Пушкин Александр Сергеевич. Романы и повести

Ямщик поскакал; но все поглядывал на восток. Лошади бежали дружно.
Ветер между тем час от часу становился сильнее. Облачко обратилось в белую
тучу, которая тяжело подымалась, росла и постепенно облегала небо. Пошел
мелкий снег - и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась метель. В
одно мгновение темное небо смешалось со снежным морем. Все исчезло. "Ну,
барин, - закричал ямщик, - беда: буран!"...
Я выглянул из кибитки: все было мрак и вихорь. Ветер выл с такой
свирепой выразительностию, что казался одушевленным; снег засыпал меня и
Савельича; лошади шли шагом - и скоро стали. "Что же ты не едешь?" - спросил
я ямщика с нетерпением. "Да что ехать? - отвечал он, слезая с облучка, -
невесть и так куда заехали: дороги нет, и мгла кругом". Я стал было его
бранить. Савельич за него заступился. "И охота было не слушаться, - говорил
он сердито, - воротился бы на постоялый двор, накушался бы чаю, почивал бы
себе до утра, буря б утихла, отправились бы далее. И куда спешим? Добро бы
на свадьбу!" Савельич был прав. Делать было нечего. Снег так и валил. Около
кибитки подымался сугроб. Лошади стояли, понуря голову и изредка вздрагивая.
Ямщик ходил кругом, от нечего делать улаживая упряжь. Савельич ворчал; я
глядел во все стороны, надеясь увидеть хоть признак жила или дороги, но
ничего не мог различить, кроме мутного кружения метели... Вдруг увидел я
что-то черное. "Эй, ямщик! - закричал я, - смотри: что там такое чернеется?"
Ямщик стал всматриваться. "А бог знает, барин, - сказал он, садясь на свое
место, - воз не воз, дерево не дерево, а кажется, что шевелится. Должно
быть, или волк, или человек".
Я приказал ехать на незнакомый предмет, который тотчас и стал
подвигаться нам навстречу. Через две минуты мы поравнялись с человеком.
- Гей, добрый человек! - закричал ему ямщик. - Скажи, не знаешь ли где
дорога?
- Дорога-то здесь; я стою на твердой полосе, - отвечал дорожный, - да
что толку?
- Послушай, мужичок, - сказал я ему, - знаешь ли ты эту сторону?
Возьмешься ли ты довести меня до ночлега?
- Сторона мне знакомая, - отвечал дорожный, - слава богу, исхожена и
изъезжена вдоль и поперек. Да, вишь, какая погода: как раз собьешься с
дороги. Лучше здесь остановиться да переждать, авось буран утихнет да небо
прояснится: тогда найдем дорогу по звездам.
Его хладнокровие ободрило меня. Я уж решился, предав себя божией воле,
ночевать посреди степи, как вдруг дорожный сел проворно на облучок и сказал
ямщику: "Ну, слава богу, жило недалеко; сворачивай вправо да поезжай".
- А почему мне ехать вправо? - спросил ямщик с неудовольствием. - Где
ты видишь дорогу? Небось: лошади чужие, хомут не свой, погоняй не стой. -
Ямщик казался мне прав. "В самом деле, - сказал я, - почему думаешь ты, что
жило недалече?" - "А потому, что ветер оттоле потянул, - отвечал дорожный, -
и я слышу, дымом пахнуло; знать, деревня близко". Сметливость его и тонкость
чутья меня изумили. Я велел ямщику ехать. Лошади тяжело ступали по глубокому
снегу. Кибитка тихо подвигалась, то въезжая на сугроб, то обрушаясь в овраг
и переваливаясь то на одну, то на другую сторону. Это похоже было на
плавание судна по бурному морю. Савельич охал, поминутно толкаясь о мои
бока. Я опустил циновку, закутался в шубу и задремал, убаюканный пением бури
и качкою тихой езды.
Мне приснился сон, которого никогда не мог я позабыть и в котором до
сих пор вижу нечто пророческое, когда соображаю с ним странные
обстоятельства моей жизни. Читатель извинит меня: ибо, вероятно, знает по
опыту, как сродно человеку предаваться суеверию, несмотря на всевозможное
презрение к предрассудкам.
