Страница:
завоеванных. Между ими с любопытством смотрел я на язидов, слывущих на
Востоке дьяволопоклонниками. Около 300 семейств обитают у подошвы Арарата.
Они признали владычество русского государя. Начальник их, высокий, уродливый
мужчина в красном плаще и черной шапке, приходил иногда с поклоном к
генералу Раевскому, начальнику всей конницы. Я старался узнать от язида
правду о их вероисповедании. На мои вопросы отвечал он, что молва, будто бы
язиды поклоняются сатане, есть пустая баснь; что они веруют в единого бога;
что по их закону проклинать дьявола, правда, почитается неприличным и
неблагородным, ибо он теперь несчастлив, но со временем может быть прощен,
ибо нельзя положить пределов милосердию аллаха. Это объяснение меня
успокоило. Я очень рад был за язидов, что они сатане не поклоняются; и
заблуждения их показались мне уже гораздо простительнее.
Человек мой явился в лагерь через три дня после меня. Он приехал вместе
с вагенбургом, который в виду неприятеля благополучно соединился с армией.
NB: во все время похода ни одна арба из многочисленного нашего обоза не была
захвачена неприятелем. Порядок, с каковым обоз следовал за войском, в самом
деле удивителен.
17 июня утром услышали вновь мы перестрелку и через два часа увидели
карабахский полк возвращающимся с осмью турецкими знаменами: полковник
Фридерикс имел дело с неприятелем, засевшим за каменными завалами, вытеснил
его и прогнал; Осман-паша, начальствовавший конницей, едва успел спастись.
18 июня лагерь передвинулся на другое место. 19-го, едва пушка
разбудила нас, все в лагере пришло в движение. Генералы поехали к своим
постам. Полки строились; офицеры становились у своих взводов. Я остался
один, не зная, в которую сторону ехать, и пустил лошадь на волю божию. Я
встретил генерала Бурцова, который звал меня на левый фланг. "Что такое
левый фланг?" - подумал я и поехал далее. Я увидел генерала Муравьева,
расставлявшего пушки. Вскоре показались делибаши и закружились в долине,
перестреливаясь с нашими казаками. Между тем густая толпа их пехоты шла по
лощине. Генерал Муравьев приказал стрелять. Картечь хватила в самую середину
толпы. Турки попалили в сторону и скрылись за возвышением. Я увидел графа
Паскевича, окруженного своим штабом. Турки обходили наше войско, отделенное
от них глубоким оврагом. Граф послал Пущина осмотреть овраг. Пущин поскакал.
Турки приняли его за наездника и дали по нем залп. Все засмеялись. Граф
велел выставить пушки и палить. Неприятель рассыпался по горе и по лощине.
На левом фланге, куда звал меня Бурцов, происходило жаркое дело. Перед нами
(противу центра) скакала турецкая конница. Граф послал против нее генерала
Раевского, который повел в атаку свой Нижегородский полк. Турки исчезли.
Татаре наши окружали их раненых и проворно раздевали, оставляя нагих посреди
поля. Генерал Раевский остановился на краю оврага. Два эскадрона, отделясь
от полка, занеслись в своем преследовании; они были выручены полковником
Симоничем.
Сражение утихло; турки у нас в глазах начали копать землю и таскать
каменья, укрепляясь по своему обыкновению. Их оставили в покое. Мы слезли с
лошадей и стали обедать чем бог послал. В это время к графу привели
нескольких пленников. Один из них был жестоко ранен. Их расспросили. Около
шестого часу войска опять получили приказ идти на неприятеля. Турки
зашевелились за своими завалами, приняли нас пушечными выстрелами и вскоре
зачали отступать. Конница наша была впереди; мы стали спускаться в овраг;
земля обрывалась и сыпалась под конскими ногами. Поминутно лошадь моя могла
упасть, и тогда Сводный уланский полк переехал бы через меня. Однако бог
вынес. Едва выбрались мы на широкую дорогу, идущую горами, как вся наша
конница поскакала во весь опор. Турки бежали; казаки стегали нагайками
пушки, брошенные на дороге, и неслись мимо. Турки бросались в овраги,
находящиеся по обеим сторонам дороги; они уже не стреляли; по крайней мере
ни одна пуля не просвистала мимо моих ушей. Первые в преследовании были наши
татарские полки, коих лошади отличаются быстротою и силою. Лошадь моя,
закусив повода, от них не отставала; я насилу мог ее сдержать. Она
остановилась перед трупом молодого турка, лежавшим поперек дороги. Ему,
казалось, было лет 18, бледное девическое лицо не было обезображено. Чалма
его валялась в пыли; обритый затылок прострелен был пулею. Я поехал шагом;
вскоре нагнал меня Раевский. Он написал карандашом на клочке бумаги
донесение графу Паскевичу о совершенном поражении неприятеля и поехал далее.
Я следовал за ним издали. Настала ночь. Усталая лошадь моя отставала и
спотыкалась на каждом шагу. Граф Паскевич повелел не прекращать
преследования и сам им управлял. Меня обгоняли конные наши отряды; я увидел
полковника Полякова, начальника казацкой артиллерии, игравшей в тот день
важную роль, и с ним вместе прибыл в оставленное селение, где остановился
граф Паскевич, прекративший преследование по причине наступившей ночи.
Мы нашли графа на кровле подземной сакли перед огнем. К нему приводили
пленных. Он их расспрашивал. Тут находились и почти все начальники. Казаки
держали в поводьях их лошадей. Огонь освещал картину, достойную
Сальватора-Розы, речка шумела во мраке. В это время донесли графу, что в
деревне спрятаны пороховые запасы и что должно опасаться взрыва. Граф
оставил саклю со всею своею свитою. Мы поехали к нашему лагерю,
находившемуся уже в 30 верстах от места, где мы ночевали. Дорога полна была
конных отрядов. Только успели мы прибыть на место, как вдруг небо
осветилось, как будто метеором, и мы услышали глухой взрыв. Сакля,
оставленная нами назад тому четверть часа, взорвана была на воздух: в ней
находился пороховой запас. Разметанные камни задавили нескольких казаков.
Вот все, что в то время успел я увидеть. Вечером я узнал, что в сем
сражении разбит сераскир арзрумский, шедший на присоединение к Гаки-паше с
30 000 войска. Сераскир бежал к Арзруму; войско его, переброшенное за
Саган-лу, было рассеяно, артиллерия взята, и Гаки-паша один оставался у нас
на руках. Граф Паскевич не дал ему время распорядиться.
Сражение с Гаки-пашою. Смерть татарского бека. Гермафродит. Пленный
паша. Аракс. Мост пастуха. Гассан-Кале. Горячий источник. Поход к Арзруму.
Переговоры. Взятие Арзрума. Турецкие пленники. Дервиш.
