Страница:
«Крепко, крепко всех вас обнимаю, моих родных, любимых и дорогих, все время думаю о вас, мечтаю о встрече. Ваша Муська-Ёжик».
Она не успела заклеить конверт, как из тьмы к костру вышел Николай. Он был такой чёрный, что лица его на тёмном фоне неба нельзя было разглядеть, и только зубы да белки глаз золотисто поблёскивали отсветом пламени.
– Противник приближается к высотке вот оттуда, с юго-востока. Сейчас километрах в семи, – доложил разведчик, косясь на Мусю, на конверт в её руке.
Девушке показалось, что от этой вести Рудаков вздрогнул и ещё ниже склонился над картой, точно на спину лёгла какая-то тяжесть.
– Но идут медленно, по той же самой низине, что и мы шли, вдоль ручья. Свернуть им некуда, кругом горит, – продолжал Николай. – Растянулись… видать, совсем уже выматываются.
Командир вскочил на ноги:
– Адъютант, будите людей Карпова. По левому краю холма, вон там и там, копать пулемётные гнёзда. Копать в полный профиль. Прочно. И чтоб у меня не спать на ходу!
Подождав, пока скрип сапог адъютанта стих, командир обернулся к Николаю:
– Смотри на карту. Мы будем сейчас отходить на запад. Вот по этой насыпи узкоколейки, по которой торф возили. Видишь? Она песчаная, её никакой химией не подожжёшь, а кругом пусть горит, даже лучше: с фланга не обойдут… Мы пойдём, а ты, она, – он кивнул на Мусю, – и это твой Ёлка-Палка пойдёте на восток… Ну, чего смотришь? Правильно понял: именно на восток. Вот хотя бы по этой осушительной канаве. – Он показал на карте черную линию пунктира, протянувшуюся от высотки через болото к лесу, пятна которого зеленели у самого обреза карты. – По канаве идти верней, она и сейчас полна водой, безопаснее от пожара. Понял?
Рудаков выпрямился и вдруг, как бы сразу превратившись в настоящего кадрового офицера, холодным, металлическим тоном произнёс:
– Партизан Железнов, вы – начальник группы. Приказываю вам любой ценой доставить через фронт ценности. Ясно? За сохранение отвечаете головой.
Николай и Муся сразу тоже подобрались и застыли в положении «смирно».
– Есть доставить ценности, товарищ командир! – коротко отрубил Николай.
Рудаков, поёживаясь, наклонился к костру, зябко протянул худые руки. Николай сходил в лес, вернулся с охапкой хвороста, подбросил сухих веток. Костёр затрещал, завихрилось жёлтое жаркое пламя; искры полетели к небу. Звезды погасли. А тьма, обступившая костёр, сразу уплотнилась. Откуда-то с опушки уже слышались голоса, позванивали, стукаясь друг о друга, лопаты, топор гулко рубил дерево.
– А зачем же укрепления, товарищ Рудаков? – поинтересовался молодой партизан.
– Все же уйдут! – добавила Муся.
Рудаков ещё ниже склонился к огню. Девушке показалось, что на вопрос этот ему тяжело отвечать.
– Укрепления? – Он вздохнул. – Укрепления для обороны. Их надо будет держать, пока мы не оторвёмся от противника.
Командир выпрямился, стукнул сапогом по торчавшей из костра головне. Целый вихрь искр взмыл в ночь.
– Ну, ступайте, готовьтесь в путь. Начхоз выдаст по вашей заявке все лучшее, что имеем. Лишнего не набирайте. И ещё: мальца этого предупредите, я с ним уже говорил. Кстати, а нужен ли он вам? – Рудаков по очереди испытующе посмотрел на молодых людей.
Муся и Николай опустили глаза. Почему командир об этом спрашивает? Ну, конечно же, нужен! Этот ершистый, сердитый, пронырливый и смелый паренёк может стать незаменимым товарищем в пути. Лучшего и не найти.
– Ладно, идите втроём, – согласился командир.
Пока Николай и Толя тщательно распределяли и раскладывали по мешкам багаж, Муся, уверенная, что они отлично управятся и без неё, прилегла в кустах, на подстилке из хвои, и вскоре задремала. Сквозь дрёму она слышала, как спутники её пыхтели над мешками, слышала и улыбалась. Приятно было сознавать, что кто-то о тебе позаботится.
Она не успела заклеить конверт, как из тьмы к костру вышел Николай. Он был такой чёрный, что лица его на тёмном фоне неба нельзя было разглядеть, и только зубы да белки глаз золотисто поблёскивали отсветом пламени.
– Противник приближается к высотке вот оттуда, с юго-востока. Сейчас километрах в семи, – доложил разведчик, косясь на Мусю, на конверт в её руке.
Девушке показалось, что от этой вести Рудаков вздрогнул и ещё ниже склонился над картой, точно на спину лёгла какая-то тяжесть.
– Но идут медленно, по той же самой низине, что и мы шли, вдоль ручья. Свернуть им некуда, кругом горит, – продолжал Николай. – Растянулись… видать, совсем уже выматываются.
Командир вскочил на ноги:
– Адъютант, будите людей Карпова. По левому краю холма, вон там и там, копать пулемётные гнёзда. Копать в полный профиль. Прочно. И чтоб у меня не спать на ходу!
Подождав, пока скрип сапог адъютанта стих, командир обернулся к Николаю:
– Смотри на карту. Мы будем сейчас отходить на запад. Вот по этой насыпи узкоколейки, по которой торф возили. Видишь? Она песчаная, её никакой химией не подожжёшь, а кругом пусть горит, даже лучше: с фланга не обойдут… Мы пойдём, а ты, она, – он кивнул на Мусю, – и это твой Ёлка-Палка пойдёте на восток… Ну, чего смотришь? Правильно понял: именно на восток. Вот хотя бы по этой осушительной канаве. – Он показал на карте черную линию пунктира, протянувшуюся от высотки через болото к лесу, пятна которого зеленели у самого обреза карты. – По канаве идти верней, она и сейчас полна водой, безопаснее от пожара. Понял?
Рудаков выпрямился и вдруг, как бы сразу превратившись в настоящего кадрового офицера, холодным, металлическим тоном произнёс:
– Партизан Железнов, вы – начальник группы. Приказываю вам любой ценой доставить через фронт ценности. Ясно? За сохранение отвечаете головой.
Николай и Муся сразу тоже подобрались и застыли в положении «смирно».
– Есть доставить ценности, товарищ командир! – коротко отрубил Николай.
Рудаков, поёживаясь, наклонился к костру, зябко протянул худые руки. Николай сходил в лес, вернулся с охапкой хвороста, подбросил сухих веток. Костёр затрещал, завихрилось жёлтое жаркое пламя; искры полетели к небу. Звезды погасли. А тьма, обступившая костёр, сразу уплотнилась. Откуда-то с опушки уже слышались голоса, позванивали, стукаясь друг о друга, лопаты, топор гулко рубил дерево.
