Большую землю!
И почему вдруг так покраснела эта сорви-голова, вынёсшая сокровища из самого пекла? Даже вон пот на висках брызнул.
– Волкова, ты чего?
– Да вот, товарищ командир, распелась-то я. Нашла время…
– Ну?
– Стишки, песенки… Это сейчас-то… Такая чепуха! Весёлые искорки запрыгали в карих глазах Рудакова, бледные губы его тронула едва заметная улыбка.
– Чепуха? Наоборот. Без поэзии, ребята, нам жить нельзя. Без поэзии ночь – это только тьма, труд – только затрата физических усилий, хлеб – только род пищи. Да, да, вы что думаете! Поэзия… Разве это только стихи?..
– А разве нет? – спросил Николай, простодушно глядя на командира, в то время как Муся дипломатично отступила за его спину.
– Вот и говори спасибо, что до экзаменов дело не дошло. А то сразу и схватил бы неуд, – сказал Рудаков, но тут же, точно спохватившись, стёр с лица улыбку и почти скомандовал: —Железнов, пойдёшь со мной, покажешь мне свой аэродромстрой. Твои чудо-богатыри со своим Елкой-Палкой там? Ладно, договоримся о системе сигнализации.
Николай растерянно взглянул на Мусю.
– А тебя, Волкова, вот он проводит до лагеря. – Рудаков кивнул на адъютанта, просиявшего при этом. – Там проверяют ценности по описи, тебе стоило бы при этом присутствовать. С верхом договорено – в двадцать часов прибудет первый самолёт, санитарный. Если все пойдёт хорошо, в двадцать тридцать прилетит второй, за тобой. Готовься.
Не ожидая ответа, командир пружинисто перескочил с кочки на кочку и пошёл не оглядываясь. Николай, чуть помедлив, тронулся за ним.
Муся холодно смерила с ног до головы сияющего дона Педруччио, остановила взгляд на его косых острых бачках, презрительно прищурилась и, резко повернувшись, быстро пошла по кочкам к лагерю, сразу же оставив позади своего кавалера.
Смотреть, как проверяют ценности по описи Митрофана Ильича, она не стала. В лазарете было пусто и оттого особенно мрачно. Котелок с чаем булькал на чугунной времянке. Анна Михеевна с Юлочкой завтракали. Старуха стала расспрашивать, как устроили раненых, какой за ними присмотр, как чувствует себя каждый из них. Она достала третью чашку и поставила её перед Мусей. Пить чай после такого утра девушке показалось просто кощунственным. Она торопливо ответила на вопросы. Сославшись на неотложное дело, забрала девочку и направилась, как мысленно сказала себе, «прощаться с лагерем», во всяком случае с той его частью, где по возвращении с аэродрома мог появиться Николай.
Но партизана все не было, и Муся медленно бродила меж землянок, рассеянно слушая болтовню девочки и невпопад отвечая на приветствия встречавшихся партизан.
Лагерь уже пробуждался от сна. Молодые партизаны, в трусах, босиком, обмотавшись полотенцами, побежали на ручей. Старики пофыркивали у глиняных умывальников, висевших под деревьями. Иные умывались в одиночку, поливая себе на руки изо рта. Под тесовым навесом две толстые девушки с яркими, помидорными щеками варили пищу в чугунных, вмазанных в глину банных котлах. Оттуда тянуло запахом клейстера, по которому можно было угадать, что на завтрак будет опять «блондинка», как звали тут всем осточертевшую пшённую кашу. Поодаль на двух пеньках сидели друг против друга плечистые обросшие дяди, и два других партизана машинками стригли им бороды. Оружие клиентов и парикмахеров лежало тут же, на траве.
Появился радист, нёсший переписанную от руки утреннюю сводку Совинформбюро. Следом за ним двигалась, все разрастаясь по пути, толпа партизан, среди которых было немало полуодетых и даже не успевших добриться. Радист хлебным мякишем приклеил свой листок к сосне, и люди сразу же тесно сгрудились перед нею.
– Ребята, эй, передние, давай читай вслух! – шумел низкорослый парень в одном сапоге, безуспешно пытаясь что-нибудь разглядеть за стеной плотно сомкнувшихся спин.
