Страница:
– Очнулась?
Николай радостно вздрогнул и крепче прижал её к себе.
Подгоняемый и раздуваемый ветром, огонь словно катился по вершинам деревьев, переползая и перепрыгивая с одного на другое. Ели загорались, как свечи, сосны вспыхивали с рёвом, точно смоляные факелы. Пламя медленно стекало по ветвям, по коре сверху вниз. Что-то первобытное, неотвратимое, перед чем человек чувствует себя бессильным, было в этой наступающей стене огня. Два каких-то рыжих зверя выскочили из кустов, наткнулись на партизан и скрылись в чаще леса.
– Бегом! – хрипло крикнул Николай и бросился за ними следом.
Только этот большой и сильный человек мог так легко нести Myсю, прыгая через кочки, как лось продираясь сквозь кусты. Страх вместе с дымом и рёвом пламени остался позади. С Николаем ничего не страшно. Чтобы удобнее и легче было ему её нести, Муся обхватила его шею, прижалась к нему. Ветки стегали её по спине, цеплялись за одежду, будто хватали и пытались задержать. Дым понемногу редел, дышать становилось легче.
Вдруг Толя, бежавший впереди, остановился с таким видом, точно его что-то ударило по голове.
– Мешок… – едва слышно прошептал маленький партизан. – Я забыл мешок.
– Где? – спросил Николай.
И Муся почувствовала, как он весь вздрогнул.
– Там, где сейчас стояли.
Мгновение все трое со страхом смотрели, как вдали, настигая их, прыгает по вершинам деревьев пламя. Пожар ещё шёл верхом.
– Спасай её! – крикнул Толя.
Он резким движением надвинул фуражку на уши и кинулся обратно, туда, где в кипении сизого дыма пламя медленно, как расплавленная смола, стекало вниз по коре высоких сосен.
– Бегите! – донёсся голос маленького партизана из дымной мглы, в которой он сразу точно растворился. И снова, уже издали, донеслось: – Бегите! Слышите! Я догоню-ю-ю!
Николай хотел было броситься вслед за ним но Муся… Как быть с ней? Ведь ей же одной не двинуться с места. Но колебался он только мгновение.
Ещё крепче прижав к себе девушку, Николай во весь дух кинулся прочь от быстро надвигающегося лесного пожара.
Даже не замечая тяжести ноши, не чувствуя, как висевший за плечами автомат бьёт его по спине, партизан нёсся через кочки и пни туда, куда устремлялись зверьё и птицы.
Муся замерла. Она видела, как по пятам с глухим, угрожающим рёвом движется огненный фронт. Иногда под ударами ветра пламя делало по вершинам деревьев скачок и настигало их. Огненные костры, занимаясь над головой, осыпали их шелестящими тучами горевшей хвои. Муся крепче прижималась к сильному плечу. Иногда огонь как бы в раздумье останавливался перед какой-нибудь лесной полянкой. Густой вал дыма оставался позади. Николай переводил дух. Тогда мысль девушки устремлялась назад, к маленькому вихрастому человеку, что так отважно бросился в дым и пламя. Все существо её рвалось к нему на помощь. Если бы были силы!
Горящие с рёвом вершины деревьев, силуэты несущихся зверей – все это походило на кошмар, в котором что-то необъяснимо страшное настигает вас из тьмы. И с той же непоследовательностью, какая бывает в кошмаре, перед беглецами разом открылась болотистая низина, а за ней – ровная гладь озера с небольшим островом, накрытым пестрой шапкой тронутого осенью лиственного леска, опушённого по краям ярко-зелёным кудрявым тальником. С озера пахнуло влажной прохладой.
Николай дышал, как загнанная лошадь. Сердце точно увесистым кулаком колотило в грудную клетку. Он еле стоял. Земля под ним покачивалась. И все: зеленоватое равнодушное небо, яркая зелень кустов, холодная гладь чистой воды – плыло в красноватых кругах.
А пламя лесного пожара, кутаясь в бурно клубящиеся облака дыма, уже подступало к озеру. Оно уже трещало и жадно подвывало в кустах опушки; синевато курясь, бежало по высохшему мху кочек. Судорожно поводя ветвями, начинал тлеть серый ольшаник. Возле Николая, дрожа тонким мускулистым телом, стоял дикий козёл. Осмотревшись, он сделал пружинистый скачок и ринулся вниз, в камыш, увлекая за собой двух самок, вырвавшихся из-за кустов. Николай бросился за ними. Стены камыша обступили его, под ногами зачавкала вода. Партизан продолжал двигаться по проложенному зверьём пути, пока камыш не расступился и ноги не ощутили твёрдую почву. Отсюда начиналась острая и узкая песчаная коса. Рассекая озеро, она тянулась к острову, отделённому от неё лишь небольшой протокой. Дикие козы уже переплыли протоку и, вырвавшись на пляжик, кинулись в заросли тальника.
Двигаясь по их следу, Николай думал лишь о том, чтобы не споткнуться, не уронить Мусю, теперь казавшуюся ему необычайно тяжёлой. Он плохо различал, что происходит вокруг.
Но Муся, которую чистый и влажный озёрный воздух окончательно привёл в себя, видела, как в прибрежных камышах металось зверьё, согнанное сюда лесным пожаром, видела, как на берег, вывалив языки и поджав хвосты, выскочило несколько волков, которых она приняла сначала за собак-овчарок. Тяжело поводя вспотевшими боками, волки принялись было совсем по-собачьи лакать воду, но самый крупный из них бросился к косе и увлёк за собой остальных.
Волки обогнали Николая, но страха Муся не почувствовала. Было лишь удивление. Не испугалась она и тогда, когда, тяжело дыша, с астматическими хрипами, пронёсся по кромке косы огромный чёрный кабан, косивший на людей маленьким, злым, заросшим жёсткой шерстью глазом.
Но вот наконец и остров, кусты. Зелёный тальник больно хлещет по лицу. Николай делает несколько нетвёрдых шагов и, вдруг покачнувшись, начинает оседать. Последним усилием он опустил Мусю на траву и сам свалился тут же. Рука его никак не может найти и расстегнуть пуговицы гимнастёрки.
Муся расстегнула партизану ворот и вскочила, чтобы сбегать за водой, но тут же со стоном опустилась на землю. Жгучая боль в колене или чуть выше его пронзила её. Девушка посмотрела на свою левую ногу и с удивлением увидела, что стёганная ватой штанина вся почернела и заскорузла. Что-то скверное случилось с ногой. Девушка беспомощно огляделась. Полное безлюдье. Пожар уже подступил к озеру. Густо чадя, пылают на берегу серые заросли ольшаника. Горящие ветки, подброшенные пожаром высоко в воздух, падают и с шипеньем гаснут в воде. Головы спасающихся от огня зверей то там, то тут бороздят холодную гладь.
