Страница:
Николай нетерпеливо кашлянул. Муся осторожно разомкнула руки девочки, поцеловала её и на цыпочках вышла из землянки.
Молодые люди направились к аэродрому. Часовой, бесшумно отделившись от ствола сосны, спросил пароль. Железнов ответил. Девушка ещё раз оглянулась на неярко горевшие уже вдали костры лагеря и решительно взяла Николая под руку. Несколько минут они шли молча.
– Ты будешь меня вспоминать? – спросила Муся, в первый раз обращаясь к нему на «ты».
– Я вас никогда… никогда тебя не забуду… Я тебя, тебя… Это здорово звучит – «тебя», правда?
– Ты думаешь, после войны мы обязательно должны встретиться?
– А как же, непременно!
– Ну, а если наш самолёт сегодня собьют, когда будем перелетать фронт, вот и не встретимся.
Муся никогда прежде всерьёз не думала о смерти, не боялась её, но теперь при мысли о ней опечалилась.
– Я буду помнить тебя всегда, пока будет работать хоть одна клетка в мозгу… А вы… а ты, Муся? Ведь меня тоже могут убить. Я не прошу, чтобы ты меня всегда помнила, но хоть изредка вспоминай, хоть иногда. Ладно? Будешь?
И откуда только взялись в этот вечер у стеснительного юноши ласковые слова! Правда, они были не очень вразумительные, зато часто и на все лады склонялось местоимение «ты».
Ещё раз их остановили на внешней заставе. Часовой, осветив фонариком счастливые лица, хотел было отпустить солёную шуточку, но, узнав «сестрицу», прикусил язык, спросил, сколько времени, и предложил закурить.
Шли они по высохшему болоту, то и дело натыкаясь на кочки, кусты цеплялись за их одеждой, ветки иной раз больно хлестали по лицу, но оба ничего этого не замечали, как если б двигались в облаках. Расстояние от лагеря до аэродрома им показалось совсем коротким.
Посреди поляны горел костёр. Высокое пламя его освещало знакомые фигуры и лица маленьких партизан. Толя рассказывал что-то, размахивая руками. Неподалёку от костра, вне освещённой зоны, ходил Рудаков, невидимый во тьме, но легко угадываемый по скрипу новых ремней портупеи, которую он надел по случаю предстоящей встречи с посланцами Большой земли.
Муся отправилась проведать раненых. Лёжа на сене, покрытом брезентами, они прислушивались к тишине ночи, взволнованно дымили цигарками. Все были взвинчены, раздражены.
Чувствовалось, что уже не раз вспыхивали между ними ссоры. Появление любимой сестры раненые встретили дружным шумом:
– Забыли они нас, что ли? Лежим тут, как шпалы в кювете.
– Ну что там, сестричка, слыхать? Улетим или тут помирать придётся?
– Ночь-то проходит, а они там чешутся. Говорили – вечером прилетят, а где они? Немцев дожидаются? Как раз и дождутся! Фашист, он тоже не дремлет.
– «Уж полночь близится, а Германа все нет», – пропели во тьме, и Муся по голосу узнала Чёрного. Он не терял бодрости.
– Чу! Тише!
Разноголосый гомон сразу замер. Но, кроме сухого скрипа дергача да отдалённых голосов у костра, ничего не было слышно. Весело, будто для того только, чтобы нарушить тягостную тишину, Чёрный произнёс:
– А мы уж тут по вас, сестреночка, всем коллективом сохнуть начали. Куда ж это, думаем, наша Машенька делась? С меня вон штаны падают, вот как высох!
Шутку поддержали.
– Врёт цыган, не верь ему, сестрица. Вон какой разъелся на госпитальных харчах – паровоз «Фэдэ»!
– У него, черномазого, ко всему женскому полу присуха, – прохрипел из тьмы чей-то простуженный голос и сипловато, хохотнув, пропел: – «Эх, да полюбил я сорок милок…»
– Но-но, насчёт женского пола помолчим: я человек женатый.
– Эх, жалко, Рудольф выписался, поспорить путём и то не с кем…
С аэродрома донёсся ликующий крик:
– Летит! Летит!
Чёрные фигуры у костра засуетились, заметались. Послышался топот ног, возгласы. Но уже и эта суматоха не могла теперь заглушить приближающийся рокот мотора. Желтоватым бензиновым пламенем, точно вырвавшимся из-под земли, вспыхнули один за другим восемь костров, обрамлявших посадочную площадку. Кто-то ворошил их палками, и целые столбы искр крутящимися смерчами взмывали в воздух. Гул мотора усиливался. Вот самолёт плывёт уже над головой, невидимый в чёрном, усыпанном звёздами небе. И вдруг всем показалось, что шум начал стихать.
– Уходит… – упавшим голосом сказал кто-то из раненых. – Не наш…
– Вернётся! Это тебе не то, что курице на насест сесть. Должен он оглядеться.
– Тише вы! Никак, опять гудит… слышите?
Но слух не улавливал ничего, кроме плача выпи.
На опушке, среди раненых, и там, на поляне, наступила тишина. Костры, которых никто уже не ворошил, больше не взметали к небу сверкающих искр. Теперь они горели ровно и тускло. На их фоне чернели неподвижные фигуры людей.
У Муси сжалось сердце: неужели всех её питомцев, которые в надежде очутиться на Большой земле так мужественно перенесли трудную дорогу на аэродром, придётся увезти обратно в лагерь? Но где-то в глубине сознания звучала радостная, эгоистическая нотка: «Ну и пусть, ну и пусть! Великолепно вылечим их и здесь, в лесу!» Зато она, Муся Волкова, сможет остаться у партизан, и не надо будет ей расставаться с Николаем.
Исчезнувший было звук мотора возник вновь. С новой силой стали ворошить горящие головни, вихри искр опять взмыли в небо. Самолёт кружил над головой, то приближаясь, то удаляясь. А на земле в сердцах людей надежда и отчаяние сменяли друг друга.
Наконец в небе вспыхнула и рассыпалась зелёными звёздочками сигнальная ракета. Рёв винта перешёл в свист. Как сказочный Змей Горыныч, изрыгая синеватый огонь, ринулся вниз самолёт, чиркнул о землю у самого дальнего костра и, снова, уже с самодовольством победителя, затрещав мотором, стал подтягиваться к большому костру. Партизаны бросились туда, где в свете огней поблескивали крылья гигантской птицы.
Муся подбежала к самолёту, когда пилот, приоткрыв дверь фюзеляжа, ещё только опускал ноги вниз. Партизаны нетерпеливо смотрели в полутьму открытой двери, где тускло мерцала маленькая лампочка, щупали, гладили сырые от ночной росы крылья машины, точно желая окончательно удостовериться, что это не снится им, а действительно настоящий самолёт прилетел с Большой земли.
