Полевой Борис. Золото

   – Стой! Кто такие?
   Из-за кустов возникла коренастая фигура. Человек в длинном драповом пальто и форменной железнодорожной фуражке, с очень мирным худощавым лицом вскинул автомат, преграждая им путь. Вид у него при этом был такой, будто он спрашивал у них билеты.
   Узнав своих разведчиков, часовой опустил оружие, но все ещё продолжал загораживать путь.
   – Эти – с вами? – указал он на женщин, которые с нескрываемым любопытством озирались кругом.
   – Точно, порядок полный, – многозначительно ответил Кузьмич. – Тут без нас всё как следует?
   – Не скучали, – ответил часовой, пристально смотря на подруг.
   – Свои, свои! Пропусти, – уверенно подтвердил Николай.
   Теперь он не сомневался, что незнакомки – честные советские люди, и торжествовал победу над подозрительным Кузьмичом. Дело было даже не в том, кто из них оказался проницательнее. Шут с ним, с Кузьмичом. Здорово вот, что он, Николай Железнов, не ошибся в сероглазой девушке. Недаром она ему сразу приглянулась. И где-то в глубине его души слабо замерцала радостная мечта: может быть, она останется у них в отряде.
   Снова зашелестели кусты. Из них вышли на этот раз два крепких, как жёлуди, паренька в форме ремесленников. У одного в руках была винтовка. У другого из карманов торчали ручки трофейных гранат.
   – Стой! – решительно сказал тот, что был с винтовкой.
   – Свои, – ответил Николай.
   – А эти?
   – Да с нами они, пропусти, Аника-воин, – заговорил Кузьмич и хотел было пройти, но паренёк вскинул на него винтовку.
   – Не положено, – ответил он и скомандовал товарищу: – Петька, давай за начальником караула!
   Через минуту Петька вернулся со стройным худощавым человеком. Лицо начальника караула до самых глаз заросло короткой, точно каракулевой, бородкой. Железнодорожная куртка, туго перехваченная ремнём, ладно облегала его гибкую фигуру. Пошептавшись с Николаем, он скомандовал:
   – Пропустить!
   Бородатый и пареньки отступили с дороги. Путники прошли мимо. Но когда женщины, двигавшиеся впереди, уже миновали заставу, Николай заметил, что бородатый партизан все ещё пристально смотрит вслед девушке, будто что-то вспоминая.
   Уже целая сеть тропинок раскинулась теперь под огромными разлапистыми елями. Они сходились и расходились, огибая могучие стволы. Тянуло кисловатым запахом пекущегося хлеба. Вдали меж деревьев виднелись ряды небольших земляных холмов. То там, то здесь дымили костры, и чад их сероватым полумраком наполнял лес от земли до самых крон. Меж зелени белело сохнущее бельё, раскачиваемое ветром.
   На поляне горел большой, уже потухавший костёр. Там, у огня, расположилась порядочная группа по-разному одетых людей, рассматривавших разобранный миномет. Немолодой, лобастый человек в очках и немецкой походной форме что-то объяснял им, показывая густо смазанную деталь. Поодаль, на траве, девочка с остренькой, туго заплетённой косичкой играла с большой овчаркой. Девочка выбирала из носового платочка брусничные ягоды поспелее и бросала их вверх. Собака, щёлкая зубами, ловила ягоды на лету и, морщась, с преувеличенной старательностью жевала их. Ягоды были ей явно не по вкусу, и ела она их, по-видимому, только из вежливости.
   – Присядьте здесь, пожалуйста, – сказал Николай, показывая на грубо сделанную круглую скамейку, опоясавшую сбитый из горбылей стол. – Посидите тут с Кузьмичом, я сейчас приду.
   Устало волоча ноги, он пошёл между рядами землянок, видневшихся теперь уже невдалеке. У одной из них находившейся в центре подземного городка, он остановился и, одёрнув куртку, принялся обтирать сапоги пучком травы.