Кто-то начал читать сводку вслух. Вести, должно быть, были нерадостные, так как слушали молча и, прослушав, так же молча расходились по своим делам, стараясь не смотреть друг на друга.
Когда у сосны никого не осталось, Муся подошла с Юлочкой к сводке. Ей сразу бросилась в глаза фраза: «После тяжёлых боев наши части оставили…» Написана она была менее чётко, чем все остальные, словно у того, кто выводил строку, задрожала рука. Фраза эта точно по сердцу резанула девушку. Муся задумчиво отошла от сосны. Но вдруг ей вспомнились полные веры и убеждённости слова сельского коммуниста: «Ничего, ничего, разогнётся пружина. Чем сильнее сжимается, тем крепче она ударит». Перед ней как бы возник озабоченный хлопотун Рубцов, со своими большими, татуированными, не знавшими устали руками. И сразу как-то легче стало на душе.
– Подбей ему, чтобы до Берлина не стоптались! – крикнула девушка пареньку, расположившемуся сапожничать под курчавой сосенкой.
Он с сокрушением рассматривал совершенно развалившийся сапог. Владелец сапога, молодой партизан в военной форме, убеждал мастера спасти сапог, сулил ему в виде премии трофейную зажигалку, такую, что не гаснет и на ветру. Оба обернулись на слова Муси. Сапожник приосанился и, выплюнув в горсть гвозди, подмигнул в сторону клиента:
– Я вот, сестричка, говорю: кто ж ему велел так от немцев бегать, что сапоги сгорели?
– А ты не языком, ты шилом работай! Герой нашёлся! – хмурился клиент.
Муся пошла дальше.
Из пёстрой палатки напротив слышался стрекот швейной машинки и доносилась песня, которую потихоньку вели несколько женских голосов. Там чинили партизанскую одежду, и трое молодых партизан нерешительно топтались у входа, заинтересованно заглядывая за полог и не решаясь войти в палатку.
Все это было буднично, совсем не романтично. Но теперь именно эта будничная деловитость лесного лагеря, со всеми тяготами и опасностями партизанской жизни, с её редкими радостями и маленькими грешками, делала лагерь для Муси особенно дорогим. Грустно бродила она меж землянок со своей маленькой спутницей. Вслед ей летели весёлые, порой не очень скромные замечания, шуточки, но это не смущало девушку: в госпитале она научилась угадывать под внешней, часто нарочитой грубостью лесных воинов чистые, верные и даже нежные души.
Каким счастьем казалась для неё теперь возможность остаться среди этих загорелых, хриплоголосых самоотверженных людей, участвовать в их борьбе, служить им по мере сил, перевязывать им раны… Но, увы, скоро, очень скоро самолёт оторвёт её от этого лагеря, от этой израненной снарядами земли…
– Тётечка Мусечка, тётечка Мусечка же, когда можно будет жить дома? Юлочке хочется домой. Тётечка Мусечка же! – теребила девушку её маленькая спутница.
В голосе Юлочки слышалась обида: тётя Муся не слушает её, а смотрит куда-то далеко, не поймёшь куда, и глаза у неё такие, будто она только что крошила луковицу.
Самая ласковая и весёлая из всех теть, каких только девочка знала, в это утро почему-то не обращала внимания на свою маленькую спутницу.
Сегодня она не удержалась. Но, конечно, больше она не подаст и виду, что он её интересует. Очень нужно! Эти мальчишки все страшные зазнавалы и чуть что задирают нос и воображают о себе невесть что. Да и ничего особенного она не чувствует к нему – так, простой человеческий интерес. Вот только почему-то так тоскливо от мысли, что скоро придётся с ним прощаться… Ах, эти ценности! Разве мало того, что она уже сделала? Разве обязательно из-за них жертвовать ещё и своим счастьем?
Счастьем? Неужели счастьем? Да, да! Зачем притворяться, зачем скрывать от самой себя! Ведь она же любит Николая. Ну да, любит, любит первый и, конечно же, последний раз в жизни…
Но вот скоро посадят её в самолёт. И она повезёт за линию фронта этот тяжёлый скучный мешок, который и без неё может быть великолепно доставлен. Ведь это подумать только: осталось быть вместе всего каких-то несколько часов!