Николай пошевелился, начал дышать ровней.
– Ёлка там… Стрельни… Посигналь ему! – с трудом говорит он Мусе, не поднимая головы.
Но в это время где-то недалеко слышится короткая очередь. Муся и Николай замирают. Вдруг с шумом раздвигаются кусты тальника, из яркой зелени появляется чёрное, лоснящееся лицо маленького партизана. В руках у него автомат.
– Ух, и кабанище здесь! Здоровенный – ужас!
Толя с облегчением сбросил на траву тяжёлый мешок. Приподнявшись с земли, Николай пощупал кожух его автомата. Он был ещё тёплый.
– В кого стрелял?
– В кабана. Целую очередь ему в спину врезал – он хоть бы что! Ушёл…
С мальчишеским бахвальством, пренебрежительно пнув ногой спасённый мешок, Толя устало докладывает:
– Еле нашёл его в дыму. Вот грузный, черт! Там что в печке, верь слову… Заяц на меня налетел, чуть с ног не сбил… Ой-ой-ой!
Толя вдруг вскочил и с воплями страха и боли начал бить себя по бёдрам, точно стараясь стряхнуть ядовитых, опасных насекомых. Потом он сорвался, бросился вниз под берег, и тут же послышался судорожный плеск воды. Вернулся он несколько смущённый.
– Вот черт! От пожара убег и чуть здесь не зажарился. Вдруг как меня куснёт… Ай-яй-яй… насквозь прожгло… – Он с сожалением рассматривал две большие дыры, прогоревшие на стёганых шароварах. – А ведь мне вчера Кащей Бессмертный со склада совсем новенькие выдал… Штаны-то какие были!
Толя чуть не плакал. Его искреннее горе после только что пережитых опасностей и бед было так комично, что на чёрное от копоти лицо Муси помимо воли выползла улыбка.
Несколько минут все трое сидели молча, наслаждаясь свежим воздухом, неподвижностью, тишиной. В самой этой тишине было нечто гипнотизирующее, успокаивающее, бесконечно дорогое всем троим. Долго никто не смел нарушить тишину.
Николай вдруг спохватился:
– Муся, а как нога?
– Очень болит, очень… Что с ней?
– Ёлки-палки, что… Вы же в торфяной карьер ссыпались. Там машина какая-то стояла вроде плуга. Об эту машину как треснулись… Вот что…
Николай стал перед девушкой на колени, осторожно приподнял и ощупал её левую ногу.
– Кость не размозжило? – тихо спросил Толя.
– Как будто цела. Бинт есть?
– А то нет! У меня все есть…
Пока Толя, вымыв предварительно в озере руки, разорвал ниткой пропитанную парафином бумагу индивидуального пакета, Николай острым штурмовым ножом вспорол штанину. Сбегали за водой, смыли запёкшуюся кровь. Коленка посинела и распухла, но сгибалась. Чашечка, невидимому, осталась цела. Рана выше колена была небольшая, но, видимо, задела какой-то сосуд. Кровь ещё бежала тугим пульсирующим родничком.
Толя и здесь оказался молодцом. Пока Николай плескал из пузырька прямо в рану дезинфицирующую жидкость, мальчик намочил полотенце, сделал из него плотный жгут и перехватил им ногу повыше раны. Жгут был наложён так ловко, что родничок крови перестал биться и постепенно иссяк.
– Видал медицину? – хвастливо произнёс маленький партизан, довольно потирая руки.
Николай осторожно приподнял раненую ногу девушки и, положив её себе на колено, стал туго бинтовать. Муся застонала. Николай испуганно отдёрнул руки.
– Ничего, ничего, бинтуй.
В серых глазах девушки испуг сменился тихой радостью. Слабой рукой она прикоснулась к путаным волосам Толи и прошептала:
– Милые, милые вы мои!
Затем взгляд девушки остановился на лице Николая, закопчённом, пятнистом от сажи и ожогов. Опалённые брови и ресницы белели на нем, как пух. Уловив этот взгляд, партизан почувствовал вдруг, что ему неловко оттого, что он держит у себя на колене стройную, мускулистую ногу девушки. Руки, обёртывавшие ногу бинтом, задрожали. Муся, мгновение назад не ощущавшая ничего, кроме благодарности к двум своим друзьям, тоже вдруг застыдилась, покраснела и, скрипнув от боли зубами, сняла раненую ногу с колена Николая. Скаточка не размотанного бинта вывалилась у него из рук и, разматываясь, упала на траву.
– Тоже мне санитар! – пренебрежительно фыркнул Толя и, ловко действуя своими худенькими, непропорционально длинными руками, быстро закончил перевязку.
Потом, когда они собрались идти, чтобы пробраться вглубь лесистого островка, Муся взбунтовалась и запретила Николаю нести её на руках. Пришлось наскоро из плащ-палатки и двух берёзовых жердей мастерить носилки.
Лесной пожар постепенно окружал озерко, замыкая вокруг него кольцо огня и дыма. Огромными кострами полыхали вершины деревьев. Пламя ползло по траве, по кочкам, плясало в курчавом кустарнике. Бурые смерчи огня и дыма, взвиваясь в небо, в опрокинутом виде отражались в гладкой воде. Казалось, и вода пылает все тем же мрачным, красным огнём.
Николай радостно вздрогнул и крепче прижал её к себе.
Подгоняемый и раздуваемый ветром, огонь словно катился по вершинам деревьев, переползая и перепрыгивая с одного на другое. Ели загорались, как свечи, сосны вспыхивали с рёвом, точно смоляные факелы. Пламя медленно стекало по ветвям, по коре сверху вниз. Что-то первобытное, неотвратимое, перед чем человек чувствует себя бессильным, было в этой наступающей стене огня. Два каких-то рыжих зверя выскочили из кустов, наткнулись на партизан и скрылись в чаще леса.
– Бегом! – хрипло крикнул Николай и бросился за ними следом.
Только этот большой и сильный человек мог так легко нести Myсю, прыгая через кочки, как лось продираясь сквозь кусты. Страх вместе с дымом и рёвом пламени остался позади. С Николаем ничего не страшно. Чтобы удобнее и легче было ему её нести, Муся обхватила его шею, прижалась к нему. Ветки стегали её по спине, цеплялись за одежду, будто хватали и пытались задержать. Дым понемногу редел, дышать становилось легче.
Вдруг Толя, бежавший впереди, остановился с таким видом, точно его что-то ударило по голове.