   Женщины тяжело опустились на скамью. Старшая со стоном сбросила мешок и стала, морщась, растирать ладонью натруженную поясницу. Младшая прижалась к ней. И обе они, несмотря на крайнее утомление, с живым любопытством рассматривали лагерь, людей у костра. Партизаны тоже смотрели теперь на них. Даже тот, что был в немецкой форме, перестал объяснять, вытер руки и аккуратно надел пилотку. На пилотке, пришитая наискосок, алела красная ленточка.
   – Это откуда же маленькая у вас? Сиротинка, что ли? – спросила старшая у Кузьмича.
   – Зачем – сиротинка? Одного нашего командира дочь, Юлочка, – ответил старик и со слезой в голосе спросил: – Да скажите вы, наконец, кто вы такие есть? Черт бы вас совсем побрал!
   Женщины переглянулись и промолчали. Потом младшая показала подруге на немца с ленточкой на пилотке. Они пошептались, и старшая обеспокоено спросила:
   – А этот тоже ваш партизан?
   – Много будешь знать – скоро состаришься! – огрызнулся Кузьмич.
   Из землянки, где скрылся Николай, появился вёрткий смуглый подросток в тёмной гимнастёрке ремесленника, туго перехваченной ремнём. Он подбежал к столу и, ловко бросив руку к козырьку трофейной офицерской фуражки, лихо сдвинутой на ухо, с явным удовольствием отчеканил:
   – Товарищи женщины, до командира! Шагом марш! А тебе, Кузьмич, приказано тут дожидаться.
   Женщины стали забирать свою поклажу. Ремесленник, желая помочь, схватил мешок, что был поменьше, ахнул и выронил из рук. Он удивлённо посмотрел на мешок, оказавшийся необыкновенно тяжёлым, но тут же покраснел, поднял его и взвалил на плечо. Глаза его встретились с глазами девушки. Та смотрела на него, наморщив лоб, будто что-то силясь вспомнить.
   – Дошли? – вдруг спросила она, рассматривая маленькую ловкую фигурку.
   Паренёк удивлённо ответил:
   – Я вас не знаю…
   – А я тебя знаю. Вы шли оттуда, с границы, толпой? Да? Одного на носилках несли, верно?
   Они уже спускались по ступенькам в командирскую землянку, и паренёк не успел даже удивиться такой осведомлённости незнакомки.
   Оставшись один, Кузьмич мрачно вздохнул: «Что за притча? Мальчишку вон откуда-то знает. Чудеса! – Он присел было около девочки, попытался поиграть с собакой, но взгляд у него был рассеянный, тревожный. – Велено ждать, даже в землянку командир не позвал. Видать, Николай уже настукал. Тоже друг называется!»
   – Дяденька Кузьмич! Дяденька Кузьмич же! – трясла его за плечо девочка. – Дяденька Кузьмич, скажи Юлочке – у Дамки детки есть?
   – Были, маленькая, были.
   – А где они, дяденька Кузьмич? Ты слышишь, Юлочка спрашивает: где у Дамки детки? Дядя же!
   – Не знаю, Юлочка, не знаю. Чего не знаю, того не знаю.
   – Их фашисты убили, да?.. Чего ты молчишь?
   Погруженный в невесёлые размышления, Кузьмич не заметил, как к нему подошёл стройный щеголеватый партизан с густой каракулевой бородкой, тот самый, что останавливал их на внутреннем посту. Это был Мирко Чёрный, старый его знакомец, из своих, деповских. Он тяжело дышал, коричневатые белки глаз возбуждённо сверкали, ноздри тонкого с горбинкой носа вздрагивали.
   – Где эти, что вы привели? – спросил он, с трудом переводя дыхание.
   – У командира на допросе, – хмуро отозвался Кузьмич.
   – Кто они? Эта маленькая – кто?
   – Я почём знаю! В лесу их задержали, подозрительного поведения. А ты что про них знаешь?
   Но Мирко не ответил. Он уже бежал во весь дух к командирской землянке.
