Страница:
сделалась такая метель, что он ничего не взвидел. В одну минуту дорогу
занесло; окрестность исчезла во мгле мутной и желтоватой, сквозь которую
летели белые хлопья снегу; небо слилося с землею. Владимир очутился в поле и
напрасно хотел снова попасть на дорогу; лошадь ступала наудачу и поминутно
то взъезжала на сугроб, то проваливалась в яму; сани поминутно
опрокидывались. Владимир старался только не потерять настоящего направления.
Но ему казалось, что уже прошло более получаса, а он не доезжал еще до
Жадринской рощи. Прошло еще около десяти минут; рощи все было не видать.
Владимир ехал полем, пересеченным глубокими оврагами. Метель не утихала,
небо не прояснялось. Лошадь начинала уставать, а с него пот катился градом,
несмотря на то, что он поминутно был по пояс в снегу.
Наконец он увидел, что едет не в ту сторону. Владимир остановился:
начал думать, припоминать, соображать - и уверился, что должно было взять
ему вправо. Он поехал вправо. Лошадь его чуть ступала. Уже более часа был он
в дороге. Жадрино должно было быть недалеко. Но он ехал, ехал, а полю не
было конца. Все сугробы да овраги; поминутно сани опрокидывались, поминутно
он их подымал. Время шло; Владимир начинал сильно беспокоиться.
Наконец в стороне что-то стало чернеть. Владимир поворотил туда.
Приближаясь, увидел он рощу. Слава богу, подумал он, теперь близко. Он
поехал около рощи, надеясь тотчас попасть на знакомую дорогу или объехать
рощу кругом: Жадрино находилось тотчас за нею. Скоро нашел он дорогу и
въехал во мрак дерев, обнаженных зимою. Ветер не мог тут свирепствовать;
дорога была гладкая; лошадь ободрилась, и Владимир успокоился.
Но он ехал, ехал, а Жадрина было не видать; роще не было конца.
Владимир с ужасом увидел, что он заехал в незнакомый лес. Отчаяние овладело
им. Он ударил по лошади; бедное животное пошло было рысью, но скоро стало
приставать и через четверть часа пошло шагом, несмотря на все усилия
несчастного Владимира.
Мало-помалу деревья начали редеть, и Владимир выехал из лесу; Жадрина
было не видать. Должно было быть около полуночи. Слезы брызнули из глаз его;
он поехал наудачу. Погода утихла, тучи расходились, перед ним лежала
равнина, устланная белым волнистым ковром. Ночь была довольно ясна. Он
увидел невдалеке деревушку, состоящую из четырех или пяти дворов. Владимир
поехал к ней. У первой избушки он выпрыгнул из саней, подбежал к окну и стал
стучаться. Через несколько минут деревянный ставень поднялся, и старик
высунул свою седую бороду. "Что те надо?" - "Далеко ли Жадрино?" -
"Жадрино-то далеко ли?" - "Да, да! Далеко ли?" - "Недалече; верст десяток
будет". При сем ответе Владимир схватил себя за волосы и остался недвижим,
как человек, приговоренный к смерти.
"А отколе ты?"- продолжал старик. Владимир не имел духа отвечать на
вопросы. "Можешь ли ты, старик, - сказал он, - достать мне лошадей до
Жадрина?" - "Каки у нас лошади", - отвечал мужик. "Да не могу ли взять хоть
проводника? Я заплачу, сколько ему будет угодно". - "Постой, - сказал
старик, опуская ставень, - я те сына вышлю; он те проводит". Владимир стал
дожидаться. Не прошло минуты, он опять начал стучаться. Ставень поднялся,
борода показалась. "Что те надо?" - "Что ж твой сын?" - "Сейчас выдет,
обувается. Али ты прозяб? взойди погреться". - "Благодарю, высылай скорее
сына".
Ворота заскрыпели; парень вышел с дубиною и пошел вперед, то указывая,
то отыскивая дорогу, занесенную снеговыми сугробами. "Который час?" -
спросил его Владимир. "Да уж скоро рассвенет", - отвечал молодой мужик.
Владимир не говорил уже ни слова.
Пели петухи и было уже светло, как достигли они Жадрина. Церковь была
заперта. Владимир заплатил проводнику и поехал на двор к священнику. На
дворе тройки его не было. Какое известие ожидало его!
Но возвратимся к добрым ненарадовским помещикам и посмотрим, что-то у
них делается.
А ничего.
Старики проснулись и вышли в гостиную. Гаврила Гаврилович в колпаке и
байковой куртке, Прасковья Петровна в шлафорке на вате. Подали самовар, и
Гаврила Гаврилович послал девчонку узнать от Марьи Гавриловны, каково ее
здоровье и как она почивала. Девчонка воротилась, объявляя, что барышня
почивала-де дурно, но что ей-де теперь легче и что она-де сейчас придет в
гостиную. В самом деле, дверь отворилась, и Марья Гавриловна подошла
здороваться с папенькой и с маменькой.
"Что твоя голова, Маша?" - спросил Гаврила Гаврилович. "Лучше,
папенька", - отвечала Маша. "Ты, верно, Маша, вчерась угорела", - сказала
Прасковья Петровна. "Может быть, маменька", - отвечала Маша.