Я находился в том состоянии чувств и души, когда существенность,
уступая мечтаниям, сливается с ними в неясных видениях первосония. Мне
казалось, буран еще свирепствовал и мы еще блуждали по снежной пустыне...
Вдруг увидел я вороты и въехал на барский двор нашей усадьбы. Первою мыслию
моею было опасение, чтобы батюшка не прогневался на меня за невольное
возвращение под кровлю родительскую и не почел бы его умышленным ослушанием.
С беспокойством я выпрыгнул из кибитки и вижу: матушка встречает меня на
крыльце с видом глубокого огорчения. "Тише, - говорит она мне, - отец болен
при смерти и желает с тобою проститься". Пораженный страхом, я иду за нею в
спальню. Вижу, комната слабо освещена; у постели стоят люди с печальными
лицами. Я тихонько подхожу к постеле; матушка приподымает полог и говорит:
"Андрей Петрович, Петруша приехал; он воротился, узнав о твоей болезни;
благослови его". Я стал на колени и устремил глаза мои на больного. Что ж?..
Вместо отца моего вижу в постеле лежит мужик с черной бородою, весело на
меня поглядывая. Я в недоумении оборотился к матушке, говоря ей: "Что это
значит? Это не батюшка. И к какой мне стати просить благословения у мужика?"
- "Все равно, Петруша, - отвечала мне матушка, - это твой посаженый отец;
поцелуй у него ручку, и пусть он тебя благословит..." Я не соглашался. Тогда
мужик вскочил с постели, выхватил топор из-за спины и стал махать во все
стороны. Я хотел бежать... и не мог; комната наполнилась мертвыми телами; я
спотыкался о тела и скользил в кровавых лужах... Страшный мужик ласково меня
кликал, говоря: "Не бойсь, подойди под мое благословение..." Ужас и
недоумение овладели мною... И в эту минуту я проснулся; лошади стояли;
Савельич дергал меня за руку, говоря: "Выходи, сударь: приехали".
- Куда приехали? - спросил я, протирая глаза.
- На постоялый двор. Господь помог, наткнулись прямо на забор. Выходи,
сударь, скорее да обогрейся.
Я вышел из кибитки. Буран еще продолжался, хотя с меньшею силою. Было
так темно, что хоть глаз выколи. Хозяин встретил нас у ворот, держа фонарь
под полою, и ввел меня в горницу, тесную, но довольно чистую; лучина
освещала ее. На стене висела винтовка и высокая казацкая шапка.
Хозяин, родом яицкий казак, казался мужик лет шестидесяти, еще свежий и
бодрый. Савельич внес за мною погребец, потребовал огня, чтоб готовить чай,
который никогда так не казался мне нужен. Хозяин пошел хлопотать.
- Где же вожатый? - спросил я у Савельича .
"Здесь, ваше благородие", - отвечал мне голос сверху. Я взглянул на
полати и увидел черную бороду и два сверкающие глаза. "Что, брат, прозяб?" -
"Как не прозябнуть в одном худеньком армяке! Был тулуп, да что греха таить?
заложил вечор у целовальника: мороз показался не велик". В эту минуту хозяин
вошел с кипящим самоваром; я предложил вожатому нашему чашку чаю; мужик слез
с полатей. Наружность его показалась мне замечательна: он был лет сорока,
росту среднего, худощав и широкоплеч. В черной бороде его показывалась
проседь; живые большие глаза так и бегали. Лицо его имело выражение довольно
приятное, но плутовское. Волоса были обстрижены в кружок; на нем был
оборванный армяк и татарские шаровары. Я поднес ему чашку чаю; он отведал и
поморщился. "Ваше благородие, сделайте мне такую милость, - прикажите
поднести стакан вина; чай не наше казацкое питье". Я с охотой исполнил его
желание. Хозяин вынул из ставца штоф и стакан, подошел к нему и, взглянув
ему в лицо: "Эхе, - сказал он, - опять ты в нашем краю! Отколе бог принес?"