– А зачем же укрепления, товарищ Рудаков? – поинтересовался молодой партизан.
– Все же уйдут! – добавила Муся.
Рудаков ещё ниже склонился к огню. Девушке показалось, что на вопрос этот ему тяжело отвечать.
– Укрепления? – Он вздохнул. – Укрепления для обороны. Их надо будет держать, пока мы не оторвёмся от противника.
Командир выпрямился, стукнул сапогом по торчавшей из костра головне. Целый вихрь искр взмыл в ночь.
– Ну, ступайте, готовьтесь в путь. Начхоз выдаст по вашей заявке все лучшее, что имеем. Лишнего не набирайте. И ещё: мальца этого предупредите, я с ним уже говорил. Кстати, а нужен ли он вам? – Рудаков по очереди испытующе посмотрел на молодых людей.
Муся и Николай опустили глаза. Почему командир об этом спрашивает? Ну, конечно же, нужен! Этот ершистый, сердитый, пронырливый и смелый паренёк может стать незаменимым товарищем в пути. Лучшего и не найти.
– Ладно, идите втроём, – согласился командир.
Пока Николай и Толя тщательно распределяли и раскладывали по мешкам багаж, Муся, уверенная, что они отлично управятся и без неё, прилегла в кустах, на подстилке из хвои, и вскоре задремала. Сквозь дрёму она слышала, как спутники её пыхтели над мешками, слышала и улыбалась. Приятно было сознавать, что кто-то о тебе позаботится.
31
Уже приближался час рассвета. Побледневшая луна опускалась за лес. Всё: деревья, трава, песок и даже одёжда партизан – подёрнулось кристалликами инея. В этот предрассветный час коммунистов и комсомольцев позвали к командиру. Сбор состоялся у госпитальной фуры.
Муся с Николаем пришли, когда все были уже на месте. Явилась даже старенькая Анна Михеевна. Был тут и раненый Чёрный, которому, должно быть, кто-то помог сюда прийти. Он сидел у сосны, опираясь спиной, и сосредоточенно строгал какую-то палочку.
– Товарищи, нам предстоит ещё одно тяжёлое испытание, – просто сказал Рудаков. – Мы вынуждены передислоцироваться в новый район, на запад. Железных дорог там много, без работы скучать не придётся. А леса там громадные, на сотни километров – их не зажжёшь.
Командир остановился, потёр ладонью шершавые усы. По этому жесту коммунисты, знавшие его много лет, поняли, что он готовится перейти к главному.
– Двинемся на запад по насыпи узкоколейки. Она начинается тут, за холмом. – Рудаков взглянул в лица товарищей, быстро и твёрдо закончил: – Но наш отход нужно прикрыть. Понимаете? Прикрыть минимум двумя ручными пулемётами. Вот с этой высотки надо преградить им выход с поймы ручья на холм. В обход их не пустит огонь. Нужно держать их, пока колонна не оторвётся, пока хватит сил держать. Вот так.
Стало тихо. Только снизу, с сухого болота, должно быть очень издалека, ветер доносил гулкое потрескиванье горящих деревьев. Лица у партизан были задумчивые.
– Нужно двух охотников, хорошо знающих пулемёт, – тихо сказал Рудаков. – Я говорю – охотников, потому что придётся биться до последнего. Это должны быть люди, которым мы верим. Вот и все.
Сердце Муси забилось. Вот подвиг, о котором она столько мечтала! Это не то, что нести по оккупированной земле мешок с этим нужным для страны, но – что поделаешь! – лично ей, Мусе Волковой, ненавистным золотом. Да, именно она спасёт отряд! На неё можно положиться. Девушка взглянула на Николая – и точно в зеркало посмотрела. На широком открытом лице юноши было то же волнение, и он так же испытующе смотрел на Мусю, как она на него. Они согласно кивнули друг другу и, взявшись за руки, вместе шагнули к командиру.
И одновременно с ними, правда не с такими торжественно сияющими лицами, а буднично, деловито двинулись и другие, так что кольцо людей вокруг Рудакова стало тесным и плотным.
От костра донёсся хрипловатый, раздражённый голос Чёрного:
– Товарищ Рудаков, меня не забудь! Не похвастаюсь, сам знаешь: лучшего пулемётчика, чем Чёрный, в отряде нет.
Рудаков растроганно смотрел на сплотившихся вокруг него людей. Он хорошо знал всех их и, вероятно, даже рассчитывал на такое единодушие.
– Товарищи, товарищи вы мои… – начал было командир, но тотчас же перешёл на деловой тон: – Раз все согласны, я сам выберу… Вы двое – нет: у вас другое задание, не менее важное. – Он решительно отстранил Мусю и Николая.
– Товарищ командир, давай сюда! – требовал Черный. Держась за дерево, он поднялся и стоял, прислонившись спиной к стволу. – Будь отцом, дай Мирко помереть, как партизану положено, за Родину. – И, обращаясь к остальным, худой, чёрный, он, сверкая белками глаз, убеждал: – Какой я, к дьяволу, теперь партизан, с такими ногами? Обуза! Таскай, води меня… Дайте, ребята, жизнь дожить на большой скорости, не обижайте. Цыган Мирко советскую власть не подведёт.
На него было тяжело смотреть. Всем хотелось, чтобы он скорее сел, но он продолжал стоять, вцепившись ногтями в кору сосны.
– Ладно, будь по-твоему, останешься, – сказал Рудаков.
Командир продолжал смотреть на людей, теснившихся у костра, и каждый коммунист, на кого падал его взгляд, подавался вперёд. Командир на мгновение задумывался, затем взгляд его скользил дальше и останавливался на следующем.
Взволнованная Муся, вся внутренне напрягшись, широко раскрытыми глазами наблюдала за происходившим. Оказалось, что все эти люди, среди которых были и пожилые и семейные, так же как она и Николай, вызывались пойти на подвиг, только делали эго буднично, даже как бы стесняясь того, что волнуются, и стараясь подавить это волнение. Какой славный парень этот Чёрный! «Жизнь дожить на большой скорости»… Да, вот такие, как он, любящие жизнь, и идут на смертный бой. А Карпов! Девушка заметила, что лицо у старого партизана сегодня какое-то особенно бледное и торжественное. Вот он ждёт, когда на него поглядит командир, и, не дождавшись, сам движется к нему:
– Меня, меня оставь, Степан Титыч! Не подведу железнодорожное племя!