День прошел благополучно, но в ночь Маша занемогла. Послали в город за
лекарем. Он приехал к вечеру и нашел больную в бреду. Открылась сильная
горячка, и бедная больная две недели находилась у края гроба.
Никто в доме не знал о предположенном побеге. Письма, накануне ею
написанные, были сожжены; ее горничная никому ни о чем не говорила, опасаясь
гнева господ. Священник, отставной корнет, усатый землемер и маленький улан
были скромны, и недаром. Терешка кучер никогда ничего лишнего не высказывал,
даже и во хмелю. Таким образом тайна была сохранена более, чем полудюжиною
заговорщиков. Но Марья Гавриловна сама в беспрестанном бреду высказывала
свою тайну. Однако ж ее слова были столь несообразны ни с чем, что мать, не
отходившая от ее постели, могла понять из них только то, что дочь ее была
смертельно влюблена во Владимира Николаевича и что, вероятно, любовь была
причиною ее болезни. Она советовалась со своим мужем, с некоторыми соседями,
и наконец единогласно все решили, что видно такова была судьба Марьи
Гавриловны, что суженого конем не объедешь, что бедность не порок, что жить
не с богатством, а с человеком, и тому подобное. Нравственные поговорки
бывают удивительно полезны в тех случаях, когда мы от себя мало что можем
выдумать себе в оправдание.
Между тем барышня стала выздоравливать. Владимира давно не видно было в
доме Гаврилы Гавриловича. Он был напуган обыкновенным приемом. Положили
послать за ним и объявить ему неожиданное счастие: согласие на брак. Но
каково было изумление ненарадовских помещиков, когда в ответ на их
приглашение получили они от него полусумасшедшее письмо! Он объявлял им, что
нога его не будет никогда в их доме, и просил забыть о несчастном, для
которого смерть остается единою надеждою. Через несколько дней узнали они,
что Владимир уехал в армию. Это было в 1812 году.
Долго не смели объявить об этом выздоравливающей Маше. Она никогда не
упоминала о Владимире. Несколько месяцев уже спустя, нашед имя его в числе
отличившихся и тяжело раненных под Бородиным, она упала в обморок, и
боялись, чтоб горячка ее не возвратилась. Однако, слава богу, обморок не
имел последствия.
Другая печаль ее посетила: Гаврила Гаврилович скончался, оставя ее
наследницей всего имения. Но наследство не утешало ее; она разделяла
искренно горесть бедной Прасковьи Петровны, клялась никогда с нею не
расставаться; обе они оставили Ненарадово, место печальных воспоминаний, и
поехали жить в ***ское поместье.
Женихи кружились и тут около милой и богатой невесты; но она никому не
подавала и малейшей надежды. Мать иногда уговаривала ее выбрать себе друга;
Марья Гавриловна качала головой и задумывалась. Владимир уже не существовал:
он умер в Москве, накануне вступления французов. Память его казалась
священною для Маши; по крайней мере она берегла все, что могло его
напомнить: книги, им некогда прочитанные, его рисунки, ноты и стихи, им
переписанные для нее. Соседи, узнав обо всем, дивились ее постоянству и с
любопытством ожидали героя, долженствовавшего наконец восторжествовать над
печальной верностию этой девственной Артемизы.
Между тем война со славою была кончена. Полки наши возвращались из-за
границы. Народ бежал им навстречу. Музыка играла завоеванные песни: Vive
Henri-Quatre {1}, тирольские вальсы и арии из Жоконда. Офицеры, ушедшие в
поход почти отроками, возвращались, возмужав на бранном воздухе, обвешанные
крестами. Солдаты весело разговаривали между собою, вмешивая поминутно в
речь немецкие и французские слова. Время незабвенное! Время славы и
восторга! Как сильно билось русское сердце при слове отечество! Как сладки
были слезы свидания! С каким единодушием мы соединяли чувства народной
гордости и любви к государю! А для него какая была минута!
Женщины, русские женщины были тогда бесподобны. Обыкновенная холодность
их исчезла. Восторг их был истинно упоителен, когда, встречая победителей,
кричали они: ура! И в воздух чепчики бросали.
Кто из тогдашних офицеров не сознается, что русской женщине обязан он
был лучшей, драгоценнейшей наградою?..
В это блистательное время Марья Гавриловна жила с матерью в*** губернии
и не видала, как обе столицы праздновали возвращение войск. Но в уездах и
деревнях общий восторг, может быть, был еще сильнее. Появление в сих местах
офицера было для него настоящим торжеством, и любовнику во фраке плохо было
в его соседстве.