Вожатый мой мигнул значительно и отвечал поговоркою: "В огород летал,
конопли клевал; швырнула бабушка камушком - да мимо. Ну, а что ваши?"
- Да что наши! - отвечал хозяин, продолжая иносказательный разговор. -
Стали было к вечерне звонить, да попадья не велит: поп в гостях, черти на
погосте.
"Молчи, дядя, - возразил мой бродяга, - будет дождик, будут и грибки; а
будут грибки, будет и кузов. А теперь (тут он мигнул опять) заткни топор за
спину: лесничий ходит. Ваше благородие! за ваше здоровье!" При сих словах он
взял стакан, перекрестился и выпил одним духом. Потом поклонился мне и
воротился на полати.
Я ничего не мог тогда понять из этого воровского разговора; но после уж
догадался, что дело шло о делах Яицкого войска, в то время только что
усмиренного после бунта 1772 года. Савельич слушал с видом большого
неудовольствия. Он посматривал с подозрением то на хозяина, то на вожатого.
Постоялый двор, или, по-тамошнему, умет, находился в стороне, в степи,
далече от всякого селения, и очень походил на разбойническую пристань. Но
делать было нечего. Нельзя было и подумать о продолжении пути. Беспокойство
Савельича очень меня забавляло. Между тем я расположился ночевать и лег на
лавку. Савельич решился убраться на печь; хозяин лег на полу. Скоро вся изба
захрапела, и я заснул как убитый.
Проснувшись поутру довольно поздно, я увидел, что буря утихла. Солнце
сияло. Снег лежал ослепительной пеленою на необозримой степи. Лошади были
запряжены. Я расплатился с хозяином, который взял с нас такую умеренную
плату, что даже Савельич с ним не заспорил и не стал торговаться по своему
обыкновению, и вчерашние подозрения изгладились совершенно из головы его. Я
позвал вожатого, благодарил за оказанную помочь и велел Савельичу дать ему
полтину на водку. Савельич нахмурился. "Полтину на водку! - сказал он, - за
что это? За то, что ты же изволил подвезти его к постоялому двору? Воля
твоя, сударь: нет у нас лишних полтин. Всякому давать на водку, так самому
скоро придется голодать". Я не мог спорить с Савельичем. Деньги, по моему
обещанию, находились в полном его распоряжении. Мне было досадно, однако ж,
что не мог отблагодарить человека, выручившего меня если не из беды, то по
крайней мере из очень неприятного положения. "Хорошо, - сказал я
хладнокровно, - если не хочешь дать полтину, то вынь ему что-нибудь из моего
платья. Он одет слишком легко. Дай ему мой заячий тулуп".
- Помилуй, батюшка Петр Андреич! - сказал Савельич. - Зачем ему твой
заячий тулуп? Он его пропьет, собака, в первом кабаке.
- Это, старинушка, уж не твоя печаль, - сказал мой бродяга, - пропью ли
я или нет. Его благородие мне жалует шубу со своего плеча: его на то барская
воля, а твое холопье дело не спорить и слушаться.
- Бога ты не боишься, разбойник! - отвечал ему Савельич сердитым
голосом. - Ты видишь, что дитя еще не смыслит, а ты и рад его обобрать,
простоты его ради. Зачем тебе барский тулупчик? Ты и не напялишь его на свои
окаянные плечища.
- Прошу не умничать, - сказал я своему дядьке, - сейчас неси сюда
тулуп.
- Господи владыко! - простонал мой Савельич. - Заячий тулуп почти
новешенький! и добро бы кому, а то пьянице оголелому!
Однако заячий тулуп явился. Мужичок тут же стал его примеривать. В
самом деле тулуп, из которого успел и я вырасти, был немножко для него узок.
Однако он кое-как умудрился и надел его, распоров по швам. Савельич чуть не
завыл, услышав, как нитки затрещали. Бродяга был чрезвычайно доволен моим
подарком. Он проводил меня до кибитки и сказал с низким поклоном: "Спасибо,
ваше благородие! Награди вас господь за вашу добродетель. Век не забуду
ваших милостей". Он пошел в свою сторону, а я отправился далее, не обращая
внимания на досаду Савельича, и скоро позабыл о вчерашней вьюге, о своем
вожатом и о заячьем тулупе.