Все обернулись. Карпов стоял подальше от костра, чем другие. Освещено было только его лицо. Партизаны хорошо знали ненависть этого человека к оккупантам, его мрачноватую, несгибаемую волю, его каменное упорство. Люди могли спокойно уходить, зная, что пока в этом сухом, жилистом немолодом теле бьётся сердце, пока стреляет его пулемёт, враг не подойдёт к высотке. То же, должно быть, думал и Рудаков, ласково глядевший на своего старого товарища. У костра воцарилось напряжённое молчание. Оно нарушалось только потрескиваньем догорающих веток да отдалённым постукиваньем сапёрных лопат.
Но вдруг, всех растолкав, прорвался в круг Василил Кузьмич Кулаков. Выскочил и загородил собой Карпова:
– Это почему ж такое тебя, скажи на милость? У тебя и внуки и дочка, вон она спит. Тебя! Придумал! А я на что? Я, брат, один, как семафор посередь поля, в жизни торчу… Меня, меня оставляй, командир! Дай Кузьмичу на старости лет послужить народу. А то выскочил: я! Ты, брат, дочку воспитывай. Вон ответь людям, на кого Юлочку бросить собрался. Надумал, выскочил… Ишь ты, какой горячий!
Даже в эту торжественную сцену Кузьмич ухитрился внести свою комическую суетливость. Он готов был шуметь и торговаться за право идти на это опасное, может быть последнее задание. Наступая на командира, он бил себя в грудь сухонькими кулачками и, сделав плаксивую гримасу, уверял:
– Пулемёт, слава те господи, изучил досконально. Вон Николку Железнова спросите, вместе изучали… Эй, Никола-угодник, ты где? Засвидетельствуй командиру. Тоже завели порядок: держать Кузьмича на затычку, а как где что серьёзное, так других. Что, мне до самой смерти стрелки переводить? Хитрые! Степан Титыч, сделай милость, пусти Кузьмича на выдвижение!
Рудаков обнял старика, прижал его к себе. Всегда холодные глаза командира, заставлявшие иной раз трепетать и самых неробких партизан, растроганно вглядывались в лицо Кузьмича, точно он хотел запечатлеть каждую его чёрточку.
Муся не выдержала. Она отошла от костра и из неосвещённой зоны наблюдала, как по очереди прощались партизаны с Кузьмичом и Чёрным.
Кузьмич вдруг что-то вспомнил, хлопотливо извлёк из кармана предмет всеобщей зависти – длинный, туго набитый мешочек с крепким самосадом, отсыпал себе горсть, подумал, добавил ещё, а мешочек сунул в руку первому попавшемуся партизану:
– Там поделите. Всем раздай, пусть дымят да Кузьмича вспоминают: дескать, был такой кривой черт, курец отчаянный…
Николай одним из последних прощался с остающимися. Он долго обнимал Кузьмича, точно не мог от него оторваться, а стариик сердито бормотал:
– Ступай, ступай, парень. И чтоб у меня в жизни не коптить, как головешка. Жми на всю железку… Ступай, тебе пора… И ещё вот что: отвоюешь – таким, как есть, оставайся, жиром не заплывай… Ну, иди, иди. Жив будешь – отцу кланяйся. Не любил он меня, грешного. Ты скажи ему – вспоминал о нем Кузьмич при прощании… Ну, иди же ты, длинный дьявол! Ну тебя…
Старик почти оттолкнул Николая и сейчас же повернулся к нему спиной.
Николай подошёл к Чёрному, но тот смотрел куда-то вверх и не заметил протянутой ему руки.
Последней прощалась Муся. Кузьмич не удержался и спаясничал, вытирая рукой рот:
– Эх, хоть в заключение жизни с хорошей девчонкой поцелуюсь!
Подмигнув зелёным глазом, он неловко ткнул Мусю губами в щеку, но девушка крепко поцеловала его в шершавые, растрескавшиеся губы.
Потом она подошла к Чёрному, хмуро стоявшему у дерёва. Партизан крепко схватил её руку холодными сильными пальцами и зашептал:
– И меня, и меня поцелуй! Поцелуй, девушка!.. Нет у меня никакой жены Зины, выдумал я жену Зину. Один я, как месяц в небе, никого у меня нет…
Муся невольно отпрянула, но сейчас же сдержалась, взяла Чёрного за плечи, заглянула ему в большие настороженные глаза.
– Не надо, уйди! – тихо сказал партизан, отводя её руки. – Будь счастлива… Уйди…
Старый партизан, коновод Рудакова, подвёл подседланного командирского коня и ещё какую-то гнедую кобылу.
– Степан Титыч приказал вам оставить, – сказал он угрюмо, и в голосе его слышалось нескрываемое сожаление. – Уж вы их берегите, под пули-то не суйте… Куда привязать-то?
– А поди ты со своими конями! Ставь куда хочешь! – вспылил вдруг Чёрный и, подчёркнуто отвернувшись от девушки, закричал Кузьмичу: – Пулемёты и диски пусть сюда несут – сам осмотрю! А то сунут барахло какое…
Через полчаса, ещё затемно, отряд быстро спустился с западного склона высотки на насыпь узкоколейки и тотчас же скрылся в горькой густой мгле. Некоторое время было ещё слышно бряцание винтовок, сталкивающихся во тьме, фырканье и топот коней, дробный стук колёс о шпалы, и наконец все стихло.
Николай, Муся и Толя сбежали с восточного склона, продрались сквозь заросли можжевельника и дикой малины и легко нашли глубокую осушительную канаву, спрыгнули неё и быстро пошли в ту сторону, где сквозь дым уже розовел, разгораясь все ярче и ярче, холодный погожий рассвет.
Когда поднялось солнце и первые лучи его, пронзив насквозь пласты дыма, побежали по болоту, золотя маленькие скрюченные берёзки, жидкие, чахоточные сосенки и верхушки кочек, – с запада, с лесистого холма, поднимавшегося из дыма как высокий остров и теперь сплошь залитого розоватым светом, послышался сухой сердитый треск пулемётных очередей. Он доносился уже издалека и слышался не громче, чем отзвуки его эха. Этот механический, обычно неприятный на слух звук Муся восприняла как нежное напутствие самоотверженных друзей, как великолепный гимн непобедимости партизанского братства и торжества духа советского человека.
Муся с Николаем пришли, когда все были уже на месте. Явилась даже старенькая Анна Михеевна. Был тут и раненый Чёрный, которому, должно быть, кто-то помог сюда прийти. Он сидел у сосны, опираясь спиной, и сосредоточенно строгал какую-то палочку.
– Товарищи, нам предстоит ещё одно тяжёлое испытание, – просто сказал Рудаков. – Мы вынуждены передислоцироваться в новый район, на запад. Железных дорог там много, без работы скучать не придётся. А леса там громадные, на сотни километров – их не зажжёшь.