Мы уже сказывали, что, несмотря на ее холодность, Марья Гавриловна все
по-прежнему окружена была искателями. Но все должны были отступить, когда
явился в ее замке раненый гусарский полковник Бурмин, с Георгием в петлице и
с интересной бледностию, как говорили тамошние барышни. Ему было около
двадцати шести лет. Он приехал в отпуск в свои поместья, находившиеся по
соседству деревни Марьи Гавриловны. Марья Гавриловна очень его отличала. При
нем обыкновенная задумчивость ее оживлялась. Нельзя было сказать, чтоб она с
ним кокетничала; но поэт, заметя ее поведение, сказал бы: Se amor non e; che
dune?.. {2}
Бурмин был в самом деле очень милый молодой человек. Он имел именно тот
ум, который нравится женщинам: ум приличия и наблюдения, безо всяких
притязаний и беспечно насмешливый. Поведение его с Марьей Гавриловной было
просто и свободно; но что б она ни сказала или ни сделала, душа и взоры его
так за нею и следовали. Он казался нрава тихого и скромного, но молва
уверяла, что некогда был он ужасным повесою, и это не вредило ему во мнении
Марьи Гавриловны, которая (как и все молодые дамы вообще) с удовольствием
извиняла шалости, обнаруживающие смелость и пылкость характера.
Но более всего... (более его нежности, более приятного разговора, более
интересной бледности, более перевязанной руки) молчание молодого гусара
более всего подстрекало ее любопытство и воображение. Она не могла не
сознаваться в том, что она очень ему нравилась; вероятно, и он, с своим умом
и опытностию, мог уже заметить, что она отличала его: каким же образом до
сих пор не видала она его у своих ног и еще не слыхала его признания? Что
удерживало его? робость, неразлучная с истинною любовию, гордость или
кокетство хитрого волокиты? Это было для нее загадкою. Подумав хорошенько,
она решила, что робость была единственной тому причиною, и положила ободрить
его большею внимательностию и, смотря по обстоятельствам, даже нежностию.
Она приуготовляла развязку самую неожиданную и с нетерпением ожидала минуты
романического объяснения. Тайна, какого роду ни была бы, всегда тягостна
женскому сердцу. Ее военные действия имели желаемый успех: по крайней мере
Бурмин впал в такую задумчивость и черные глаза его с таким огнем
останавливались на Марье Гавриловне, что решительная минута, казалось, уже
близка. Соседи говорили о свадьбе, как о деле уже конченном, а добрая
Прасковья Петровна радовалась, что дочь ее наконец нашла себе достойного
жениха.
Старушка сидела однажды одна в гостиной, раскладывая гранпасьянс, как
Бурмин вошел в комнату и тотчас осведомился о Марье Гавриловне. "Она в саду,
- отвечала старушка, - подите к ней, а я вас буду здесь ожидать". Бурмин
пошел, а старушка перекрестилась и подумала: авось дело сегодня же кончится!
Бурмин нашел Марью Гавриловну у пруда, под ивою, с книгою в руках и в
белом платье, настоящей героинею романа. После первых вопросов Марья
Гавриловна нарочно перестала поддерживать разговор, усиливая таким образом
взаимное замешательство, от которого можно было избавиться разве только
незапным и решительным объяснением. Так и случилось: Бурмин, чувствуя
затруднительность своего положения, объявил, что искал давно случая открыть
ей свое сердце, и потребовал минуты внимания. Марья Гавриловна закрыла книгу
и потупила глаза в знак согласия.
"Я вас люблю, - сказал Бурмин, - я вас люблю страстно..." (Марья
Гавриловна покраснела и наклонила голову еще ниже.) "Я поступил неосторожно,
предаваясь милой привычке, привычке видеть и слышать вас ежедневно..."
(Марья Гавриловна вспомнила первое письмо St.-Preux {3}.) "Теперь уже поздно
противиться судьбе моей; воспоминание об вас, ваш милый, несравненный образ
отныне будет мучением и отрадою жизни моей; но мне еще остается исполнить
тяжелую обязанность, открыть вам ужасную тайну и положить между нами
непреодолимую преграду..." - "Она всегда существовала, - прервала с живостию
Марья Гавриловна, - я никогда не могла быть вашею женою..." - "Знаю, -
отвечал он ей тихо, - знаю, что некогда вы любили, но смерть и три года
сетований... Добрая, милая Марья Гавриловна! не старайтесь лишить меня
последнего утешения: мысль, что вы бы согласились сделать мое счастие, если
бы... молчите, ради бога, молчите. Вы терзаете меня. Да, я знаю, я чувствую,
что вы были бы моею, но - я несчастнейшее создание... я женат!"
Марья Гавриловна взглянула на него с удивлением.
- Я женат, - продолжал Бурмин, - я женат уже четвертый год и не знаю,
кто моя жена, и где она, и должен ли свидеться с нею когда-нибудь!
- Что вы говорите? - воскликнула Марья Гавриловна, - как это странно!
Продолжайте; я расскажу после... но продолжайте, сделайте милость.
- В начале 1812 года, - сказал Бурмин, - я спешил в Вильну, где
находился наш полк. Приехав однажды на станцию поздно вечером, я велел было
поскорее закладывать лошадей, как вдруг поднялась ужасная метель, и
смотритель и ямщики советовали мне переждать. Я их послушался, но непонятное
беспокойство овладело мною; казалось, кто-то меня так и толкал. Между тем
метель не унималась; я не вытерпел, приказал опять закладывать и поехал в
самую бурю. Ямщику вздумалось ехать рекою, что должно было сократить нам
путь тремя верстами. Берега были занесены; ямщик проехал мимо того места,
где выезжали на дорогу, и таким образом очутились мы в незнакомой стороне.