   Видел Кузьмич, как он, резко жестикулируя, должно быть бранился у входа с часовым, не пускавшим его внутрь. «И этот точно взбесился!» – покачал головой Кузьмич.
   Наконец показался Николай. Уже издали, по широченной улыбке на лице друга, старик понял, что доброго ему ждать нечего.
   – Знаешь, кто они? – спросил Николай торжественно.
   – А кто б ни были, какое мне дело! В этом пусть начальство разбирается, – ответил старик, продолжая играть с собакой. – Моё дело петушиное: прокричал, а там хоть и не рассветай.
   – Они же – героини!
   Понимая, что попал впросак, что ему может и не поздоровиться, Кузьмич с надеждой покосился своим единственным глазом на друга, который, как ему казалось, в эту минуту даже весь светился от радости.
   – А обо мне они… того… командиру не говорили?
   – А как же, в первую очередь. Как ты их там называл, как на них с автоматом лез, всё… Но это чепуха, они смеются. Главное, знаешь, кто они оказались?
   Николай вдруг схватил старика, закружил его по поляне, а за ними закружились Юлочка и Дамка, захлебывающаяся весёлым лаем.
   – Пусти, вовсе с ума спятил! – отбивался Кузьмич.
   И когда наконец Николай оставил его в покое, старик сердито плюнул:
   – «Чепуха»! Вам всё чепуха, а Кузьмич всегда в ответе… Ясно и определённо, профессия у меня такая – стрелочник. Стрелочник всегда во всем виноват.

12

   Первое знакомство с партизанским лагерем удивило и даже немного разочаровало Мусю. Ещё с пионерских лет самое слово «партизан» было окружено для неё романтическим ореолом. Двигаясь по оккупированной земле, девушка постоянно слышала от случайных попутчиков рассказы о партизанских делах, порой звучавшие как легенды, то и дело натыкалась на следы боевой работы лесных воинов, и незаметно для себя она создала в своём воображении образ партизана Великой Отечественной войны, в котором странно сочетались и гусарская лихость охотников Дениса Давыдова, и удалая отвага фадеевского Метелицы, и таёжная, мрачноватая мощь партизан из книг Всеволода Иванова.
   Даже после того, как Николай сказал, кто они, девушка не вполне поверила, что этот увалень и его одноглазый товарищ – действительно партизаны.
   Но особенно удивил Мусю партизанский командир, к которому они были приведены. Она ожидала увидеть перед собой увешанного оружием бородача, услышать от него необычные воинственные слова и, спускаясь в командирскую землянку, сама готовилась отвечать ему в том же духе. А тут с наспех сколоченных нар, застланных зеленым брезентом и, по-видимому, служивших и койкой и скамьёй, навстречу им быстро поднялся невысокий рыжеватый человек с бледным веснушчатым лицом болезненного оттенка, с красноватыми усиками, подстриженными коротко, щёточкой. Одет он был в полувоенный костюм из синего шевиота. Кобура с револьвером на ремне висела у него подле живота как-то совсем по-штатски. Старая ватная куртка с железнодорожными петлицами, наброшенная на плечи, завершала будничность его облика.
   Но карие глаза, смотревшие открыто, прямо и строго, две глубокие складки, пересекавшие худые щеки, да плотно сжатые тонкие бледные губы обнаруживали в этом человеке твёрдую волю, а уважение, с которым обращались к нему окружающие, говорило о том, что это все-таки настоящий командир, что его слушаются и, вероятно, даже побаиваются.
   – Ну что ж, гражданки, садитесь, рассказывайте, кто вы и что вы. Вы ведь, мне передавали, хотели говорить с партизанским командиром. Вот я таковой и есть, – сказал он резким тенором и указал подругам на грубо сколоченную скамью, вкопанную в землю перед столом.
   Все это он произнёс совсем по-домашнему, даже покашливая в кулак, и все красивые, возвышенные слова, которые Муся по дороге заготовила для этого разговора, сразу вылетели у неё из головы.