Приехав в Оренбург, я прямо явился к генералу. Я увидел мужчину росту
высокого, но уже сгорбленного старостию. Длинные волосы его были совсем
белы. Старый полинялый мундир напоминал воина времен Анны Иоанновны, а в его
речи сильно отзывался немецкий выговор. Я подал ему письмо от батюшки. При
имени его он взглянул на меня быстро: "Поже мой! - сказал он. - Тавно ли,
кажется, Андрей Петрович был еще твоих лет, а теперь вот уш какой у него
молотец! Ах, фремя, фремя!" Он распечатал письмо и стал читать его
вполголоса, делая свои замечания. "Милостивый государь Андрей Карлович,
надеюсь, что ваше превосходительство"... Это что за серемонии? Фуй, как ему
не софестно! Конечно: дисциплина перво дело, но так ли пишут к старому
камрад?.. "ваше превосходительство не забыло"... гм... "и... когда...
покойным фельдмаршалом Мин... походе... также и... Каролинку"... Эхе,
брудер! так он еще помнит стары наши проказ? "Теперь о деле... К вам моего
повесу"... гм... "держать в ежовых рукавицах"... Что такое ешовы рукавиц?
Это, должно быть, русска поговорк... Что такое "дершать в ешовых рукавицах?"
- повторил он, обращаясь ко мне.
- Это значит, - отвечал я ему с видом как можно более невинным, -
обходиться ласково, не слишком строго, давать побольше воли, держать в
ежовых рукавицах.
- Гм, понимаю... "и не давать ему воли"... нет, видно ешовы рукавицы
значит не то... "При сем... его паспорт"... Где же он? А, вот... "отписать в
Семеновский"... Хорошо, хорошо: все будет сделано... "Позволишь без чинов
обнять себя и... старым товарищем и другом" - а! наконец догадался... и
прочая и прочая... Ну, батюшка, - сказал он, прочитав письмо и отложив в
сторону мой паспорт, - все будет сделано: ты будешь офицером переведен в ***
полк, и, чтоб тебе времени не терять, то завтра же поезжай в Белогорскую
крепость, где ты будешь в команде капитана Миронова, доброго и честного
человека. Там ты будешь на службе настоящей, научишься дисциплине. В
Оренбурге делать тебе нечего; рассеяние вредно молодому человеку. А сегодня
милости просим: отобедать у меня".
"Час от часу не легче! - подумал я про себя, - к чему послужило мне то,
что еще в утробе матери я был уже гвардии сержантом! Куда это меня завело? В
*** полк и в глухую крепость на границу киргиз-кайсацких степей!.." Я
отобедал у Андрея Карловича, втроем с его старым адъютантом. Строгая
немецкая экономия царствовала за его столом, и я думаю, что страх видеть
иногда лишнего гостя за своею холостою трапезою был отчасти причиною
поспешного удаления моего в гарнизон. На другой день я простился с генералом
и отправился к месту моего назначения.


Глава III
КРЕПОСТЬ

Мы в фортеции живем,
Хлеб едим и воду пьем;
А как лютые враги
Придут к нам на пироги,
Зададим гостям пирушку:
Зарядим картечью пушку.

Солдатская песня.

Старинные люди, мой батюшка.

Недоросль.

Белогорская крепость находилась в сорока верстах от Оренбурга. Дорога
шла по крутому берегу Яика. Река еще не замерзала, и ее свинцовые волны
грустно чернели в однообразных берегах, покрытых белым снегом. За ними
простирались киргизские степи. Я погрузился в размышления, большею частию
печальные. Гарнизонная жизнь мало имела для меня привлекательности. Я
старался вообразить себе капитана Миронова, моего будущего начальника, и
представлял его строгим, сердитым стариком, не знающим ничего, кроме своей
службы, и готовым за всякую безделицу сажать меня под арест на хлеб и на
воду. Между тем начало смеркаться. Мы ехали довольно скоро. "Далече ли до
крепости?" - спросил я у своего ямщика. "Недалече, - отвечал он. - Вон уж
видна". Я глядел во все стороны, ожидая увидеть грозные бастионы, башни и
вал; но ничего не видал, кроме деревушки, окруженной бревенчатым забором. С
одной стороны стояли три или четыре скирда сена, полузанесенные снегом; с
другой - скривившаяся мельница, с лубочными крыльями, лениво опущенными.