Небо на востоке уже начинало розоветь. Стало холодно. Краски погожего восхода, опять предвещавшие ясный, тихий день, сгущались и смывали звезды одну за другой. Воздух стал зеленовато-прозрачным. Все вокруг: и лесная опушка, и унылое торфяное болото, и пятнистая луговина расчищенного аэродрома – вырисовывалось хотя ещё и плоско, но уже ясно, отчётливо, когда наконец кусты затрещали и появился Николай.
– А я уж хотела одна идти, – холодно сказала Муся, пряча радость, вспыхнувшую при его приближении. – Я у вас здесь последний день, кажется можно было бы быть повнимательнее…
– Муся, кабы не я, этот Кащей Бессмертный обязательно упёк бы парнишку под арест… У Рудакова насчёт самовольства знаете как… не помилует.
– И правильно бы упёк! Этот ваш знаменитый Ёлка-Палка вовсе распустился, – непримиримо отозвалась Муся и, дёрнув плечом, быстро пошла через болото к сизой стене леса.
Николай виновато брёл сзади девушки, едва поспевая за ней. Они двигались в том же порядке, как и при первом знакомстве, когда он конвоировал её в лагерь. И, как тогда, при первой их встрече, в ушах партизана снова звучали слова старого романса. Только сейчас звучали они совсем по-иному. Теперь слышалась в них Николаю песнь молодой любви, которой не нужно ни признаний, ни красивых слов, ни многозначительных взглядов, которая захватывает, покоряет, возносит человека, сама за него говорит.
– Муся, вы не знаете этого романса… на слова Алексея Толстого?
– «Средь шумного бала», да? – Девушка остановилась и выжидающе посмотрела на спутника.
Её широко раскрытые глаза, мерцавшие в полусумраке раннего утра, казались большими, глубокими, как лесные озерца с родниковой водой.
– Чудно, этот мотив все вертится у меня в голове с тех пор, как мы с вами встретились… Как вы догадались?
– Вот так просто и догадалась… – Она вздохнула. – Спеть? Только без аккомпанемента трудно, сложная мелодия.
И над унылым болотом, на дальнем краю которого дрогли в сырой прохладе друг против друга партизанские и вражеские засады, негромко зазвучала песня.
Муся вкладывала в чужие, старомодные слова все, что хотела и не решалась сказать сама, что переполняло её душу. Она была очень смешна в ватной стёганой куртке с непомерно длинными засученными рукавами, в больших шароварах и грузных сапогах, голенища которых ей тоже пришлось отвернуть. Но именно в эту минуту и в этом виде она казалась Николаю самой прекрасней из всех девушек, каких только он знал.
Он стоял, боясь неосторожным движением спугнуть песню. Губы его беззвучно повторяли вслед за девушкой: «В часы одинокие ночи люблю я, усталый, прилечь: я вижу печальные очи, я слышу весёлую речь…» Он шептал и думал о том, какая это проницательная штука – поэзия, и о том, что почти сто лет назад поэт сумел так хорошо и тонко угадать то, что сейчас чувствует он, партизан Николай Железнов…
Муся ещё пела, но острый слух партизанского разведчика уже уловил отдалённый звук приближающихся шагов. Все в нем, привыкшем к внезапным опасностям, уже настораживалось, рука сама тянулась к кобуре пистолета.
– Я плохо пою? – обидчиво спросила Муся, заметив, что Николай не слушает.
– Идут… Кто-то идёт, – шепнул партизан, бесцеремонно толкая девушку в кусты и заставляя её присесть.
Шаги приближались. Теперь их различала и Муся. Щёлкнул предохранитель парабеллума. И вдруг невдалеке над кустами показалась голова Рудакова. Худощавый, поджарый, он легко прыгал с кочки на кочку, а за ним поспешал его адъютант, тот самый франт с косыми бачками, в скрипучих сапогах, которого Муся почему-то прозвала про себя «дон Педруччио». За спиной дона Педруччио болтался автомат, на поясе висели две гранаты.
Девушка сердито фыркнула и, оттолкнув Николая, вышла из кустов. Но Рудаков их уже и так заметил. Вокруг его глаз лучились хитрые морщинки.