   Карие глаза командира спокойно, без любопытства, но внимательно изучали женщин, под усами у него таилась задорная усмешинка. Это не смутило Мусю. Она уселась поудобней, положила локти на стол; напряжённая настороженность, с которой она спускалась в землянку, теперь исчезла. Как тогда, в колхозном лагере в Коровьем овраге, она всем своим существом почувствовала, что снова переступила невидимую границу чужого, злого, непонятного мира и вновь очутилась в привычном, своём.
   – Что ж о себе говорить? Мы сейчас в таких местах, где ни слову, ни документам верить нельзя, – устало ответила Матрёна Никитична, преодолевая тягучую зевоту. – Тут только делам верят.
   Она неторопливо развязала свою торбу, вынула из неё холщовый мешок поменьше, весь облепленный отсыревшей рожью, и, тоже развязав, приподняла и перевернула его вверх дном. На стол сверкающей гремучей волной хлынули золото и драгоценные камни. Худое лицо командира как-то сразу застыло, отразив удивление и озадаченность.
   – Богато! – сказал он помолчав. – Чьё? Куда несёте?
   – Она расскажет. Расскажи им, Машенька…
   Матрёна Никитична, зевнув, потянулась. Муся с удивлением косилась на подругу. Что-то странное произошло с женщиной, которая всю дорогу была для неё образцом неутомимости. Она вся обмякла, ссутулилась, сидела вялая, покачиваясь.
   Командир, подперев маленькими кулачками своё худощавое лицо, внимательно смотрел на девушку.
   Волнуясь и сбиваясь, Муся начала рассказывать свою историю с того момента, как она случайно осталась в оккупированном городе. Опасаясь, что этот неразговорчивый, строгий человек не поймёт или, ещё хуже, не поверит ей, девушка углубилась в подробности, запуталась в них и никак не могла приблизиться к самому главному. Командир терпеливо слушал, рассеянно перебирая драгоценные безделушки. Иногда он переглядывался с людьми, толпившимися в землянке.
   – Стойте! – вдруг перебил он Мусю, словно что-то вспомнив. – Как называется город, откуда вы шли?
   Девушка сказала. Вокруг глаз командира сложились лучики хитрых морщинок. Теперь глаза его светились уже весело и ласково.
   – Адъютант, – тихо приказал он, – найдите и позовите Чёрного.
   Один из партизан, с выправкой кадрового военного, вскочил, сделал налево кругом и, резко скрипя новенькими сапогами, вышел из землянки. Прищурясь, командир в упор взглянул на Мусю:
   – А где старик, что вместе с вами принял эти ценности у железнодорожников?
   Девушка вздрогнула. Что он – волшебник, что ли, этот рыжеватый человек? Откуда он может знать о Митрофане Ильиче, о железнодорожниках? Ведь в своём рассказе она так и не дошла до их появления в банке.
   – Он умер, – тихо произнесла девушка, опуская глаза под взглядом командира. – А вы откуда о нем знаете?
   Вернулся франтоватый адъютант в скрипучих сапогах, с острыми картинными, словно прилепленными, бачками. За ним шёл тот самый партизан с чёрной курчавой бородкой, что так пристально и удивлённо рассматривал Мусю, когда подруги проходили пост внутреннего секрета.
   Что-то очень знакомое почудилось теперь девушке в скуластом лице этого складного, подтянутого человека. Ну да, где-то она уже видела его. Вошедший с таким же удивлением смотрел то на девушку, то на груду драгоценностей, тускло сверкающую на столе. Разноцветные камни остро искрились в розовом вечернем свете, пробивавшемся через маленькое окошко-бойницу.
   – Узнаете друг друга? – спросил Рудаков и вдруг захохотал, да так заливисто и звонко, что все кругом рассмеялись, заговорили.
   У вошедшего партизана в каракулевой его бороде тоже сверкнула белозубая улыбка, и по ней Муся сразу вспомнила, как вот этот смуглолицый, так же ослепительно улыбаясь, вытряхивал в банке из мешка золото на старое сукно канцелярского стола.