Буря не утихала; я увидел огонек и велел ехать туда. Мы приехали в деревню;
в деревянной церкви был огонь. Церковь была отворена, за оградой стояло
несколько саней; по паперти ходили люди. "Сюда! сюда!" - закричало несколько
голосов. Я велел ямщику подъехать. "Помилуй, где ты замешкался? - сказал мне
кто-то, - невеста в обмороке; поп не знает, что делать; мы готовы были ехать
назад. Выходи же скорее". Я молча выпрыгнул из саней и вошел в церковь,
слабо освещенную двумя или тремя свечами. Девушка сидела на лавочке в темном
углу церкви; другая терла ей виски. "Слава богу, - сказала эта, - насилу вы
приехали. Чуть было вы барышню не уморили". Старый священник подошел ко мне
с вопросом: "Прикажете начинать?" - "Начинайте, начинайте, батюшка", -
отвечал я рассеянно. Девушку подняли. Она показалась мне недурна...
Непонятная, непростительная ветреность... я стал подле нее перед налоем;
священник торопился; трое мужчин и горничная поддерживали невесту и заняты
были только ею. Нас обвенчали. "Поцелуйтесь", - сказали нам. Жена моя
обратила ко мне бледное свое лицо. Я хотел было ее поцеловать... Она
вскрикнула: "Ай, не он! не он!" - и упала без памяти. Свидетели устремили на
меня испуганные глаза. Я повернулся, вышел из церкви безо всякого
препятствия, бросился в кибитку и закричал: "Пошел!"
- Боже мой! - закричала Марья Гавриловна, - и вы не знаете, что
сделалось с бедной вашею женою?
- Не знаю, - отвечал Бурмин, - не знаю, как зовут деревню, где я
венчался; не помню, с которой станции поехал. В то время я так мало полагал
важности в преступной моей проказе, что, отъехав от церкви, заснул и
проснулся на другой день поутру, на третьей уже станции. Слуга, бывший тогда
со мною, умер в походе, так что я не имею и надежды отыскать ту, над которой
подшутил я так жестоко и которая теперь так жестоко отомщена.
- Боже мой, боже мой! - сказала Марья Гавриловна, схватив его руку, -
так это были вы! И вы не узнаете меня?
Бурмин побледнел... и бросился к ее ногам...
Не зрим ли каждый день гробов,
Седин дряхлеющей вселенной?
Державин.
Последние пожитки гробовщика Адрияна Прохорова были взвалены на
похоронные дроги, и тощая пара в четвертый раз потащилась с Басманной на
Никитскую, куда гробовщик переселялся всем своим домом. Заперев лавку,
прибил он к воротам объявление о том, что дом продается и отдается внаймы, и
пешком отправился на новоселье. Приближаясь к желтому домику, так давно
соблазнявшему его воображение и наконец купленному им за порядочную сумму,
старый гробовщик чувствовал с удивлением, что сердце его не радовалось.
Переступив за незнакомый порог и нашед в новом своем жилище суматоху, он
вздохнул о ветхой лачужке, где в течение осьмнадцати лет все было заведено
самым строгим порядком; стал бранить обеих своих дочерей и работницу за их
медленность и сам принялся им помогать. Вскоре порядок установился; кивот с
образами, шкап с посудою, стол, диван и кровать заняли им определенные углы
в задней комнате; в кухне и гостиной поместились изделия хозяина: гробы всех
цветов и всякого размера, также шкапы с траурными шляпами, мантиями и
факелами. Над воротами возвысилась вывеска, изображающая дородного Амура с
опрокинутым факелом в руке, с подписью: "Здесь продаются и обиваются гробы
простые и крашеные, также отдаются напрокат и починяются старые". Девушки
ушли в свою светлицу. Адриян обошел свое жилище, сел у окошка и приказал
готовить самовар.
Просвещенный читатель ведает, что Шекспир и Вальтер Скотт оба
представили своих гробокопателей людьми веселыми и шутливыми, дабы сей
противоположностию сильнее поразить наше воображение. Из уважения к истине
мы не можем следовать их примеру и принуждены признаться, что нрав нашего
гробовщика совершенно соответствовал мрачному его ремеслу. Адриян Прохоров
обыкновенно был угрюм и задумчив. Он разрешал молчание разве только для
того, чтобы журить своих дочерей, когда заставал их без дела глазеющих в
окно на прохожих, или чтоб запрашивать за свои произведения преувеличенную
цену у тех, которые имели несчастие (а иногда и удовольствие) в них
нуждаться. Итак, Адриян, сидя под окном и выпивая седьмую чашку чаю, по
своему обыкновению был погружен в печальные размышления. Он думал о
проливном дожде, который, за неделю тому назад, встретил у самой заставы
похороны отставного бригадира. Многие мантии от того сузились, многие шляпы
покоробились. Он предвидел неминуемые расходы, ибо давний запас гробовых
нарядов приходил у него в жалкое состояние. Он надеялся выместить убыток на
старой купчихе Трюхиной, которая уже около года находилась при смерти. Но
Трюхина умирала на Разгуляе, и Прохоров боялся, чтоб ее наследники, несмотря
на свое обещание, не поленились послать за ним в такую даль и не
сторговались бы с ближайшим подрядчиком.