"Где же крепость?" - спросил я с удивлением. "Да вот она", - отвечал ямщик,
указывая на деревушку, и с этим словом мы в нее въехали. У ворот увидел я
старую чугунную пушку; улицы были тесны и кривы; избы низки и большею частию
покрыты соломою. Я велел ехать к коменданту, и через минуту кибитка
остановилась перед деревянным домиком, выстроенным на высоком месте, близ
деревянной же церкви.
Никто не встретил меня. Я пошел в сени и отворил дверь в переднюю.
Старый инвалид, сидя на столе, нашивал синюю заплату на локоть зеленого
мундира. Я велел ему доложить обо мне. "Войди, батюшка, - отвечал инвалид, -
наши дома". Я вошел в чистенькую комнатку, убранную по-старинному. В углу
стоял шкаф с посудой; на стене висел диплом офицерский за стеклом и в рамке;
около него красовались лубочные картинки, представляющие взятие Кистрина и
Очакова, также выбор невесты и погребение кота. У окна сидела старушка в
телогрейке и с платком на голове. Она разматывала нитки, которые держал,
распялив на руках, кривой старичок в офицерском мундире. "Что вам угодно,
батюшка?" - спросила она, продолжая свое занятие. Я отвечал, что приехал на
службу и явился по долгу своему к господину капитану, и с этим словом
обратился было к кривому старичку, принимая его за коменданта; но хозяйка
перебила затверженную мною речь. "Ивана Кузмича дома нет, - сказала она, -
он пошел в гости к отцу Герасиму; да вcе равно, батюшка, я его хозяйка.
Прошу любить и жаловать. Садись, батюшка". Она кликнула девку и велела ей
позвать урядника. Старичок своим одиноким глазом поглядывал на меня с
любопытством. "Смею спросить, - сказал он, - вы в каком полку изволили
служить?" Я удовлетворил его любопытству. "А смею спросить, - продолжал он,
- зачем изволили вы перейти из гвардии в гарнизон?" Я отвечал, что такова
была воля начальства. "Чаятельно, за неприличные гвардии офицеру поступки",
- продолжал неутомимый вопрошатель. "Полно врать пустяки, - сказала ему
капитанша, - ты видишь, молодой человек с дороги устал; ему не до тебя...
(держи-ка руки прямее...). А ты, мой батюшка, - продолжала она, обращаясь ко
мне, - не печалься, что тебя упекли в наше захолустье. Не ты первый, не ты
последний. Стерпится, слюбится. Швабрин Алексей Иваныч вот уж пятый год как
к нам переведен за смертоубийство. Бог знает, какой грех его попутал; он,
изволишь видеть, поехал за город с одним поручиком, да взяли с собою шпаги,
да и ну друг в друга пырять; а Алексей Иваныч и заколол поручика, да еще при
двух свидетелях! Что прикажешь делать? На грех мастера нет".
В эту минуту вошел урядник, молодой и статный казак. "Максимыч! -
сказала ему капитанша. - Отведи господину офицеру квартиру, да почище". -
"Слушаю, Василиса Егоровна, - отвечал урядник. - Не поместить ли его
благородие к Ивану Полежаеву?" - "Врешь, Максимыч, - сказала капитанша, - у
Полежаева и так тесно; он же мне кум и помнит, что мы его начальники. Отведи
господина офицера... как ваше имя и отчество, мой батюшка? Петр Андреич?..
Отведи Петра Андреича к Семену Кузову. Он, мошенник, лошадь свою пустил ко
мне в огород. Ну, что, Максимыч, все ли благополучно?"
- Все, слава богу, тихо, - отвечал казак, - только капрал Прохоров
подрался в бане с Устиньей Негулиной за шайку горячей воды.