   Почти одновременно оба воскликнули:
   – Так это вы нам тогда вот этим удружили?
   – Вы приволокли это сюда на себе?.. Разрешите доложить, товарищ командир: вот за эти за чёртовы блестяшки мы с Иннокентьевым тогда на партбюро по выговору и получили… Чтоб они пропали! – молодцевато вытянувшись и пристукнув каблуками, произнёс Мирко Чёрный.
   – А они вот не пропали, – рассеянно ответил Рудаков, погружаясь в чтение документов, найденных им в груде золотых вещей.
   Он читал, удивлённо покачивая головой, и яркий клочковатый румянец, какой бывает у рыжих людей, размытыми пятнами расплывался у него по лицу.
   – Вот люди! – воскликнул он наконец, звучно ударив ладонью по бумагам, которые всё стремились свернуться в трубочку.
   Он прочёл вслух заглавие описи, сделанной Митрофаном Ильичом на оборотной стороне «почётных грамот», потом резко отвернулся к окошку и долго что-то разбирал. Когда наконец он обернулся, глаза его были влажны.
   – Да не курите вы здесь! Кто разрешил курить? Дышать нечем, – проворчал командир, сосредоточенно глядя на скрутившиеся листки описи. – Из-за этих курцов ослепну скоро, башка трещит… Кончай курить!
   Но в землянке никто не курил. Свежо пахло смолистой сосной, мокрой кожей сапог, грибной сыростью и тем особым острым и довольно приятным запахом, который всегда заводится в бивуачном военном жильё.
   Положив голову на сложенные на столе руки, доверчиво спала Матрёна Никитична. Кроме неё, все, кто был в землянке: и командир отряда, и партизаны, и Муся, и адъютант с острыми бачками, и худощавый смуглый ремесленник, тоже почему-то находившийся здесь, – все смотрели мимо сверкающей кучи золота и драгоценных камней на опись, лежавшую на другом конце стола.
   – А я думал, товарищ командир, погорели ценности. Ведь фашист тогда сразу по нашим следам к центру города прорвался. Мы едва эшелон увели. Под пулемётным огнём уводили, – произнёс наконец Чёрный. – Ведь это ж надо столько километров такую тяжесть тащить! Ай да бабы! Извиняюсь, товарищ командир, – жёнщины!
   Командир туже свернул бумаги Митрофана Ильича и снова перевязал трубку шнурком от ботинка. Лицо у него стало строгое, замкнутое, деловое.
   – Ну, спасибо! От имени советской власти спасибо, от Красной Армии спасибо, – сказал он и крепко тряхнул руку Муси своей маленькой, сильной, покрытой веснушками рукой. – Ступайте отдыхайте. А мы тут подумаем, что нам с вами делать. – Он посмотрел на Матрёну Никитичну, прикорнувшую у стола, на её сбившийся платок, на разрумянившееся от крепкого сна лицо и улыбнулся. – Нет, стойте. Не надо будить её. Оставайтесь здесь, хозяйничайте, отсыпайтесь, а я перейду в палатку к начштабу, на свежий воздух… Все – вон!
   Командир подтянул пояс, поддёрнул за ушки высокие голенища охотничьих сапог, забрал оружие, сумку с бумагами и пошёл к выходу, выпроваживая остальных. Уже снаружи донёсся до Муси его резкий голос, отдававший кому-то распоряжение выставить к блиндажу круглосуточный караул и предупреждать проходящих, чтобы не шумели. Потом все стихло. Были слышны только шаги часового да ровное дыхание Матрёны Никитичны.