Сии размышления были прерваны нечаянно тремя франмасонскими ударами в
дверь. "Кто там?" - спросил гробовщик. Дверь отворилась, и человек, в
котором с первого взгляду можно было узнать немца-ремесленника, вошел в
комнату и с веселым видом приближился к гробовщику. "Извините, любезный
сосед, - сказал он тем русским наречием, которое мы без смеха доныне слышать
не можем, - извините, что я вам помешал... я желал поскорее с вами
познакомиться. Я сапожник, имя мое Готлиб Шульц, и живу от вас через улицу,
в этом домике, что против ваших окошек. Завтра праздную мою серебряную
свадьбу, и я прошу вас и ваших дочек отобедать у меня по-приятельски".
Приглашение было благосклонно принято. Гробовщик просил сапожника садиться и
выкушать чашку чаю, и благодаря открытому нраву Готлиба Шульца вскоре они
разговорились дружелюбно. "Каково торгует ваша милость?" - спросил Адриян.
"Э-хе-хе, - отвечал Шульц, - и так и сяк. Пожаловаться не могу. Хоть,
конечно, мой товар не то, что ваш: живой без сапог обойдется, а мертвый без
гроба не живет". - "Сущая правда, - заметил Адриян; - однако ж, если живому
не на что купить сапог, то, не прогневайся, ходит он и босой; а нищий
мертвец и даром берет себе гроб". Таким образом беседа продолжалась у них
еще несколько времени; наконец сапожник встал и простился с гробовщиком,
возобновляя свое приглашение.
На другой день, ровно в двенадцать часов, гробовщик и его дочери вышли
из калитки новокупленного дома и отправились к соседу. Не стану описывать ни
русского кафтана Адрияна Прохорова, ни европейского наряда Акулины и Дарьи,
отступая в сем случае от обычая, принятого нынешними романистами. Полагаю,
однако ж, не излишним заметить, что обе девицы надели желтые шляпки и
красные башмаки, что бывало у них только в торжественные случаи.
Тесная квартирка сапожника была наполнена гостями, большею частию
немцами-ремесленниками, с их женами и подмастерьями. Из русских чиновников
был один будочник, чухонец Юрко, умевший приобрести, несмотря на свое
смиренное звание, особенную благосклонность хозяина. Лет двадцать пять
служил он в сем звании верой и правдою, как почталион Погорельского. Пожар
двенадцатого года, уничтожив первопрестольную столицу, истребил и его желтую
будку. Но тотчас, по изгнании врага, на ее месте явилась новая, серенькая с
белыми колонками дорического ордена, и Юрко стал опять расхаживать около нее
с секирой и в броне сермяжной. Он был знаком большей части немцев, живущих
около Никитских ворот: иным из них случалось даже ночевать у Юрки с
воскресенья на понедельник. Адриян тотчас познакомился с ним, как с
человеком, в котором рано пли поздно может случиться иметь нужду, и как
гости пошли за стол, то они сели вместе. Господин и госпожа Шульц и дочка
их, семнадцатилетняя Лотхен, обедая с гостями, все вместе угощали и помогали
кухарке служить. Пиво лилось. Юрко ел за четверых; Адриян ему не уступал;
дочери его чинились; разговор на немецком языке час от часу делался шумнее.
Вдруг хозяин потребовал внимания и, откупоривая засмоленную бутылку, громко
произнес по-русски: "За здоровье моей доброй Луизы!" Полушампанское
запенилось. Хозяин нежно поцеловал свежее лицо сорокалетней своей подруги, и
гости шумно выпили здоровье доброй Луизы. "За здоровье любезных гостей
моих!" - провозгласил хозяин, откупоривая вторую бутылку - и гости
благодарили его, осушая вновь свои рюмки. Тут начали здоровья следовать одно
за другим: пили здоровье каждого гостя особливо, пили здоровье Москвы и
целой дюжины германских городков, пили здоровье всех цехов вообще и каждого
в особенности, пили здоровье мастеров и подмастерьев. Адриян пил с усердием
и до того развеселился, что сам предложил какой-то шутливый тост.
Вдруг один из гостей, толстый булочник, поднял рюмку и воскликнул: "За
здоровье тех, на которых мы работаем, unserer Kundleute!"1) Предложение, как
и все, было принято радостно и единодушно. Гости начали друг другу
кланяться, портной сапожнику, сапожник портному, булочник им обоим, все
булочнику и так далее. Юрко, посреди сих взаимных поклонов, закричал,
обратясь к своему соседу: "Что же? пей, батюшка, за здоровье своих
мертвецов". Все захохотали, но гробовщик почел себя обиженным и нахмурился.
Никто того не заметил, гости продолжали пить, и уже благовестили к вечерне,
когда встали из-за стола.