– Чего это вы, ребята, так поздно или так рано… не знаю уж, как точнее сказать… среди болот распеваете? – спросил он.
А когда адъютант услужливо хохотнул, командир неприязненно поморщился:
– А что тут смешного? Солнце ещё не встали. Как им сказать – рано или поздно? Нам вот рано, мы уж выспались.
Николай и Муся стояли перед командиром, не зная, куда девать взгляды. Карие глаза Рудакова лукаво щурились. Так вот отчего с такой грустью Николай докладывал, что досрочно закончил аэродром, а она так огорчилась, узнав, что ей придётся лететь на Большую землю!
И почему вдруг так покраснела эта сорви-голова, вынёсшая сокровища из самого пекла? Даже вон пот на висках брызнул.
– Волкова, ты чего?
– Да вот, товарищ командир, распелась-то я. Нашла время…
– Ну?
– Стишки, песенки… Это сейчас-то… Такая чепуха! Весёлые искорки запрыгали в карих глазах Рудакова, бледные губы его тронула едва заметная улыбка.
– Чепуха? Наоборот. Без поэзии, ребята, нам жить нельзя. Без поэзии ночь – это только тьма, труд – только затрата физических усилий, хлеб – только род пищи. Да, да, вы что думаете! Поэзия… Разве это только стихи?..
– А разве нет? – спросил Николай, простодушно глядя на командира, в то время как Муся дипломатично отступила за его спину.
– Вот и говори спасибо, что до экзаменов дело не дошло. А то сразу и схватил бы неуд, – сказал Рудаков, но тут же, точно спохватившись, стёр с лица улыбку и почти скомандовал: —Железнов, пойдёшь со мной, покажешь мне свой аэродромстрой. Твои чудо-богатыри со своим Елкой-Палкой там? Ладно, договоримся о системе сигнализации.
Николай растерянно взглянул на Мусю.
– А тебя, Волкова, вот он проводит до лагеря. – Рудаков кивнул на адъютанта, просиявшего при этом. – Там проверяют ценности по описи, тебе стоило бы при этом присутствовать. С верхом договорено – в двадцать часов прибудет первый самолёт, санитарный. Если все пойдёт хорошо, в двадцать тридцать прилетит второй, за тобой. Готовься.
Не ожидая ответа, командир пружинисто перескочил с кочки на кочку и пошёл не оглядываясь. Николай, чуть помедлив, тронулся за ним.
Муся холодно смерила с ног до головы сияющего дона Педруччио, остановила взгляд на его косых острых бачках, презрительно прищурилась и, резко повернувшись, быстро пошла по кочкам к лагерю, сразу же оставив позади своего кавалера.
Смотреть, как проверяют ценности по описи Митрофана Ильича, она не стала. В лазарете было пусто и оттого особенно мрачно. Котелок с чаем булькал на чугунной времянке. Анна Михеевна с Юлочкой завтракали. Старуха стала расспрашивать, как устроили раненых, какой за ними присмотр, как чувствует себя каждый из них. Она достала третью чашку и поставила её перед Мусей. Пить чай после такого утра девушке показалось просто кощунственным. Она торопливо ответила на вопросы. Сославшись на неотложное дело, забрала девочку и направилась, как мысленно сказала себе, «прощаться с лагерем», во всяком случае с той его частью, где по возвращении с аэродрома мог появиться Николай.
Но партизана все не было, и Муся медленно бродила меж землянок, рассеянно слушая болтовню девочки и невпопад отвечая на приветствия встречавшихся партизан.
Лагерь уже пробуждался от сна. Молодые партизаны, в трусах, босиком, обмотавшись полотенцами, побежали на ручей. Старики пофыркивали у глиняных умывальников, висевших под деревьями. Иные умывались в одиночку, поливая себе на руки изо рта. Под тесовым навесом две толстые девушки с яркими, помидорными щеками варили пищу в чугунных, вмазанных в глину банных котлах. Оттуда тянуло запахом клейстера, по которому можно было угадать, что на завтрак будет опять «блондинка», как звали тут всем осточертевшую пшённую кашу. Поодаль на двух пеньках сидели друг против друга плечистые обросшие дяди, и два других партизана машинками стригли им бороды. Оружие клиентов и парикмахеров лежало тут же, на траве.