– Мешок… – едва слышно прошептал маленький партизан. – Я забыл мешок.
– Где? – спросил Николай.
И Муся почувствовала, как он весь вздрогнул.
– Там, где сейчас стояли.
Мгновение все трое со страхом смотрели, как вдали, настигая их, прыгает по вершинам деревьев пламя. Пожар ещё шёл верхом.
– Спасай её! – крикнул Толя.
Он резким движением надвинул фуражку на уши и кинулся обратно, туда, где в кипении сизого дыма пламя медленно, как расплавленная смола, стекало вниз по коре высоких сосен.
– Бегите! – донёсся голос маленького партизана из дымной мглы, в которой он сразу точно растворился. И снова, уже издали, донеслось: – Бегите! Слышите! Я догоню-ю-ю!
Николай хотел было броситься вслед за ним но Муся… Как быть с ней? Ведь ей же одной не двинуться с места. Но колебался он только мгновение.
Ещё крепче прижав к себе девушку, Николай во весь дух кинулся прочь от быстро надвигающегося лесного пожара.
Даже не замечая тяжести ноши, не чувствуя, как висевший за плечами автомат бьёт его по спине, партизан нёсся через кочки и пни туда, куда устремлялись зверьё и птицы.
Муся замерла. Она видела, как по пятам с глухим, угрожающим рёвом движется огненный фронт. Иногда под ударами ветра пламя делало по вершинам деревьев скачок и настигало их. Огненные костры, занимаясь над головой, осыпали их шелестящими тучами горевшей хвои. Муся крепче прижималась к сильному плечу. Иногда огонь как бы в раздумье останавливался перед какой-нибудь лесной полянкой. Густой вал дыма оставался позади. Николай переводил дух. Тогда мысль девушки устремлялась назад, к маленькому вихрастому человеку, что так отважно бросился в дым и пламя. Все существо её рвалось к нему на помощь. Если бы были силы!
Горящие с рёвом вершины деревьев, силуэты несущихся зверей – все это походило на кошмар, в котором что-то необъяснимо страшное настигает вас из тьмы. И с той же непоследовательностью, какая бывает в кошмаре, перед беглецами разом открылась болотистая низина, а за ней – ровная гладь озера с небольшим островом, накрытым пестрой шапкой тронутого осенью лиственного леска, опушённого по краям ярко-зелёным кудрявым тальником. С озера пахнуло влажной прохладой.
Николай дышал, как загнанная лошадь. Сердце точно увесистым кулаком колотило в грудную клетку. Он еле стоял. Земля под ним покачивалась. И все: зеленоватое равнодушное небо, яркая зелень кустов, холодная гладь чистой воды – плыло в красноватых кругах.
А пламя лесного пожара, кутаясь в бурно клубящиеся облака дыма, уже подступало к озеру. Оно уже трещало и жадно подвывало в кустах опушки; синевато курясь, бежало по высохшему мху кочек. Судорожно поводя ветвями, начинал тлеть серый ольшаник. Возле Николая, дрожа тонким мускулистым телом, стоял дикий козёл. Осмотревшись, он сделал пружинистый скачок и ринулся вниз, в камыш, увлекая за собой двух самок, вырвавшихся из-за кустов. Николай бросился за ними. Стены камыша обступили его, под ногами зачавкала вода. Партизан продолжал двигаться по проложенному зверьём пути, пока камыш не расступился и ноги не ощутили твёрдую почву. Отсюда начиналась острая и узкая песчаная коса. Рассекая озеро, она тянулась к острову, отделённому от неё лишь небольшой протокой. Дикие козы уже переплыли протоку и, вырвавшись на пляжик, кинулись в заросли тальника.
Двигаясь по их следу, Николай думал лишь о том, чтобы не споткнуться, не уронить Мусю, теперь казавшуюся ему необычайно тяжёлой. Он плохо различал, что происходит вокруг.
Но Муся, которую чистый и влажный озёрный воздух окончательно привёл в себя, видела, как в прибрежных камышах металось зверьё, согнанное сюда лесным пожаром, видела, как на берег, вывалив языки и поджав хвосты, выскочило несколько волков, которых она приняла сначала за собак-овчарок. Тяжело поводя вспотевшими боками, волки принялись было совсем по-собачьи лакать воду, но самый крупный из них бросился к косе и увлёк за собой остальных.
Волки обогнали Николая, но страха Муся не почувствовала. Было лишь удивление. Не испугалась она и тогда, когда, тяжело дыша, с астматическими хрипами, пронёсся по кромке косы огромный чёрный кабан, косивший на людей маленьким, злым, заросшим жёсткой шерстью глазом.
Но вот наконец и остров, кусты. Зелёный тальник больно хлещет по лицу. Николай делает несколько нетвёрдых шагов и, вдруг покачнувшись, начинает оседать. Последним усилием он опустил Мусю на траву и сам свалился тут же. Рука его никак не может найти и расстегнуть пуговицы гимнастёрки.
Муся расстегнула партизану ворот и вскочила, чтобы сбегать за водой, но тут же со стоном опустилась на землю. Жгучая боль в колене или чуть выше его пронзила её. Девушка посмотрела на свою левую ногу и с удивлением увидела, что стёганная ватой штанина вся почернела и заскорузла. Что-то скверное случилось с ногой. Девушка беспомощно огляделась. Полное безлюдье. Пожар уже подступил к озеру. Густо чадя, пылают на берегу серые заросли ольшаника. Горящие ветки, подброшенные пожаром высоко в воздух, падают и с шипеньем гаснут в воде. Головы спасающихся от огня зверей то там, то тут бороздят холодную гладь.
Николай пошевелился, начал дышать ровней.
– Ёлка там… Стрельни… Посигналь ему! – с трудом говорит он Мусе, не поднимая головы.
Но в это время где-то недалеко слышится короткая очередь. Муся и Николай замирают. Вдруг с шумом раздвигаются кусты тальника, из яркой зелени появляется чёрное, лоснящееся лицо маленького партизана. В руках у него автомат.
– Ух, и кабанище здесь! Здоровенный – ужас!
Толя с облегчением сбросил на траву тяжёлый мешок. Приподнявшись с земли, Николай пощупал кожух его автомата. Он был ещё тёплый.
– В кого стрелял?
– В кабана. Целую очередь ему в спину врезал – он хоть бы что! Ушёл…
С мальчишеским бахвальством, пренебрежительно пнув ногой спасённый мешок, Толя устало докладывает:
– Еле нашёл его в дыму. Вот грузный, черт! Там что в печке, верь слову… Заяц на меня налетел, чуть с ног не сбил… Ой-ой-ой!