- Иван Игнатьич! - сказала капитанша кривому старичку. - Разбери
Прохорова с Устиньей, кто прав, кто виноват. Да обоих и накажи. Ну,
Максимыч, ступай себе с богом. Петр Андреич, Максимыч отведет вас на вашу
квартиру.
Я откланялся. Урядник привел меня в избу, стоявшую на высоком берегу
реки, на самом краю крепости. Половина избы занята была семьею Семена
Кузова, другую отвели мне. Она состояла из одной горницы довольно опрятной,
разделенной надвое перегородкой. Савельич стал в ней распоряжаться; я стал
глядеть в узенькое окошко. Передо мною простиралась печальная степь.
Наискось стояло несколько избушек; по улице бродило несколько куриц.
Старуха, стоя на крыльце с корытом, кликала свиней, которые отвечали ей
дружелюбным хрюканьем. И вот в какой стороне осужден я был проводить мою
молодость! Тоска взяла меня; я отошел от окошка и лег спать без ужина,
несмотря на увещания Савельича, который повторял с сокрушением: "Господи
владыко! ничего кушать не изволит! Что скажет барыня, коли дитя занеможет?"
На другой день поутру я только что стал одеваться, как дверь
отворилась, и ко мне вошел молодой офицер невысокого роста, с лицом смуглым
и отменно некрасивым, но чрезвычайно живым. "Извините меня, - сказал он мне
по-французски, - что я без церемонии прихожу с вами познакомиться. Вчера
узнал я о вашем приезде; желание увидеть наконец человеческое лицо так
овладело мною, что я не вытерпел. Вы это поймете, когда проживете здесь еще
несколько времени". Я догадался, что это был офицер, выписанный из гвардии
за поединок. Мы тотчас познакомились. Швабрин был очень не глуп. Разговор
его был остер и занимателен. Он с большой веселостию описал мне семейство
коменданта, его общество и край, куда завела меня судьба. Я смеялся от
чистого сердца, как вошел ко мне тот самый инвалид, который чинил мундир в
передней коменданта, и от имени Василисы Егоровны позвал меня к ним обедать.
Швабрин вызвался идти со мною вместе.
Подходя к комендантскому дому, мы увидели на площадке человек двадцать
стареньких инвалидов с длинными косами и в треугольных шляпах. Они выстроены
были во фрунт. Впереди стоял комендант, старик бодрый и высокого росту, в
колпаке и в китайчатом халате. Увидя нас, он к нам подошел, сказал мне
несколько ласковых слов и стал опять командовать. Мы остановились было
смотреть на учение; но он просил нас идти к Василисе Егоровне, обещаясь быть
вслед за нами. "А здесь, - прибавил он, - нечего вам смотреть".
Василиса Егоровна приняла нас запросто и радушно и обошлась со мною как
бы век была знакома. Инвалид и Палашка накрывали стол. "Что это мой Иван
Кузмич сегодня так заучился! - сказала комендантша. - Палашка, позови барина
обедать. Да где же Маша?" Тут вошла девушка лет осьмнадцати, круглолицая,
румяная, с светло-русыми волосами, гладко зачесанными за уши, которые у ней
так и горели. С первого взгляда она не очень мне понравилась. Я смотрел на
нее с предубеждением: Швабрин описал мне Машу, капитанскую дочь, совершенною
дурочкою. Марья Ивановна села в угол и стала шить. Между тем подали щи.
Василиса Егоровна, не видя мужа, вторично послала за ним Палашку. "Скажи
барину: гости-де, ждут, щи простынут; слава богу, ученье не уйдет; успеет
накричаться". Капитан вскоре явился, сопровождаемый кривым старичком. "Что
это, мой батюшка? - сказала ему жена. - Кушанье давным-давно подано, а тебя
не дозовешься". - "А слышь ты, Василиса Егоровна, - отвечал Иван Кузмич, - я
был занят службой: солдатушек учил". - "И, полно! - возразила капитанша. -
Только слава, что солдат учишь: ни им служба не дается, ни ты в ней толку не
ведаешь. Сидел бы дома да богу молился; так было бы лучше. Дорогие гости,
милости просим за стол".