Лётчик спустил ноги и прыгнул, но земли не достиг. Сильные руки подхватили его, подняли, подбросили вверх. Беспомощно кувыркаясь в воздухе, этот человек, только что перелетевший фронт, вопил:
– Ребята, оставьте, с ума сошли! Разобьёте! Что за дурацкая мода? Ребята, у меня сердце…
Наконец его поставили на землю. Он жал чьи-то шершавые сильные руки, целовал колючие, заросшие, пропахшие табаком рты, невпопад отвечал на вопросы, которые неслись из тьмы. Казалось, этому не будет конца. Но сзади раздался негромкий, властный голос:
– Разойдитесь, некогда!
Толпа расступилась и пропустила Рудакова. Крепко тряхнув руку лётчику, он представился:
– Командир отряда Рудаков! Пакет?
Лётчик вынул из планшета толстый пакет, засургученный пятью печатями.
Тем временем толпа кинулась к штурману, унты которого уже высунулись из кабины. Но первый порыв радости уже схлынул. Штурмана не качали. Сжатый со всех сторон, он должен был отвечать на сыпавшиеся градом вопросы: как Москва? Где готовится наступление? Что такая за «катюша» будто бы появилась на фронтах? Как она бьёт? Спрашивали даже о том, какая там, за линией фронта, стоит погода, как будто на свободной земле даже климат должен быть иным, чем здесь, на оккупированной территории.
Штурман был многоопытный парень, не раз приводивший самолёт на такие вот тайные лесные партизанские аэродромы. Недаром он помедлил выбираться из машины, предоставив партизанам израсходовать самые бурные взрывы радости на менее опытного в этих делах лётчика. Штурман стоял среди галдящих людей, большой, косолапый в своём меховом реглане и собачьих унтах. В ответ на вопросы он только улыбался пошире и говорил неизменно: «Хорошо, порядок полный». Именно благодаря этой лаконичности ответов казался он партизанам, истосковавшимся по хорошим новостям, особенно симпатичным и чрезвычайно осведомлённым человеком.
Между тем лётчик вслед за казённым пакетом передал Рудакову толстый, тщательно заклеенный да ещё перевязанный ниткой конверт, надписанный почерком его жены. Командир схватил письмо и, обернувшись к костру, стал было его вскрывать, но, должно быть пересилив себя, сунул поглубже в карман и начал расспрашивать лётчика о доставленных грузах. Через минуту в зеве люка показались тяжёлые ящики и пухлые тюки с газетами. Руки, тянувшиеся из тьмы, принимали их осторожно и нежно, тихо опускали на землю, как будто в ящиках этих были не сталь и взрывчатка, а тонкий хрусталь или фарфор.
С опушки уже вели и несли раненых. Выяснилось, что самолёт за один рейс может взять только шестерых. Раненых же было семеро да один тифозный – знатный колхозник Бахарев, недавно пришедший в отряд. Девятой должна была лететь Муся. Девушка стояла понурив голову, не принимая участия в общей суёте и ликовании. У ног её рядом с рюкзаком лежал тщательно перевязанный и засургученный мешок. Возле девушки, не отрывая от неё взгляда, стоял Николай; он точно старался навсегда запечатлеть её лицо, бледное даже при красном свете костра.
Мусе казалось, что она слышит, как у неё на руке постукивают часы. До отлёта оставались минуты, и эти минуты неудержимо таяли. Вдруг подошёл недовольный, озабоченный Рудаков и сказал, что для приёма ценностей со второй, военной, вооружённой машиной вылетел специальный человек и Мусе придётся обязательно ждать его прибытия. Юноша и девушка так этому обрадовались, что командир даже рассердился.
– Ветер у вас в голове! – с досадой сказал он.
Муся и Николай улыбались. Так дороги были эти лишние минуты, которые им предстояло провести вместе.
Молодые люди направились к аэродрому. Часовой, бесшумно отделившись от ствола сосны, спросил пароль. Железнов ответил. Девушка ещё раз оглянулась на неярко горевшие уже вдали костры лагеря и решительно взяла Николая под руку. Несколько минут они шли молча.
– Ты будешь меня вспоминать? – спросила Муся, в первый раз обращаясь к нему на «ты».
– Я вас никогда… никогда тебя не забуду… Я тебя, тебя… Это здорово звучит – «тебя», правда?
– Ты думаешь, после войны мы обязательно должны встретиться?
– А как же, непременно!
– Ну, а если наш самолёт сегодня собьют, когда будем перелетать фронт, вот и не встретимся.
Муся никогда прежде всерьёз не думала о смерти, не боялась её, но теперь при мысли о ней опечалилась.
– Я буду помнить тебя всегда, пока будет работать хоть одна клетка в мозгу… А вы… а ты, Муся? Ведь меня тоже могут убить. Я не прошу, чтобы ты меня всегда помнила, но хоть изредка вспоминай, хоть иногда. Ладно? Будешь?
И откуда только взялись в этот вечер у стеснительного юноши ласковые слова! Правда, они были не очень вразумительные, зато часто и на все лады склонялось местоимение «ты».
Ещё раз их остановили на внешней заставе. Часовой, осветив фонариком счастливые лица, хотел было отпустить солёную шуточку, но, узнав «сестрицу», прикусил язык, спросил, сколько времени, и предложил закурить.
Шли они по высохшему болоту, то и дело натыкаясь на кочки, кусты цеплялись за их одеждой, ветки иной раз больно хлестали по лицу, но оба ничего этого не замечали, как если б двигались в облаках. Расстояние от лагеря до аэродрома им показалось совсем коротким.
Посреди поляны горел костёр. Высокое пламя его освещало знакомые фигуры и лица маленьких партизан. Толя рассказывал что-то, размахивая руками. Неподалёку от костра, вне освещённой зоны, ходил Рудаков, невидимый во тьме, но легко угадываемый по скрипу новых ремней портупеи, которую он надел по случаю предстоящей встречи с посланцами Большой земли.
Муся отправилась проведать раненых. Лёжа на сене, покрытом брезентами, они прислушивались к тишине ночи, взволнованно дымили цигарками. Все были взвинчены, раздражены.
Чувствовалось, что уже не раз вспыхивали между ними ссоры. Появление любимой сестры раненые встретили дружным шумом:
– Забыли они нас, что ли? Лежим тут, как шпалы в кювете.
– Ну что там, сестричка, слыхать? Улетим или тут помирать придётся?
– Ночь-то проходит, а они там чешутся. Говорили – вечером прилетят, а где они? Немцев дожидаются? Как раз и дождутся! Фашист, он тоже не дремлет.
– «Уж полночь близится, а Германа все нет», – пропели во тьме, и Муся по голосу узнала Чёрного. Он не терял бодрости.
– Чу! Тише!