Командир остановился, потёр ладонью шершавые усы. По этому жесту коммунисты, знавшие его много лет, поняли, что он готовится перейти к главному.
– Двинемся на запад по насыпи узкоколейки. Она начинается тут, за холмом. – Рудаков взглянул в лица товарищей, быстро и твёрдо закончил: – Но наш отход нужно прикрыть. Понимаете? Прикрыть минимум двумя ручными пулемётами. Вот с этой высотки надо преградить им выход с поймы ручья на холм. В обход их не пустит огонь. Нужно держать их, пока колонна не оторвётся, пока хватит сил держать. Вот так.
Стало тихо. Только снизу, с сухого болота, должно быть очень издалека, ветер доносил гулкое потрескиванье горящих деревьев. Лица у партизан были задумчивые.
– Нужно двух охотников, хорошо знающих пулемёт, – тихо сказал Рудаков. – Я говорю – охотников, потому что придётся биться до последнего. Это должны быть люди, которым мы верим. Вот и все.
Сердце Муси забилось. Вот подвиг, о котором она столько мечтала! Это не то, что нести по оккупированной земле мешок с этим нужным для страны, но – что поделаешь! – лично ей, Мусе Волковой, ненавистным золотом. Да, именно она спасёт отряд! На неё можно положиться. Девушка взглянула на Николая – и точно в зеркало посмотрела. На широком открытом лице юноши было то же волнение, и он так же испытующе смотрел на Мусю, как она на него. Они согласно кивнули друг другу и, взявшись за руки, вместе шагнули к командиру.
И одновременно с ними, правда не с такими торжественно сияющими лицами, а буднично, деловито двинулись и другие, так что кольцо людей вокруг Рудакова стало тесным и плотным.
От костра донёсся хрипловатый, раздражённый голос Чёрного:
– Товарищ Рудаков, меня не забудь! Не похвастаюсь, сам знаешь: лучшего пулемётчика, чем Чёрный, в отряде нет.
Рудаков растроганно смотрел на сплотившихся вокруг него людей. Он хорошо знал всех их и, вероятно, даже рассчитывал на такое единодушие.
– Товарищи, товарищи вы мои… – начал было командир, но тотчас же перешёл на деловой тон: – Раз все согласны, я сам выберу… Вы двое – нет: у вас другое задание, не менее важное. – Он решительно отстранил Мусю и Николая.
– Товарищ командир, давай сюда! – требовал Черный. Держась за дерево, он поднялся и стоял, прислонившись спиной к стволу. – Будь отцом, дай Мирко помереть, как партизану положено, за Родину. – И, обращаясь к остальным, худой, чёрный, он, сверкая белками глаз, убеждал: – Какой я, к дьяволу, теперь партизан, с такими ногами? Обуза! Таскай, води меня… Дайте, ребята, жизнь дожить на большой скорости, не обижайте. Цыган Мирко советскую власть не подведёт.
На него было тяжело смотреть. Всем хотелось, чтобы он скорее сел, но он продолжал стоять, вцепившись ногтями в кору сосны.
– Ладно, будь по-твоему, останешься, – сказал Рудаков.
Командир продолжал смотреть на людей, теснившихся у костра, и каждый коммунист, на кого падал его взгляд, подавался вперёд. Командир на мгновение задумывался, затем взгляд его скользил дальше и останавливался на следующем.
Взволнованная Муся, вся внутренне напрягшись, широко раскрытыми глазами наблюдала за происходившим. Оказалось, что все эти люди, среди которых были и пожилые и семейные, так же как она и Николай, вызывались пойти на подвиг, только делали эго буднично, даже как бы стесняясь того, что волнуются, и стараясь подавить это волнение. Какой славный парень этот Чёрный! «Жизнь дожить на большой скорости»… Да, вот такие, как он, любящие жизнь, и идут на смертный бой. А Карпов! Девушка заметила, что лицо у старого партизана сегодня какое-то особенно бледное и торжественное. Вот он ждёт, когда на него поглядит командир, и, не дождавшись, сам движется к нему:
– Меня, меня оставь, Степан Титыч! Не подведу железнодорожное племя!
Все обернулись. Карпов стоял подальше от костра, чем другие. Освещено было только его лицо. Партизаны хорошо знали ненависть этого человека к оккупантам, его мрачноватую, несгибаемую волю, его каменное упорство. Люди могли спокойно уходить, зная, что пока в этом сухом, жилистом немолодом теле бьётся сердце, пока стреляет его пулемёт, враг не подойдёт к высотке. То же, должно быть, думал и Рудаков, ласково глядевший на своего старого товарища. У костра воцарилось напряжённое молчание. Оно нарушалось только потрескиваньем догорающих веток да отдалённым постукиваньем сапёрных лопат.
Но вдруг, всех растолкав, прорвался в круг Василил Кузьмич Кулаков. Выскочил и загородил собой Карпова:
– Это почему ж такое тебя, скажи на милость? У тебя и внуки и дочка, вон она спит. Тебя! Придумал! А я на что? Я, брат, один, как семафор посередь поля, в жизни торчу… Меня, меня оставляй, командир! Дай Кузьмичу на старости лет послужить народу. А то выскочил: я! Ты, брат, дочку воспитывай. Вон ответь людям, на кого Юлочку бросить собрался. Надумал, выскочил… Ишь ты, какой горячий!
Даже в эту торжественную сцену Кузьмич ухитрился внести свою комическую суетливость. Он готов был шуметь и торговаться за право идти на это опасное, может быть последнее задание. Наступая на командира, он бил себя в грудь сухонькими кулачками и, сделав плаксивую гримасу, уверял:
– Пулемёт, слава те господи, изучил досконально. Вон Николку Железнова спросите, вместе изучали… Эй, Никола-угодник, ты где? Засвидетельствуй командиру. Тоже завели порядок: держать Кузьмича на затычку, а как где что серьёзное, так других. Что, мне до самой смерти стрелки переводить? Хитрые! Степан Титыч, сделай милость, пусти Кузьмича на выдвижение!
Рудаков обнял старика, прижал его к себе. Всегда холодные глаза командира, заставлявшие иной раз трепетать и самых неробких партизан, растроганно вглядывались в лицо Кузьмича, точно он хотел запечатлеть каждую его чёрточку.
Муся не выдержала. Она отошла от костра и из неосвещённой зоны наблюдала, как по очереди прощались партизаны с Кузьмичом и Чёрным.
Кузьмич вдруг что-то вспомнил, хлопотливо извлёк из кармана предмет всеобщей зависти – длинный, туго набитый мешочек с крепким самосадом, отсыпал себе горсть, подумал, добавил ещё, а мешочек сунул в руку первому попавшемуся партизану:
– Там поделите. Всем раздай, пусть дымят да Кузьмича вспоминают: дескать, был такой кривой черт, курец отчаянный…
Николай одним из последних прощался с остающимися. Он долго обнимал Кузьмича, точно не мог от него оторваться, а стариик сердито бормотал:
– Ступай, ступай, парень. И чтоб у меня в жизни не коптить, как головешка. Жми на всю железку… Ступай, тебе пора… И ещё вот что: отвоюешь – таким, как есть, оставайся, жиром не заплывай… Ну, иди, иди. Жив будешь – отцу кланяйся. Не любил он меня, грешного. Ты скажи ему – вспоминал о нем Кузьмич при прощании… Ну, иди же ты, длинный дьявол! Ну тебя…
Старик почти оттолкнул Николая и сейчас же повернулся к нему спиной.
Николай подошёл к Чёрному, но тот смотрел куда-то вверх и не заметил протянутой ему руки.
Последней прощалась Муся. Кузьмич не удержался и спаясничал, вытирая рукой рот:
– Эх, хоть в заключение жизни с хорошей девчонкой поцелуюсь!
Подмигнув зелёным глазом, он неловко ткнул Мусю губами в щеку, но девушка крепко поцеловала его в шершавые, растрескавшиеся губы.
Потом она подошла к Чёрному, хмуро стоявшему у дерёва. Партизан крепко схватил её руку холодными сильными пальцами и зашептал:
– И меня, и меня поцелуй! Поцелуй, девушка!.. Нет у меня никакой жены Зины, выдумал я жену Зину. Один я, как месяц в небе, никого у меня нет…
Муся невольно отпрянула, но сейчас же сдержалась, взяла Чёрного за плечи, заглянула ему в большие настороженные глаза.
– Не надо, уйди! – тихо сказал партизан, отводя её руки. – Будь счастлива… Уйди…
Старый партизан, коновод Рудакова, подвёл подседланного командирского коня и ещё какую-то гнедую кобылу.
– Степан Титыч приказал вам оставить, – сказал он угрюмо, и в голосе его слышалось нескрываемое сожаление. – Уж вы их берегите, под пули-то не суйте… Куда привязать-то?
– А поди ты со своими конями! Ставь куда хочешь! – вспылил вдруг Чёрный и, подчёркнуто отвернувшись от девушки, закричал Кузьмичу: – Пулемёты и диски пусть сюда несут – сам осмотрю! А то сунут барахло какое…
Через полчаса, ещё затемно, отряд быстро спустился с западного склона высотки на насыпь узкоколейки и тотчас же скрылся в горькой густой мгле. Некоторое время было ещё слышно бряцание винтовок, сталкивающихся во тьме, фырканье и топот коней, дробный стук колёс о шпалы, и наконец все стихло.
Николай, Муся и Толя сбежали с восточного склона, продрались сквозь заросли можжевельника и дикой малины и легко нашли глубокую осушительную канаву, спрыгнули неё и быстро пошли в ту сторону, где сквозь дым уже розовел, разгораясь все ярче и ярче, холодный погожий рассвет.
Когда поднялось солнце и первые лучи его, пронзив насквозь пласты дыма, побежали по болоту, золотя маленькие скрюченные берёзки, жидкие, чахоточные сосенки и верхушки кочек, – с запада, с лесистого холма, поднимавшегося из дыма как высокий остров и теперь сплошь залитого розоватым светом, послышался сухой сердитый треск пулемётных очередей. Он доносился уже издалека и слышался не громче, чем отзвуки его эха. Этот механический, обычно неприятный на слух звук Муся восприняла как нежное напутствие самоотверженных друзей, как великолепный гимн непобедимости партизанского братства и торжества духа советского человека.
Часть четвёртая
1
Пулемётная стрельба, постепенно стихая, провожала трех партизан, быстро двигавшихся на восток. Шли они по дну глубокой канавы, местами совсем сухому, местами жмыхавшему под ногой, местами поблёскивавшему бурой водой, задёрнутой радужной плёнкой ржавчины. Влажный торф заглушал их шаги, и путники, кроме собственного дыхания, слышали только эти, теперь уже отдалённые, звуки стрельбы, нарушавшие осеннюю тишину, стоявшую над болотом.
Шли молча.
Впереди размашисто шагал задумчивый, хмурый Николай, с автоматом на груди, с тяжёлым мешком за плечами. За ним, то отставая, то пускаясь впритруску, семенил Толя, тоже с автоматом, с гранатами у пояса, с ножом за голенищем. Он нёс мешок поменьше. Муся, налегке, с маленьким офицерским «вальтером» у пояса, заключала шествие. Николай и Толя разгрузили её от тяжестей. В рюкзаке девушки они оставили только лёгкую алюминиевую посуду да свёрток трофейных плащ-палаток, взятых по её настоянию.
Девушка шла легко, привычно. Думы её были там, позади, где два самоотверженных человека вели сейчас неравный бой. Умудрённая теперь в военных делах, Муся ясно представляла себе, что там происходит. Издали доносится частая беспорядочная стрельба из автоматов. Это фашисты пошли в атаку. Но тотчас же начинают бить пулеметы. Все смешивается в сплошной треск. Потом автоматы разом смолкают. Пулемёты дают несколько очередей, и наступает тишина. Только хлюпает под ногами влажный торф.
Девушка облегчённо вздыхает. Отбили! И она явственно рисует себе, будто видит это собственными глазами, как Мирко Чёрный вытирает ладонью вспотевшее лицо, коричневое от пороховой гари, как Кузьмич, подмигивая, возбужденно посмеивается, как дрожащими пальцами свертывает он две цигарки – для себя и для товарища – и бережно ссыпает табачные крошки обратно в свой толстый, как колбаска, кисет… Впрочем, нет, кисет с табаком он отдал уходившим, когда прощался. От этого воспоминания у девушки начинает щекотать в горле. Но снова злобно, бранчливо бормочут вдали автоматы, снова, точно отругиваясь, упругими очередями отвечают пулемёты. И девушка опять мысленно видит Кузьмича и Чёрного, их злые, непреклонные лица, прильнувшие щеками к вздрагивающим прикладам.
Да, таких не сломишь! И рождается радостная надёжда, что пулемётчики дотянут до темноты и что ночью, когда падёт туман, они ускачут на конях, обманув противника.
К сухому, уже еле слышному треску стрелкового оружия стали примешиваться глухие короткие взрывы, будто кто-то в бочку кулаком бьёт.
– Гранаты, – предположил Николай останавливаясь. – Подползли, прохвосты, и гранатами их глушат…
– Ты что – «гранаты»! – прерывает его Толя. – Разве они с гранатами к себе подпустят? Слышь, ёлки-палки, пулемёт… Какие ж тут гранаты? Из миномётов фриц ударил, вот что! Миномёты подтащили, из миномётов и садят…
– Ну, миномёты там – дело дохлое, из миномётов новичков пугать. Видал, какие окопы им вырыли? Что им мина! Разве если только в самую маковку угодит…
Все трое, повернувшись назад, прислушиваются. Минометы смолкают. Снова возникает всполошённый автоматный треск, но опять его перекрывают пулемётные очереди, деловитые и будничные, как зудящая дробь пневматических отбойных молотков.
– Ах, как, ёлки-палки, бьют!
– Ну, хватит, пошли! – скомандовал Николай.
Путники двинулись дальше. Муся задумчиво проговорила:
– Вот когда врага прогоним, поставить бы на этой высотке красивый мраморный памятник. И пусть бы на нем всегда красная звезда горела. Чтоб и днём и ночью видели люди эту звезду и вспоминали о том, как сражались тут против фашистов двое партизан.
– Да! Но только очень много памятников таких пришлось бы ставить, – отозвался, не оглядываясь, Николай. – Пожалуй, и мрамора на земле не хватит…
Бесконечно отодвигались назад ровные чёрные откосы глубокой канавы, кое-где поросшие серенькими лапками мать-мачехи. Темно-розовые султанчики иван-чая низко склоняли свои набухшие щедрой росой головы в воротничках из пуха созревших семян. Иногда они дотягивались до середины канавы и, раскачиваясь, гладили путников по щекам. Почувствовав прохладное прикосновение, девушка вздрагивала, с удивлением оглядывалась и снова погружалась в свои думы.
Теперь перед ней вставала картина прощания партизан, которую она наблюдала из темноты. Какие все это прекрасные души, как по-братски относились они к ней, к незаметной, бездомной девчонке, случайно попавшей в их лагерь! А Рудаков! Этот словно из стали отлит. Но как он стеснялся, когда там, на аэродроме, говорил о своей семье! А как вдруг заговорил о поэзии! Вот бы стать когда-нибудь такой, как он, воспитать в себе такую волю, такое спокойствие. А с виду – самый обыкновенный человек. Встреть его где-нибудь – и внимания не обратишь, не оглянешься даже. И на кого это он похож? Ах да, пожалуй, на старого Рубцова. А может быть, на управляющего банком Чередникова? Вот ведь совсем они разные, а все-таки похожи. Чем?.. Нет, такой, как они, наверное не станешь. Ну хоть бы чуть, хоть бы самую капельку походить на них!
А этот Карпов! Вот кто удивил. Мусе думалось – сухарь. А он, простившись с Кузьмичом, вдруг бросился в кусты, и было слышно, как дочка спрашивала его: «Папа, скажи Юлочке, зачем ты плачешь?» И кто бы мог подумать, что этот человек с тонкими, в нитку, губами умеет плакать! «Эх, Муська, Муська, дожила ты до девятнадцати лет, а о людях все ещё судишь по их внешности: симпатичный, несимпатичный, страшный, так себе, хоть куда…»
Что это? Снова стреляют. Но пулемётные очереди звучат теперь еле слышно, будто кто-то неумело строчит на швейной машине в соседней комнате. Там ещё бьются. «Вот тоже люди! А разве они одни такие? Какая же ты, Муська, была чудачка, когда там, у костра, точно примадонна в опере, выкрикнула о своём желании остаться в пулеметной засаде! Выскочила, покрасовалась, пофорсила: вот я какая! А все другие заявили о том же самом совсем спокойно, как о чем-то само собой разумеющемся. Нет, где тебе, голубушка, стать такой, как Рудаков! Тебе ещё у Кузьмича поучиться надо…»
Так раздумывая о тех, кто остался позади, шла Муся, не замечая, что ветер усиливается, а воздух все горше и горше пахнет дымом. Заметно мерк ясный холодный день, тускнело солнце.
Шли молча.
Впереди размашисто шагал задумчивый, хмурый Николай, с автоматом на груди, с тяжёлым мешком за плечами. За ним, то отставая, то пускаясь впритруску, семенил Толя, тоже с автоматом, с гранатами у пояса, с ножом за голенищем. Он нёс мешок поменьше. Муся, налегке, с маленьким офицерским «вальтером» у пояса, заключала шествие. Николай и Толя разгрузили её от тяжестей. В рюкзаке девушки они оставили только лёгкую алюминиевую посуду да свёрток трофейных плащ-палаток, взятых по её настоянию.
Девушка шла легко, привычно. Думы её были там, позади, где два самоотверженных человека вели сейчас неравный бой. Умудрённая теперь в военных делах, Муся ясно представляла себе, что там происходит. Издали доносится частая беспорядочная стрельба из автоматов. Это фашисты пошли в атаку. Но тотчас же начинают бить пулеметы. Все смешивается в сплошной треск. Потом автоматы разом смолкают. Пулемёты дают несколько очередей, и наступает тишина. Только хлюпает под ногами влажный торф.
Девушка облегчённо вздыхает. Отбили! И она явственно рисует себе, будто видит это собственными глазами, как Мирко Чёрный вытирает ладонью вспотевшее лицо, коричневое от пороховой гари, как Кузьмич, подмигивая, возбужденно посмеивается, как дрожащими пальцами свертывает он две цигарки – для себя и для товарища – и бережно ссыпает табачные крошки обратно в свой толстый, как колбаска, кисет… Впрочем, нет, кисет с табаком он отдал уходившим, когда прощался. От этого воспоминания у девушки начинает щекотать в горле. Но снова злобно, бранчливо бормочут вдали автоматы, снова, точно отругиваясь, упругими очередями отвечают пулемёты. И девушка опять мысленно видит Кузьмича и Чёрного, их злые, непреклонные лица, прильнувшие щеками к вздрагивающим прикладам.
Да, таких не сломишь! И рождается радостная надёжда, что пулемётчики дотянут до темноты и что ночью, когда падёт туман, они ускачут на конях, обманув противника.
К сухому, уже еле слышному треску стрелкового оружия стали примешиваться глухие короткие взрывы, будто кто-то в бочку кулаком бьёт.
– Гранаты, – предположил Николай останавливаясь. – Подползли, прохвосты, и гранатами их глушат…
– Ты что – «гранаты»! – прерывает его Толя. – Разве они с гранатами к себе подпустят? Слышь, ёлки-палки, пулемёт… Какие ж тут гранаты? Из миномётов фриц ударил, вот что! Миномёты подтащили, из миномётов и садят…
– Ну, миномёты там – дело дохлое, из миномётов новичков пугать. Видал, какие окопы им вырыли? Что им мина! Разве если только в самую маковку угодит…
Все трое, повернувшись назад, прислушиваются. Минометы смолкают. Снова возникает всполошённый автоматный треск, но опять его перекрывают пулемётные очереди, деловитые и будничные, как зудящая дробь пневматических отбойных молотков.
– Ах, как, ёлки-палки, бьют!
– Ну, хватит, пошли! – скомандовал Николай.
Путники двинулись дальше. Муся задумчиво проговорила:
– Вот когда врага прогоним, поставить бы на этой высотке красивый мраморный памятник. И пусть бы на нем всегда красная звезда горела. Чтоб и днём и ночью видели люди эту звезду и вспоминали о том, как сражались тут против фашистов двое партизан.
– Да! Но только очень много памятников таких пришлось бы ставить, – отозвался, не оглядываясь, Николай. – Пожалуй, и мрамора на земле не хватит…
Бесконечно отодвигались назад ровные чёрные откосы глубокой канавы, кое-где поросшие серенькими лапками мать-мачехи. Темно-розовые султанчики иван-чая низко склоняли свои набухшие щедрой росой головы в воротничках из пуха созревших семян. Иногда они дотягивались до середины канавы и, раскачиваясь, гладили путников по щекам. Почувствовав прохладное прикосновение, девушка вздрагивала, с удивлением оглядывалась и снова погружалась в свои думы.
Теперь перед ней вставала картина прощания партизан, которую она наблюдала из темноты. Какие все это прекрасные души, как по-братски относились они к ней, к незаметной, бездомной девчонке, случайно попавшей в их лагерь! А Рудаков! Этот словно из стали отлит. Но как он стеснялся, когда там, на аэродроме, говорил о своей семье! А как вдруг заговорил о поэзии! Вот бы стать когда-нибудь такой, как он, воспитать в себе такую волю, такое спокойствие. А с виду – самый обыкновенный человек. Встреть его где-нибудь – и внимания не обратишь, не оглянешься даже. И на кого это он похож? Ах да, пожалуй, на старого Рубцова. А может быть, на управляющего банком Чередникова? Вот ведь совсем они разные, а все-таки похожи. Чем?.. Нет, такой, как они, наверное не станешь. Ну хоть бы чуть, хоть бы самую капельку походить на них!
А этот Карпов! Вот кто удивил. Мусе думалось – сухарь. А он, простившись с Кузьмичом, вдруг бросился в кусты, и было слышно, как дочка спрашивала его: «Папа, скажи Юлочке, зачем ты плачешь?» И кто бы мог подумать, что этот человек с тонкими, в нитку, губами умеет плакать! «Эх, Муська, Муська, дожила ты до девятнадцати лет, а о людях все ещё судишь по их внешности: симпатичный, несимпатичный, страшный, так себе, хоть куда…»
Что это? Снова стреляют. Но пулемётные очереди звучат теперь еле слышно, будто кто-то неумело строчит на швейной машине в соседней комнате. Там ещё бьются. «Вот тоже люди! А разве они одни такие? Какая же ты, Муська, была чудачка, когда там, у костра, точно примадонна в опере, выкрикнула о своём желании остаться в пулеметной засаде! Выскочила, покрасовалась, пофорсила: вот я какая! А все другие заявили о том же самом совсем спокойно, как о чем-то само собой разумеющемся. Нет, где тебе, голубушка, стать такой, как Рудаков! Тебе ещё у Кузьмича поучиться надо…»
Так раздумывая о тех, кто остался позади, шла Муся, не замечая, что ветер усиливается, а воздух все горше и горше пахнет дымом. Заметно мерк ясный холодный день, тускнело солнце.
2
Николай, уже давно с беспокойством посматривавший кругом, остановил товарищей и выбрался из канавы. Болото до самого горизонта было, точно огромной шкурой, покрыто сизым густым дымом. Ветер рвал эту шкуру, трепал её по земле, раздувал огонь, гнал его на северо-восток. Если ветер не прекратится, он может направить пламя прямо наперерез путникам. Можно, конечно, свернув на север, бежать от надвигающегося огня, но тогда придётся оставить спасительную канаву.
– Двинулись и дальше по канаве, – решил Николай. – Ёлка – первый, Муся – за ним, я – сзади. Идти как можно быстрее. Слышите, люди? Вперёд!
Когда Муся обгоняла Николая, он взял её за руку и попытался заглянуть ей в глаза. Девушка отвернулась и отняла руку. Она все ещё была с теми, кто сражался на холме, и эта робкая ласка казалась ей оскорблением их подвига.
Теперь партизаны почти бежали. Ветер перебрасывал через них целые тучи гари. Порой он уже доносил жаркое дыхание близкого пожара. Воздух стал нестерпимо горьким. Кровь тревожно стучала в висках, и, что самое скверное, перед глазами Муси опять зароились искрящиеся круги. «Только бы не потерять сознания! Ведь ребята тоже из-за меня остановятся, и тогда…»
– Скорее, скорее! – торопил Николай.
Ловкая фигурка Толи то исчезала в ленивых клубах дыма, уже наполнившего канаву, то неясно маячила среди них, наконец будто и вовсе растаяла. Муся поняла, что отстает. Сквозь порывистый шум ветра уже доносились зловещий шелест, треск и приглушённое шипящее гуденье. Ветер стал таким горячим, будто дул из печи. Дышать было трудно, и казалось, что вместо воздуха в лёгкие вливается горький, полынью настоенный кипяток. Где-то сзади раздался голос Николая:
– Нагибайся ниже, к земле!
Под ногами чавкала вода. Муся нагнулась. Тут, над влажным слоем торфа, дышалось легче. Пробегая мимо лужицы, девушка зачерпнула горсть воды и плеснула себе в лицо. Затем она сорвала с головы марлевый платок, намочила его, приложила ко рту. Дышать стало не так горько, но бежать уже не было сил. И она, низко согнувшись, пошла шагом.
– Дыши сквозь мокрую тряпку, легче! – крикнула она Николаю.
– Теперь недалеко. Я по карте помню, тут скоро лес, – ответил он.
Пожар уже перерезал им дорогу. Горящие ветки, поднятые токами раскалённого воздуха, перебросили пламя через канаву. Целые тучи искр летели над головой партизан, тлеющая торфяная крошка точно булавками колола лицо. Теперь путники двигались по канаве, как по узкому коридору, перерезавшему горящее болото. Душный жар дышал на них с обеих сторон, одежда дымилась.
Муся почувствовала, что задыхается. Мокрый платок уже не помогал. Вовсе обессилев, она опустилась на дно канавы и несколько секунд лежала, неподвижно прижимаясь щекой к влажному торфу, вдыхая пахнущую прелью прохладу. Это вернуло ей сознание.
Над ней склонился Николай. Закопчённое, потное лицо его было страшно. Но в глазах, по-прежнему голубых и чистых, девушка увидела ту же трезвую, спокойную волю, какой её всегда поражал Рудаков. Партизан что-то кричат. Она не разбирала слов, но догадывалась, что он убеждает её подняться. Все гудело и кружилось, но голубые глаза спокойно и требовательно смотрели на неё.
– Милый, беги! – прошептала она. – Бегите… бросьте меня… Спасайте это… в мешке.
– Не говори глупостей! – сердито сказал Николай. Охватив девушку за талию, он поднял и поставил её на ноги. Подтолкнул: – Иди!
К удивлению своему, Муся пошла. Впрочем, шла она теперь уже почти бессознательно. Земля под ней покачивалась, как доска качелей, и Мусе казалось, что вот-вот она соскользнёт с неё и полетит в пропасть. И все же она шла и шла, подчиняясь сильной, поддерживающей её руке.
Из тьмы впереди вдруг донёсся предостерегающий крик Толи. Не то в бреду, не то наяву девушка почувствовала, что земля действительно выскользнула у неё из-под ног и что сама она куда-то стремительно падает.
Острая боль в ноге, и все закрылось плотной и тёплой мглой.
– Двинулись и дальше по канаве, – решил Николай. – Ёлка – первый, Муся – за ним, я – сзади. Идти как можно быстрее. Слышите, люди? Вперёд!
Когда Муся обгоняла Николая, он взял её за руку и попытался заглянуть ей в глаза. Девушка отвернулась и отняла руку. Она все ещё была с теми, кто сражался на холме, и эта робкая ласка казалась ей оскорблением их подвига.
Теперь партизаны почти бежали. Ветер перебрасывал через них целые тучи гари. Порой он уже доносил жаркое дыхание близкого пожара. Воздух стал нестерпимо горьким. Кровь тревожно стучала в висках, и, что самое скверное, перед глазами Муси опять зароились искрящиеся круги. «Только бы не потерять сознания! Ведь ребята тоже из-за меня остановятся, и тогда…»
– Скорее, скорее! – торопил Николай.
Ловкая фигурка Толи то исчезала в ленивых клубах дыма, уже наполнившего канаву, то неясно маячила среди них, наконец будто и вовсе растаяла. Муся поняла, что отстает. Сквозь порывистый шум ветра уже доносились зловещий шелест, треск и приглушённое шипящее гуденье. Ветер стал таким горячим, будто дул из печи. Дышать было трудно, и казалось, что вместо воздуха в лёгкие вливается горький, полынью настоенный кипяток. Где-то сзади раздался голос Николая:
– Нагибайся ниже, к земле!
Под ногами чавкала вода. Муся нагнулась. Тут, над влажным слоем торфа, дышалось легче. Пробегая мимо лужицы, девушка зачерпнула горсть воды и плеснула себе в лицо. Затем она сорвала с головы марлевый платок, намочила его, приложила ко рту. Дышать стало не так горько, но бежать уже не было сил. И она, низко согнувшись, пошла шагом.
– Дыши сквозь мокрую тряпку, легче! – крикнула она Николаю.
– Теперь недалеко. Я по карте помню, тут скоро лес, – ответил он.
Пожар уже перерезал им дорогу. Горящие ветки, поднятые токами раскалённого воздуха, перебросили пламя через канаву. Целые тучи искр летели над головой партизан, тлеющая торфяная крошка точно булавками колола лицо. Теперь путники двигались по канаве, как по узкому коридору, перерезавшему горящее болото. Душный жар дышал на них с обеих сторон, одежда дымилась.
Муся почувствовала, что задыхается. Мокрый платок уже не помогал. Вовсе обессилев, она опустилась на дно канавы и несколько секунд лежала, неподвижно прижимаясь щекой к влажному торфу, вдыхая пахнущую прелью прохладу. Это вернуло ей сознание.
Над ней склонился Николай. Закопчённое, потное лицо его было страшно. Но в глазах, по-прежнему голубых и чистых, девушка увидела ту же трезвую, спокойную волю, какой её всегда поражал Рудаков. Партизан что-то кричат. Она не разбирала слов, но догадывалась, что он убеждает её подняться. Все гудело и кружилось, но голубые глаза спокойно и требовательно смотрели на неё.
– Милый, беги! – прошептала она. – Бегите… бросьте меня… Спасайте это… в мешке.
– Не говори глупостей! – сердито сказал Николай. Охватив девушку за талию, он поднял и поставил её на ноги. Подтолкнул: – Иди!
К удивлению своему, Муся пошла. Впрочем, шла она теперь уже почти бессознательно. Земля под ней покачивалась, как доска качелей, и Мусе казалось, что вот-вот она соскользнёт с неё и полетит в пропасть. И все же она шла и шла, подчиняясь сильной, поддерживающей её руке.
Из тьмы впереди вдруг донёсся предостерегающий крик Толи. Не то в бреду, не то наяву девушка почувствовала, что земля действительно выскользнула у неё из-под ног и что сама она куда-то стремительно падает.
Острая боль в ноге, и все закрылось плотной и тёплой мглой.
3
Сначала Муся услышала знакомые голоса.
– Ой, ёлки-палки, смотри, смотри – на нас идёт!.. Вон по вершинам. Бежим!
– Куда? Нужно определить направление.
Девушка почувствовала, что она как бы парит в воздухе. Тупая боль жгла, ногу где-то повыше колена. Открыв глаза, Муся увидела совсем рядом лицо Николая и поняла, что он держит её на руках. Волосы у партизана были опалены; пот струился по его лицу, оставляя на закопчённой коже розовые извилистые дорожки; растрескавшиеся губы были полуоткрыты. Юноша тяжело дышал.
– Ты заметил, куда бегут звери?
– Да туда же, туда, вон белки верхом пошли… Вон, вон… видишь?
Муся жадно вздохнула полной грудью. Хотя и здесь, в лесу, под высокими соснами, дым кипел и бурлил, точно в котле, воздух показался ей необычайно чистым, прохладным и вкусным. Вливаясь в лёгкие, он освежал, как ключевая вода.
– Ой, ёлки-палки, смотри, смотри – на нас идёт!.. Вон по вершинам. Бежим!
– Куда? Нужно определить направление.
Девушка почувствовала, что она как бы парит в воздухе. Тупая боль жгла, ногу где-то повыше колена. Открыв глаза, Муся увидела совсем рядом лицо Николая и поняла, что он держит её на руках. Волосы у партизана были опалены; пот струился по его лицу, оставляя на закопчённой коже розовые извилистые дорожки; растрескавшиеся губы были полуоткрыты. Юноша тяжело дышал.
– Ты заметил, куда бегут звери?
– Да туда же, туда, вон белки верхом пошли… Вон, вон… видишь?
Муся жадно вздохнула полной грудью. Хотя и здесь, в лесу, под высокими соснами, дым кипел и бурлил, точно в котле, воздух показался ей необычайно чистым, прохладным и вкусным. Вливаясь в лёгкие, он освежал, как ключевая вода.