   Муся отвела сонную подругу к застланной брезентом постели, уложила и, сама устроившись рядом с ней, сразу же уснула, не раздеваясь, не успев даже разуться. Сквозь сон ей порой не то слышались, не то чудились чьи-то шаги, отдалённый топот копыт, приглушённые голоса. Чудилось, будто она – маленькая и старческий голос, похожий на голос её давно умершей бабушки, уговаривал её раздеться; будто бабушка, подойдя к её детской кровати, подбивает ей под головой подушку, подтыкает вокруг ног одеяло, и в этом одеяльном мешочке становится так уютно, так тепло, что хочется спать, спать и спать…

13

   Сон увёл Мусю в детство. Даже проснувшись, она не сразу вернулась из путешествия по давно ушедшим радостным дням. Казалось, стоит раскрыть глаза – и она увидит сквозь верёвочную сетку кровати знакомую комнату, игрушки, бабушку или мать. Захотелось, как и в дни детства, понежиться, натянув на голову одеяло. Но вместо одеяла рука схватила что-то холодное, кожаное. Муся открыла глаза и вскрикнула от неожиданности. Она лёжала в низком, тесном бревенчатом помещении. За продолговатым столом, вкопанным в земляной пол, сидела Матрена Никитична с алюминиевой кружкой в руке и с наслаждением пила чай, скупо откусывая от куска сахара. Худенькая носатая старушка интеллигентного вида, одетая несколько странно – в ватнике, стёганых штанах и в марлевой косынке, – наливала кипяток из плоского закопчённого котелка в другую кружку.
   – Знаете, сколько вы спали? Больше суток. Вы не проснулись, даже когда мы с Матрёной Никитичной вам бельё меняли, – сказала старушка Мусе. – Весьма редкий случай, состояние, похожее на летаргию.
   Тут только заметила Муся: вместо сорочки на ней – свежая, непомерно большая мужская нижняя рубашка; брезент на постели, на котором она заснула, заменён простыней, появились подушка в наволочке и даже байковое, госпитального вида одеяло, поверх которого было наброшено кожаное пальто на меху.
   – А я думала, Машенька, что ты и прощанье проспишь. Я ведь опять в путь собираюсь. Назад пора… Налейте-ка мне, Анна Михеевна, ещё кружечку. Что-то разохотилась я на чай. Соскучилась, что ли?
   Матрёна Никитична успела, должно быть, уже побывать в бане. Смугловатая кожа её лица приобрела шелковистый оттенок, брови выделялись теперь блестящими полукружиями, словно выписанные смолой. Волосы, аккуратно уложенные тем же широким венцом, стали пышнее.
   «Прощаться? В какую дорогу?» – не сразу поняла Муся.
   – Опять в этот ужас? Зачем? Оставайтесь здесь.
   – Что ж поделаешь, Машенька, люди-то, хозяйство-то ждут ведь! Мы со свёкром – двое коммунистов на весь Коровий овраг.
   – Обойдутся… Оставайтесь, родная…
   – Ах ты, чудачка моя! Зачем оставаться-то? Я своё сделала – тебя довела, это вот, – она махнула рукой в сторону ценностей, лежавших на прежнем месте и только прикрытых какой-то тряпицей, – это вот в верные руки сдала, совесть у меня чиста. Теперь к ребятишкам, к моим маленьким… Заждались, истосковались, небось, милые мои… Они мне, Машенька, каждую ночь снятся, зовут меня, руки ко мне тянут. Я только тебе не рассказывала.
   – Ну и я, и я с вами! Вместе шли, вместе и вернёмся. Муся спрыгнула с кровати. Теперь она была полна весёлой решимости.
   – Одной и скучно и опасно, а вместе лучше, мы теперь с вами опытные. Верно? Ведь так?
   Муся уселась на скамью рядом с подругой и, поджав босые ноги, прижалась к ней. Носатая старушка, от которой резко несло какими-то лекарствами, посмотрев на девушку, только вздохнула, а Матрёна Никитична стала гладить Мусю, как маленькую, по её выгоревшим жёстким кудрям.
   – Степан Титыч, товарищ Рудаков, так рассудил: мне к своим возвращаться. Со мной его люди идут. Они прикинут: может быть, по зимнему первопутку можно сюда для отряда сыр да масло вывезти да скота пригнать, что породой поплоше. А тебе, Машенька, по всему видать, пока тут партизанить. Это вот докторица партизанская, Анна Михеевна, с ней в медицинской землянке и жить будешь. Помогать ей станешь.