Появился радист, нёсший переписанную от руки утреннюю сводку Совинформбюро. Следом за ним двигалась, все разрастаясь по пути, толпа партизан, среди которых было немало полуодетых и даже не успевших добриться. Радист хлебным мякишем приклеил свой листок к сосне, и люди сразу же тесно сгрудились перед нею.
– Ребята, эй, передние, давай читай вслух! – шумел низкорослый парень в одном сапоге, безуспешно пытаясь что-нибудь разглядеть за стеной плотно сомкнувшихся спин.
Кто-то начал читать сводку вслух. Вести, должно быть, были нерадостные, так как слушали молча и, прослушав, так же молча расходились по своим делам, стараясь не смотреть друг на друга.
Когда у сосны никого не осталось, Муся подошла с Юлочкой к сводке. Ей сразу бросилась в глаза фраза: «После тяжёлых боев наши части оставили…» Написана она была менее чётко, чем все остальные, словно у того, кто выводил строку, задрожала рука. Фраза эта точно по сердцу резанула девушку. Муся задумчиво отошла от сосны. Но вдруг ей вспомнились полные веры и убеждённости слова сельского коммуниста: «Ничего, ничего, разогнётся пружина. Чем сильнее сжимается, тем крепче она ударит». Перед ней как бы возник озабоченный хлопотун Рубцов, со своими большими, татуированными, не знавшими устали руками. И сразу как-то легче стало на душе.
– Подбей ему, чтобы до Берлина не стоптались! – крикнула девушка пареньку, расположившемуся сапожничать под курчавой сосенкой.
Он с сокрушением рассматривал совершенно развалившийся сапог. Владелец сапога, молодой партизан в военной форме, убеждал мастера спасти сапог, сулил ему в виде премии трофейную зажигалку, такую, что не гаснет и на ветру. Оба обернулись на слова Муси. Сапожник приосанился и, выплюнув в горсть гвозди, подмигнул в сторону клиента:
– Я вот, сестричка, говорю: кто ж ему велел так от немцев бегать, что сапоги сгорели?
– А ты не языком, ты шилом работай! Герой нашёлся! – хмурился клиент.
Муся пошла дальше.
Из пёстрой палатки напротив слышался стрекот швейной машинки и доносилась песня, которую потихоньку вели несколько женских голосов. Там чинили партизанскую одежду, и трое молодых партизан нерешительно топтались у входа, заинтересованно заглядывая за полог и не решаясь войти в палатку.
Все это было буднично, совсем не романтично. Но теперь именно эта будничная деловитость лесного лагеря, со всеми тяготами и опасностями партизанской жизни, с её редкими радостями и маленькими грешками, делала лагерь для Муси особенно дорогим. Грустно бродила она меж землянок со своей маленькой спутницей. Вслед ей летели весёлые, порой не очень скромные замечания, шуточки, но это не смущало девушку: в госпитале она научилась угадывать под внешней, часто нарочитой грубостью лесных воинов чистые, верные и даже нежные души.
Каким счастьем казалась для неё теперь возможность остаться среди этих загорелых, хриплоголосых самоотверженных людей, участвовать в их борьбе, служить им по мере сил, перевязывать им раны… Но, увы, скоро, очень скоро самолёт оторвёт её от этого лагеря, от этой израненной снарядами земли…
– Тётечка Мусечка, тётечка Мусечка же, когда можно будет жить дома? Юлочке хочется домой. Тётечка Мусечка же! – теребила девушку её маленькая спутница.
В голосе Юлочки слышалась обида: тётя Муся не слушает её, а смотрит куда-то далеко, не поймёшь куда, и глаза у неё такие, будто она только что крошила луковицу.
Самая ласковая и весёлая из всех теть, каких только девочка знала, в это утро почему-то не обращала внимания на свою маленькую спутницу.
24
Николай не появлялся в лагере весь день.
Когда солнечные лучи, проникавшие в дыры полога, закрывавшего вход в землянку, покраснели, начали меркнуть и по-вечернему громко зазвенели комары, он ввалился в землянку, усталый, запыхавшийся, и, увидев Мусю и Анну Михеевну, радостно брякнул вместо приветствия:
– Вот здорово!