Разноголосый гомон сразу замер. Но, кроме сухого скрипа дергача да отдалённых голосов у костра, ничего не было слышно. Весело, будто для того только, чтобы нарушить тягостную тишину, Чёрный произнёс:
– А мы уж тут по вас, сестреночка, всем коллективом сохнуть начали. Куда ж это, думаем, наша Машенька делась? С меня вон штаны падают, вот как высох!
Шутку поддержали.
– Врёт цыган, не верь ему, сестрица. Вон какой разъелся на госпитальных харчах – паровоз «Фэдэ»!
– У него, черномазого, ко всему женскому полу присуха, – прохрипел из тьмы чей-то простуженный голос и сипловато, хохотнув, пропел: – «Эх, да полюбил я сорок милок…»
– Но-но, насчёт женского пола помолчим: я человек женатый.
– Эх, жалко, Рудольф выписался, поспорить путём и то не с кем…
С аэродрома донёсся ликующий крик:
– Летит! Летит!
Чёрные фигуры у костра засуетились, заметались. Послышался топот ног, возгласы. Но уже и эта суматоха не могла теперь заглушить приближающийся рокот мотора. Желтоватым бензиновым пламенем, точно вырвавшимся из-под земли, вспыхнули один за другим восемь костров, обрамлявших посадочную площадку. Кто-то ворошил их палками, и целые столбы искр крутящимися смерчами взмывали в воздух. Гул мотора усиливался. Вот самолёт плывёт уже над головой, невидимый в чёрном, усыпанном звёздами небе. И вдруг всем показалось, что шум начал стихать.
– Уходит… – упавшим голосом сказал кто-то из раненых. – Не наш…
– Вернётся! Это тебе не то, что курице на насест сесть. Должен он оглядеться.
– Тише вы! Никак, опять гудит… слышите?
Но слух не улавливал ничего, кроме плача выпи.
На опушке, среди раненых, и там, на поляне, наступила тишина. Костры, которых никто уже не ворошил, больше не взметали к небу сверкающих искр. Теперь они горели ровно и тускло. На их фоне чернели неподвижные фигуры людей.
У Муси сжалось сердце: неужели всех её питомцев, которые в надежде очутиться на Большой земле так мужественно перенесли трудную дорогу на аэродром, придётся увезти обратно в лагерь? Но где-то в глубине сознания звучала радостная, эгоистическая нотка: «Ну и пусть, ну и пусть! Великолепно вылечим их и здесь, в лесу!» Зато она, Муся Волкова, сможет остаться у партизан, и не надо будет ей расставаться с Николаем.
Исчезнувший было звук мотора возник вновь. С новой силой стали ворошить горящие головни, вихри искр опять взмыли в небо. Самолёт кружил над головой, то приближаясь, то удаляясь. А на земле в сердцах людей надежда и отчаяние сменяли друг друга.
Наконец в небе вспыхнула и рассыпалась зелёными звёздочками сигнальная ракета. Рёв винта перешёл в свист. Как сказочный Змей Горыныч, изрыгая синеватый огонь, ринулся вниз самолёт, чиркнул о землю у самого дальнего костра и, снова, уже с самодовольством победителя, затрещав мотором, стал подтягиваться к большому костру. Партизаны бросились туда, где в свете огней поблескивали крылья гигантской птицы.
Муся подбежала к самолёту, когда пилот, приоткрыв дверь фюзеляжа, ещё только опускал ноги вниз. Партизаны нетерпеливо смотрели в полутьму открытой двери, где тускло мерцала маленькая лампочка, щупали, гладили сырые от ночной росы крылья машины, точно желая окончательно удостовериться, что это не снится им, а действительно настоящий самолёт прилетел с Большой земли.
Лётчик спустил ноги и прыгнул, но земли не достиг. Сильные руки подхватили его, подняли, подбросили вверх. Беспомощно кувыркаясь в воздухе, этот человек, только что перелетевший фронт, вопил:
– Ребята, оставьте, с ума сошли! Разобьёте! Что за дурацкая мода? Ребята, у меня сердце…
Наконец его поставили на землю. Он жал чьи-то шершавые сильные руки, целовал колючие, заросшие, пропахшие табаком рты, невпопад отвечал на вопросы, которые неслись из тьмы. Казалось, этому не будет конца. Но сзади раздался негромкий, властный голос:
– Разойдитесь, некогда!
Толпа расступилась и пропустила Рудакова. Крепко тряхнув руку лётчику, он представился:
– Командир отряда Рудаков! Пакет?
Лётчик вынул из планшета толстый пакет, засургученный пятью печатями.
Тем временем толпа кинулась к штурману, унты которого уже высунулись из кабины. Но первый порыв радости уже схлынул. Штурмана не качали. Сжатый со всех сторон, он должен был отвечать на сыпавшиеся градом вопросы: как Москва? Где готовится наступление? Что такая за «катюша» будто бы появилась на фронтах? Как она бьёт? Спрашивали даже о том, какая там, за линией фронта, стоит погода, как будто на свободной земле даже климат должен быть иным, чем здесь, на оккупированной территории.
Штурман был многоопытный парень, не раз приводивший самолёт на такие вот тайные лесные партизанские аэродромы. Недаром он помедлил выбираться из машины, предоставив партизанам израсходовать самые бурные взрывы радости на менее опытного в этих делах лётчика. Штурман стоял среди галдящих людей, большой, косолапый в своём меховом реглане и собачьих унтах. В ответ на вопросы он только улыбался пошире и говорил неизменно: «Хорошо, порядок полный». Именно благодаря этой лаконичности ответов казался он партизанам, истосковавшимся по хорошим новостям, особенно симпатичным и чрезвычайно осведомлённым человеком.
Между тем лётчик вслед за казённым пакетом передал Рудакову толстый, тщательно заклеенный да ещё перевязанный ниткой конверт, надписанный почерком его жены. Командир схватил письмо и, обернувшись к костру, стал было его вскрывать, но, должно быть пересилив себя, сунул поглубже в карман и начал расспрашивать лётчика о доставленных грузах. Через минуту в зеве люка показались тяжёлые ящики и пухлые тюки с газетами. Руки, тянувшиеся из тьмы, принимали их осторожно и нежно, тихо опускали на землю, как будто в ящиках этих были не сталь и взрывчатка, а тонкий хрусталь или фарфор.
С опушки уже вели и несли раненых. Выяснилось, что самолёт за один рейс может взять только шестерых. Раненых же было семеро да один тифозный – знатный колхозник Бахарев, недавно пришедший в отряд. Девятой должна была лететь Муся. Девушка стояла понурив голову, не принимая участия в общей суёте и ликовании. У ног её рядом с рюкзаком лежал тщательно перевязанный и засургученный мешок. Возле девушки, не отрывая от неё взгляда, стоял Николай; он точно старался навсегда запечатлеть её лицо, бледное даже при красном свете костра.