Толя вдруг вскочил и с воплями страха и боли начал бить себя по бёдрам, точно стараясь стряхнуть ядовитых, опасных насекомых. Потом он сорвался, бросился вниз под берег, и тут же послышался судорожный плеск воды. Вернулся он несколько смущённый.
– Вот черт! От пожара убег и чуть здесь не зажарился. Вдруг как меня куснёт… Ай-яй-яй… насквозь прожгло… – Он с сожалением рассматривал две большие дыры, прогоревшие на стёганых шароварах. – А ведь мне вчера Кащей Бессмертный со склада совсем новенькие выдал… Штаны-то какие были!
Толя чуть не плакал. Его искреннее горе после только что пережитых опасностей и бед было так комично, что на чёрное от копоти лицо Муси помимо воли выползла улыбка.
Несколько минут все трое сидели молча, наслаждаясь свежим воздухом, неподвижностью, тишиной. В самой этой тишине было нечто гипнотизирующее, успокаивающее, бесконечно дорогое всем троим. Долго никто не смел нарушить тишину.
Николай вдруг спохватился:
– Муся, а как нога?
– Очень болит, очень… Что с ней?
– Ёлки-палки, что… Вы же в торфяной карьер ссыпались. Там машина какая-то стояла вроде плуга. Об эту машину как треснулись… Вот что…
Николай стал перед девушкой на колени, осторожно приподнял и ощупал её левую ногу.
– Кость не размозжило? – тихо спросил Толя.
– Как будто цела. Бинт есть?
– А то нет! У меня все есть…
Пока Толя, вымыв предварительно в озере руки, разорвал ниткой пропитанную парафином бумагу индивидуального пакета, Николай острым штурмовым ножом вспорол штанину. Сбегали за водой, смыли запёкшуюся кровь. Коленка посинела и распухла, но сгибалась. Чашечка, невидимому, осталась цела. Рана выше колена была небольшая, но, видимо, задела какой-то сосуд. Кровь ещё бежала тугим пульсирующим родничком.
Толя и здесь оказался молодцом. Пока Николай плескал из пузырька прямо в рану дезинфицирующую жидкость, мальчик намочил полотенце, сделал из него плотный жгут и перехватил им ногу повыше раны. Жгут был наложён так ловко, что родничок крови перестал биться и постепенно иссяк.
– Видал медицину? – хвастливо произнёс маленький партизан, довольно потирая руки.
Николай осторожно приподнял раненую ногу девушки и, положив её себе на колено, стал туго бинтовать. Муся застонала. Николай испуганно отдёрнул руки.
– Ничего, ничего, бинтуй.
В серых глазах девушки испуг сменился тихой радостью. Слабой рукой она прикоснулась к путаным волосам Толи и прошептала:
– Милые, милые вы мои!
Затем взгляд девушки остановился на лице Николая, закопчённом, пятнистом от сажи и ожогов. Опалённые брови и ресницы белели на нем, как пух. Уловив этот взгляд, партизан почувствовал вдруг, что ему неловко оттого, что он держит у себя на колене стройную, мускулистую ногу девушки. Руки, обёртывавшие ногу бинтом, задрожали. Муся, мгновение назад не ощущавшая ничего, кроме благодарности к двум своим друзьям, тоже вдруг застыдилась, покраснела и, скрипнув от боли зубами, сняла раненую ногу с колена Николая. Скаточка не размотанного бинта вывалилась у него из рук и, разматываясь, упала на траву.
– Тоже мне санитар! – пренебрежительно фыркнул Толя и, ловко действуя своими худенькими, непропорционально длинными руками, быстро закончил перевязку.
Потом, когда они собрались идти, чтобы пробраться вглубь лесистого островка, Муся взбунтовалась и запретила Николаю нести её на руках. Пришлось наскоро из плащ-палатки и двух берёзовых жердей мастерить носилки.
Лесной пожар постепенно окружал озерко, замыкая вокруг него кольцо огня и дыма. Огромными кострами полыхали вершины деревьев. Пламя ползло по траве, по кочкам, плясало в курчавом кустарнике. Бурые смерчи огня и дыма, взвиваясь в небо, в опрокинутом виде отражались в гладкой воде. Казалось, и вода пылает все тем же мрачным, красным огнём.
4
До выздоровления Муси путники решили обосноваться в глубине острова, на маленькой круглой поляне, окружённой густым лиственным лесом. Продолжать путь они не могли. Место же это для их вынужденной стоянки было действительно самым безопасным. Вряд ли кому, даже из самых ярых карателей, пришло бы в голову пробираться по чёрной пустыне выгоревшего леса и искать партизан здесь, на острове. Все же путники приняли меры предосторожности. Мешок с ценностями на всякий случай был закопан в стороне от лагеря. Дотошный Толя даже тщательно замёл следы на песчаной косе.
В зарослях малины был построен для Муси маленький шалаш. Вход в него закрывался плащ-палаткой. Сами строители первую ночь проспали на земле у костра. Но утром девушка обозвала их лентяями и, пригрозив, что и она в знак протеста переберётся на воздух, заставила строить второй шалаш, размером побольше.
Еда их тоже не заботила. Правда, лесные обитатели, загнанные огнём на остров, покинули его сразу же, как только в почерневшем лесу погасло пламя и перестала куриться земля, но Николай успел подстрелить козу и двух жирных зайцев. К тому же пустынный остров на лесном озере, как оказалось, служил во время перелётов этапной станцией на больших птичьих маршрутах. Каждое утро Мусю будил истерический клёкот гусей, суетливый утиный кряк, странные, незнакомые трубные звуки, по которым Николай, умевший и любивший читать книгу природы, угадал появление перелётных лебедей. Словом, недостатка в дичи не было.
Путники отъедались, отсыпались, оправлялись после пережитого, набирались сил для длинного и опасного пути. Толя даже предложил наименовать остров – санаторий «Три лентяя».
Муся просыпалась на заре, когда из «мальчишечьего корпуса», как торжественно именовала она шалаш спутников, слышался ещё безмятежный храп и сладкое сонное посапыванье. Устроившись у входа в свой шалаш, она подолгу неподвижно следила за тем, как за тёмными силуэтами деревьев тихо разгорается поздняя заря, как бледнеет, стушёвывается в светлеющем небе горбушка луны и как, спугнув розовыми лучами последнюю зеленовато мерцающую звезду, из-за леса поднимается наконец солнце.