Потом, разглядев, что девушка одета по-дорожному, что стёганая её тужурка даже завязана уже на все тесемки, а рядом на пустом топчане лежит знакомый ему мешок и на нем офицерский «вальтер» в красной щегольской кобуре, тайна появления которого у Муси давно уже интересовала и даже мучила молодого партизана, он сразу помрачнел и тихо опустился на топчан.
– Шапку бы следовало снять, молодой человек, – заметила Анна Михеевна. – Здесь дамы.
Муся заторопилась, быстро пристегнула кобуру к ремню, крепко подпоясалась, взялась за мешок.
– Вас ведь за мной прислали? – решительно заявила она Николаю и, не давая ему удивиться, торопливо добавила: – Иду, иду! До свиданья, Анна Михеевна, не скучайте. Все ваши требования на медикаменты здесь. – Она хлопнула себя по карману. – Уж я из души у них все вытрясу, не беспокойтесь, до самого главного дойду. Вы ж меня знаете… Может быть, вы возьмёте мешок, товарищ Железнов? Тяжёлые вещи за дам носят обычно их спутники. Так ведь, Анна Михеевна?
– Совершенно правильно, Мусенька… Береги себя, девочка. Там, наверху, наверное, очень холодно. Не простудись, шею закрой, а то схватишь ангину или бронхитик, какой интерес…
Старуха проводила девушку до выхода, расцеловала её, сунула ей в карман баночку с мятными пилюлями от кашля – единственное лакомство, которое скрашивало их вечерние чаепития.
Когда они совсем уже распрощались, Муся вдруг спохватилась, бросилась обратно в землянку, к кроватке, где, положив толстые ручки поверх одеяла, надув пухленькие губки, спала Юлочка. Девушка прижала к себе сонную тёплую головку своей маленькой подружки и на миг замерла. Не просыпаясь, Юлочка охватила руками её шею.
Когда солнечные лучи, проникавшие в дыры полога, закрывавшего вход в землянку, покраснели, начали меркнуть и по-вечернему громко зазвенели комары, он ввалился в землянку, усталый, запыхавшийся, и, увидев Мусю и Анну Михеевну, радостно брякнул вместо приветствия:
– Вот здорово!
Потом, разглядев, что девушка одета по-дорожному, что стёганая её тужурка даже завязана уже на все тесемки, а рядом на пустом топчане лежит знакомый ему мешок и на нем офицерский «вальтер» в красной щегольской кобуре, тайна появления которого у Муси давно уже интересовала и даже мучила молодого партизана, он сразу помрачнел и тихо опустился на топчан.
– Шапку бы следовало снять, молодой человек, – заметила Анна Михеевна. – Здесь дамы.
Муся заторопилась, быстро пристегнула кобуру к ремню, крепко подпоясалась, взялась за мешок.
– Вас ведь за мной прислали? – решительно заявила она Николаю и, не давая ему удивиться, торопливо добавила: – Иду, иду! До свиданья, Анна Михеевна, не скучайте. Все ваши требования на медикаменты здесь. – Она хлопнула себя по карману. – Уж я из души у них все вытрясу, не беспокойтесь, до самого главного дойду. Вы ж меня знаете… Может быть, вы возьмёте мешок, товарищ Железнов? Тяжёлые вещи за дам носят обычно их спутники. Так ведь, Анна Михеевна?
– Совершенно правильно, Мусенька… Береги себя, девочка. Там, наверху, наверное, очень холодно. Не простудись, шею закрой, а то схватишь ангину или бронхитик, какой интерес…
Старуха проводила девушку до выхода, расцеловала её, сунула ей в карман баночку с мятными пилюлями от кашля – единственное лакомство, которое скрашивало их вечерние чаепития.
Когда они совсем уже распрощались, Муся вдруг спохватилась, бросилась обратно в землянку, к кроватке, где, положив толстые ручки поверх одеяла, надув пухленькие губки, спала Юлочка. Девушка прижала к себе сонную тёплую головку своей маленькой подружки и на миг замерла. Не просыпаясь, Юлочка охватила руками её шею.