Мусе казалось, что она слышит, как у неё на руке постукивают часы. До отлёта оставались минуты, и эти минуты неудержимо таяли. Вдруг подошёл недовольный, озабоченный Рудаков и сказал, что для приёма ценностей со второй, военной, вооружённой машиной вылетел специальный человек и Мусе придётся обязательно ждать его прибытия. Юноша и девушка так этому обрадовались, что командир даже рассердился.
– Ветер у вас в голове! – с досадой сказал он.
Муся и Николай улыбались. Так дороги были эти лишние минуты, которые им предстояло провести вместе.
25
Самолёт улетел.
Все бросились к тюкам с газетами. Вмиг верёвки были разрезаны. Листы бумаги, отсвечивающие от костров, как лепестки гигантских огненных цветов, раскрылись на темной поляне. Газеты читали, щупали, передавали друг другу. На даты никто не обращал внимания. Из статей старались вычитать не только то, что в них было написано, но и то, что, как казалось, могло быть между строк. В каждой военной корреспонденции искали намёка на готовящееся контрнаступление.
Чтобы немного самой успокоиться, Муся начала было читать вслух «Правду» старикам. Но из этого ничего не вышло. Каждому захотелось заглянуть в родную газету, девушку затолкали, и читать стало невозможно.
Подошёл Рудаков и отвёл Мусю в сторону. Конфузясь, смущённым тоном, какой у него странно было и предполагать, он попросил:
– У меня к тебе, Волкова, есть большая просьба, личного, так сказать, характера… Видишь ли, у меня там… – он махнул рукой по направлению, куда ушёл самолёт, – там семья: жёнка, ребята. Вот пишет: хорошо живём, не волнуйся и прочее. Успокаивает. А я чувствую, что-то их там жмёт, туго им… Понимаешь?..
Девушка удивлённо смотрела на командира. Ну чего он смущается? Чудак! Разве он не заслуживает, чтобы о его семье как следует позаботились?
– Жёнка пишет, – продолжал Рудаков, – что хранит до встречи мою новую шубу и какие-то там ещё вещички, чтобы, видишь ли, сразу после победы я мог переодеться в штатское и почувствовать себя вполне дома. Как это тебе нравится?.. Я тебя очень прошу, Волкова, они живут сейчас в… – Он назвал город, где временно обосновался областной центр. – Тебе там все равно придётся быть. Зайди к ним, подбодри. И убеди её, чудачку, чтобы она все моё продала, сменяла… Бережёт! Ой, и народ эти жены!
Должно быть, оттого, что Рудаков всегда так тщательно прятал от окружающих своё личное, было особенно странно увидеть его в роли заботливого мужа, любящего отца.
– Я пойду в обком и прямо скажу. Не беспокойтесь, уж я добьюсь, чтобы им все дали, что нужно.
– Нет, нет, Волкова! Запрещаю, слышишь? Ты, наверное, не представляешь, как сейчас живёт страна. Категоричёски запрещаю! Скажи ей – пусть все продаёт, ничего, кроме здоровья, не жалеет. Здоровье – самое важное. Ай, чудачка, чудачка!.. И ещё прошу тебя, Волкова, когда будешь с ней говорить, никаких там страхов ей не рассказывай. Ни-ни! Она у меня немножко нервная. Скажи, что живу тут спокойно, ну как, скажем, на лесозаготовках. Немцы, мол, там, на фронте, наступают, им не до нас, а мы, мол, здесь наводим свои порядки. Дескать, вольный воздух, природа, на охоту ходим, грибы собираем… Ничего, ничего, не смущайся, она поверит! Ведь когда по-настоящему ждёшь, то веришь в то, о чем мечтаешь.
– Товарищ командир! Товарищ командир! – позвал голос начхоза.
Точно кто выключатель повернул: погас на лице Рудакова ласковый, нежный свет. Через минуту командир уже был у костра, холодным голосом отдавал распоряжения. Мусе даже подумалось, не ослышалась ли она, Рудаков ли минуту назад смущённо разговаривал с ней о своей далёкой семье.
Вокруг привезённых самолётом ящиков ходили, уже помирившиеся начхоз и Толя. Мальчик читал надписи: «Автоматы», «Патроны», «Тол», «М. мины», а начхоз составлял опись. Оба шумно восхищались щедростью Большой земли.
– Товарищ Железнов, эй, гляди-ка, «М. мины – магнитные! Два ящика!.. Вот затрещат теперь фрицы! – кричал Толя.
Николай и Муся, держа друг друга за руки, стояли в стороне от костров. Их уже не смущало, что кругом много людей. Они не думали ни о чем, кроме того, что скоро, через полчаса – час, снова послышится рёв мотора и они расстанутся надолго, может быть навсегда.
«Как только услышу самолёт, я его поцелую… слово даю, поцелую в губы!» – загадывала Муся. Николай думал о том же. Он убеждал себя быть мужественным, не терять попусту этих быстро пролетающих минут, но по мере того как минуты эти шли, он все более и более смущался, и его большие руки, бережно державшие тонкие и холодные Мусины пальцы, начали даже слегка дрожать.
Оба они с щедростью юности, не задумываясь, отдали бы по году своей жизни за каждую лишнюю минуту, которая отдалила бы час разлуки. Даже когда горизонт на юге вдруг засверкал красными сполохами и до аэродрома докатились глухие раскаты артиллерийских залпов, они не вдруг очнулись и не сразу заметили суету, поднявшуюся у костров.
– Товарищ Железнов, к командиру! – крикнул подбежавший Толя. Он тяжело дышал, голос его срывался.
Только тогда дошли до сознания Муси и Николая уже охватившая всех тревога, этот отдалённый гром, зарницы выстрелов и разрывов. Каратели наступают на район центральной базы! Эта мысль сразу вернула молодых людей на землю. Через мгновение оба бежали через поле к костру.
Рудаков был уже в седле. И конь и всадник казались в свете костра отлитыми из бронзы. Пожилой партизан из колхозников, исполнявший в отряде обязанности конюха и коновода, держал в поводу вторую подседланную лошадь.
– Где вы там пропадаете? Видите, что делается! Можно ожидать нападения на аэродром. Второй самолёт принимать опасно. Запретите ему посадку красной ракетой… Волкова, останетесь здесь при раненых за старшую. Ваш помощник – этот, как его… ну… Ёлка-Палка. Мешок закопать, автоматы и гранаты из привезённых обтереть и приготовить к раздаче. Всех, кто может носить оружие, – на охрану аэродрома. Ждите приказа… Железнов, на коня, за мной!
Рудаков пришпорил коня и сразу же скрылся во тьме. За ним на гнедом трофейном мерине затрусил Николай.