Погода стояла ясная, с лёгкими утренниками, и когда в кустах подлеска таял последний сумрак, у подножия деревьев и пней, посверкивая белыми кристаллами, ещё долго лежали полотнища чистейшего инея. А воздух был так чист, что на деревьях отчётливо вырисовывался каждый листик, каждая складочка на коре, и так свеж, так густо настоен острым запахом подсыхающего листа, что хотелось дышать как можно глубже. Хорошо думалось в такие вот часы, на грани ночи и позднего осеннего утра, когда природа, точно бы зябко ёжась во сне, не торопилась пробуждаться. И, думая о жизни, Муся никак не могла отделаться от странного ощущения. Ей почему-то казалось, что со дня их прощания с партизанами прошли уже недели, месяцы, даже годы, что она за это время стала старше, что она теперь совсем по-другому смотрит на жизнь, на людей и их поступки. Непоседа, она могла теперь часами, не скучая, находиться в неподвижности.
Потом уже поднималось солнце. Прыгая на одной ноге с помощью палки, Муся приближалась к костру, с вечера сложенному предусмотрительным Толей, зажигала его и принималась готовить завтрак. Чаще всего она ничего не успевала сделать. Из шалаша выглядывала заспанная, помятая рожица Толи. Зябко поёживаясь со сна и сердито сверкая чёрными беспокойными глазами, маленький партизан прогонял Мусю обратно к её шалашу.
Толя никого не допускал к «кухне» и всё стряпал сам, умело и ловко, как хорошая хозяйка. Муся не раз интересовалась, откуда у него такой опыт. Но Толя отмалчивался и на все попытки разговорить его начинал отвечать мальчишескими: «а то нет», «а то да», «а раньше-то», «ну ещё». Вскоре девушка поняла, что, расспрашивая его, она прикасается к какой-то болезненной, незажившей ране, и уже не пыталась интересоваться его прошлым.
Толя занимал Мусю все больше ещё и оттого, что после злополучного эпизода с перевязкой ноги из её отношений с Николаем исчезли непосредственность и простота. Девушка не терпела теперь, чтобы он видел её неприбранной, неумытой, стеснялась при нем причёсываться, а когда наставала пора бинтовать рану, Николай изгонялся, и всю операцию производил маленький лейб-медик.
В зарослях малины был построен для Муси маленький шалаш. Вход в него закрывался плащ-палаткой. Сами строители первую ночь проспали на земле у костра. Но утром девушка обозвала их лентяями и, пригрозив, что и она в знак протеста переберётся на воздух, заставила строить второй шалаш, размером побольше.
Еда их тоже не заботила. Правда, лесные обитатели, загнанные огнём на остров, покинули его сразу же, как только в почерневшем лесу погасло пламя и перестала куриться земля, но Николай успел подстрелить козу и двух жирных зайцев. К тому же пустынный остров на лесном озере, как оказалось, служил во время перелётов этапной станцией на больших птичьих маршрутах. Каждое утро Мусю будил истерический клёкот гусей, суетливый утиный кряк, странные, незнакомые трубные звуки, по которым Николай, умевший и любивший читать книгу природы, угадал появление перелётных лебедей. Словом, недостатка в дичи не было.
Путники отъедались, отсыпались, оправлялись после пережитого, набирались сил для длинного и опасного пути. Толя даже предложил наименовать остров – санаторий «Три лентяя».
Муся просыпалась на заре, когда из «мальчишечьего корпуса», как торжественно именовала она шалаш спутников, слышался ещё безмятежный храп и сладкое сонное посапыванье. Устроившись у входа в свой шалаш, она подолгу неподвижно следила за тем, как за тёмными силуэтами деревьев тихо разгорается поздняя заря, как бледнеет, стушёвывается в светлеющем небе горбушка луны и как, спугнув розовыми лучами последнюю зеленовато мерцающую звезду, из-за леса поднимается наконец солнце.
Погода стояла ясная, с лёгкими утренниками, и когда в кустах подлеска таял последний сумрак, у подножия деревьев и пней, посверкивая белыми кристаллами, ещё долго лежали полотнища чистейшего инея. А воздух был так чист, что на деревьях отчётливо вырисовывался каждый листик, каждая складочка на коре, и так свеж, так густо настоен острым запахом подсыхающего листа, что хотелось дышать как можно глубже. Хорошо думалось в такие вот часы, на грани ночи и позднего осеннего утра, когда природа, точно бы зябко ёжась во сне, не торопилась пробуждаться. И, думая о жизни, Муся никак не могла отделаться от странного ощущения. Ей почему-то казалось, что со дня их прощания с партизанами прошли уже недели, месяцы, даже годы, что она за это время стала старше, что она теперь совсем по-другому смотрит на жизнь, на людей и их поступки. Непоседа, она могла теперь часами, не скучая, находиться в неподвижности.
Потом уже поднималось солнце. Прыгая на одной ноге с помощью палки, Муся приближалась к костру, с вечера сложенному предусмотрительным Толей, зажигала его и принималась готовить завтрак. Чаще всего она ничего не успевала сделать. Из шалаша выглядывала заспанная, помятая рожица Толи. Зябко поёживаясь со сна и сердито сверкая чёрными беспокойными глазами, маленький партизан прогонял Мусю обратно к её шалашу.
Толя никого не допускал к «кухне» и всё стряпал сам, умело и ловко, как хорошая хозяйка. Муся не раз интересовалась, откуда у него такой опыт. Но Толя отмалчивался и на все попытки разговорить его начинал отвечать мальчишескими: «а то нет», «а то да», «а раньше-то», «ну ещё». Вскоре девушка поняла, что, расспрашивая его, она прикасается к какой-то болезненной, незажившей ране, и уже не пыталась интересоваться его прошлым.
Толя занимал Мусю все больше ещё и оттого, что после злополучного эпизода с перевязкой ноги из её отношений с Николаем исчезли непосредственность и простота. Девушка не терпела теперь, чтобы он видел её неприбранной, неумытой, стеснялась при нем причёсываться, а когда наставала пора бинтовать рану, Николай изгонялся, и всю операцию производил маленький лейб-медик.
5
Впрочем, партизан, чувствуя эту перемену, и сам избегал оставаться с Мусей с глазу на глаз. Все чаще он уходил подальше от шалашей и один бродил по острову, высматривая, не появились ли на песке следы врагов, или из засады наблюдая жизнь и поведение перелётных птиц, их привычки.
Николай чувствовал, что сердце его переполнено любовью, чувствовал, что он бессилен с этим бороться, и искренне негодовал. Он добросовестно убеждал себя, что это глупо, никчёмно, что чувство это неуместно в дни войны. Он сердито распекал себя за малодушие и отсутствие воли, но по мере того как он, возвращаясь, приближался к знакомой полянке, сердце его билось чаще, радостней, тревожнее, а шаги ускорялись сами собой.