На другой день в пятом часу лагерь проснулся и получил приказание
выступить. Вышед из палатки, встретил я графа Паскевича, вставшего прежде
всех. Он увидел меня. "Etes-vous fatigue de la journee d'hier?" - "Mais un
peu, m. le Comte". - "J'en suis fache pour vous, car nous allons faire
encore une marche pour joindre le Pacha, et puis il faudra poursuivre
l'ennemi encore une trentaine de verstes" {12}.
Мы тронулись и к осьми часам пришли на возвышение, с которого лагерь
Гаки-паши виден был как на ладони. Турки открыли безвредный огонь со всех
своих батарей. Между тем в лагере их заметно было большое движение.
Усталость и утренний жар заставили многих из нас слезть с лошадей и лечь на
свежую траву. Я опутал поводья около руки и сладко заснул, в ожидании
приказа идти вперед. Через четверть часа меня разбудили. Все было в
движении. С одной стороны колонны шли на турецкий лагерь; с другой - конница
готовилась преследовать неприятеля. Я поехал было за Нижегородским полком,
но лошадь моя хромала. Я отстал. Мимо меня пронесся Уланский полк. Потом
Вольховский проскакал с тремя пушками. Я очутился один в лесистых горах. Мне
попался навстречу драгун, который объявил, что лес наполнен неприятелем. Я
воротился. Я встретил генерала Муравьева с пехотным полком. Он отрядил одну
роту в лес, дабы его очистить. Подъезжая к лощине, увидел я необыкновенную
картину. Под деревом лежал один из наших татарских беков, раненный
смертельно. Подле него рыдал его любимец. Мулла, стоя на коленях, читал
молитвы. Умирающий бек был чрезвычайно спокоен и неподвижно глядел на
молодого своего друга. В лощине собрано было человек 500 пленных. Несколько
раненых турков подзывали меня знаками, вероятно принимая меня за лекаря и
требуя помощи, которую я не мог им подать. Из лесу вышел турок, зажимая свою
рану окровавленною тряпкою. Солдаты подошли к нему с намерением его
приколоть, может быть из человеколюбия. Но это слишком меня возмутило; я
заступился за бедного турку и насилу привел его, изнеможенного и истекающего
кровию, к кучке его товарищей. При них был полковник Анреп. Он курил
дружелюбно из их трубок, несмотря на то, что были слухи о чуме, будто бы
открывшейся в турецком лагере. Пленные сидели, спокойно разговаривая между
собою. Почти все были молодые люди. Отдохнув, пустились мы далее. По всей
дороге валялись тела. Верстах в 15 нашел я Нижегородский полк,
остановившийся на берегу речки посреди скал. Преследование продолжалось еще
несколько часов. К вечеру пришли мы в долину, окруженную густым лесом, и
наконец мог я выспаться вволю, проскакав в эти два дня более осьмидесяти
верст.
На другой день войска, преследовавшие неприятеля, получили приказ
возвратиться в лагерь. Тут узнали мы, что между пленниками находился
гермафродит. Раевский по просьбе моей велел его привести. Я увидел высокого,
довольно толстого мужика с лицом старой курносой чухонки. Мы осмотрели его в
присутствии лекаря. Erat vir, mammosus ut femina, habebat t. non evolutos,
p. que parvum et puerilem. Quaerebamus, sit ne exsectus? - Deus, respondit,
castravit me {13}. Сия болезнь, известная Ипократу, по свидетельству
путешественников, встречается часто у кочующих татар и у турков. Хосс есть
турецкое название сим мнимым гермафродитам.
Войско наше стояло в турецком лагере, взятом накануне. Палатка графа
Паскевича стояла близ зеленого шатра Гаки-паши, взятого в плен нашими
казаками. Я пошел к нему и нашел его окруженного нашими офицерами. Он сидел,
поджав под себя ноги и куря трубку. Он казался лет сорока. Важность и
глубокое спокойствие изображалось на прекрасном лице его. Отдавшись в плен,
он просил, чтоб ему дали чашку кофию и чтоб его избавили от вопросов.
Мы стояли в долине. Снежные и лесистые горы Саган-лу были уже за нами.
Мы пошли вперед, не встречая уже нигде неприятеля. Селения были пусты.
Окрестная сторона печальна. Мы увидели Аракс, быстро текущий в каменистых
берегах своих. В 15 верстах от Гассан-Кале находится мост, прекрасно и смело
выстроенный на семи неравных сводах. Предание приписывает его построение
разбогатевшему пастуху, умершему пустынником на высоте холма, где доныне
показывают его могилу, осененную двумя пустынными соснами. Соседние поселяне
стекаются к ней на поклонение. Мост называется Чабан-Кэпри (мост пастуха).
Дорога в Тебриз лежит через него.
В нескольких шагах от моста посетил я темные развалины караван-сарая. Я
не нашел в нем никого, кроме больного осла, вероятно брошенного здесь
бегущими поселянами.
24 июня утром пошли мы к Гассан-Кале, древней крепости, накануне
занятой князем Бековичем. Она была в 15 верстах от места нашего ночлега.
Длинные переходы утомили меня. Я надеялся отдохнуть; но вышло иначе.
Перед выступлением конницы явились в наш лагерь армяне, живущие в
горах, требуя защиты от турков, которые три дня тому назад отогнали их скот.
Полковник Анреп, хорошо не разобрав, чего они хотели, вообразил, что
турецкий отряд находился в горах, и с одним эскадроном Уланского полка
поскакал в сторону, дав знать Раевскому, что 3000 турков находятся в горах.
Раевский отправился вслед за ним, дабы подкрепить его в случае опасности. Я
почитал себя прикомандированным к Нижегородскому полку и с великою досадою
поскакал на освобождение армян. Проехав верст 20, въехали мы в деревню и
увидели несколько отставших уланов, которые, спешась, с обнаженными саблями,
преследовали нескольких кур. Здесь один из поселян растолковал Раевскому,
что дело шло о 3000 волах, три дня назад отогнанных турками и которых весьма
легко будет догнать дни через два. Раевский приказал уланам прекратить
преследование кур и послал полковнику Анрепу повеление воротиться. Мы
поехали обратно и, выбравшись из гор, прибыли под Гассан-Кале. Но таким
образом дали мы 40 верст крюку, дабы спасти жизнь нескольким армянским
курицам, что вовсе не казалось мне забавным.
Гассан-Кале почитается ключом Арзрума. Город выстроен у подошвы скалы,
увенчанной крепостью. В нем находилось до ста армянских семейств. Лагерь наш
стоял в широкой равнине, расстилающейся перед крепостию. Тут посетил я
круглое каменное строение, в коем находится горячий железо-серный источник.