Глухой артиллерийский гром звучал все сильнее. У костра разбивали ящики. Новенькие советские автоматы, густо смазанные, обёрнутые в промасленную бумагу, вызвали всеобщее восхищение. Отдельно были упакованы тяжелые диски, заботливо заряженные ещё на Большой земле. Счастливый Толя, опытный в военных делах, помог начхозу и Мусе выставить на подходах к аэродрому засады. Два автомата девушка отнесла Чёрному и Бахареву, тоже оставшимся до следующего рейса. Схватив оружие, Мирко сразу приободрился, бережно обтёр рукавом остатки смазки, попробовал затвор. Глаза партизана загорелись.
– Видать, не судьба лететь нам с вами, сестричка, – сказал он. – Ну, не горюйте, может к лучшему. Эх, мы ещё поиграем вот в эти игрушки! – Он любовался новеньким автоматом.
Партизан живо сообразил, как заряжается новое, ещё не виданное в отряде советское оружие, и приладил диск.
– Вещь! Наверное, патронов на семьдесят… Пулемет!..
Муся присела возле Чёрного. С этим человеком было спокойней.
– Что ж вы, Мирко, с первым самолётом не улетели? Были бы сейчас на Большой земле, у своих.
– Мне без вас, сестричка, как машинисту без жезла, пути нет, – не то шутя, не то серьёзно ответил партизан.
Мусе опять стало неловко. Чёрные глаза Мирко сверкали совсем рядом. В свете догорающего костра были хорошо видны его осунувшееся лицо, тонкие вздрагивающие ноздри.
– Сыро стало. Давайте я вас прикрою… Раны-то не болят?
– А, что там раны! – Партизан, порывисто отвернувшись, стал смотреть на зарево разрывов вдали.
Девушка тоже смотрела в ту сторону. Она думала о Николае. Наверное, он уже на линии обороны, в бою, и, конечно, на самом опасном месте. И ей вспомнилось только что услышанное: «Вольный воздух, природа, грибы собираем, на охоту ходим…»
– Что там сейчас делается? – тоскливо прошептала она.
– В атаку, должно, фашист идёт, вот что. Ва-банк, все козыри на стол!
– А наши, бедные, как-то они сейчас там?
– «Бедные»! Скажет тоже!.. Это мы вот бедные: в такую минуту валяемся тут, как тыква на огороде… Эх, Маша, мне б ноги, я бы им сыграл на этой балалайке цыганскую! – Чёрный свистнул и потряс автоматом.
– Ой, что это? Мирко, милый, что?
Артиллерия уже умолкла, сполохи разрывов погасли, и вдруг по всему горизонту чётко осветились тёмные зубцы леса. Багровое неяркое зарево охватило полнеба. Оно росло, ширилось и наконец поднялось, казалось, до самых звёзд.
Озадаченные зрелищем внезапно возникшего, непонятного пожара, партизаны, остававшиеся на аэродроме, даже не заметили, как над ними пролетел самолёт. Его услышали, когда он пошёл уже на второй заход и пророкотал мотором над самой головой. Мягко хлопнула ракетница. Красная звёздочка плавно взмыла в небо и, тихо лопнув, неторопливой кометой стала падать вниз.
Муся со смешанным чувством страха и радости слушала, как медленно затихал вдали гул мотора. Уже близок был восход солнца. Нежный блеск молодой зари постепенно гасил зарево. Порывистый южный ветер уже доносил до аэродрома горький запах лесной гари. Муся закопала свой мешок под приметной курчавой сосной, где она простояла с Николаем почти всю ночь. Посыпав хвоей это место, девушка вернулась к Чёрному и Бахареву.
Оба были в полной боевой готовности. Лёжа за молодой сосенкой, с автоматами и запасными дисками, они наблюдали за заревом, постепенно терявшим в свете занимающегося утра зловещие краски.
Раненый и больной тихо переговаривались.
– Он нас из леса выжигает. Факт! Осилить не сумел – огнём, как клопов, выжечь хочет, – говорил Чёрный.
Старик Бахарев, с мокрыми волосами, с пылающим лицом, все ещё находившийся в состоянии полубреда, дико смотрел на седые курчавые дымы.
– Что только делает, что делает! – шептали его воспалённые, потрескавшиеся губы.
И вдруг, вскинув автомат, он приладился было стрелять, но Чёрный вышиб у него из рук оружие:
– Лежи, воин!
Он укрыл товарища одеялом и улыбнулся Мусе.
– Что же там происходит? – прошептала Девушка, глядя на облака дыма, уже начинавшего заволакивать молодое румяное солнце.
Все бросились к тюкам с газетами. Вмиг верёвки были разрезаны. Листы бумаги, отсвечивающие от костров, как лепестки гигантских огненных цветов, раскрылись на темной поляне. Газеты читали, щупали, передавали друг другу. На даты никто не обращал внимания. Из статей старались вычитать не только то, что в них было написано, но и то, что, как казалось, могло быть между строк. В каждой военной корреспонденции искали намёка на готовящееся контрнаступление.
Чтобы немного самой успокоиться, Муся начала было читать вслух «Правду» старикам. Но из этого ничего не вышло. Каждому захотелось заглянуть в родную газету, девушку затолкали, и читать стало невозможно.
Подошёл Рудаков и отвёл Мусю в сторону. Конфузясь, смущённым тоном, какой у него странно было и предполагать, он попросил:
– У меня к тебе, Волкова, есть большая просьба, личного, так сказать, характера… Видишь ли, у меня там… – он махнул рукой по направлению, куда ушёл самолёт, – там семья: жёнка, ребята. Вот пишет: хорошо живём, не волнуйся и прочее. Успокаивает. А я чувствую, что-то их там жмёт, туго им… Понимаешь?..
Девушка удивлённо смотрела на командира. Ну чего он смущается? Чудак! Разве он не заслуживает, чтобы о его семье как следует позаботились?
– Жёнка пишет, – продолжал Рудаков, – что хранит до встречи мою новую шубу и какие-то там ещё вещички, чтобы, видишь ли, сразу после победы я мог переодеться в штатское и почувствовать себя вполне дома. Как это тебе нравится?.. Я тебя очень прошу, Волкова, они живут сейчас в… – Он назвал город, где временно обосновался областной центр. – Тебе там все равно придётся быть. Зайди к ним, подбодри. И убеди её, чудачку, чтобы она все моё продала, сменяла… Бережёт! Ой, и народ эти жены!
Должно быть, оттого, что Рудаков всегда так тщательно прятал от окружающих своё личное, было особенно странно увидеть его в роли заботливого мужа, любящего отца.
– Я пойду в обком и прямо скажу. Не беспокойтесь, уж я добьюсь, чтобы им все дали, что нужно.