   – Вы рокковские курсы проходили? – осведомилась старушка, опять наполняя кружку. – Чайку плеснуть?
   – Не хочу я никакой медицины, я с Матрёной Никитичной пойду, – решительно заявила Муся и топнула босой ногой.
   – Вот кончится война, каждый из нас и пойдёт своей дорогой. Ты – петь, я, может, в зоотехникум поступлю, если примут, а Анна Михеевна опять врачом на курорте стать мечтает. А пока что должен каждый из нас там стоять, где ему приказано, где от него больше пользы. – Матрёна Никитична проговорила все это очень твёрдо, но, увидев, что девушка сразу обиделась и замкнулась, вдруг заахала шумно и хлопотливо: – Что ж ты босая да неприбранная сидишь-то, в одной рубашке? А ну из мужиков кто войдёт? Одевайся да ступай в баньку. Здесь, даром что в лесу живут, такую баню оборудовали, какой у нас и в колхозе не было… Ой, Машенька, что я тебе скажу-то!..
   И вдруг, точно скинув с плеч годков десять и став веселой и озорной деревенской девушкой, Матрёна Никитична звонко засмеялась, подняла в углу два кудрявых дубовых веника и показала их Мусе:
   – Этот кривой-то, Кузьмич-то, что на нас с автоматом лез, гляди, какие букеты преподнёс! Мы в баньку вон с Анной Михеевной бредём, а он тут как тут на дороге, вывернулся откуда-то из-за землянки и подаёт их: дескать, примите от чистого сердца, примите и извините за дорожные неполадки. Вот, старый мухомор, нашёл с чем подкатиться… Хорошие, между прочим, веники, так хлещут – дух захватывает!
   – А тот, высокий, не заходил? – спросила Муся, делая вид, что занята одеванием и спрашивает только для того, чтобы поддержать разговор.
   – Николай, что ли? – Матрёна Никитична многозначительно переглянулась с врачихой. – Этот медведь-то косолапый?
   – Почему же – медведь? Парень как парень… Что вы смеётесь?
   Муся изо всех сил старалась показать полнейшее равнодушие, и оттого её волнение стало ещё заметнее. А тут, как на грех, противно загорелись уши, точно её кто крепко отодрал за них.
   Матрёна Никитична обняла девушку, прижала к себе:
   – Чего ж краснеешь? Ишь, как зорька разгорелась… Был, был твой Николай почтённый. Мыльца нам трофейного принёс. Одеколону вот бутылочку подбросил да ещё… Ты вон в его рубахе-то сидишь!
   Муся осмотрела на себе просторную, как мешок, мужскую рубашку из грубой желтоватой солдатской бязи, и ей стало приятно и немного стыдно оттого, что на ней вещь, которую, может быть, носил тот большой застенчивый парень. Но, заметив ласковые смешинки, посверкивавшие в глазах подруги, девушка произнесла как можно небрежнее:
   – Очень она мне нужна, его рубашка! А моя где?
   – А ваша, милая, на ленточки разорвалась, когда мы с Матрёной Никитичной вас сонную переодевали, – сказала Анна Михеевна и радушно налила чаю себе и собеседницам.
   Начхоз, или, как шутя называли его в отряде, «зав. орсом», квадратный человек с пышной холёной бородой цвета воронова крыла, слывший среди партизан неисправимым «жилой», встретил Мусю очень дружелюбно и без обычных препирательств выдал ей комплект солдатского белья, пропахшего лесной прелью. Потом он долго рылся в ящиках, отыскивая для неё самые маленькие шаровары, ватничек и сапоги. После примерки он все завернул в аккуратный тючок, протянул его девушке и, галантно пожелав ей лёгкого пара, заявил, что отдал ей «лучшее из всего, что имел в наличии».