Гости разошлись поздно, и по большей части навеселе. Толстый булочник и
переплетчик, коего лицо Казалось в красненьком сафьянном переплете,
под руки отвели Юрку в его будку, наблюдая в сем случае русскую
пословицу: долг платежом красен. Гробовщик пришел домой пьян и сердит. "Что
ж это, в самом деле, - рассуждал он вслух, - чем ремесло мое нечестнее
прочих? разве гробовщик брат палачу? чему смеются басурмане? разве гробовщик
гаер святочный? Хотелось было мне позвать их на новоселье, задать им пир
горой: ин не бывать же тому! А созову я тех, на которых работаю: мертвецов
православных". - "Что ты, батюшка? - сказала работница, которая в это время
разувала его, - что ты это городишь? Перекрестись! Созывать мертвых на
новоселие! Экая страсть!" - "Ей-богу, созову, - продолжал Адриян, - и на
завтрашний же день. Милости просим, мои благодетели, завтра вечером у меня
попировать; угощу, чем бог послал". С этим словом гробовщик отправился на
кровать и вскоре захрапел.
На дворе еще было темно, как Адрияна разбудили. Купчиха Трюхина
скончалась в эту самую ночь, и нарочный от ее приказчика прискакал к Адрияну
верхом с этим известием. Гробовщик дал ему за то гривенник на водку, оделся
наскоро, взял извозчика и поехал на Разгуляй. У ворот покойницы уже стояла
поли ция и расхаживали купцы, как вороны, почуя мертвое тело. Покойница
лежала на столе, желтая как воск, но еще не обезображенная тлением. Около ее
теснились родственники, соседи и домашние. Все окны были открыты; свечи
горели; священники читали молитвы. Адриян подошел к племяннику Трюхиной,
молодому ку пчику в модном сертуке, объявляя ему, что гроб, свечи, покров и
другие похоронные принадлежности тотчас будут ему доставлены во всей
исправности. Наследник благодарил его рассеянно, сказав, что о цене он не
занесло; окрестность исчезла во мгле мутной и желтоватой, сквозь которую
летели белые хлопья снегу; небо слилося с землею. Владимир очутился в поле и
напрасно хотел снова попасть на дорогу; лошадь ступала наудачу и поминутно
то взъезжала на сугроб, то проваливалась в яму; сани поминутно
опрокидывались. Владимир старался только не потерять настоящего направления.
Но ему казалось, что уже прошло более получаса, а он не доезжал еще до
Жадринской рощи. Прошло еще около десяти минут; рощи все было не видать.
Владимир ехал полем, пересеченным глубокими оврагами. Метель не утихала,
небо не прояснялось. Лошадь начинала уставать, а с него пот катился градом,
несмотря на то, что он поминутно был по пояс в снегу.
Наконец он увидел, что едет не в ту сторону. Владимир остановился:
начал думать, припоминать, соображать - и уверился, что должно было взять
ему вправо. Он поехал вправо. Лошадь его чуть ступала. Уже более часа был он
в дороге. Жадрино должно было быть недалеко. Но он ехал, ехал, а полю не
было конца. Все сугробы да овраги; поминутно сани опрокидывались, поминутно
он их подымал. Время шло; Владимир начинал сильно беспокоиться.
Наконец в стороне что-то стало чернеть. Владимир поворотил туда.
Приближаясь, увидел он рощу. Слава богу, подумал он, теперь близко. Он
поехал около рощи, надеясь тотчас попасть на знакомую дорогу или объехать
рощу кругом: Жадрино находилось тотчас за нею. Скоро нашел он дорогу и
въехал во мрак дерев, обнаженных зимою. Ветер не мог тут свирепствовать;
дорога была гладкая; лошадь ободрилась, и Владимир успокоился.
Но он ехал, ехал, а Жадрина было не видать; роще не было конца.
Владимир с ужасом увидел, что он заехал в незнакомый лес. Отчаяние овладело
им. Он ударил по лошади; бедное животное пошло было рысью, но скоро стало
приставать и через четверть часа пошло шагом, несмотря на все усилия
несчастного Владимира.
Мало-помалу деревья начали редеть, и Владимир выехал из лесу; Жадрина
было не видать. Должно было быть около полуночи. Слезы брызнули из глаз его;
он поехал наудачу. Погода утихла, тучи расходились, перед ним лежала
равнина, устланная белым волнистым ковром. Ночь была довольно ясна. Он
увидел невдалеке деревушку, состоящую из четырех или пяти дворов. Владимир
поехал к ней. У первой избушки он выпрыгнул из саней, подбежал к окну и стал
стучаться. Через несколько минут деревянный ставень поднялся, и старик
высунул свою седую бороду. "Что те надо?" - "Далеко ли Жадрино?" -
"Жадрино-то далеко ли?" - "Да, да! Далеко ли?" - "Недалече; верст десяток
будет". При сем ответе Владимир схватил себя за волосы и остался недвижим,
как человек, приговоренный к смерти.
"А отколе ты?"- продолжал старик. Владимир не имел духа отвечать на
вопросы. "Можешь ли ты, старик, - сказал он, - достать мне лошадей до
Жадрина?" - "Каки у нас лошади", - отвечал мужик. "Да не могу ли взять хоть
проводника? Я заплачу, сколько ему будет угодно". - "Постой, - сказал
старик, опуская ставень, - я те сына вышлю; он те проводит". Владимир стал
дожидаться. Не прошло минуты, он опять начал стучаться. Ставень поднялся,
борода показалась. "Что те надо?" - "Что ж твой сын?" - "Сейчас выдет,
обувается. Али ты прозяб? взойди погреться". - "Благодарю, высылай скорее
сына".
Ворота заскрыпели; парень вышел с дубиною и пошел вперед, то указывая,
то отыскивая дорогу, занесенную снеговыми сугробами. "Который час?" -
спросил его Владимир. "Да уж скоро рассвенет", - отвечал молодой мужик.
Владимир не говорил уже ни слова.
Пели петухи и было уже светло, как достигли они Жадрина. Церковь была
заперта. Владимир заплатил проводнику и поехал на двор к священнику. На
дворе тройки его не было. Какое известие ожидало его!
Но возвратимся к добрым ненарадовским помещикам и посмотрим, что-то у
них делается.
А ничего.
Старики проснулись и вышли в гостиную. Гаврила Гаврилович в колпаке и
байковой куртке, Прасковья Петровна в шлафорке на вате. Подали самовар, и
Гаврила Гаврилович послал девчонку узнать от Марьи Гавриловны, каково ее
здоровье и как она почивала. Девчонка воротилась, объявляя, что барышня
почивала-де дурно, но что ей-де теперь легче и что она-де сейчас придет в
гостиную. В самом деле, дверь отворилась, и Марья Гавриловна подошла
здороваться с папенькой и с маменькой.
"Что твоя голова, Маша?" - спросил Гаврила Гаврилович. "Лучше,
папенька", - отвечала Маша. "Ты, верно, Маша, вчерась угорела", - сказала
Прасковья Петровна. "Может быть, маменька", - отвечала Маша.
День прошел благополучно, но в ночь Маша занемогла. Послали в город за
лекарем. Он приехал к вечеру и нашел больную в бреду. Открылась сильная
горячка, и бедная больная две недели находилась у края гроба.
Никто в доме не знал о предположенном побеге. Письма, накануне ею
написанные, были сожжены; ее горничная никому ни о чем не говорила, опасаясь
гнева господ. Священник, отставной корнет, усатый землемер и маленький улан
были скромны, и недаром. Терешка кучер никогда ничего лишнего не высказывал,
даже и во хмелю. Таким образом тайна была сохранена более, чем полудюжиною
заговорщиков. Но Марья Гавриловна сама в беспрестанном бреду высказывала
свою тайну. Однако ж ее слова были столь несообразны ни с чем, что мать, не
отходившая от ее постели, могла понять из них только то, что дочь ее была
смертельно влюблена во Владимира Николаевича и что, вероятно, любовь была
причиною ее болезни. Она советовалась со своим мужем, с некоторыми соседями,
и наконец единогласно все решили, что видно такова была судьба Марьи
Гавриловны, что суженого конем не объедешь, что бедность не порок, что жить
не с богатством, а с человеком, и тому подобное. Нравственные поговорки
бывают удивительно полезны в тех случаях, когда мы от себя мало что можем
выдумать себе в оправдание.
Между тем барышня стала выздоравливать. Владимира давно не видно было в
доме Гаврилы Гавриловича. Он был напуган обыкновенным приемом. Положили
послать за ним и объявить ему неожиданное счастие: согласие на брак. Но
каково было изумление ненарадовских помещиков, когда в ответ на их
приглашение получили они от него полусумасшедшее письмо! Он объявлял им, что
нога его не будет никогда в их доме, и просил забыть о несчастном, для
которого смерть остается единою надеждою. Через несколько дней узнали они,
что Владимир уехал в армию. Это было в 1812 году.
Долго не смели объявить об этом выздоравливающей Маше. Она никогда не
упоминала о Владимире. Несколько месяцев уже спустя, нашед имя его в числе
отличившихся и тяжело раненных под Бородиным, она упала в обморок, и
боялись, чтоб горячка ее не возвратилась. Однако, слава богу, обморок не
имел последствия.
Другая печаль ее посетила: Гаврила Гаврилович скончался, оставя ее
наследницей всего имения. Но наследство не утешало ее; она разделяла
искренно горесть бедной Прасковьи Петровны, клялась никогда с нею не
расставаться; обе они оставили Ненарадово, место печальных воспоминаний, и
поехали жить в ***ское поместье.
Женихи кружились и тут около милой и богатой невесты; но она никому не
подавала и малейшей надежды. Мать иногда уговаривала ее выбрать себе друга;
Марья Гавриловна качала головой и задумывалась. Владимир уже не существовал:
он умер в Москве, накануне вступления французов. Память его казалась
священною для Маши; по крайней мере она берегла все, что могло его
напомнить: книги, им некогда прочитанные, его рисунки, ноты и стихи, им
переписанные для нее. Соседи, узнав обо всем, дивились ее постоянству и с
любопытством ожидали героя, долженствовавшего наконец восторжествовать над
печальной верностию этой девственной Артемизы.