– Нет, нет, Волкова! Запрещаю, слышишь? Ты, наверное, не представляешь, как сейчас живёт страна. Категоричёски запрещаю! Скажи ей – пусть все продаёт, ничего, кроме здоровья, не жалеет. Здоровье – самое важное. Ай, чудачка, чудачка!.. И ещё прошу тебя, Волкова, когда будешь с ней говорить, никаких там страхов ей не рассказывай. Ни-ни! Она у меня немножко нервная. Скажи, что живу тут спокойно, ну как, скажем, на лесозаготовках. Немцы, мол, там, на фронте, наступают, им не до нас, а мы, мол, здесь наводим свои порядки. Дескать, вольный воздух, природа, на охоту ходим, грибы собираем… Ничего, ничего, не смущайся, она поверит! Ведь когда по-настоящему ждёшь, то веришь в то, о чем мечтаешь.
– Товарищ командир! Товарищ командир! – позвал голос начхоза.
Точно кто выключатель повернул: погас на лице Рудакова ласковый, нежный свет. Через минуту командир уже был у костра, холодным голосом отдавал распоряжения. Мусе даже подумалось, не ослышалась ли она, Рудаков ли минуту назад смущённо разговаривал с ней о своей далёкой семье.
Вокруг привезённых самолётом ящиков ходили, уже помирившиеся начхоз и Толя. Мальчик читал надписи: «Автоматы», «Патроны», «Тол», «М. мины», а начхоз составлял опись. Оба шумно восхищались щедростью Большой земли.
– Товарищ Железнов, эй, гляди-ка, «М. мины – магнитные! Два ящика!.. Вот затрещат теперь фрицы! – кричал Толя.
Николай и Муся, держа друг друга за руки, стояли в стороне от костров. Их уже не смущало, что кругом много людей. Они не думали ни о чем, кроме того, что скоро, через полчаса – час, снова послышится рёв мотора и они расстанутся надолго, может быть навсегда.
«Как только услышу самолёт, я его поцелую… слово даю, поцелую в губы!» – загадывала Муся. Николай думал о том же. Он убеждал себя быть мужественным, не терять попусту этих быстро пролетающих минут, но по мере того как минуты эти шли, он все более и более смущался, и его большие руки, бережно державшие тонкие и холодные Мусины пальцы, начали даже слегка дрожать.
Оба они с щедростью юности, не задумываясь, отдали бы по году своей жизни за каждую лишнюю минуту, которая отдалила бы час разлуки. Даже когда горизонт на юге вдруг засверкал красными сполохами и до аэродрома докатились глухие раскаты артиллерийских залпов, они не вдруг очнулись и не сразу заметили суету, поднявшуюся у костров.
– Товарищ Железнов, к командиру! – крикнул подбежавший Толя. Он тяжело дышал, голос его срывался.
Только тогда дошли до сознания Муси и Николая уже охватившая всех тревога, этот отдалённый гром, зарницы выстрелов и разрывов. Каратели наступают на район центральной базы! Эта мысль сразу вернула молодых людей на землю. Через мгновение оба бежали через поле к костру.
Рудаков был уже в седле. И конь и всадник казались в свете костра отлитыми из бронзы. Пожилой партизан из колхозников, исполнявший в отряде обязанности конюха и коновода, держал в поводу вторую подседланную лошадь.
– Где вы там пропадаете? Видите, что делается! Можно ожидать нападения на аэродром. Второй самолёт принимать опасно. Запретите ему посадку красной ракетой… Волкова, останетесь здесь при раненых за старшую. Ваш помощник – этот, как его… ну… Ёлка-Палка. Мешок закопать, автоматы и гранаты из привезённых обтереть и приготовить к раздаче. Всех, кто может носить оружие, – на охрану аэродрома. Ждите приказа… Железнов, на коня, за мной!
Рудаков пришпорил коня и сразу же скрылся во тьме. За ним на гнедом трофейном мерине затрусил Николай.
Глухой артиллерийский гром звучал все сильнее. У костра разбивали ящики. Новенькие советские автоматы, густо смазанные, обёрнутые в промасленную бумагу, вызвали всеобщее восхищение. Отдельно были упакованы тяжелые диски, заботливо заряженные ещё на Большой земле. Счастливый Толя, опытный в военных делах, помог начхозу и Мусе выставить на подходах к аэродрому засады. Два автомата девушка отнесла Чёрному и Бахареву, тоже оставшимся до следующего рейса. Схватив оружие, Мирко сразу приободрился, бережно обтёр рукавом остатки смазки, попробовал затвор. Глаза партизана загорелись.
– Видать, не судьба лететь нам с вами, сестричка, – сказал он. – Ну, не горюйте, может к лучшему. Эх, мы ещё поиграем вот в эти игрушки! – Он любовался новеньким автоматом.
Партизан живо сообразил, как заряжается новое, ещё не виданное в отряде советское оружие, и приладил диск.
– Вещь! Наверное, патронов на семьдесят… Пулемет!..
Муся присела возле Чёрного. С этим человеком было спокойней.
– Что ж вы, Мирко, с первым самолётом не улетели? Были бы сейчас на Большой земле, у своих.
– Мне без вас, сестричка, как машинисту без жезла, пути нет, – не то шутя, не то серьёзно ответил партизан.
Мусе опять стало неловко. Чёрные глаза Мирко сверкали совсем рядом. В свете догорающего костра были хорошо видны его осунувшееся лицо, тонкие вздрагивающие ноздри.
– Сыро стало. Давайте я вас прикрою… Раны-то не болят?
– А, что там раны! – Партизан, порывисто отвернувшись, стал смотреть на зарево разрывов вдали.
Девушка тоже смотрела в ту сторону. Она думала о Николае. Наверное, он уже на линии обороны, в бою, и, конечно, на самом опасном месте. И ей вспомнилось только что услышанное: «Вольный воздух, природа, грибы собираем, на охоту ходим…»
– Что там сейчас делается? – тоскливо прошептала она.
– В атаку, должно, фашист идёт, вот что. Ва-банк, все козыри на стол!
– А наши, бедные, как-то они сейчас там?
– «Бедные»! Скажет тоже!.. Это мы вот бедные: в такую минуту валяемся тут, как тыква на огороде… Эх, Маша, мне б ноги, я бы им сыграл на этой балалайке цыганскую! – Чёрный свистнул и потряс автоматом.
– Ой, что это? Мирко, милый, что?
Артиллерия уже умолкла, сполохи разрывов погасли, и вдруг по всему горизонту чётко осветились тёмные зубцы леса. Багровое неяркое зарево охватило полнеба. Оно росло, ширилось и наконец поднялось, казалось, до самых звёзд.
Озадаченные зрелищем внезапно возникшего, непонятного пожара, партизаны, остававшиеся на аэродроме, даже не заметили, как над ними пролетел самолёт. Его услышали, когда он пошёл уже на второй заход и пророкотал мотором над самой головой. Мягко хлопнула ракетница. Красная звёздочка плавно взмыла в небо и, тихо лопнув, неторопливой кометой стала падать вниз.