Муся испытывала то же противоречивое чувство. Услышав шум знакомых шагов, она точно вся загоралась изнутри. Но партизан выходил на полянку, и она встречала его равнодушным взглядом, с безразличным видом, задавала насмешливые вопросы, сердито подшучивала над ним, сама гневно вспыхивала в ответ на каждую его шутку и придирчиво искала обиду в его словах и поступках. Обоим было друг с другом тягостно и неловко.
Только об одном – о природе могли они теперь толковать свободно. Муся до войны не знала названий многих деревьев даже из тех, что росли на бульварах и обрамляли улицы её родного города. Но в дни лесных скитаний родная среднерусская природа властно пленила городскую девушку, дала ей новые, неизведанные ощущения. Муся полюбила леса, луга, реки и постигала их тайны с той жадностью, с какой человек, выучившийся грамоте в зрелом возрасте, с одинаковым интересом читает подряд все попадающиеся под руку книги.
Николай же был предан природе всей душой, предан с детства. Разговорами о природе, о её красотах и тайнах оба они заглушали в себе досаду от вынужденного бездействия, на которое обрекла их Мусина рана, и своё с каждым днём растущее нетерпение, с каким они ждали часа, когда наконец можно будет продолжать путь.
Недалеко от шалаша Муси стоял невысокий и совсем трухлявый берёзовый пень. Он был покрыт зелёным мхом и до того уже гнил, что держался только прочными обручами бересты. Пень как пень. Муся как-то присела было на нем погреться на солнышке, но муравьи согнали её. И вот однажды, выбравшись из шалаша, она застала Николая возле этого пня. Он лежал на животе, подперев голову ладонями, и глядел на пень с тем живым интересом, с каким завзятые театралы смотрят талантливый спёктакль. Муся рассмеялась: уж очень забавным показалось ей это внимание к ничем не примечательной, трухлявой развалине. Николай недовольно покосился на неё.
– И чего смеёшься, сама не знаешь! – проворчал он и вдруг, весь точно загоревшись, пояснил: – Ведь это же целый мир. Какой материал для наблюдений! Смотри, дерево спилено семь лет назад. Пень сгнил, ветер принёс на него землю, и, видишь, появился уже слой мха. Мох скрепил землю, чтобы её не сдуло. Кстати, вот за эти молоточки мох этот зовут «кукушкин ленок». Хорошо, правда? Ты видишь, на мху – две берёзки. Этой вот три года, а эта – малышка, ей и годочка нет. Смотри, как крепко вцепились они корнями в трухлявую массу. Вот развалится пень, труха осядет, а они уже будут сильные, сразу встанут на крепкие ноги. Лет через десять-пятнадцать на месте этой старухи раскинет крону вот такая девушка. – Николай показал на стройную белую берёзку, всю сверкавшую на солнце золотом своих длинных кос. – Ну что, разве не материал для раздумья о вечности материи, о силе жизни, мало ли о чем… Кстати, знаешь, эта берёзка напоминает мне тебя: такая же тоненькая, строимая… – Николай густо покраснел и сердито добавил: – и кудлатая.
Пропустив мимо ушей неуклюжий комплимент, Муся какими-то новыми глазами смотрела на этот такой обычный с виду, ничем не примечательный пень. Действительно, над ярко-зелёным плюшем мха с жёлтенькими молоточками на тоненьких ниточках поднимались два маленьких деревца. Их ярко-зелёная листва сохраняла летнюю свежесть и была бархатисто шершава с тыльной стороны. Деревца эти, по-видимому, отлично чувствовали себя на пне. Они почему-то напоминали Мусе белокурую Юлочку. Где-то она теперь? Удалось ли Рудакову вывести свой отряд из кольца пожара? Может быть, они уже добрались до Коровьего оврага, до Матрёны Никитичны. Вот, наверное, была встреча!.. Все друзья воюют, сражаются, каждый их день наполнен борьбой, а они – пожалуйте, наслаждаются природой… Какая тоска!
Муся даже застонала вслух от этой мысли.
– Что, рана? – встревожился Николай.
– Нет, нет, говори, я слушаю. Это очень интересно. Ну, ну…
– Ты глянь на этот пень вблизи. Эта же целый городок с очень густым разнообразным населением, – продолжал Николай. – Утром после заморозка он кажется мёртвым, а сейчас солнце пригрело – и смотри, какая суета.
Действительно, два муравья, помогая друг другу, деловито тащили куда-то толстую сосновую иголку. Один налегке стремительно нёсся им навстречу, поглядел на трудящихся друзей, пошевелил усиками и помчался обратно. Он померещился Мусе десятником какой-то муравьиной стройки, ринувшимся на место работы, чтобы обдумать, куда положить это новое бревно…
– Гляди, как все они трудятся для общего дела. А мы тут…
Николай досадливо махнул рукой, но тут же спохватился.
Муся гневно смотрела на него сузившимися, похолодевшими глазами:
– Что же, по-вашему, это я нарочно вас задерживаю?
– Что ты, что ты! – испугался партизан. – Я хотел сказать…
– Вы, товарищ Железнов, может быть, думаете, что я притворяюсь? Вы это хотели сказать? – непримиримо продолжала девушка; уголки губ у неё подёргивались, глаза заплывали слезами.
– Да с чего ты взяла? Я просто хотел сказать, что мы часто не замечаем в природе самого интересного.
– Нет, верно, только об этом? Да? А я подумала… Ой, Коля, почему так медленно заживает эта проклятая нога? Почему?
– Заживёт, заживёт, всё в своё время… Вот смотри сюда…
Николай указал на растерзанную сосновую шишку, крепко забитую кем-то в пень, в лунку, выдолбленную между корой и стволом. Много таких совершенно размочаленных шишек и чешуек от них валялось на земле. Оказалось, что это кузница дятла. Это он таскал сюда свою добычу и зажимал в своеобразных тисочках, чтобы легче и удобнее было ему обрабатывать её длинным клювом.
– А помнишь, как ты рассказывал об этом растении, что мух ловит? – спросила Муся, понемногу успокаиваясь.
– О росянке, да? – обрадовался партизан. – А как ты мне пуговицы пришивала, помнишь?
– Я тогда глядела на тебя и думала: «Как смеет предатель смотреть такими ясными глазами? Под ним земля гореть должна, ему каждое дерево проклятие шлёт, каждый куст над ним насмехается…» А ты что думал? Ну, не отворачивайся, говори прямо: что тогда думал?
– Я то же самое о тебе думал, точь-в-точь… Кузьмич жужжит в ухо: «немецкие овчарки», «шпионки», а я не верю… Вопреки всему не верю, злюсь на себя, а не верю… Эх, Кузьмич, Кузьмич!..