Круглый бассейн имеет сажени три в диаметре. Я переплыл его два раза и
вдруг, почувствовав головокружение и тошноту, едва имел силу выйти на
каменный край источника. Эти воды славятся на востоке, но, не имея
порядочных лекарей, жители пользуются ими наобум и, вероятно, без большого
успеха.
Под стенами Гассан-Кале течет речка Мурц; берега ее покрыты железными
источниками, которые бьют из-под камней и стекают в реку. Они не столь
приятны вкусу, как кавказский нарзан, и отзываются медью.
25 июня, в день рождения государя императора, в лагере нашем под
стенами крепости полки отслушали молебен. За обедом у графа Паскевича, когда
пили здоровье государя, граф объявил поход к Арзруму. В пять часов вечера
войско уже выступило.
26 июня мы стали в горах в пяти верстах от Арзрума. Горы эти называются
Ак-Даг (белые горы); они меловые. Белая, язвительная пыль ела нам глаза;
грустный вид их наводил тоску. Близость Арзрума и уверенность в окончании
похода утешала нас.
Вечером граф Паскевич ездил осматривать местоположение. Турецкие
наездники, целый день кружившиеся перед нашими пикетами, начали по нем
стрелять. Граф несколько раз погрозил им нагайкою, не преставая рассуждать с
генералом Муравьевым. На их выстрелы не отвечали.
Между тем в Арзруме происходило большое смятение. Сераскир, прибежавший
в город после своего поражения, распустил слух о совершенном разбитии
русских. Вслед за ним отпущенные пленники доставили жителям воззвание графа
Паскевича. Беглецы уличили сераскира во лжи. Вскоре узнали о быстром
приближении русских. Народ стал говорить о сдаче. Сераскир и войско думали
защищаться. Произошел мятеж. Несколько франков были убиты озлобленной
чернию.
В лагерь наш (26-го утром) явились депутаты от народа и сераскира; день
прошел в переговорах; в пять часов вечера депутаты отправились в Арзрум, и с
ними генерал князь Бекович, хорошо знающий азиатские языки и обычаи.
На другой день утром войско наше двинулось вперед. С восточной стороны
Арзрума, на высоте Топ-Дага, находилась турецкая батарея. Полки пошли к ней,
отвечая на турецкую пальбу барабанным боем и музыкою. Турки бежали, и
Топ-Даг был занят. Я приехал туда с поэтом Юзефовичем. На оставленной
батарее нашли мы графа Паскевича со всею его свитою. С высоты горы в лощине
открывался взору Арзрум со своею цитаделью, с минаретами, с зелеными
кровлями, наклеенными одна на другую. Граф был верхом. Перед ним на земле
сидели турецкие депутаты, приехавшие с ключами города. Но в Арзруме заметно
было волнение. Вдруг на городском валу мелькнул огонь, закурился дым, и ядра
полетели к Топ-Дагу. Несколько их пронеслись над головою графа Паскевича;
"Voyez les Turcs, - сказал он мне, - on ne peut jamais se fier a eux" {14}.
В сию минуту прискакал на Топ-Даг князь Бекович, со вчерашнего дня
находившийся в Арзруме на переговорах. Он объявил, что сераскир и народ
давно согласны на сдачу, но что несколько непослушных арнаутов под
предводительством Топчи-паши овладели городскими батареями и бунтуют.
Генералы подъехали к графу, прося позволения заставить молчать турецкие
батареи. Арзрумские сановники, сидевшие под огнем своих же пушек, повторили
ту же просьбу. Граф несколько времени медлил; наконец дал повеление, сказав:
"Полно им дурачиться". Тотчас подвезли пушки, стали стрелять, и
неприятельская пальба мало-помалу утихла. Полки наши пошли в Арзрум, и 27
июня, в годовщину полтавского сражения, в шесть часов вечера русское знамя
развилось над арзрумской цитаделию.
Раевский поехал в город - я отправился с ним; мы въехали в город,
представлявший удивительную картину. Турки с плоских кровель своих угрюмо
смотрели на нас. Армяне шумно толпились в тесных улицах. Их мальчишки бежали
перед нашими лошадьми, крестясь и повторяя: "Християн! Християн!.." Мы
подъехали к крепости, куда входила наша артиллерия; с крайним изумлением
встретил я тут моего Артемия, уже разъезжающего по городу, несмотря на
строгое предписание никому из лагеря не отлучаться без особенного
позволения.
Улицы города тесны и кривы. Дома довольно высоки. Народу множество, -
лавки были заперты. Пробыв в городе часа с два, я возвратился в лагерь:
сераскир и четверо пашей, взятые в плен, находились уже тут. Один из пашей,
сухощавый старичок, ужасный хлопотун, с живостию говорил нашим генералам.
Увидев меня во фраке, он спросил, кто я таков. Пущин дал мне титул поэта.
Паша сложил руки на грудь и поклонился мне, сказав через переводчика:
"Благословен час, когда встречаем поэта. Поэт брат дервишу. Он не имеет ни
отечества, ни благ земных; и между тем как мы, бедные, заботимся о славе, о
власти, о сокровищах, он стоит наравне с властелинами земли и ему
поклоняются".
Восточное приветствие паши всем нам очень полюбилось. Я пошел взглянуть
на сераскира. При входе в его палатку встретил я его любимого пажа,
черноглазого мальчика лет четырнадцати, в богатой арнаутской одежде.
Сераскир, седой старик, наружности самой обыкновенной, сидел в глубоком
унынии. Около него была толпа наших офицеров. Выходя из его палатки, увидел
я молодого человека, полунагого, в бараньей шапке, с дубиною в руке и с
мехом (outre {15}) за плечами. Он кричал во все горло. Мне сказали, что это
был брат мой, дервиш, пришедший приветствовать победителей. Его насилу
отогнали.
Арзрум. Азиатская роскошь. Климат. Кладбище. Сатирические стихи.
Сераскирский дворец. Харем турецкого паши. Чума. Смерть Бурцова. Выезд из
Арзрума. Обратный путь. Русский журнал.
Арзрум (неправильно называемый Арзерум, Эрзрум, Эрзрон) основан около
415 году, во время Феодосия Второго, и назван Феодосиополем. Никакого
исторического воспоминания не соединяется с его именем. Я знал о нем только
то, что здесь, по свидетельству Гаджи-Бабы, поднесены были персидскому
послу, в удовлетворение какой-то обиды, телячьи уши вместо человечьих.
Арзрум почитается главным городом в Азиатской Турции. В нем считалось
до 100 000 жителей, но, кажется, число сие слишком увеличено. Дома в нем
каменные, кровли покрыты дерном, что дает городу чрезвычайно странный вид,
если смотришь на него с высоты.
Главная сухопутная торговля между Европою и Востоком производится через
Арзрум. Но товаров в нем продается мало; их здесь не выкладывают, что
заметил и Турнфор, пишущий, что в Арзруме больной может умереть за
невозможностию достать ложку ревеня, между тем как целые мешки оного
находятся в городе.
Не знаю выражения, которое было бы бессмысленнее слов: азиатская
роскошь. Эта поговорка, вероятно, родилась во время крестовых походов, когда
бедные рыцари, оставя голые стены и дубовые стулья своих замков, увидели в
первый раз красные диваны, пестрые ковры и кинжалы с цветными камушками на
рукояти. Ныне можно сказать: азиатская бедность, азиатское свинство и проч.,
но роскошь есть, конечно, принадлежность Европы. В Арзруме ни за какие
деньги нельзя купить того, что вы найдете в мелочной лавке первого уездного
городка Псковской губернии.
Климат арзрумский суров. Город выстроен в лощине, возвышающейся над
морем на 7000 футов. Горы, окружающие его, покрыты снегом большую часть
года. Земля безлесна, но плодоносна. Она орошена множеством источников и
отовсюду пересечена водопроводами. Арзрум славится своею водою. Евфрат течет
в трех верстах от города. Но фонтанов везде множество. У каждого висит
жестяной ковшик на цепи, и добрые мусульмане пьют и не нахвалятся. Лес
доставляется из Саган-лу.
В Арзрумском арсенале нашли множество старинного оружия, шлемов, лат,
сабель, ржавеющих, вероятно, еще со времен Годфреда. Мечети низки и темны.
За городом находится кладбище. Памятники состоят обыкновенно в столбах,
убранных каменною чалмою. Гробницы двух или трех пашей отличаются большей
затейливостию, но в них нет ничего изящного: никакого вкусу, никакой
мысли... Один путешественник пишет, что изо всех азиатских городов в одном
Арзруме нашел он башенные часы, и те были испорчены.
Нововведения, затеваемые султаном, не проникли еще в Арзрум. Войско
носит еще свой живописный восточный наряд. Между Арзрумом и Константинополем
существует соперничество, как между Казанью и Москвою. Вот начало
сатирической поэмы, сочиненной янычаром Амином-Оглу.
Стамбул гяуры нынче славят,
А завтра кованой пятой,
Как змия спящего, раздавят,
И прочь пойдут - и так оставят,
Стамбул заснул перед бедой.
Стамбул отрекся от пророка;
В нем правду древнего Востока
Лукавый Запад омрачил.
Стамбул для сладостей порока
Мольбе и сабле изменил.
Стамбул отвык от поту битвы
И пьет вино в часы молитвы.
В нем веры чистый жар потух,
В нем жены по кладбищам ходят,
На перекрестки шлют старух,
А те мужчин в харемы вводят,
И спит подкупленный евнух.
Но не таков Арзрум нагорный,
Многодорожный наш Арзрум;
Не спим мы в роскоши позорной,
Не черплем чашей непокорной
В вине разврат, огонь и шум.
Постимся мы: струею трезвой
Святые воды нас поят;
Толпой бестрепетной и резвой
Джигиты наши в бой летят.
Харемы наши недоступны,
Евнухи строги, неподкупны,
И смирно жены там сидят.
Я жил в сераскировом дворце в комнатах, где находился харем. Целый день
бродил я по бесчисленным переходам, из комнаты в комнату, с кровли на
кровлю, с лестницы на лестницу. Дворец казался разграбленным; сераскир,
предполагая бежать, вывез из него что только мог. Диваны были ободраны,
ковры сняты. Когда гулял я по городу, турки подзывали меня и показывали мне
язык. (Они принимают всякого франка за лекаря.) Это мне надоело, я готов был
отвечать им тем же. Вечера проводил я с умным и любезным Сухоруковым;
сходство наших занятий сближало нас. Он говорил мне о своих литературных
предположениях, о своих исторических изысканиях, некогда начатых им с такою
ревностию и удачей. Ограниченность его желаний и требований поистине
трогательна. Жаль, если они не будут исполнены.
Дворец сераскира представлял картину вечно оживленную: там, где угрюмый
паша молчаливо курил посреди своих жен и бесчестных отроков, там его
победитель получал донесения о победах своих генералов, раздавал пашалыки,
разговаривал о новых романах. Мушский паша приезжал к графу Паскевичу
просить у него места своего племянника. Ходя по дворцу, важный турок
остановился в одной из комнат, с живостию проговорил несколько слов и впал
потом в задумчивость: в этой самой комнате обезглавлен был его отец по
повелению сераскира. Вот впечатления настоящие восточные! Славный Бей-булат,
гроза Кавказа, приезжал в Арзрум с двумя старшинами черкесских селений,
возмутившихся во время последних войн. Они обедали у графа Паскевича.
Бей-булат мужчина лет тридцати пяти, малорослый и широкоплечий. Он по-русски
не говорит или притворяется, что не говорит. Приезд его в Арзрум меня очень
обрадовал: он был уже мне порукой в безопасном переезде через горы и
Кабарду.
Осман-паша, взятый в плен под Арзрумом и отправленный в Тифлис вместе с
сераскиром, просил графа Паскевича за безопасность харема, им оставляемого в
Арзруме. В первые дни об нем было забыли. Однажды за обедом, разговаривая о
тишине мусульманского города, занятого 10 000 войска и в котором ни один из
жителей ни разу не пожаловался на насилие солдата, граф вспомнил о хареме
Османа-паши и приказал г. Абрамовичу съездить в дом паши и спросить у его
жен, довольны ли они и не было ли им какой-нибудь обиды. Я просил позволения
сопровождать г. А. Мы отправились. Г-н А. взял с собою в переводчики
русского офицера, коего история любопытна. 18-ти лет попался он в плен к
персиянам. Его скопили, и он более 20 лет служил евнухом в хареме одного из
сыновей шаха. Он рассказывал о своем несчастии, о пребывании в Персии с
трогательным простодушием. В физиологическом отношении показания его были
драгоценны.
Мы пришли к дому Османа-паши; нас ввели в открытую комнату, убранную
очень порядочно, даже со вкусом, - на цветных окнах начертаны были надписи,
взятые из Корана. Одна из них показалась мне очень замысловата для
мусульманского гарема: тебе подобает связывать и развязывать. Нам поднесли
кофию в чашечках, оправленных в серебре. Старик с белой почтенной бородою,
отец Османа-паши, пришел от имени жен благодарить графа Паскевича, - но г.
А. сказал наотрез, что он послан к женам Османа-паши и хочет их видеть, дабы
от них самих удостовериться, что они в отсутствие супруга всем довольны.
Едва персидский пленник успел все это перевести, как старик, в знак
негодования, защелкал языком и объявил, что никак не может согласиться на
наше требование и что если паша, по своем возвращении, проведает, что чужие
мужчины видели его жен, то и ему, старику, и всем служителям харема велит
отрубить голову. Прислужники, между коими не было ни одного евнуха,
Востоке дьяволопоклонниками. Около 300 семейств обитают у подошвы Арарата.
Они признали владычество русского государя. Начальник их, высокий, уродливый
мужчина в красном плаще и черной шапке, приходил иногда с поклоном к
генералу Раевскому, начальнику всей конницы. Я старался узнать от язида
правду о их вероисповедании. На мои вопросы отвечал он, что молва, будто бы
язиды поклоняются сатане, есть пустая баснь; что они веруют в единого бога;
что по их закону проклинать дьявола, правда, почитается неприличным и
неблагородным, ибо он теперь несчастлив, но со временем может быть прощен,
ибо нельзя положить пределов милосердию аллаха. Это объяснение меня
успокоило. Я очень рад был за язидов, что они сатане не поклоняются; и
заблуждения их показались мне уже гораздо простительнее.
Человек мой явился в лагерь через три дня после меня. Он приехал вместе
с вагенбургом, который в виду неприятеля благополучно соединился с армией.
NB: во все время похода ни одна арба из многочисленного нашего обоза не была
захвачена неприятелем. Порядок, с каковым обоз следовал за войском, в самом
деле удивителен.
17 июня утром услышали вновь мы перестрелку и через два часа увидели
карабахский полк возвращающимся с осмью турецкими знаменами: полковник
Фридерикс имел дело с неприятелем, засевшим за каменными завалами, вытеснил
его и прогнал; Осман-паша, начальствовавший конницей, едва успел спастись.
18 июня лагерь передвинулся на другое место. 19-го, едва пушка
разбудила нас, все в лагере пришло в движение. Генералы поехали к своим
постам. Полки строились; офицеры становились у своих взводов. Я остался
один, не зная, в которую сторону ехать, и пустил лошадь на волю божию. Я
встретил генерала Бурцова, который звал меня на левый фланг. "Что такое
левый фланг?" - подумал я и поехал далее. Я увидел генерала Муравьева,
расставлявшего пушки. Вскоре показались делибаши и закружились в долине,
перестреливаясь с нашими казаками. Между тем густая толпа их пехоты шла по
лощине. Генерал Муравьев приказал стрелять. Картечь хватила в самую середину
толпы. Турки попалили в сторону и скрылись за возвышением. Я увидел графа
Паскевича, окруженного своим штабом. Турки обходили наше войско, отделенное
от них глубоким оврагом. Граф послал Пущина осмотреть овраг. Пущин поскакал.
Турки приняли его за наездника и дали по нем залп. Все засмеялись. Граф
велел выставить пушки и палить. Неприятель рассыпался по горе и по лощине.
На левом фланге, куда звал меня Бурцов, происходило жаркое дело. Перед нами
(противу центра) скакала турецкая конница. Граф послал против нее генерала
Раевского, который повел в атаку свой Нижегородский полк. Турки исчезли.
Татаре наши окружали их раненых и проворно раздевали, оставляя нагих посреди
поля. Генерал Раевский остановился на краю оврага. Два эскадрона, отделясь
от полка, занеслись в своем преследовании; они были выручены полковником
Симоничем.
Сражение утихло; турки у нас в глазах начали копать землю и таскать
каменья, укрепляясь по своему обыкновению. Их оставили в покое. Мы слезли с
лошадей и стали обедать чем бог послал. В это время к графу привели
нескольких пленников. Один из них был жестоко ранен. Их расспросили. Около
шестого часу войска опять получили приказ идти на неприятеля. Турки
зашевелились за своими завалами, приняли нас пушечными выстрелами и вскоре
зачали отступать. Конница наша была впереди; мы стали спускаться в овраг;
земля обрывалась и сыпалась под конскими ногами. Поминутно лошадь моя могла
упасть, и тогда Сводный уланский полк переехал бы через меня. Однако бог
вынес. Едва выбрались мы на широкую дорогу, идущую горами, как вся наша
конница поскакала во весь опор. Турки бежали; казаки стегали нагайками
пушки, брошенные на дороге, и неслись мимо. Турки бросались в овраги,
находящиеся по обеим сторонам дороги; они уже не стреляли; по крайней мере
ни одна пуля не просвистала мимо моих ушей. Первые в преследовании были наши
татарские полки, коих лошади отличаются быстротою и силою. Лошадь моя,
закусив повода, от них не отставала; я насилу мог ее сдержать. Она
остановилась перед трупом молодого турка, лежавшим поперек дороги. Ему,
казалось, было лет 18, бледное девическое лицо не было обезображено. Чалма
его валялась в пыли; обритый затылок прострелен был пулею. Я поехал шагом;
вскоре нагнал меня Раевский. Он написал карандашом на клочке бумаги
донесение графу Паскевичу о совершенном поражении неприятеля и поехал далее.
Я следовал за ним издали. Настала ночь. Усталая лошадь моя отставала и
спотыкалась на каждом шагу. Граф Паскевич повелел не прекращать
преследования и сам им управлял. Меня обгоняли конные наши отряды; я увидел
полковника Полякова, начальника казацкой артиллерии, игравшей в тот день
важную роль, и с ним вместе прибыл в оставленное селение, где остановился
граф Паскевич, прекративший преследование по причине наступившей ночи.
Мы нашли графа на кровле подземной сакли перед огнем. К нему приводили
пленных. Он их расспрашивал. Тут находились и почти все начальники. Казаки
держали в поводьях их лошадей. Огонь освещал картину, достойную
Сальватора-Розы, речка шумела во мраке. В это время донесли графу, что в
деревне спрятаны пороховые запасы и что должно опасаться взрыва. Граф
оставил саклю со всею своею свитою. Мы поехали к нашему лагерю,
находившемуся уже в 30 верстах от места, где мы ночевали. Дорога полна была
конных отрядов. Только успели мы прибыть на место, как вдруг небо
осветилось, как будто метеором, и мы услышали глухой взрыв. Сакля,
оставленная нами назад тому четверть часа, взорвана была на воздух: в ней
находился пороховой запас. Разметанные камни задавили нескольких казаков.
Вот все, что в то время успел я увидеть. Вечером я узнал, что в сем
сражении разбит сераскир арзрумский, шедший на присоединение к Гаки-паше с
30 000 войска. Сераскир бежал к Арзруму; войско его, переброшенное за
Саган-лу, было рассеяно, артиллерия взята, и Гаки-паша один оставался у нас
на руках. Граф Паскевич не дал ему время распорядиться.
Сражение с Гаки-пашою. Смерть татарского бека. Гермафродит. Пленный
паша. Аракс. Мост пастуха. Гассан-Кале. Горячий источник. Поход к Арзруму.
Переговоры. Взятие Арзрума. Турецкие пленники. Дервиш.
На другой день в пятом часу лагерь проснулся и получил приказание
выступить. Вышед из палатки, встретил я графа Паскевича, вставшего прежде
всех. Он увидел меня. "Etes-vous fatigue de la journee d'hier?" - "Mais un
peu, m. le Comte". - "J'en suis fache pour vous, car nous allons faire
encore une marche pour joindre le Pacha, et puis il faudra poursuivre
l'ennemi encore une trentaine de verstes" {12}.
Мы тронулись и к осьми часам пришли на возвышение, с которого лагерь
Гаки-паши виден был как на ладони. Турки открыли безвредный огонь со всех
своих батарей. Между тем в лагере их заметно было большое движение.
Усталость и утренний жар заставили многих из нас слезть с лошадей и лечь на
свежую траву. Я опутал поводья около руки и сладко заснул, в ожидании
приказа идти вперед. Через четверть часа меня разбудили. Все было в
движении. С одной стороны колонны шли на турецкий лагерь; с другой - конница
готовилась преследовать неприятеля. Я поехал было за Нижегородским полком,
но лошадь моя хромала. Я отстал. Мимо меня пронесся Уланский полк. Потом
Вольховский проскакал с тремя пушками. Я очутился один в лесистых горах. Мне
попался навстречу драгун, который объявил, что лес наполнен неприятелем. Я
воротился. Я встретил генерала Муравьева с пехотным полком. Он отрядил одну
роту в лес, дабы его очистить. Подъезжая к лощине, увидел я необыкновенную
картину. Под деревом лежал один из наших татарских беков, раненный
смертельно. Подле него рыдал его любимец. Мулла, стоя на коленях, читал
молитвы. Умирающий бек был чрезвычайно спокоен и неподвижно глядел на
молодого своего друга. В лощине собрано было человек 500 пленных. Несколько
раненых турков подзывали меня знаками, вероятно принимая меня за лекаря и
требуя помощи, которую я не мог им подать. Из лесу вышел турок, зажимая свою
рану окровавленною тряпкою. Солдаты подошли к нему с намерением его
приколоть, может быть из человеколюбия. Но это слишком меня возмутило; я
заступился за бедного турку и насилу привел его, изнеможенного и истекающего
кровию, к кучке его товарищей. При них был полковник Анреп. Он курил
дружелюбно из их трубок, несмотря на то, что были слухи о чуме, будто бы
открывшейся в турецком лагере. Пленные сидели, спокойно разговаривая между
собою. Почти все были молодые люди. Отдохнув, пустились мы далее. По всей
дороге валялись тела. Верстах в 15 нашел я Нижегородский полк,
остановившийся на берегу речки посреди скал. Преследование продолжалось еще
несколько часов. К вечеру пришли мы в долину, окруженную густым лесом, и
наконец мог я выспаться вволю, проскакав в эти два дня более осьмидесяти
верст.
На другой день войска, преследовавшие неприятеля, получили приказ
возвратиться в лагерь. Тут узнали мы, что между пленниками находился
гермафродит. Раевский по просьбе моей велел его привести. Я увидел высокого,
довольно толстого мужика с лицом старой курносой чухонки. Мы осмотрели его в
присутствии лекаря. Erat vir, mammosus ut femina, habebat t. non evolutos,
p. que parvum et puerilem. Quaerebamus, sit ne exsectus? - Deus, respondit,
castravit me {13}. Сия болезнь, известная Ипократу, по свидетельству
путешественников, встречается часто у кочующих татар и у турков. Хосс есть
турецкое название сим мнимым гермафродитам.
Войско наше стояло в турецком лагере, взятом накануне. Палатка графа
Паскевича стояла близ зеленого шатра Гаки-паши, взятого в плен нашими
казаками. Я пошел к нему и нашел его окруженного нашими офицерами. Он сидел,
поджав под себя ноги и куря трубку. Он казался лет сорока. Важность и
глубокое спокойствие изображалось на прекрасном лице его. Отдавшись в плен,
он просил, чтоб ему дали чашку кофию и чтоб его избавили от вопросов.
Мы стояли в долине. Снежные и лесистые горы Саган-лу были уже за нами.
Мы пошли вперед, не встречая уже нигде неприятеля. Селения были пусты.
Окрестная сторона печальна. Мы увидели Аракс, быстро текущий в каменистых
берегах своих. В 15 верстах от Гассан-Кале находится мост, прекрасно и смело
выстроенный на семи неравных сводах. Предание приписывает его построение
разбогатевшему пастуху, умершему пустынником на высоте холма, где доныне
показывают его могилу, осененную двумя пустынными соснами. Соседние поселяне
стекаются к ней на поклонение. Мост называется Чабан-Кэпри (мост пастуха).
Дорога в Тебриз лежит через него.
В нескольких шагах от моста посетил я темные развалины караван-сарая. Я
не нашел в нем никого, кроме больного осла, вероятно брошенного здесь
бегущими поселянами.
24 июня утром пошли мы к Гассан-Кале, древней крепости, накануне
занятой князем Бековичем. Она была в 15 верстах от места нашего ночлега.
Длинные переходы утомили меня. Я надеялся отдохнуть; но вышло иначе.
Перед выступлением конницы явились в наш лагерь армяне, живущие в
горах, требуя защиты от турков, которые три дня тому назад отогнали их скот.
Полковник Анреп, хорошо не разобрав, чего они хотели, вообразил, что
турецкий отряд находился в горах, и с одним эскадроном Уланского полка
поскакал в сторону, дав знать Раевскому, что 3000 турков находятся в горах.
Раевский отправился вслед за ним, дабы подкрепить его в случае опасности. Я
почитал себя прикомандированным к Нижегородскому полку и с великою досадою
поскакал на освобождение армян. Проехав верст 20, въехали мы в деревню и
увидели несколько отставших уланов, которые, спешась, с обнаженными саблями,
преследовали нескольких кур. Здесь один из поселян растолковал Раевскому,
что дело шло о 3000 волах, три дня назад отогнанных турками и которых весьма
легко будет догнать дни через два. Раевский приказал уланам прекратить
преследование кур и послал полковнику Анрепу повеление воротиться. Мы
поехали обратно и, выбравшись из гор, прибыли под Гассан-Кале. Но таким
образом дали мы 40 верст крюку, дабы спасти жизнь нескольким армянским
курицам, что вовсе не казалось мне забавным.
Гассан-Кале почитается ключом Арзрума. Город выстроен у подошвы скалы,
увенчанной крепостью. В нем находилось до ста армянских семейств. Лагерь наш
стоял в широкой равнине, расстилающейся перед крепостию. Тут посетил я
круглое каменное строение, в коем находится горячий железо-серный источник.
Круглый бассейн имеет сажени три в диаметре. Я переплыл его два раза и
вдруг, почувствовав головокружение и тошноту, едва имел силу выйти на
каменный край источника. Эти воды славятся на востоке, но, не имея
порядочных лекарей, жители пользуются ими наобум и, вероятно, без большого
успеха.
Под стенами Гассан-Кале течет речка Мурц; берега ее покрыты железными
источниками, которые бьют из-под камней и стекают в реку. Они не столь
приятны вкусу, как кавказский нарзан, и отзываются медью.
25 июня, в день рождения государя императора, в лагере нашем под
стенами крепости полки отслушали молебен. За обедом у графа Паскевича, когда
пили здоровье государя, граф объявил поход к Арзруму. В пять часов вечера
войско уже выступило.
26 июня мы стали в горах в пяти верстах от Арзрума. Горы эти называются
Ак-Даг (белые горы); они меловые. Белая, язвительная пыль ела нам глаза;
грустный вид их наводил тоску. Близость Арзрума и уверенность в окончании
похода утешала нас.
Вечером граф Паскевич ездил осматривать местоположение. Турецкие
наездники, целый день кружившиеся перед нашими пикетами, начали по нем
стрелять. Граф несколько раз погрозил им нагайкою, не преставая рассуждать с
генералом Муравьевым. На их выстрелы не отвечали.
Между тем в Арзруме происходило большое смятение. Сераскир, прибежавший
в город после своего поражения, распустил слух о совершенном разбитии
русских. Вслед за ним отпущенные пленники доставили жителям воззвание графа
Паскевича. Беглецы уличили сераскира во лжи. Вскоре узнали о быстром
приближении русских. Народ стал говорить о сдаче. Сераскир и войско думали
защищаться. Произошел мятеж. Несколько франков были убиты озлобленной
чернию.
В лагерь наш (26-го утром) явились депутаты от народа и сераскира; день
прошел в переговорах; в пять часов вечера депутаты отправились в Арзрум, и с
ними генерал князь Бекович, хорошо знающий азиатские языки и обычаи.
На другой день утром войско наше двинулось вперед. С восточной стороны
Арзрума, на высоте Топ-Дага, находилась турецкая батарея. Полки пошли к ней,
отвечая на турецкую пальбу барабанным боем и музыкою. Турки бежали, и
Топ-Даг был занят. Я приехал туда с поэтом Юзефовичем. На оставленной
батарее нашли мы графа Паскевича со всею его свитою. С высоты горы в лощине
открывался взору Арзрум со своею цитаделью, с минаретами, с зелеными
кровлями, наклеенными одна на другую. Граф был верхом. Перед ним на земле
сидели турецкие депутаты, приехавшие с ключами города. Но в Арзруме заметно
было волнение. Вдруг на городском валу мелькнул огонь, закурился дым, и ядра
полетели к Топ-Дагу. Несколько их пронеслись над головою графа Паскевича;
"Voyez les Turcs, - сказал он мне, - on ne peut jamais se fier a eux" {14}.
В сию минуту прискакал на Топ-Даг князь Бекович, со вчерашнего дня
находившийся в Арзруме на переговорах. Он объявил, что сераскир и народ
давно согласны на сдачу, но что несколько непослушных арнаутов под
предводительством Топчи-паши овладели городскими батареями и бунтуют.
Генералы подъехали к графу, прося позволения заставить молчать турецкие
батареи. Арзрумские сановники, сидевшие под огнем своих же пушек, повторили
ту же просьбу. Граф несколько времени медлил; наконец дал повеление, сказав:
"Полно им дурачиться". Тотчас подвезли пушки, стали стрелять, и
неприятельская пальба мало-помалу утихла. Полки наши пошли в Арзрум, и 27
июня, в годовщину полтавского сражения, в шесть часов вечера русское знамя
развилось над арзрумской цитаделию.
Раевский поехал в город - я отправился с ним; мы въехали в город,
представлявший удивительную картину. Турки с плоских кровель своих угрюмо
смотрели на нас. Армяне шумно толпились в тесных улицах. Их мальчишки бежали
перед нашими лошадьми, крестясь и повторяя: "Християн! Християн!.." Мы
подъехали к крепости, куда входила наша артиллерия; с крайним изумлением
встретил я тут моего Артемия, уже разъезжающего по городу, несмотря на
строгое предписание никому из лагеря не отлучаться без особенного
позволения.
Улицы города тесны и кривы. Дома довольно высоки. Народу множество, -
лавки были заперты. Пробыв в городе часа с два, я возвратился в лагерь:
сераскир и четверо пашей, взятые в плен, находились уже тут. Один из пашей,
сухощавый старичок, ужасный хлопотун, с живостию говорил нашим генералам.
Увидев меня во фраке, он спросил, кто я таков. Пущин дал мне титул поэта.
Паша сложил руки на грудь и поклонился мне, сказав через переводчика:
"Благословен час, когда встречаем поэта. Поэт брат дервишу. Он не имеет ни
отечества, ни благ земных; и между тем как мы, бедные, заботимся о славе, о
власти, о сокровищах, он стоит наравне с властелинами земли и ему
поклоняются".
Восточное приветствие паши всем нам очень полюбилось. Я пошел взглянуть
на сераскира. При входе в его палатку встретил я его любимого пажа,
черноглазого мальчика лет четырнадцати, в богатой арнаутской одежде.
Сераскир, седой старик, наружности самой обыкновенной, сидел в глубоком
унынии. Около него была толпа наших офицеров. Выходя из его палатки, увидел
я молодого человека, полунагого, в бараньей шапке, с дубиною в руке и с
мехом (outre {15}) за плечами. Он кричал во все горло. Мне сказали, что это
был брат мой, дервиш, пришедший приветствовать победителей. Его насилу
отогнали.
Арзрум. Азиатская роскошь. Климат. Кладбище. Сатирические стихи.
Сераскирский дворец. Харем турецкого паши. Чума. Смерть Бурцова. Выезд из
Арзрума. Обратный путь. Русский журнал.
Арзрум (неправильно называемый Арзерум, Эрзрум, Эрзрон) основан около
415 году, во время Феодосия Второго, и назван Феодосиополем. Никакого
исторического воспоминания не соединяется с его именем. Я знал о нем только
то, что здесь, по свидетельству Гаджи-Бабы, поднесены были персидскому
послу, в удовлетворение какой-то обиды, телячьи уши вместо человечьих.
Арзрум почитается главным городом в Азиатской Турции. В нем считалось
до 100 000 жителей, но, кажется, число сие слишком увеличено. Дома в нем
каменные, кровли покрыты дерном, что дает городу чрезвычайно странный вид,
если смотришь на него с высоты.
Главная сухопутная торговля между Европою и Востоком производится через
Арзрум. Но товаров в нем продается мало; их здесь не выкладывают, что
заметил и Турнфор, пишущий, что в Арзруме больной может умереть за
невозможностию достать ложку ревеня, между тем как целые мешки оного
находятся в городе.
Не знаю выражения, которое было бы бессмысленнее слов: азиатская
роскошь. Эта поговорка, вероятно, родилась во время крестовых походов, когда
бедные рыцари, оставя голые стены и дубовые стулья своих замков, увидели в
первый раз красные диваны, пестрые ковры и кинжалы с цветными камушками на
рукояти. Ныне можно сказать: азиатская бедность, азиатское свинство и проч.,
но роскошь есть, конечно, принадлежность Европы. В Арзруме ни за какие
деньги нельзя купить того, что вы найдете в мелочной лавке первого уездного
городка Псковской губернии.
Климат арзрумский суров. Город выстроен в лощине, возвышающейся над
морем на 7000 футов. Горы, окружающие его, покрыты снегом большую часть
года. Земля безлесна, но плодоносна. Она орошена множеством источников и
отовсюду пересечена водопроводами. Арзрум славится своею водою. Евфрат течет
в трех верстах от города. Но фонтанов везде множество. У каждого висит
жестяной ковшик на цепи, и добрые мусульмане пьют и не нахвалятся. Лес
доставляется из Саган-лу.
В Арзрумском арсенале нашли множество старинного оружия, шлемов, лат,
сабель, ржавеющих, вероятно, еще со времен Годфреда. Мечети низки и темны.
За городом находится кладбище. Памятники состоят обыкновенно в столбах,
убранных каменною чалмою. Гробницы двух или трех пашей отличаются большей
затейливостию, но в них нет ничего изящного: никакого вкусу, никакой
мысли... Один путешественник пишет, что изо всех азиатских городов в одном
Арзруме нашел он башенные часы, и те были испорчены.
Нововведения, затеваемые султаном, не проникли еще в Арзрум. Войско
носит еще свой живописный восточный наряд. Между Арзрумом и Константинополем
существует соперничество, как между Казанью и Москвою. Вот начало
сатирической поэмы, сочиненной янычаром Амином-Оглу.
Стамбул гяуры нынче славят,
А завтра кованой пятой,
Как змия спящего, раздавят,
И прочь пойдут - и так оставят,
Стамбул заснул перед бедой.
Стамбул отрекся от пророка;
В нем правду древнего Востока
Лукавый Запад омрачил.
Стамбул для сладостей порока
Мольбе и сабле изменил.
Стамбул отвык от поту битвы
И пьет вино в часы молитвы.
В нем веры чистый жар потух,
В нем жены по кладбищам ходят,
На перекрестки шлют старух,
А те мужчин в харемы вводят,
И спит подкупленный евнух.
Но не таков Арзрум нагорный,
Многодорожный наш Арзрум;
Не спим мы в роскоши позорной,
Не черплем чашей непокорной
В вине разврат, огонь и шум.
Постимся мы: струею трезвой
Святые воды нас поят;
Толпой бестрепетной и резвой
Джигиты наши в бой летят.
Харемы наши недоступны,
Евнухи строги, неподкупны,
И смирно жены там сидят.
Я жил в сераскировом дворце в комнатах, где находился харем. Целый день
бродил я по бесчисленным переходам, из комнаты в комнату, с кровли на
кровлю, с лестницы на лестницу. Дворец казался разграбленным; сераскир,
предполагая бежать, вывез из него что только мог. Диваны были ободраны,
ковры сняты. Когда гулял я по городу, турки подзывали меня и показывали мне
язык. (Они принимают всякого франка за лекаря.) Это мне надоело, я готов был
отвечать им тем же. Вечера проводил я с умным и любезным Сухоруковым;
сходство наших занятий сближало нас. Он говорил мне о своих литературных
предположениях, о своих исторических изысканиях, некогда начатых им с такою
ревностию и удачей. Ограниченность его желаний и требований поистине
трогательна. Жаль, если они не будут исполнены.
Дворец сераскира представлял картину вечно оживленную: там, где угрюмый
паша молчаливо курил посреди своих жен и бесчестных отроков, там его
победитель получал донесения о победах своих генералов, раздавал пашалыки,
разговаривал о новых романах. Мушский паша приезжал к графу Паскевичу
просить у него места своего племянника. Ходя по дворцу, важный турок
остановился в одной из комнат, с живостию проговорил несколько слов и впал
потом в задумчивость: в этой самой комнате обезглавлен был его отец по
повелению сераскира. Вот впечатления настоящие восточные! Славный Бей-булат,
гроза Кавказа, приезжал в Арзрум с двумя старшинами черкесских селений,
возмутившихся во время последних войн. Они обедали у графа Паскевича.
Бей-булат мужчина лет тридцати пяти, малорослый и широкоплечий. Он по-русски
не говорит или притворяется, что не говорит. Приезд его в Арзрум меня очень
обрадовал: он был уже мне порукой в безопасном переезде через горы и
Кабарду.
Осман-паша, взятый в плен под Арзрумом и отправленный в Тифлис вместе с
сераскиром, просил графа Паскевича за безопасность харема, им оставляемого в
Арзруме. В первые дни об нем было забыли. Однажды за обедом, разговаривая о
тишине мусульманского города, занятого 10 000 войска и в котором ни один из
жителей ни разу не пожаловался на насилие солдата, граф вспомнил о хареме
Османа-паши и приказал г. Абрамовичу съездить в дом паши и спросить у его
жен, довольны ли они и не было ли им какой-нибудь обиды. Я просил позволения
сопровождать г. А. Мы отправились. Г-н А. взял с собою в переводчики
русского офицера, коего история любопытна. 18-ти лет попался он в плен к
персиянам. Его скопили, и он более 20 лет служил евнухом в хареме одного из
сыновей шаха. Он рассказывал о своем несчастии, о пребывании в Персии с
трогательным простодушием. В физиологическом отношении показания его были
драгоценны.
Мы пришли к дому Османа-паши; нас ввели в открытую комнату, убранную
очень порядочно, даже со вкусом, - на цветных окнах начертаны были надписи,
взятые из Корана. Одна из них показалась мне очень замысловата для
мусульманского гарема: тебе подобает связывать и развязывать. Нам поднесли
кофию в чашечках, оправленных в серебре. Старик с белой почтенной бородою,
отец Османа-паши, пришел от имени жен благодарить графа Паскевича, - но г.
А. сказал наотрез, что он послан к женам Османа-паши и хочет их видеть, дабы
от них самих удостовериться, что они в отсутствие супруга всем довольны.
Едва персидский пленник успел все это перевести, как старик, в знак
негодования, защелкал языком и объявил, что никак не может согласиться на
наше требование и что если паша, по своем возвращении, проведает, что чужие
мужчины видели его жен, то и ему, старику, и всем служителям харема велит
отрубить голову. Прислужники, между коими не было ни одного евнуха,