Муся со смешанным чувством страха и радости слушала, как медленно затихал вдали гул мотора. Уже близок был восход солнца. Нежный блеск молодой зари постепенно гасил зарево. Порывистый южный ветер уже доносил до аэродрома горький запах лесной гари. Муся закопала свой мешок под приметной курчавой сосной, где она простояла с Николаем почти всю ночь. Посыпав хвоей это место, девушка вернулась к Чёрному и Бахареву.
Оба были в полной боевой готовности. Лёжа за молодой сосенкой, с автоматами и запасными дисками, они наблюдали за заревом, постепенно терявшим в свете занимающегося утра зловещие краски.
Раненый и больной тихо переговаривались.
– Он нас из леса выжигает. Факт! Осилить не сумел – огнём, как клопов, выжечь хочет, – говорил Чёрный.
Старик Бахарев, с мокрыми волосами, с пылающим лицом, все ещё находившийся в состоянии полубреда, дико смотрел на седые курчавые дымы.
– Что только делает, что делает! – шептали его воспалённые, потрескавшиеся губы.
И вдруг, вскинув автомат, он приладился было стрелять, но Чёрный вышиб у него из рук оружие:
– Лежи, воин!
Он укрыл товарища одеялом и улыбнулся Мусе.
– Что же там происходит? – прошептала Девушка, глядя на облака дыма, уже начинавшего заволакивать молодое румяное солнце.
26
Отстав от Рудакова на первом же километре, Николай, весь мокрый от пота, на таком же мокром, взмыленном коне добрался до лагеря, когда артиллерийская канонада стихла.
Чуть брезжил розовый рассвет. И хотя туман был ещё густ и деревья вырисовывались в нем нечётко, точно отраженные в мутной воде, партизан сразу понял, что неприятельские пушки били не наобум, что удар их был нацелен на центральную базу.
То там, то тут дорогу преграждали поваленные сосны. Под ногами коня неожиданно возникали свежие песчаные ямы с тёмными, ещё не обдутыми краями. Меж деревьев тянуло противной гарью, как будто там жгли гребёнку.
Не обращая внимания на понуканья неумелого всадника, конь шёл неторопливо, осторожно. Вдруг он заржал и шарахнулся в сторону: у дороги лежал труп партизана, должно быть часового.
В лагере было безлюдно. Партизаны, по-видимому, все дрались на укреплениях. С той стороны глухо доносились частый треск ружейной перестрелки и упрямые пулемётные очереди. У штабной землянки, волоча по земле поводья, щипал траву непривязанный конь Рудакова. Адъютанта в тамбуре не оказалось. Спросив: «Можно?» и не дождавшись ответа, Николай шагнул внутрь землянки.
Здесь все было сдвинуто со своих мест. Подле входа лежали упакованные тюки. У стала склонялись над картой Рудаков, Карпов и ещё двое командиров. Рудаков называл окрестные деревни, а Карпов, глядя на карту, мрачным голосом отвечал: «Занята… занята… занята…» Командир на миг задумывался, тёр пальцем щётку медных усов, снова наклонялся к карте. В уголке на соломе, укутанная в командирскую, подбитую мехом кожанку, сладко посапывая, спала Юлочка.
Николай не успел доложить о своём прибытии. Вслед за ним в землянку, громко топоча по ступенькам, спустились два партизана, чёрные, опалённые, без шапок; одёжда на них во многих местах была прожжена.
– Огонь! Огонь идёт! – прохрипел один, опираясь рукой о стену.
– Горим! – сквозь одышку выкрикнул другой. – Жгут!
Рудаков оторвался от карты. Щуплый, подтянутый, он поднял на вошедших холодные, усталые глаза и вдруг грозно крикнул:
– Как стоите? Доложить по форме!
Партизан вздрогнул точно от удара. Не сразу отделившись от стены, он опустил руки по швам.
– Горим, кругом все горит, – выговорил он точно во сне.
– Смирно! Доложить по порядку!
Словно окончательно придя в себя, партизан вытянулся и глухим, срывающимся голосом, но уже связно рассказал о новой опасности, нависшей над лагерем. Передовые посты, сидя в засадах на внешнем кольце, благополучно, без особых потерь переждали в стрелковых ячейках артиллерийский обстрел. Партизаны приготовились уже отражать атаку, как вдруг заметили, что кругом, спереди, сзади – сразу во многих местах вспыхнул странный, красноватый огонь. Было похоже, что по непонятным причинам вдруг запылала сама развороченная снарядами земля. Потом дружно, с воем и треском занялся мелкий сосняк, и раздуваемый резким ветром пожар, все больше и больше разгораясь, огненным валом двинулся на лагерь.
Рудаков оттолкнул говорившего и в два прыжка выскочил из землянки. В лесу ещё стоял прохладный туман рассвета, но весь он, точно кровью, был пропитан темно-багровыми отсветами. Густое зловещее зарево нависало над верхушками сосен.
– Ясно, – тихо и очень спокойно, как будто решив про себя трудную задачу, сказал командир. – Вот они, таинственные шарики. – С минуту он задумчиво тёр пальцами жёсткую щетину усов. – Карту!
…В лагерь со всех сторон стали стекаться партизаны. Испуганные новым, неизвестным оружием, применённым против них врагом, опалённые, в тлеющей одежде, они, зажимая мокрыми тряпками ожоги на лице, что-то кричали друг другу о товарищах, погибших в огне, вытаскивали из землянок свои вещевые мешки, баульчики, цинковые ящики с патронами.
Среди деревьев показалась шумная толпа. Увеличиваясь на ходу, она валила к штабной землянке. Искоса поглядывая на приближающихся партизан, Рудаков с подчеркнутой неторопливостью принялся закуривать. Он долго обминал пальцами табак, продувал мундштук папиросы, пока передние, крича и размахивая винтовками, не поравнялись с ним.
Командира окружили. Он сунул папиросу в рот, полез за спичками. В толпе возбуждённых, гомонящих людей он походил на камень, стоящий среди бурного потока.
– Горит же, кругом горит!
Сзади кто-то зло выкрикнул:
– Папироски раскуривает!.. Эх, мать честная! С таким сгоришь заживо…
Рудаков спокойно смотрел в лица наседавших на него людей, и те невольно опускали глаза под его твёрдым, холодным взглядом. Все это были новички, вступившие в отряд недавно: колхозники, ушедшие из оккупированных сел; «окруженцы», долго бродившие по лесам, пленные, бежавшие из-под конвоя. Эти люди неплохо сражались в бою, но новое, неизвестное средство нападения, применённое врагом, эта страшная стена огня, которую ветер гнал на лагерь, испугала их. «Что им сказать? Как успокоить этих людей, не закалённых в партизанских боях, ещё не изживших в себе страха перед немцами?» – думал Рудаков, с виду совершенно спокойно и даже с удовольствием куря папиросу.