Рванул ветер. С тонкой берёзки посыпались золотые червонцы и, покрутившись в воздухе, легли на бурую траву.
– Да, Кузьмич… – задумчиво отозвалась Муся.
Оба вздохнули.
Тяжело было думать, что, вероятно, уже никогда не услышать им больше дребезжащего тенорка старика, не увидеть хитрого мерцания его одинокого зеленого глаза…
И показалось Мусе, что Василия Кузьмича Кулакова знала она давным-давно, что много лет назад прошёл через её жизнь этот маленький, ершистый, противоречивый человек, многому её научивший и на многое открывший ей глаза.
Николай чувствовал, что сердце его переполнено любовью, чувствовал, что он бессилен с этим бороться, и искренне негодовал. Он добросовестно убеждал себя, что это глупо, никчёмно, что чувство это неуместно в дни войны. Он сердито распекал себя за малодушие и отсутствие воли, но по мере того как он, возвращаясь, приближался к знакомой полянке, сердце его билось чаще, радостней, тревожнее, а шаги ускорялись сами собой.
Муся испытывала то же противоречивое чувство. Услышав шум знакомых шагов, она точно вся загоралась изнутри. Но партизан выходил на полянку, и она встречала его равнодушным взглядом, с безразличным видом, задавала насмешливые вопросы, сердито подшучивала над ним, сама гневно вспыхивала в ответ на каждую его шутку и придирчиво искала обиду в его словах и поступках. Обоим было друг с другом тягостно и неловко.
Только об одном – о природе могли они теперь толковать свободно. Муся до войны не знала названий многих деревьев даже из тех, что росли на бульварах и обрамляли улицы её родного города. Но в дни лесных скитаний родная среднерусская природа властно пленила городскую девушку, дала ей новые, неизведанные ощущения. Муся полюбила леса, луга, реки и постигала их тайны с той жадностью, с какой человек, выучившийся грамоте в зрелом возрасте, с одинаковым интересом читает подряд все попадающиеся под руку книги.
Николай же был предан природе всей душой, предан с детства. Разговорами о природе, о её красотах и тайнах оба они заглушали в себе досаду от вынужденного бездействия, на которое обрекла их Мусина рана, и своё с каждым днём растущее нетерпение, с каким они ждали часа, когда наконец можно будет продолжать путь.
Недалеко от шалаша Муси стоял невысокий и совсем трухлявый берёзовый пень. Он был покрыт зелёным мхом и до того уже гнил, что держался только прочными обручами бересты. Пень как пень. Муся как-то присела было на нем погреться на солнышке, но муравьи согнали её. И вот однажды, выбравшись из шалаша, она застала Николая возле этого пня. Он лежал на животе, подперев голову ладонями, и глядел на пень с тем живым интересом, с каким завзятые театралы смотрят талантливый спёктакль. Муся рассмеялась: уж очень забавным показалось ей это внимание к ничем не примечательной, трухлявой развалине. Николай недовольно покосился на неё.
– И чего смеёшься, сама не знаешь! – проворчал он и вдруг, весь точно загоревшись, пояснил: – Ведь это же целый мир. Какой материал для наблюдений! Смотри, дерево спилено семь лет назад. Пень сгнил, ветер принёс на него землю, и, видишь, появился уже слой мха. Мох скрепил землю, чтобы её не сдуло. Кстати, вот за эти молоточки мох этот зовут «кукушкин ленок». Хорошо, правда? Ты видишь, на мху – две берёзки. Этой вот три года, а эта – малышка, ей и годочка нет. Смотри, как крепко вцепились они корнями в трухлявую массу. Вот развалится пень, труха осядет, а они уже будут сильные, сразу встанут на крепкие ноги. Лет через десять-пятнадцать на месте этой старухи раскинет крону вот такая девушка. – Николай показал на стройную белую берёзку, всю сверкавшую на солнце золотом своих длинных кос. – Ну что, разве не материал для раздумья о вечности материи, о силе жизни, мало ли о чем… Кстати, знаешь, эта берёзка напоминает мне тебя: такая же тоненькая, строимая… – Николай густо покраснел и сердито добавил: – и кудлатая.
Пропустив мимо ушей неуклюжий комплимент, Муся какими-то новыми глазами смотрела на этот такой обычный с виду, ничем не примечательный пень. Действительно, над ярко-зелёным плюшем мха с жёлтенькими молоточками на тоненьких ниточках поднимались два маленьких деревца. Их ярко-зелёная листва сохраняла летнюю свежесть и была бархатисто шершава с тыльной стороны. Деревца эти, по-видимому, отлично чувствовали себя на пне. Они почему-то напоминали Мусе белокурую Юлочку. Где-то она теперь? Удалось ли Рудакову вывести свой отряд из кольца пожара? Может быть, они уже добрались до Коровьего оврага, до Матрёны Никитичны. Вот, наверное, была встреча!.. Все друзья воюют, сражаются, каждый их день наполнен борьбой, а они – пожалуйте, наслаждаются природой… Какая тоска!
Муся даже застонала вслух от этой мысли.
– Что, рана? – встревожился Николай.
– Нет, нет, говори, я слушаю. Это очень интересно. Ну, ну…
– Ты глянь на этот пень вблизи. Эта же целый городок с очень густым разнообразным населением, – продолжал Николай. – Утром после заморозка он кажется мёртвым, а сейчас солнце пригрело – и смотри, какая суета.
Действительно, два муравья, помогая друг другу, деловито тащили куда-то толстую сосновую иголку. Один налегке стремительно нёсся им навстречу, поглядел на трудящихся друзей, пошевелил усиками и помчался обратно. Он померещился Мусе десятником какой-то муравьиной стройки, ринувшимся на место работы, чтобы обдумать, куда положить это новое бревно…
– Гляди, как все они трудятся для общего дела. А мы тут…
Николай досадливо махнул рукой, но тут же спохватился.
Муся гневно смотрела на него сузившимися, похолодевшими глазами:
– Что же, по-вашему, это я нарочно вас задерживаю?
– Что ты, что ты! – испугался партизан. – Я хотел сказать…
– Вы, товарищ Железнов, может быть, думаете, что я притворяюсь? Вы это хотели сказать? – непримиримо продолжала девушка; уголки губ у неё подёргивались, глаза заплывали слезами.
– Да с чего ты взяла? Я просто хотел сказать, что мы часто не замечаем в природе самого интересного.
– Нет, верно, только об этом? Да? А я подумала… Ой, Коля, почему так медленно заживает эта проклятая нога? Почему?
– Заживёт, заживёт, всё в своё время… Вот смотри сюда…
Николай указал на растерзанную сосновую шишку, крепко забитую кем-то в пень, в лунку, выдолбленную между корой и стволом. Много таких совершенно размочаленных шишек и чешуек от них валялось на земле. Оказалось, что это кузница дятла. Это он таскал сюда свою добычу и зажимал в своеобразных тисочках, чтобы легче и удобнее было ему обрабатывать её длинным клювом.
– А помнишь, как ты рассказывал об этом растении, что мух ловит? – спросила Муся, понемногу успокаиваясь.
– О росянке, да? – обрадовался партизан. – А как ты мне пуговицы пришивала, помнишь?
– Я тогда глядела на тебя и думала: «Как смеет предатель смотреть такими ясными глазами? Под ним земля гореть должна, ему каждое дерево проклятие шлёт, каждый куст над ним насмехается…» А ты что думал? Ну, не отворачивайся, говори прямо: что тогда думал?
– Я то же самое о тебе думал, точь-в-точь… Кузьмич жужжит в ухо: «немецкие овчарки», «шпионки», а я не верю… Вопреки всему не верю, злюсь на себя, а не верю… Эх, Кузьмич, Кузьмич!..
Рванул ветер. С тонкой берёзки посыпались золотые червонцы и, покрутившись в воздухе, легли на бурую траву.
– Да, Кузьмич… – задумчиво отозвалась Муся.
Оба вздохнули.
Тяжело было думать, что, вероятно, уже никогда не услышать им больше дребезжащего тенорка старика, не увидеть хитрого мерцания его одинокого зеленого глаза…
И показалось Мусе, что Василия Кузьмича Кулакова знала она давным-давно, что много лет назад прошёл через её жизнь этот маленький, ершистый, противоречивый человек, многому её научивший и на многое открывший ей глаза.
6
Обречённая на бездействие и неподвижность, Муся изо дня в день наблюдала, как менялся пейзаж вокруг их шалаша. Теперь, осенью, каждое дерево имело свой цвет, даже свой голос. Ярко-красными пятнами пламенели вершины осин. Червонным золотом убрались длинные космы берёзки, частой скороговоркой перешептывавшейся под ветром. Бурели листья приземистых липок, крупная листва орехового подлеска, который уже наполовину облетел, устилала подножия кустов яркими шуршащими коврами. Только крепкий, росший в низинах ивнячок был по-прежнему буйно зелен. Наперекор осенним ветрам и утренним заморозкам, он озорно махал своими ещё пышными ветвями.
Девушка, часами сидевшая на своём пенёчке, так изучила лес, что когда однажды после крепкого утренника, высушившего траву и густо посолившего её инеем, бурно потекла с деревьев листва, она, не глядя, по шороху могла определить, падает ли это с бумажным шелестом сморщенный лист липы или, вертясь, как веретёнца, летят листочки ив.
Быстро менявшиеся краски леса как бы отмечали время, проведённое партизанами в вынужденном бездействии. И когда Муся хотела загасить в себе одолевшую её тоску, она отворачивалась от буйно ярких теперь лиственных деревьев и смотрела на неизменно зеленые сосны да на синие ели с запасом жёлтых шишек в пазухах ветвей на вершинах, где неустанно трудились хлопотливые, аккуратные белки, осыпая покатые плечи деревьев буроватой шелухой.
Внезапно открывшиеся перед девушкой богатство и красота среднерусской природы неразрывно связывались в её сознании с понятием Родины. И чем больше нравилась девушке окружающая её природа, тем нетерпеливее ждала она дня, когда наконец заживёт проклятая рана и можно будет вновь продолжать трудный и опасный путь.
Однажды, вернувшись с озера с большой щукой, которую удалось без особого труда выловить в тине высыхающей заводи, Толя застал Мусю в слезах. Маленький партизан, очень гордый своей ловецкой победой, сразу вдруг растерялся. Пятнистая рыбина, висевшая у него на ивовом пруте, тяжело шмякнулась в траву. Для Толи Муся стояла где-то между героиней Отечественной войны 1812 года старостихой Марфой Кожиной и лётчицей Полиной Осипенко. И вот, нате вам, сидит на пенёчке, и слезы текут у неё по щекам! А лицо распухло, покраснело, оно даже как-то сразу стало некрасивым. Девушка не вытирала своих слез.
Толя постарался скрыть разочарование. Он сделал вид, что занят щукой и ничего не замечает, но понемногу в нем проснулась жалость. Почему она плачет, что её расстроило?
Толя оставил щуку, сел на землю возле своей приятельницы. Муся по-детски шмыгнула носом.
Девушка, часами сидевшая на своём пенёчке, так изучила лес, что когда однажды после крепкого утренника, высушившего траву и густо посолившего её инеем, бурно потекла с деревьев листва, она, не глядя, по шороху могла определить, падает ли это с бумажным шелестом сморщенный лист липы или, вертясь, как веретёнца, летят листочки ив.
Быстро менявшиеся краски леса как бы отмечали время, проведённое партизанами в вынужденном бездействии. И когда Муся хотела загасить в себе одолевшую её тоску, она отворачивалась от буйно ярких теперь лиственных деревьев и смотрела на неизменно зеленые сосны да на синие ели с запасом жёлтых шишек в пазухах ветвей на вершинах, где неустанно трудились хлопотливые, аккуратные белки, осыпая покатые плечи деревьев буроватой шелухой.
Внезапно открывшиеся перед девушкой богатство и красота среднерусской природы неразрывно связывались в её сознании с понятием Родины. И чем больше нравилась девушке окружающая её природа, тем нетерпеливее ждала она дня, когда наконец заживёт проклятая рана и можно будет вновь продолжать трудный и опасный путь.
Однажды, вернувшись с озера с большой щукой, которую удалось без особого труда выловить в тине высыхающей заводи, Толя застал Мусю в слезах. Маленький партизан, очень гордый своей ловецкой победой, сразу вдруг растерялся. Пятнистая рыбина, висевшая у него на ивовом пруте, тяжело шмякнулась в траву. Для Толи Муся стояла где-то между героиней Отечественной войны 1812 года старостихой Марфой Кожиной и лётчицей Полиной Осипенко. И вот, нате вам, сидит на пенёчке, и слезы текут у неё по щекам! А лицо распухло, покраснело, оно даже как-то сразу стало некрасивым. Девушка не вытирала своих слез.
Толя постарался скрыть разочарование. Он сделал вид, что занят щукой и ничего не замечает, но понемногу в нем проснулась жалость. Почему она плачет, что её расстроило?
Толя оставил щуку, сел на землю возле своей приятельницы. Муся по-детски шмыгнула носом.