Мы сели обедать. Василиса Егоровна не умолкала ни на минуту и осыпала
меня вопросами: кто мои родители, живы ли они, где живут и каково их
состояние? Услыша, что у батюшки триста душ крестьян, "легко ли! - сказала
она, - ведь есть же на свете богатые люди! А у нас, мой батюшка, всего-то
душ одна девка Палашка; да слава богу, живем помаленьку. Одна беда: Маша;
девка на выданье, а какое у ней приданое? частый гребень, да веник, да алтын
денег (прости бог!), с чем в баню сходить. Хорошо, коли найдется добрый
человек; а то сиди себе в девках вековечной невестою". Я взглянул на Марью
Ивановну; она вся покраснела, и даже слезы капнули на ее тарелку. Мне стало
жаль ее, и я спешил переменить разговор. "Я слышал, - сказал я довольно
некстати, - что на вашу крепость собираются напасть башкирцы". - "От кого,
батюшка, ты изволил это слышать?" - спросил Иван Кузмич. "Мне так сказывали
в Оренбурге", - отвечал я. "Пустяки! - сказал комендант. - У нас давно
ничего не слыхать. Башкирцы - народ напуганный, да и киргизцы проучены.
Небось на нас не сунутся; а насунутся, так я такую задам острастку, что лет
на десять угомоню". - "И вам не страшно, - продолжал я, обращаясь к
капитанше, - оставаться в крепости, подверженной таким опасностям?" -
"Привычка, мой батюшка, - отвечала она. - Тому лет двадцать как нас из полка
перевели сюда, и не приведи господи, как я боялась проклятых этих нехристей!
Как завижу, бывало, рысьи шапки, да как заслышу их визг, веришь ли, отец
мой, сердце так и замрет! А теперь так привыкла, что и с места не тронусь,
как придут нам сказать, что злодеи около крепости рыщут".
- Василиса Егоровна прехрабрая дама, - заметил важно Швабрин. - Иван
Кузмич может это засвидетельствовать.
- Да, слышь ты, - сказал Иван Кузмич, - баба-то не робкого десятка.
- А Марья Ивановна? - спросил я, - так же ли смела, как и вы?
- Смела ли Маша? - отвечала ее мать. - Нет, Маша трусиха. До сих пор не
может слышать выстрела из ружья: так и затрепещется. А как тому два года
Иван Кузмич выдумал в мои именины палить из нашей пушки, так она, моя
голубушка, чуть со страха на тот свет не отправилась. С тех пор уж и не
палим из проклятой пушки.
Мы встали из-за стола. Капитан с капитаншею отправились спать; а я
пошел к Швабрину, с которым и провел целый вечер.
Глава IV
ПОЕДИНОК - Ин изволь, и стань же в позитуру.
Посмотришь, проколю как я твою фигуру! Княжнин.
Прошло несколько недель, и жизнь моя в Белогорской крепости сделалась
для меня не только сносною, но даже и приятною. В доме коменданта был я
принят как родной. Муж и жена были люди самые почтенные. Иван Кузмич,
вышедший в офицеры из солдатских детей, был человек необразованный и
простой, но самый честный и добрый. Жена его им управляла, что согласовалось
с его беспечностию. Василиса Егоровна и на дела службы смотрела, как на свои
хозяйские, и управляла крепостию так точно, как и своим домком. Марья
Ивановна скоро перестала со мною дичиться. Мы познакомились. Я в ней нашел
благоразумную и чувствительную девушку. Незаметным образом я привязался к
доброму семейству, даже к Ивану Игнатьичу, кривому гарнизонному поручику, о
котором Швабрин выдумал, будто бы он был в непозволительной связи с
Василисой Егоровной, что не имело и тени правдоподобия; но Швабрин о том не
беспокоился.
Я был произведен в офицеры. Служба меня не отягощала. В богоспасаемой
крепости не было ни смотров, ни учений, ни караулов. Комендант по
собственной охоте учил иногда своих солдат; но еще не мог добиться, чтобы
все они знали, которая сторона правая, которая левая, хотя многие из них,
дабы в том не ошибиться, перед каждым оборотом клали на себя знамение