Как на грех, в толпе не было видно ни одного из железнодорожников, каждого из которых командир знал, как самого себя.
– Товарищ командир, после докуришь, давай выводи народ из огня.
– Ему что, он спасётся… У него вон конь в запасе…
Толпа шевельнулась, загудела. Николай, Карпов, адъютант плотнее стали вокруг командира, но этим они будто бензину в костёр плеснули.
– Чего загораживаете? От огня вон не загородишь…
Чья-то рука схватила Рудакова за плечо. Командир обернулся. Точно удивившись, взглянул на эту вцепившуюся в него руку, поднял глаза на тощего небритого солдатика в рваной, без хлястика шинелишке, в пилотке без звезды, надвинутой на самые уши, и спросил не очень громко, но так, что услышали даже и те, что шумели сзади:
Чуть брезжил розовый рассвет. И хотя туман был ещё густ и деревья вырисовывались в нем нечётко, точно отраженные в мутной воде, партизан сразу понял, что неприятельские пушки били не наобум, что удар их был нацелен на центральную базу.
То там, то тут дорогу преграждали поваленные сосны. Под ногами коня неожиданно возникали свежие песчаные ямы с тёмными, ещё не обдутыми краями. Меж деревьев тянуло противной гарью, как будто там жгли гребёнку.
Не обращая внимания на понуканья неумелого всадника, конь шёл неторопливо, осторожно. Вдруг он заржал и шарахнулся в сторону: у дороги лежал труп партизана, должно быть часового.
В лагере было безлюдно. Партизаны, по-видимому, все дрались на укреплениях. С той стороны глухо доносились частый треск ружейной перестрелки и упрямые пулемётные очереди. У штабной землянки, волоча по земле поводья, щипал траву непривязанный конь Рудакова. Адъютанта в тамбуре не оказалось. Спросив: «Можно?» и не дождавшись ответа, Николай шагнул внутрь землянки.
Здесь все было сдвинуто со своих мест. Подле входа лежали упакованные тюки. У стала склонялись над картой Рудаков, Карпов и ещё двое командиров. Рудаков называл окрестные деревни, а Карпов, глядя на карту, мрачным голосом отвечал: «Занята… занята… занята…» Командир на миг задумывался, тёр пальцем щётку медных усов, снова наклонялся к карте. В уголке на соломе, укутанная в командирскую, подбитую мехом кожанку, сладко посапывая, спала Юлочка.
Николай не успел доложить о своём прибытии. Вслед за ним в землянку, громко топоча по ступенькам, спустились два партизана, чёрные, опалённые, без шапок; одёжда на них во многих местах была прожжена.
– Огонь! Огонь идёт! – прохрипел один, опираясь рукой о стену.
– Горим! – сквозь одышку выкрикнул другой. – Жгут!
Рудаков оторвался от карты. Щуплый, подтянутый, он поднял на вошедших холодные, усталые глаза и вдруг грозно крикнул:
– Как стоите? Доложить по форме!
Партизан вздрогнул точно от удара. Не сразу отделившись от стены, он опустил руки по швам.
– Горим, кругом все горит, – выговорил он точно во сне.
– Смирно! Доложить по порядку!
Словно окончательно придя в себя, партизан вытянулся и глухим, срывающимся голосом, но уже связно рассказал о новой опасности, нависшей над лагерем. Передовые посты, сидя в засадах на внешнем кольце, благополучно, без особых потерь переждали в стрелковых ячейках артиллерийский обстрел. Партизаны приготовились уже отражать атаку, как вдруг заметили, что кругом, спереди, сзади – сразу во многих местах вспыхнул странный, красноватый огонь. Было похоже, что по непонятным причинам вдруг запылала сама развороченная снарядами земля. Потом дружно, с воем и треском занялся мелкий сосняк, и раздуваемый резким ветром пожар, все больше и больше разгораясь, огненным валом двинулся на лагерь.
Рудаков оттолкнул говорившего и в два прыжка выскочил из землянки. В лесу ещё стоял прохладный туман рассвета, но весь он, точно кровью, был пропитан темно-багровыми отсветами. Густое зловещее зарево нависало над верхушками сосен.
– Ясно, – тихо и очень спокойно, как будто решив про себя трудную задачу, сказал командир. – Вот они, таинственные шарики. – С минуту он задумчиво тёр пальцами жёсткую щетину усов. – Карту!
…В лагерь со всех сторон стали стекаться партизаны. Испуганные новым, неизвестным оружием, применённым против них врагом, опалённые, в тлеющей одежде, они, зажимая мокрыми тряпками ожоги на лице, что-то кричали друг другу о товарищах, погибших в огне, вытаскивали из землянок свои вещевые мешки, баульчики, цинковые ящики с патронами.
Среди деревьев показалась шумная толпа. Увеличиваясь на ходу, она валила к штабной землянке. Искоса поглядывая на приближающихся партизан, Рудаков с подчеркнутой неторопливостью принялся закуривать. Он долго обминал пальцами табак, продувал мундштук папиросы, пока передние, крича и размахивая винтовками, не поравнялись с ним.
Командира окружили. Он сунул папиросу в рот, полез за спичками. В толпе возбуждённых, гомонящих людей он походил на камень, стоящий среди бурного потока.
– Горит же, кругом горит!
Сзади кто-то зло выкрикнул:
– Папироски раскуривает!.. Эх, мать честная! С таким сгоришь заживо…
Рудаков спокойно смотрел в лица наседавших на него людей, и те невольно опускали глаза под его твёрдым, холодным взглядом. Все это были новички, вступившие в отряд недавно: колхозники, ушедшие из оккупированных сел; «окруженцы», долго бродившие по лесам, пленные, бежавшие из-под конвоя. Эти люди неплохо сражались в бою, но новое, неизвестное средство нападения, применённое врагом, эта страшная стена огня, которую ветер гнал на лагерь, испугала их. «Что им сказать? Как успокоить этих людей, не закалённых в партизанских боях, ещё не изживших в себе страха перед немцами?» – думал Рудаков, с виду совершенно спокойно и даже с удовольствием куря папиросу.
Как на грех, в толпе не было видно ни одного из железнодорожников, каждого из которых командир знал, как самого себя.
– Товарищ командир, после докуришь, давай выводи народ из огня.
– Ему что, он спасётся… У него вон конь в запасе…
Толпа шевельнулась, загудела. Николай, Карпов, адъютант плотнее стали вокруг командира, но этим они будто бензину в костёр плеснули.
– Чего загораживаете? От огня вон не загородишь…
Чья-то рука схватила Рудакова за плечо. Командир обернулся. Точно удивившись, взглянул на эту вцепившуюся в него руку, поднял глаза на тощего небритого солдатика в рваной, без хлястика шинелишке, в пилотке без звезды, надвинутой на самые уши, и спросил не очень громко, но так, что услышали даже и те, что шумели сзади: