Страница:
доверенность и благосклонность и которую принужден он был наконец выслать
тихонько в другое поместие, когда следствия его дружества оказались слишком
явными. Мамзель Мими оставила по себе память довольно приятную. Она была
добрая девушка и никогда во зло не употребляла влияния, которое, видимо,
имела над Кирилом Петровичем, в чем отличалась она от других наперсниц,
поминутно им сменяемых. Сам Кирила Петрович, казалось, любил ее более
прочих, и черноглазый мальчик, шалун лет девяти, напоминающий полуденные
черты m-lle Мими, воспитывался при нем и признан был его сыном, несмотря на
то, что множество босых ребятишек, как две капли воды похожих на Кирила
Петровича, бегали перед его окнами и считались дворовыми. Кирила Петрович
выписал из Москвы для своего маленького Саши француза-учителя, который и
прибыл в Покровское во время происшествий, нами теперь описываемых.
Сей учитель понравился Кирилу Петровичу своей приятной наружностию и
простым обращением. Он представил Кирилу Петровичу свои аттестаты и письмо
от одного из родственников Троекурова, у которого четыре года жил он
гувернером. Кирила Петрович все это пересмотрел и был недоволен одною
молодостью своего француза - не потому, что полагал бы сей любезный
недостаток несовместным с терпением и опытностию, столь нужными в несчастном
звании учителя, но у него были свои сомнения, которые тотчас и решился ему
объяснить. Для сего велел он позвать к себе Машу (Кирила Петрович
по-французски не говорил, и она служила ему переводчиком).
- Подойди сюда, Маша; скажи ты этому мусье, что так и быть - принимаю
его; только с тем, чтоб он у меня за моими девушками не осмелился
волочиться, не то я его, собачьего сына... переведи это ему, Маша.
Маша покраснела и, обратись к учителю, сказала ему по-французски, что
отец ее надеется на его скромность и порядочное поведение.
Француз ей поклонился и отвечал, что он надеется заслужить уважение,
даже если откажут ему в благосклонности.
Маша слово в слово перевела его ответ.
- Хорошо, хорошо, - сказал Кирила Петрович, - не нужно для него ни
благосклонности, ни уважения. Дело его ходить за Сашей и учить грамматике да
географии, переведи это ему.
Марья Кириловна смягчила в своем переводе грубые выражения отца, и
Кирила Петрович отпустил своего француза во флигель, где назначена была ему
комната.
Маша не обратила никакого внимания на молодого француза, воспитанная в
аристократических предрассудках, учитель был для нее род слуги или
мастерового, а слуга иль мастеровой не казался ей мужчиною. Она не заметила
и впечатления, ею произведенного на m-r Дефоржа, ни его смущения, ни его
трепета, ни изменившегося голоса. Несколько дней сряду потом она встречала
его довольно часто, не удостоивая большей внимательности. Неожиданным
образом получила она о нем совершенно новое понятие.
На дворе у Кирила Петровича воспитывались обыкновенно несколько
медвежат и составляли одну из главных забав покровского помещика. В первой
своей молодости медвежата приводимы были ежедневно в гостиную, где Кирила
Петрович по целым часам возился с ними, стравливая их с кошками и щенятами.
Возмужав, они бывали посажены на цепь, в ожидании настоящей травли. Изредка
выводили пред окна барского дома и подкатывали им порожнюю винную бочку,
утыканную гвоздями; медведь обнюхивал ее, потом тихонько до нее
дотрогивался, колол себе лапы, осердясь толкал ее сильнее, и сильнее
становилась боль. Он входил в совершенное бешенство, с ревом бросался на
бочку, покамест не отымали у бедного зверя предмета тщетной его ярости.
Случалось, что в телегу впрягали пару медведей, волею и неволею сажали в нее
гостей и пускали их скакать на волю божию. Но лучшею шуткою почиталась у
Кирила Петровича следующая.
Проголодавшегося медведя запрут, бывало, в пустой комнате, привязав его
веревкою за кольцо, ввинченное в стену. Веревка была длиною почти во всю
комнату, так что один только противуположный угол мог быть безопасным от
нападения страшного зверя. Приводили обыкновенно новичка к дверям этой
комнаты, нечаянно вталкивали его к медведю, двери запирались, и несчастную
жертву оставляли наедине с косматым пустынником. Бедный гость, с оборванной
полою и до крови оцарапанный, скоро отыскивал безопасный угол, но принужден
был иногда целых три часа стоять прижавшись к стене и видеть, как
разъяренный зверь в двух шагах от него ревел, прыгал, становился на дыбы,
рвался и силился до него дотянуться. Таковы были благородные увеселения
русского барина! Несколько дней спустя после приезда учителя, Троекуров
вспомнил о нем и вознамерился угостить его в медвежьей комнате: для сего,
призвав его однажды утром, повел он его с собою темными коридорами; вдруг
боковая дверь отворилась, двое слуг вталкивают в нее француза и запирают ее
на ключ. Опомнившись, учитель увидел привязанного медведя, зверь начал
фыркать, издали обнюхивая своего гостя, и вдруг, поднявшись на задние лапы,
пошел на него... Француз не смутился, не побежал и ждал нападения. Медведь
приближился, Дефорж вынул из кармана маленький пистолет, вложил его в ухо
голодному зверю и выстрелил. Медведь повалился. Все сбежалось, двери
отворились, Кирила Петрович вошел, изумленный развязкою своей шутки. Кирила
Петрович хотел непременно объяснения всему делу: кто предварил Дефоржа о
шутке, для него предуготовленной, или зачем у него в кармане был заряженный
пистолет. Он послал за Машей, Маша прибежала и перевела французу вопросы
отца.
- Я не слыхивал о медведе, - отвечал Дефорж, - но я всегда ношу при
себе пистолеты, потому что не намерен терпеть обиду, за которую, по моему
званью, не могу требовать удовлетворения.
Маша смотрела на него с изумлением и перевела слова его Кирилу
Петровичу. Кирила Петрович ничего не отвечал, велел вытащить медведя и снять
с него шкуру; потом, обратясь к своим людям, сказал: "Каков молодец! не
струсил, ей-богу, не струсил". С той минуты он Дефоржа полюбил и не думал
уже его пробовать.
Но случай сей произвел еще большее впечатление на Марью Кириловну.
Воображение ее было поражено: она видела мертвого медведя и Дефоржа,
спокойно стоящего над ним и спокойно с нею разговаривающего. Она увидела,
что храбрость и гордое самолюбие не исключительно принадлежат одному
сословию, и с тех пор стала оказывать молодому учителю уважение, которое час
от часу становилось внимательнее. Между ими основались некоторые сношения.
Маша имела прекрасный голос и большие музыкальные способности, Дефорж
вызвался давать ей уроки. После того читателю уже не трудно догадаться, что
Маша в него влюбилась, сама еще в том себе не признаваясь.
Накануне праздника гости начали съезжаться, иные останавливались в
господском доме и во флигелях, другие у приказчика, третьи у священника,
четвертые у зажиточных крестьян. Конюшни полны были дорожных лошадей, дворы
и сараи загромождены разными экипажами. В девять часов утра заблаговестили к
обедне, и все потянулось к новой каменной церкви, построенной Кирилом
Петровичем и ежегодно украшаемой его приношениями. Собралось такое множество
почетных богомольцев, что простые крестьяне не могли поместиться в церкви и
стояли на паперти и в ограде. Обедня не начиналась, ждали Кирила Петровича.
Он приехал в коляске шестернею и торжественно пошел на свое место,
сопровождаемый Мариею Кириловной. Взоры мужчин и женщин обратились на нее;
первые удивлялись ее красоте, вторые со вниманием осмотрели ее наряд.
Началась обедня, домашние певчие пели на крылосе, Кирила Петрович сам
подтягивал, молился, не смотря ни направо, ни налево, и с гордым смирением
поклонился в землю, когда дьякон громогласно упомянул и о зиждителе храма
сего.
Обедня кончилась. Кирила Петрович первый подошел ко кресту. Все
двинулись за ним, потом соседи подошли к нему с почтением. Дамы окружили
Машу. Кирила Петрович, выходя из церкви, пригласил всех к себе обедать, сел
в коляску и отправился домой. Все поехали вслед за ним. Комнаты наполнились
гостями. Поминутно входили новые лица и насилу могли пробраться до хозяина.
Барыни сели чинным полукругом, одетые по запоздалой моде, в поношенных и
дорогих нарядах, все в жемчугах и бриллиантах, мужчины толпились около икры
и водки, с шумным разногласием разговаривая между собою. В зале накрывали
стол на 80 приборов. Слуги суетились, расставляя бутылки и графины и
прилаживая скатерти. Наконец дворецкий провозгласил: "Кушание поставлено", -
и Кирила Петрович первый пошел садиться за стол, за ним двинулись дамы и
важно заняли свои места, наблюдая некоторое старшинство, барышни стеснились
между собою, как робкое стадо козочек, и выбрали себе места одна подле
другой. Против них поместились мужчины. На конце стола сел учитель подле
маленького Саши.
Слуги стали разносить тарелки по чинам, в случае недоумения
руководствуясь лафатерскими догадками, и почти всегда безошибочно. Звон
тарелок и ложек слился с шумным говором гостей, Кирила Петрович весело
обозревал свою трапезу и вполне наслаждался счастием хлебосола. В это время
въехала на двор коляска, запряженная шестью лошадьми. "Это кто?" - спросил
хозяин. "Антон Пафнутьич", - отвечали несколько голосов. Двери отворились, и
Антон Пафнутьич Спицын, толстый мужчина лет пятидесяти с круглым и рябым
лицом, украшенным тройным подбородком, ввалился в столовую, кланяясь,
улыбаясь и уже собираясь извиниться... "Прибор сюда, - закричал Кирила
Петрович, - милости просим, Антон Пафнутьич, садись да скажи нам, что это
значит: не был у моей обедни и к обеду опоздал. Это на тебя не похоже, ты и
богомолен и покушать любишь".- "Виноват,отвечал Антон Пафнутьич, привязывая
салфетку в петлицу горохового кафтана, - виноват, батюшка Кирила Петрович, я
было рано пустился в дорогу, да не успел отъехать и десяти верст, вдруг шина
у переднего колеса пополам - что прикажешь? К счастию, недалеко было от
деревни; пока до нее дотащились, да отыскали кузнеца, да все кое-как
уладили, прошли ровно три часа, делать было нечего. Ехать ближним путем
через Кистеневский лес я не осмелился, а пустился в объезд..."
- Эге! - прервал Кирила Петрович, - да ты, знать, не из храброго
десятка; чего ты боишься?
- Как чего боюсь, батюшка Кирила Петрович, а Дубровского-то; того и
гляди попадешься ему в лапы. Он малый не промах, никому не спустит, а с
меня, пожалуй, и две шкуры сдерет.
- За что же, братец, такое отличие?
- Как за что, батюшка Кирила Петрович? а за тяжбу-то покойника Андрея
Гавриловича. Не я ли в удовольствие ваше, то есть по совести и по
справедливости, показал, что Дубровские владеют Кистеневкой безо всякого на
то права, а единственно по снисхождению вашему. И покойник (царство ему
небесное) обещал со мною по-свойски переведаться, а сынок, пожалуй, сдержит
слово батюшкино. Доселе бог миловал. Всего-навсе разграбили у меня один
анбар, да того и гляди до усадьбы доберутся.
- А в усадьбе-то будет им раздолье, - заметил Кирила Петрович, - я чай,
красная шкатулочка полным полна...
- Куда, батюшка Кирила Петрович. Была полна, а нынче совсем опустела!
- Полно врать, Антон Панфутьич. Знаем мы вас; куда тебе деньги тратить,
дома живешь свинья свиньей, никого не принимаешь, своих мужиков обдираешь,
знай копишь да и только.
- Вы все изволите шутить, батюшка Кирила Петрович, - пробормотал с
улыбкою Антон Пафнутьич, - а мы, ей-богу, разорились, - и Антон Пафнутьич
стал заедать барскую шутку хозяина жирным куском кулебяки. Кирила Петрович
оставил его и обратился к новому исправнику, в первый раз к нему в гости
приехавшему и сидящему на другом конце стола подле учителя.
- А что, поймаете хоть вы Дубровского, господин исправник?
Исправник струсил, поклонился, улыбнулся, заикнулся и произнес наконец:
- Постараемся, ваше превосходительство.
- Гм, постараемся. Давно, давно стараются, а проку все-таки нет. Да,
правда, зачем и ловить его. Разбои Дубровского благодать для исправников:
разъезды, следствия, подводы, а деньги в карман. Как такого благодетеля
извести? Не правда ли, господин исправник?
- Сущая правда, ваше превосходительство, - отвечал совершенно
смутившийся исправник.
Гости захохотали.
- Люблю молодца за искренность, - сказал Кирила Петрович, - а жаль
покойного нашего исправника Тараса Алексеевича - кабы не сожгли его, так в
околотке было бы тише. А что слышно про Дубровского? где его видели в
последний раз?
- У меня, Кирила Петрович, - пропищал толстый дамский голос, - в
прошлый вторник обедал он у меня...
Все взоры обратились на Анну Савишну Глобову, довольно простую вдову,
всеми любимую за добрый и веселый нрав. Все с любопытством приготовились
услышать ее рассказ.
- Надобно знать, что тому три недели послала я приказчика на почту с
деньгами для моего Ванюши. Сына я не балую, да и не в состоянии баловать,
хоть бы и хотела; однако сами изволите знать: офицеру гвардии нужно
содержать себя приличным образом, и я с Ванюшей делюсь, как могу, своими
доходишками. Вот и послала ему 2000 рублей, хоть Дубровский не раз приходил
мне в голову, да думаю: город близко, всего семь верст, авось бог пронесет.
Смотрю: вечером мой приказчик возвращается, бледен, оборван и пеш - я так и
ахнула. "Что такое? что с тобою сделалось?" Он мне: "Матушка Анна Савишна,
разбойники ограбили; самого чуть не убили, сам Дубровский был тут, хотел
повесить меня, да сжалился и отпустил, зато всего обобрал, отнял и лошадь и
телегу". Я обмерла; царь мой небесный, что будет с моим Ванюшею? Делать
нечего: написала я сыну письмо, рассказала все и послала ему свое
благословение без гроша денег.
Прошла неделя, другая - вдруг въезжает ко мне на двор коляска. Какой-то
генерал просит со мною увидеться: милости просим; входит ко мне человек лет
тридцати пяти, смуглый, черноволосый, в усах, в бороде, сущий портрет
Кульнева, рекомендуется мне как друг и сослуживец покойного мужа Ивана
Андреевича; он-де ехал мимо и не мог не заехать к его вдове, зная, что я тут
живу. Я угостила его чем бог послал, разговорились о том о сем, наконец и о
Дубровском. Я рассказала ему свое горе. Генерал мой нахмурился. "Это
странно, - сказал он, - я слыхал, что Дубровский нападает не на всякого, а
на известных богачей, но и тут делится с ними, а не грабит дочиста, а в
убийствах никто его не обвиняет; нет ли тут плутни, прикажите-ка позвать
вашего приказчика". Пошли за приказчиком, он явился; только увидел генерала,
он так и остолбенел. "Расскажи-ка мне, братец, каким образом Дубровский тебя
ограбил и как он хотел тебя повесить". Приказчик мой задрожал и повалился
генералу в ноги. "Батюшка, виноват - грех попутал - солгал". - "Коли так, -
отвечал генерал, - так изволь же рассказать барыне, как все дело случилось,
а я послушаю". Приказчик не мог опомниться. "Ну что же, - продолжал генерал,
- рассказывай: где ты встретился с Дубровским?" - "У двух сосен, батюшка, у
двух сосен". - "Что же сказал он тебе?" - "Он спросил у меня, чей ты, куда
едешь и зачем?" - "Ну, а после?" - "А после потребовал он письмо и деньги".
- "Ну". - "Я отдал ему письмо и деньги". - "А он?.. Ну - а он?" - "Батюшка,
виноват". - "Ну, что ж он сделал?.." - "Он возвратил мне деньги и письмо да
сказал: ступай себе с богом - отдай это на почту". - "Ну, а ты?" - "Батюшка,
виноват". - "Я с тобою, голубчик, управлюсь, - сказал грозно генерал, - а
вы, сударыня, прикажите обыскать сундук этого мошенника и отдайте его мне на
руки, а я его проучу. Знайте, что Дубровский сам был гвардейским офицером,
он не захочет обидеть товарища". Я догадывалась, кто был его
превосходительство, нечего мне было с ним толковать. Кучера привязали
приказчика к козлам коляски. Деньги нашли; генерал у меня отобедал, потом
тотчас уехал и увез с собою приказчика. Приказчика моего нашли на другой
день в лесу, привязанного к дубу и ободранного как липку.
Все слушали молча рассказ Анны Савишны, особенно барышни. Многие из них
втайне ему доброжелательствовали, видя в нем героя романического, особенно
Марья Кириловна, пылкая мечтательница, напитанная таинственными ужасами
Радклиф.
- И ты, Анна Савишна, полагаешь, что у тебя был сам Дубровский, -
спросил Кирила Петрович. - Очень же ты ошиблась. Не знаю, кто был у тебя в
гостях, а только не Дубровский.
- Как, батюшка, не Дубровский, да кто же, как не он, выедет на дорогу и
станет останавливать прохожих да их осматривать.
- Не знаю, а уж, верно, не Дубровский. Я помню его ребенком; не знаю,
почернели ль у него волоса, а тогда был он кудрявый белокуренький мальчик,
но знаю наверное, что Дубровский пятью годами старше моей Маши и что,
следственно, ему не тридцать пять, а около двадцати трех.
- Точно так, ваше превосходительство, - провозгласил исправник, - у
меня в кармане и приметы Владимира Дубровского. В них точно сказано, что ему
от роду двадцать третий год.
- А! - сказал Кирила Петрович, - кстати: прочти-ка, а мы послушаем; не
худо нам знать его приметы, авось в глаза попадется, так не вывернется.
Исправник вынул из кармана довольно замаранный лист бумаги, развернул
его с важностию и стал читать нараспев:
- "Приметы Владимира Дубровского, составленные по сказкам бывших его
дворовых людей.
От роду 23 года, роста середнего, лицом чист, бороду бреет, глаза имеет
карие, волосы русые, нос прямой. Приметы особые: таковых не оказалось".
- И только, - сказал Кирила Петрович.
- Только, - отвечал исправник, складывая бумагу.
- Поздравляю, господин исправник. Ай да бумага! по этим приметам
немудрено будет вам отыскать Дубровского. Да кто же не среднего роста, у
кого не русые волосы, не прямой нос, да не карие глаза! Бьюсь об заклад, три
часа сряду будешь говорить с самим Дубровским, а не догадаешься, с кем бог
тебя свел. Нечего сказать, умные головушки приказные.
Исправник смиренно положил в карман свою бумагу и молча принялся за
гуся с капустой. Между тем слуги успели уж несколько раз обойти гостей,
наливая каждому его рюмку. Несколько бутылок горского и цимлянского громко
были уже откупорены и приняты благосклонно под именем шампанского, лица
начинали рдеть, разговоры становились звонче, несвязнее и веселее.
- Нет, - продолжал Кирила Петрович, - уж не видать нам такого
исправника, каков был покойник Тарас Алексеевич! Этот был не промах, не
разиня. Жаль, что сожгли молодца, а то бы от него не ушел ни один человек
изо всей шайки. Он бы всех до единого переловил, да и сам Дубровский не
вывернулся б и не откупился. Тарас Алексеевич деньги с него взять-то бы
взял, да и самого не выпустил: таков был обычай у покойника. Делать нечего,
видно, мне вступиться в это дело да пойти на разбойников с моими домашними.
На первый случай отряжу человек двадцать, так они и очистят воровскую рощу;
народ не трусливый, каждый в одиночку на медведя ходит, от разбойников не
попятятся.
- Здоров ли ваш медведь, батюшка Кирила Петрович, - сказал Антон
Пафнутьич, вспомня при сих словах о своем косматом знакомце и о некоторых
шутках, коих и он был когда-то жертвою.
- Миша приказал долго жить, - отвечал Кирила Петрович. - Умер славною
смертью, от руки неприятеля. Вон его победитель, - Кирила Петрович указывал
на Дефоржа, - выменяй образ моего француза. Он отомстил за твою... с
позволения сказать... Помнишь?
- Как не помнить, - сказал Антон Пафнутьич почесываясь, - очень помню.
Так Миша умер. Жаль Миши, ей-богу жаль! какой был забавник! какой умница!
эдакого медведя другого не сыщешь. Да зачем мусье убил его?
Кирила Петрович с великим удовольствием стал рассказывать подвиг своего
француза, ибо имел счастливую способность тщеславиться всем, что только ни
окружало его. Гости со вниманием слушали повесть о Мишиной смерти и с
изумлением посматривали на Дефоржа, который, не подозревая, что разговор шел
о его храбрости, спокойно сидел на своем месте и делал нравственные
замечания резвому своему воспитаннику.
Обед, продолжавшийся около трех часов, кончился; хозяин положил
салфетку на стол - все встали и пошли в гостиную, где ожидал их кофей, карты
и продолжение попойки, столь славно начатой в столовой.
Около семи часов вечера некоторые гости хотели ехать, но хозяин,
развеселенный пуншем, приказал запереть ворота и объявил, что до следующего
утра никого со двора не выпустит. Скоро загремела музыка, двери в залу
отворились, и бал завязался. Хозяин и его приближенные сидели в углу,
выпивая стакан за стаканом и любуясь веселостию молодежи. Старушки играли в
карты. Кавалеров, как и везде, где не квартирует какой-нибудь уланской
бригады, было менее, нежели дам, все мужчины, годные на то, были
завербованы. Учитель между всеми отличался, он танцевал более всех, все
барышни выбирали его и находили, что с ним очень ловко вальсировать.
Несколько раз кружился он с Марьей Кириловною, и барышни насмешливо за ними
примечали. Наконец около полуночи усталый хозяин прекратил танцы, приказал
давать ужинать, а сам отправился спать.
Отсутствие Кирила Петровича придало обществу более свободы и живости.
Кавалеры осмелились занять место подле дам. Девицы смеялись и
перешептывались со своими соседами; дамы громко разговаривали через стол.
Мужчины пили, спорили и хохотали, - словом, ужин был чрезвычайно весел и
оставил по себе много приятных воспоминаний.
Один только человек не участвовал в общей радости: Антон Пафнутьич
сидел пасмурен и молчалив на своем месте, ел рассеянно и казался чрезвычайно
беспокоен. Разговоры о разбойниках взволновали его воображение. Мы скоро
увидим, что он имел достаточную причину их опасаться.
Антон Пафнутьич, призывая господа в свидетели в том, что красная
шкатулка его была пуста, не лгал и не согрешал: красная шкатулка точно была
пуста, деньги, некогда в ней хранимые, перешли в кожаную суму, которую носил
он на груди под рубашкой. Сею только предосторожностию успокоивал он свою
недоверчивость ко всем и вечную боязнь. Будучи принужден остаться ночевать в
чужом доме, он боялся, чтоб не отвели ему ночлега где-нибудь в уединенной
комнате, куда легко могли забраться воры, он искал глазами надежного
товарища и выбрал наконец Дефоржа. Его наружность, обличающая силу, а пуще
храбрость, им оказанная при встрече с медведем, о коем бедный Антон
Пафнутьич не мог вспомнить без содрогания, решили его выбор. Когда встали
из-за стола, Антон Пафнутьич стал вертеться около молодого француза,
покрякивая и откашливаясь, и наконец обратился к нему с изъяснением.
- Гм, гм, нельзя ли, мусье, переночевать мне в вашей конурке, потому
что извольте видеть...
- Que desire monsieur? {1} - спросил Дефорж, учтиво ему поклонившись.
- Эк беда, ты, мусье, по-русски еще не выучился. Же ве, муа, ше ву куше
{2}, понимаешь ли?
- Monsieur, tres volontiers, - отвечал Дефорж,- veuillez donner des
ordres en consequence {3}.
Антон Пафнутьич, очень довольный своими сведениями во французском
языке, пошел тотчас распоряжаться.
Гости стали прощаться между собою, и каждый отправился в комнату, ему
назначенную. А Антон Пафнутьич пошел с учителем во флигель. Ночь была
темная. Дефорж освещал дорогу фонарем, Антон Пафнутьич шел за ним довольно
бодро, прижимая изредка к груди потаенную суму, дабы удостовериться, что
деньги его еще при нем.
Пришед во флигель, учитель засветил свечу, и оба стали раздеваться;
между тем Антон Пафнутьич похаживал по комнате, осматривая замки и окна и
качая головою при сем неутешительном смотре. Двери запирались одною
задвижкою, окна не имели еще двойных рам. Он попытался было жаловаться на то
Дефоржу, но знания его во французском языке были слишком ограничены для
столь сложного объяснения - француз его не понял, и Антон Пафнутьич
принужден был оставить свои жалобы. Постели их стояли одна против другой,
оба легли, и учитель потушил свечу.
- Пуркуа ву туше, пуркуа ву туше {4}, закричал Антон Пафнутьич, спрягая
с грехом пополам русский глагол тушу на французский лад. - Я не могу дормир
{5} в потемках. - Дефорж не понял его восклицаний и пожелал ему доброй ночи.
- Проклятый басурман, - проворчал Спицын, закутываясь в одеяло. - Нужно
ему было свечку тушить. Ему же хуже. Я спать не могу без огня. - Мусье,
мусье, - продолжал он, - же ве авек ву парле {6}. - Но француз не отвечал и
вскоре захрапел.
"Храпит бестия француз, - подумал Антон Пафнутьич, - а мне так сон в ум
нейдет. Того и гляди воры войдут в открытые двери или влезут в окно, а его,
бестию, и пушками не добудишься".
- Мусье! а мусье! дьявол тебя побери.
Антон Пафнутьич замолчал - усталость и винные пары мало-помалу
превозмогли его боязливость, он стал дремать и вскоре глубокий сон овладел
им совершенно.
Странное готовилось ему пробуждение. Он чувствовал сквозь сон, что
кто-то тихонько дергал его за ворот рубашки. Антон Пафнутьич открыл глаза и
при лунном свете осеннего утра увидел перед собою Дефоржа; француз в одной
руке держал карманный пистолет, другою отстегивал заветную суму, Антон
Пафнутьич обмер.
- Кесь ке се, мусье, кесь ке ce {7}, - произнес он трепещущим голосом.
- Тише, молчать, - отвечал учитель чистым русским языком, - молчать или
вы пропали. Я Дубровский.
Теперь попросим у читателя позволения объяснить последние происшествия
повести нашей предыдущими обстоятельствами, кои не успели мы еще рассказать.
На станции ** в доме смотрителя, о коем мы уже упомянули, сидел в углу
тихонько в другое поместие, когда следствия его дружества оказались слишком
явными. Мамзель Мими оставила по себе память довольно приятную. Она была
добрая девушка и никогда во зло не употребляла влияния, которое, видимо,
имела над Кирилом Петровичем, в чем отличалась она от других наперсниц,
поминутно им сменяемых. Сам Кирила Петрович, казалось, любил ее более
прочих, и черноглазый мальчик, шалун лет девяти, напоминающий полуденные
черты m-lle Мими, воспитывался при нем и признан был его сыном, несмотря на
то, что множество босых ребятишек, как две капли воды похожих на Кирила
Петровича, бегали перед его окнами и считались дворовыми. Кирила Петрович
выписал из Москвы для своего маленького Саши француза-учителя, который и
прибыл в Покровское во время происшествий, нами теперь описываемых.
Сей учитель понравился Кирилу Петровичу своей приятной наружностию и
простым обращением. Он представил Кирилу Петровичу свои аттестаты и письмо
от одного из родственников Троекурова, у которого четыре года жил он
гувернером. Кирила Петрович все это пересмотрел и был недоволен одною
молодостью своего француза - не потому, что полагал бы сей любезный
недостаток несовместным с терпением и опытностию, столь нужными в несчастном
звании учителя, но у него были свои сомнения, которые тотчас и решился ему
объяснить. Для сего велел он позвать к себе Машу (Кирила Петрович
по-французски не говорил, и она служила ему переводчиком).
- Подойди сюда, Маша; скажи ты этому мусье, что так и быть - принимаю
его; только с тем, чтоб он у меня за моими девушками не осмелился
волочиться, не то я его, собачьего сына... переведи это ему, Маша.
Маша покраснела и, обратись к учителю, сказала ему по-французски, что
отец ее надеется на его скромность и порядочное поведение.
Француз ей поклонился и отвечал, что он надеется заслужить уважение,
даже если откажут ему в благосклонности.
Маша слово в слово перевела его ответ.
- Хорошо, хорошо, - сказал Кирила Петрович, - не нужно для него ни
благосклонности, ни уважения. Дело его ходить за Сашей и учить грамматике да
географии, переведи это ему.
Марья Кириловна смягчила в своем переводе грубые выражения отца, и
Кирила Петрович отпустил своего француза во флигель, где назначена была ему
комната.
Маша не обратила никакого внимания на молодого француза, воспитанная в
аристократических предрассудках, учитель был для нее род слуги или
мастерового, а слуга иль мастеровой не казался ей мужчиною. Она не заметила
и впечатления, ею произведенного на m-r Дефоржа, ни его смущения, ни его
трепета, ни изменившегося голоса. Несколько дней сряду потом она встречала
его довольно часто, не удостоивая большей внимательности. Неожиданным
образом получила она о нем совершенно новое понятие.
На дворе у Кирила Петровича воспитывались обыкновенно несколько
медвежат и составляли одну из главных забав покровского помещика. В первой
своей молодости медвежата приводимы были ежедневно в гостиную, где Кирила
Петрович по целым часам возился с ними, стравливая их с кошками и щенятами.
Возмужав, они бывали посажены на цепь, в ожидании настоящей травли. Изредка
выводили пред окна барского дома и подкатывали им порожнюю винную бочку,
утыканную гвоздями; медведь обнюхивал ее, потом тихонько до нее
дотрогивался, колол себе лапы, осердясь толкал ее сильнее, и сильнее
становилась боль. Он входил в совершенное бешенство, с ревом бросался на
бочку, покамест не отымали у бедного зверя предмета тщетной его ярости.
Случалось, что в телегу впрягали пару медведей, волею и неволею сажали в нее
гостей и пускали их скакать на волю божию. Но лучшею шуткою почиталась у
Кирила Петровича следующая.
Проголодавшегося медведя запрут, бывало, в пустой комнате, привязав его
веревкою за кольцо, ввинченное в стену. Веревка была длиною почти во всю
комнату, так что один только противуположный угол мог быть безопасным от
нападения страшного зверя. Приводили обыкновенно новичка к дверям этой
комнаты, нечаянно вталкивали его к медведю, двери запирались, и несчастную
жертву оставляли наедине с косматым пустынником. Бедный гость, с оборванной
полою и до крови оцарапанный, скоро отыскивал безопасный угол, но принужден
был иногда целых три часа стоять прижавшись к стене и видеть, как
разъяренный зверь в двух шагах от него ревел, прыгал, становился на дыбы,
рвался и силился до него дотянуться. Таковы были благородные увеселения
русского барина! Несколько дней спустя после приезда учителя, Троекуров
вспомнил о нем и вознамерился угостить его в медвежьей комнате: для сего,
призвав его однажды утром, повел он его с собою темными коридорами; вдруг
боковая дверь отворилась, двое слуг вталкивают в нее француза и запирают ее
на ключ. Опомнившись, учитель увидел привязанного медведя, зверь начал
фыркать, издали обнюхивая своего гостя, и вдруг, поднявшись на задние лапы,
пошел на него... Француз не смутился, не побежал и ждал нападения. Медведь
приближился, Дефорж вынул из кармана маленький пистолет, вложил его в ухо
голодному зверю и выстрелил. Медведь повалился. Все сбежалось, двери
отворились, Кирила Петрович вошел, изумленный развязкою своей шутки. Кирила
Петрович хотел непременно объяснения всему делу: кто предварил Дефоржа о
шутке, для него предуготовленной, или зачем у него в кармане был заряженный
пистолет. Он послал за Машей, Маша прибежала и перевела французу вопросы
отца.
- Я не слыхивал о медведе, - отвечал Дефорж, - но я всегда ношу при
себе пистолеты, потому что не намерен терпеть обиду, за которую, по моему
званью, не могу требовать удовлетворения.
Маша смотрела на него с изумлением и перевела слова его Кирилу
Петровичу. Кирила Петрович ничего не отвечал, велел вытащить медведя и снять
с него шкуру; потом, обратясь к своим людям, сказал: "Каков молодец! не
струсил, ей-богу, не струсил". С той минуты он Дефоржа полюбил и не думал
уже его пробовать.
Но случай сей произвел еще большее впечатление на Марью Кириловну.
Воображение ее было поражено: она видела мертвого медведя и Дефоржа,
спокойно стоящего над ним и спокойно с нею разговаривающего. Она увидела,
что храбрость и гордое самолюбие не исключительно принадлежат одному
сословию, и с тех пор стала оказывать молодому учителю уважение, которое час
от часу становилось внимательнее. Между ими основались некоторые сношения.
Маша имела прекрасный голос и большие музыкальные способности, Дефорж
вызвался давать ей уроки. После того читателю уже не трудно догадаться, что
Маша в него влюбилась, сама еще в том себе не признаваясь.
Накануне праздника гости начали съезжаться, иные останавливались в
господском доме и во флигелях, другие у приказчика, третьи у священника,
четвертые у зажиточных крестьян. Конюшни полны были дорожных лошадей, дворы
и сараи загромождены разными экипажами. В девять часов утра заблаговестили к
обедне, и все потянулось к новой каменной церкви, построенной Кирилом
Петровичем и ежегодно украшаемой его приношениями. Собралось такое множество
почетных богомольцев, что простые крестьяне не могли поместиться в церкви и
стояли на паперти и в ограде. Обедня не начиналась, ждали Кирила Петровича.
Он приехал в коляске шестернею и торжественно пошел на свое место,
сопровождаемый Мариею Кириловной. Взоры мужчин и женщин обратились на нее;
первые удивлялись ее красоте, вторые со вниманием осмотрели ее наряд.
Началась обедня, домашние певчие пели на крылосе, Кирила Петрович сам
подтягивал, молился, не смотря ни направо, ни налево, и с гордым смирением
поклонился в землю, когда дьякон громогласно упомянул и о зиждителе храма
сего.
Обедня кончилась. Кирила Петрович первый подошел ко кресту. Все
двинулись за ним, потом соседи подошли к нему с почтением. Дамы окружили
Машу. Кирила Петрович, выходя из церкви, пригласил всех к себе обедать, сел
в коляску и отправился домой. Все поехали вслед за ним. Комнаты наполнились
гостями. Поминутно входили новые лица и насилу могли пробраться до хозяина.
Барыни сели чинным полукругом, одетые по запоздалой моде, в поношенных и
дорогих нарядах, все в жемчугах и бриллиантах, мужчины толпились около икры
и водки, с шумным разногласием разговаривая между собою. В зале накрывали
стол на 80 приборов. Слуги суетились, расставляя бутылки и графины и
прилаживая скатерти. Наконец дворецкий провозгласил: "Кушание поставлено", -
и Кирила Петрович первый пошел садиться за стол, за ним двинулись дамы и
важно заняли свои места, наблюдая некоторое старшинство, барышни стеснились
между собою, как робкое стадо козочек, и выбрали себе места одна подле
другой. Против них поместились мужчины. На конце стола сел учитель подле
маленького Саши.
Слуги стали разносить тарелки по чинам, в случае недоумения
руководствуясь лафатерскими догадками, и почти всегда безошибочно. Звон
тарелок и ложек слился с шумным говором гостей, Кирила Петрович весело
обозревал свою трапезу и вполне наслаждался счастием хлебосола. В это время
въехала на двор коляска, запряженная шестью лошадьми. "Это кто?" - спросил
хозяин. "Антон Пафнутьич", - отвечали несколько голосов. Двери отворились, и
Антон Пафнутьич Спицын, толстый мужчина лет пятидесяти с круглым и рябым
лицом, украшенным тройным подбородком, ввалился в столовую, кланяясь,
улыбаясь и уже собираясь извиниться... "Прибор сюда, - закричал Кирила
Петрович, - милости просим, Антон Пафнутьич, садись да скажи нам, что это
значит: не был у моей обедни и к обеду опоздал. Это на тебя не похоже, ты и
богомолен и покушать любишь".- "Виноват,отвечал Антон Пафнутьич, привязывая
салфетку в петлицу горохового кафтана, - виноват, батюшка Кирила Петрович, я
было рано пустился в дорогу, да не успел отъехать и десяти верст, вдруг шина
у переднего колеса пополам - что прикажешь? К счастию, недалеко было от
деревни; пока до нее дотащились, да отыскали кузнеца, да все кое-как
уладили, прошли ровно три часа, делать было нечего. Ехать ближним путем
через Кистеневский лес я не осмелился, а пустился в объезд..."
- Эге! - прервал Кирила Петрович, - да ты, знать, не из храброго
десятка; чего ты боишься?
- Как чего боюсь, батюшка Кирила Петрович, а Дубровского-то; того и
гляди попадешься ему в лапы. Он малый не промах, никому не спустит, а с
меня, пожалуй, и две шкуры сдерет.
- За что же, братец, такое отличие?
- Как за что, батюшка Кирила Петрович? а за тяжбу-то покойника Андрея
Гавриловича. Не я ли в удовольствие ваше, то есть по совести и по
справедливости, показал, что Дубровские владеют Кистеневкой безо всякого на
то права, а единственно по снисхождению вашему. И покойник (царство ему
небесное) обещал со мною по-свойски переведаться, а сынок, пожалуй, сдержит
слово батюшкино. Доселе бог миловал. Всего-навсе разграбили у меня один
анбар, да того и гляди до усадьбы доберутся.
- А в усадьбе-то будет им раздолье, - заметил Кирила Петрович, - я чай,
красная шкатулочка полным полна...
- Куда, батюшка Кирила Петрович. Была полна, а нынче совсем опустела!
- Полно врать, Антон Панфутьич. Знаем мы вас; куда тебе деньги тратить,
дома живешь свинья свиньей, никого не принимаешь, своих мужиков обдираешь,
знай копишь да и только.
- Вы все изволите шутить, батюшка Кирила Петрович, - пробормотал с
улыбкою Антон Пафнутьич, - а мы, ей-богу, разорились, - и Антон Пафнутьич
стал заедать барскую шутку хозяина жирным куском кулебяки. Кирила Петрович
оставил его и обратился к новому исправнику, в первый раз к нему в гости
приехавшему и сидящему на другом конце стола подле учителя.
- А что, поймаете хоть вы Дубровского, господин исправник?
Исправник струсил, поклонился, улыбнулся, заикнулся и произнес наконец:
- Постараемся, ваше превосходительство.
- Гм, постараемся. Давно, давно стараются, а проку все-таки нет. Да,
правда, зачем и ловить его. Разбои Дубровского благодать для исправников:
разъезды, следствия, подводы, а деньги в карман. Как такого благодетеля
извести? Не правда ли, господин исправник?
- Сущая правда, ваше превосходительство, - отвечал совершенно
смутившийся исправник.
Гости захохотали.
- Люблю молодца за искренность, - сказал Кирила Петрович, - а жаль
покойного нашего исправника Тараса Алексеевича - кабы не сожгли его, так в
околотке было бы тише. А что слышно про Дубровского? где его видели в
последний раз?
- У меня, Кирила Петрович, - пропищал толстый дамский голос, - в
прошлый вторник обедал он у меня...
Все взоры обратились на Анну Савишну Глобову, довольно простую вдову,
всеми любимую за добрый и веселый нрав. Все с любопытством приготовились
услышать ее рассказ.
- Надобно знать, что тому три недели послала я приказчика на почту с
деньгами для моего Ванюши. Сына я не балую, да и не в состоянии баловать,
хоть бы и хотела; однако сами изволите знать: офицеру гвардии нужно
содержать себя приличным образом, и я с Ванюшей делюсь, как могу, своими
доходишками. Вот и послала ему 2000 рублей, хоть Дубровский не раз приходил
мне в голову, да думаю: город близко, всего семь верст, авось бог пронесет.
Смотрю: вечером мой приказчик возвращается, бледен, оборван и пеш - я так и
ахнула. "Что такое? что с тобою сделалось?" Он мне: "Матушка Анна Савишна,
разбойники ограбили; самого чуть не убили, сам Дубровский был тут, хотел
повесить меня, да сжалился и отпустил, зато всего обобрал, отнял и лошадь и
телегу". Я обмерла; царь мой небесный, что будет с моим Ванюшею? Делать
нечего: написала я сыну письмо, рассказала все и послала ему свое
благословение без гроша денег.
Прошла неделя, другая - вдруг въезжает ко мне на двор коляска. Какой-то
генерал просит со мною увидеться: милости просим; входит ко мне человек лет
тридцати пяти, смуглый, черноволосый, в усах, в бороде, сущий портрет
Кульнева, рекомендуется мне как друг и сослуживец покойного мужа Ивана
Андреевича; он-де ехал мимо и не мог не заехать к его вдове, зная, что я тут
живу. Я угостила его чем бог послал, разговорились о том о сем, наконец и о
Дубровском. Я рассказала ему свое горе. Генерал мой нахмурился. "Это
странно, - сказал он, - я слыхал, что Дубровский нападает не на всякого, а
на известных богачей, но и тут делится с ними, а не грабит дочиста, а в
убийствах никто его не обвиняет; нет ли тут плутни, прикажите-ка позвать
вашего приказчика". Пошли за приказчиком, он явился; только увидел генерала,
он так и остолбенел. "Расскажи-ка мне, братец, каким образом Дубровский тебя
ограбил и как он хотел тебя повесить". Приказчик мой задрожал и повалился
генералу в ноги. "Батюшка, виноват - грех попутал - солгал". - "Коли так, -
отвечал генерал, - так изволь же рассказать барыне, как все дело случилось,
а я послушаю". Приказчик не мог опомниться. "Ну что же, - продолжал генерал,
- рассказывай: где ты встретился с Дубровским?" - "У двух сосен, батюшка, у
двух сосен". - "Что же сказал он тебе?" - "Он спросил у меня, чей ты, куда
едешь и зачем?" - "Ну, а после?" - "А после потребовал он письмо и деньги".
- "Ну". - "Я отдал ему письмо и деньги". - "А он?.. Ну - а он?" - "Батюшка,
виноват". - "Ну, что ж он сделал?.." - "Он возвратил мне деньги и письмо да
сказал: ступай себе с богом - отдай это на почту". - "Ну, а ты?" - "Батюшка,
виноват". - "Я с тобою, голубчик, управлюсь, - сказал грозно генерал, - а
вы, сударыня, прикажите обыскать сундук этого мошенника и отдайте его мне на
руки, а я его проучу. Знайте, что Дубровский сам был гвардейским офицером,
он не захочет обидеть товарища". Я догадывалась, кто был его
превосходительство, нечего мне было с ним толковать. Кучера привязали
приказчика к козлам коляски. Деньги нашли; генерал у меня отобедал, потом
тотчас уехал и увез с собою приказчика. Приказчика моего нашли на другой
день в лесу, привязанного к дубу и ободранного как липку.
Все слушали молча рассказ Анны Савишны, особенно барышни. Многие из них
втайне ему доброжелательствовали, видя в нем героя романического, особенно
Марья Кириловна, пылкая мечтательница, напитанная таинственными ужасами
Радклиф.
- И ты, Анна Савишна, полагаешь, что у тебя был сам Дубровский, -
спросил Кирила Петрович. - Очень же ты ошиблась. Не знаю, кто был у тебя в
гостях, а только не Дубровский.
- Как, батюшка, не Дубровский, да кто же, как не он, выедет на дорогу и
станет останавливать прохожих да их осматривать.
- Не знаю, а уж, верно, не Дубровский. Я помню его ребенком; не знаю,
почернели ль у него волоса, а тогда был он кудрявый белокуренький мальчик,
но знаю наверное, что Дубровский пятью годами старше моей Маши и что,
следственно, ему не тридцать пять, а около двадцати трех.
- Точно так, ваше превосходительство, - провозгласил исправник, - у
меня в кармане и приметы Владимира Дубровского. В них точно сказано, что ему
от роду двадцать третий год.
- А! - сказал Кирила Петрович, - кстати: прочти-ка, а мы послушаем; не
худо нам знать его приметы, авось в глаза попадется, так не вывернется.
Исправник вынул из кармана довольно замаранный лист бумаги, развернул
его с важностию и стал читать нараспев:
- "Приметы Владимира Дубровского, составленные по сказкам бывших его
дворовых людей.
От роду 23 года, роста середнего, лицом чист, бороду бреет, глаза имеет
карие, волосы русые, нос прямой. Приметы особые: таковых не оказалось".
- И только, - сказал Кирила Петрович.
- Только, - отвечал исправник, складывая бумагу.
- Поздравляю, господин исправник. Ай да бумага! по этим приметам
немудрено будет вам отыскать Дубровского. Да кто же не среднего роста, у
кого не русые волосы, не прямой нос, да не карие глаза! Бьюсь об заклад, три
часа сряду будешь говорить с самим Дубровским, а не догадаешься, с кем бог
тебя свел. Нечего сказать, умные головушки приказные.
Исправник смиренно положил в карман свою бумагу и молча принялся за
гуся с капустой. Между тем слуги успели уж несколько раз обойти гостей,
наливая каждому его рюмку. Несколько бутылок горского и цимлянского громко
были уже откупорены и приняты благосклонно под именем шампанского, лица
начинали рдеть, разговоры становились звонче, несвязнее и веселее.
- Нет, - продолжал Кирила Петрович, - уж не видать нам такого
исправника, каков был покойник Тарас Алексеевич! Этот был не промах, не
разиня. Жаль, что сожгли молодца, а то бы от него не ушел ни один человек
изо всей шайки. Он бы всех до единого переловил, да и сам Дубровский не
вывернулся б и не откупился. Тарас Алексеевич деньги с него взять-то бы
взял, да и самого не выпустил: таков был обычай у покойника. Делать нечего,
видно, мне вступиться в это дело да пойти на разбойников с моими домашними.
На первый случай отряжу человек двадцать, так они и очистят воровскую рощу;
народ не трусливый, каждый в одиночку на медведя ходит, от разбойников не
попятятся.
- Здоров ли ваш медведь, батюшка Кирила Петрович, - сказал Антон
Пафнутьич, вспомня при сих словах о своем косматом знакомце и о некоторых
шутках, коих и он был когда-то жертвою.
- Миша приказал долго жить, - отвечал Кирила Петрович. - Умер славною
смертью, от руки неприятеля. Вон его победитель, - Кирила Петрович указывал
на Дефоржа, - выменяй образ моего француза. Он отомстил за твою... с
позволения сказать... Помнишь?
- Как не помнить, - сказал Антон Пафнутьич почесываясь, - очень помню.
Так Миша умер. Жаль Миши, ей-богу жаль! какой был забавник! какой умница!
эдакого медведя другого не сыщешь. Да зачем мусье убил его?
Кирила Петрович с великим удовольствием стал рассказывать подвиг своего
француза, ибо имел счастливую способность тщеславиться всем, что только ни
окружало его. Гости со вниманием слушали повесть о Мишиной смерти и с
изумлением посматривали на Дефоржа, который, не подозревая, что разговор шел
о его храбрости, спокойно сидел на своем месте и делал нравственные
замечания резвому своему воспитаннику.
Обед, продолжавшийся около трех часов, кончился; хозяин положил
салфетку на стол - все встали и пошли в гостиную, где ожидал их кофей, карты
и продолжение попойки, столь славно начатой в столовой.
Около семи часов вечера некоторые гости хотели ехать, но хозяин,
развеселенный пуншем, приказал запереть ворота и объявил, что до следующего
утра никого со двора не выпустит. Скоро загремела музыка, двери в залу
отворились, и бал завязался. Хозяин и его приближенные сидели в углу,
выпивая стакан за стаканом и любуясь веселостию молодежи. Старушки играли в
карты. Кавалеров, как и везде, где не квартирует какой-нибудь уланской
бригады, было менее, нежели дам, все мужчины, годные на то, были
завербованы. Учитель между всеми отличался, он танцевал более всех, все
барышни выбирали его и находили, что с ним очень ловко вальсировать.
Несколько раз кружился он с Марьей Кириловною, и барышни насмешливо за ними
примечали. Наконец около полуночи усталый хозяин прекратил танцы, приказал
давать ужинать, а сам отправился спать.
Отсутствие Кирила Петровича придало обществу более свободы и живости.
Кавалеры осмелились занять место подле дам. Девицы смеялись и
перешептывались со своими соседами; дамы громко разговаривали через стол.
Мужчины пили, спорили и хохотали, - словом, ужин был чрезвычайно весел и
оставил по себе много приятных воспоминаний.
Один только человек не участвовал в общей радости: Антон Пафнутьич
сидел пасмурен и молчалив на своем месте, ел рассеянно и казался чрезвычайно
беспокоен. Разговоры о разбойниках взволновали его воображение. Мы скоро
увидим, что он имел достаточную причину их опасаться.
Антон Пафнутьич, призывая господа в свидетели в том, что красная
шкатулка его была пуста, не лгал и не согрешал: красная шкатулка точно была
пуста, деньги, некогда в ней хранимые, перешли в кожаную суму, которую носил
он на груди под рубашкой. Сею только предосторожностию успокоивал он свою
недоверчивость ко всем и вечную боязнь. Будучи принужден остаться ночевать в
чужом доме, он боялся, чтоб не отвели ему ночлега где-нибудь в уединенной
комнате, куда легко могли забраться воры, он искал глазами надежного
товарища и выбрал наконец Дефоржа. Его наружность, обличающая силу, а пуще
храбрость, им оказанная при встрече с медведем, о коем бедный Антон
Пафнутьич не мог вспомнить без содрогания, решили его выбор. Когда встали
из-за стола, Антон Пафнутьич стал вертеться около молодого француза,
покрякивая и откашливаясь, и наконец обратился к нему с изъяснением.
- Гм, гм, нельзя ли, мусье, переночевать мне в вашей конурке, потому
что извольте видеть...
- Que desire monsieur? {1} - спросил Дефорж, учтиво ему поклонившись.
- Эк беда, ты, мусье, по-русски еще не выучился. Же ве, муа, ше ву куше
{2}, понимаешь ли?
- Monsieur, tres volontiers, - отвечал Дефорж,- veuillez donner des
ordres en consequence {3}.
Антон Пафнутьич, очень довольный своими сведениями во французском
языке, пошел тотчас распоряжаться.
Гости стали прощаться между собою, и каждый отправился в комнату, ему
назначенную. А Антон Пафнутьич пошел с учителем во флигель. Ночь была
темная. Дефорж освещал дорогу фонарем, Антон Пафнутьич шел за ним довольно
бодро, прижимая изредка к груди потаенную суму, дабы удостовериться, что
деньги его еще при нем.
Пришед во флигель, учитель засветил свечу, и оба стали раздеваться;
между тем Антон Пафнутьич похаживал по комнате, осматривая замки и окна и
качая головою при сем неутешительном смотре. Двери запирались одною
задвижкою, окна не имели еще двойных рам. Он попытался было жаловаться на то
Дефоржу, но знания его во французском языке были слишком ограничены для
столь сложного объяснения - француз его не понял, и Антон Пафнутьич
принужден был оставить свои жалобы. Постели их стояли одна против другой,
оба легли, и учитель потушил свечу.
- Пуркуа ву туше, пуркуа ву туше {4}, закричал Антон Пафнутьич, спрягая
с грехом пополам русский глагол тушу на французский лад. - Я не могу дормир
{5} в потемках. - Дефорж не понял его восклицаний и пожелал ему доброй ночи.
- Проклятый басурман, - проворчал Спицын, закутываясь в одеяло. - Нужно
ему было свечку тушить. Ему же хуже. Я спать не могу без огня. - Мусье,
мусье, - продолжал он, - же ве авек ву парле {6}. - Но француз не отвечал и
вскоре захрапел.
"Храпит бестия француз, - подумал Антон Пафнутьич, - а мне так сон в ум
нейдет. Того и гляди воры войдут в открытые двери или влезут в окно, а его,
бестию, и пушками не добудишься".
- Мусье! а мусье! дьявол тебя побери.
Антон Пафнутьич замолчал - усталость и винные пары мало-помалу
превозмогли его боязливость, он стал дремать и вскоре глубокий сон овладел
им совершенно.
Странное готовилось ему пробуждение. Он чувствовал сквозь сон, что
кто-то тихонько дергал его за ворот рубашки. Антон Пафнутьич открыл глаза и
при лунном свете осеннего утра увидел перед собою Дефоржа; француз в одной
руке держал карманный пистолет, другою отстегивал заветную суму, Антон
Пафнутьич обмер.
- Кесь ке се, мусье, кесь ке ce {7}, - произнес он трепещущим голосом.
- Тише, молчать, - отвечал учитель чистым русским языком, - молчать или
вы пропали. Я Дубровский.
Теперь попросим у читателя позволения объяснить последние происшествия
повести нашей предыдущими обстоятельствами, кои не успели мы еще рассказать.
На станции ** в доме смотрителя, о коем мы уже упомянули, сидел в углу