Между тем война со славою была кончена. Полки наши возвращались из-за
границы. Народ бежал им навстречу. Музыка играла завоеванные песни: Vive
Henri-Quatre {1}, тирольские вальсы и арии из Жоконда. Офицеры, ушедшие в
поход почти отроками, возвращались, возмужав на бранном воздухе, обвешанные
крестами. Солдаты весело разговаривали между собою, вмешивая поминутно в
речь немецкие и французские слова. Время незабвенное! Время славы и
восторга! Как сильно билось русское сердце при слове отечество! Как сладки
были слезы свидания! С каким единодушием мы соединяли чувства народной
гордости и любви к государю! А для него какая была минута!
Женщины, русские женщины были тогда бесподобны. Обыкновенная холодность
их исчезла. Восторг их был истинно упоителен, когда, встречая победителей,
кричали они: ура! И в воздух чепчики бросали.
Кто из тогдашних офицеров не сознается, что русской женщине обязан он
был лучшей, драгоценнейшей наградою?..
В это блистательное время Марья Гавриловна жила с матерью в*** губернии
и не видала, как обе столицы праздновали возвращение войск. Но в уездах и
деревнях общий восторг, может быть, был еще сильнее. Появление в сих местах
офицера было для него настоящим торжеством, и любовнику во фраке плохо было
в его соседстве.
Мы уже сказывали, что, несмотря на ее холодность, Марья Гавриловна все
по-прежнему окружена была искателями. Но все должны были отступить, когда
явился в ее замке раненый гусарский полковник Бурмин, с Георгием в петлице и
с интересной бледностию, как говорили тамошние барышни. Ему было около
двадцати шести лет. Он приехал в отпуск в свои поместья, находившиеся по
соседству деревни Марьи Гавриловны. Марья Гавриловна очень его отличала. При
нем обыкновенная задумчивость ее оживлялась. Нельзя было сказать, чтоб она с
ним кокетничала; но поэт, заметя ее поведение, сказал бы: Se amor non e; che
dune?.. {2}
Бурмин был в самом деле очень милый молодой человек. Он имел именно тот
ум, который нравится женщинам: ум приличия и наблюдения, безо всяких
притязаний и беспечно насмешливый. Поведение его с Марьей Гавриловной было
просто и свободно; но что б она ни сказала или ни сделала, душа и взоры его
так за нею и следовали. Он казался нрава тихого и скромного, но молва
уверяла, что некогда был он ужасным повесою, и это не вредило ему во мнении
Марьи Гавриловны, которая (как и все молодые дамы вообще) с удовольствием
извиняла шалости, обнаруживающие смелость и пылкость характера.
Но более всего... (более его нежности, более приятного разговора, более
интересной бледности, более перевязанной руки) молчание молодого гусара
более всего подстрекало ее любопытство и воображение. Она не могла не
сознаваться в том, что она очень ему нравилась; вероятно, и он, с своим умом
и опытностию, мог уже заметить, что она отличала его: каким же образом до
сих пор не видала она его у своих ног и еще не слыхала его признания? Что
удерживало его? робость, неразлучная с истинною любовию, гордость или
кокетство хитрого волокиты? Это было для нее загадкою. Подумав хорошенько,
она решила, что робость была единственной тому причиною, и положила ободрить
его большею внимательностию и, смотря по обстоятельствам, даже нежностию.
Она приуготовляла развязку самую неожиданную и с нетерпением ожидала минуты
романического объяснения. Тайна, какого роду ни была бы, всегда тягостна
женскому сердцу. Ее военные действия имели желаемый успех: по крайней мере
Бурмин впал в такую задумчивость и черные глаза его с таким огнем
останавливались на Марье Гавриловне, что решительная минута, казалось, уже
близка. Соседи говорили о свадьбе, как о деле уже конченном, а добрая
Прасковья Петровна радовалась, что дочь ее наконец нашла себе достойного
жениха.
Старушка сидела однажды одна в гостиной, раскладывая гранпасьянс, как
Бурмин вошел в комнату и тотчас осведомился о Марье Гавриловне. "Она в саду,
- отвечала старушка, - подите к ней, а я вас буду здесь ожидать". Бурмин
пошел, а старушка перекрестилась и подумала: авось дело сегодня же кончится!
Бурмин нашел Марью Гавриловну у пруда, под ивою, с книгою в руках и в
белом платье, настоящей героинею романа. После первых вопросов Марья
Гавриловна нарочно перестала поддерживать разговор, усиливая таким образом
взаимное замешательство, от которого можно было избавиться разве только
незапным и решительным объяснением. Так и случилось: Бурмин, чувствуя
затруднительность своего положения, объявил, что искал давно случая открыть
ей свое сердце, и потребовал минуты внимания. Марья Гавриловна закрыла книгу
и потупила глаза в знак согласия.
"Я вас люблю, - сказал Бурмин, - я вас люблю страстно..." (Марья
Гавриловна покраснела и наклонила голову еще ниже.) "Я поступил неосторожно,
предаваясь милой привычке, привычке видеть и слышать вас ежедневно..."
(Марья Гавриловна вспомнила первое письмо St.-Preux {3}.) "Теперь уже поздно
противиться судьбе моей; воспоминание об вас, ваш милый, несравненный образ
отныне будет мучением и отрадою жизни моей; но мне еще остается исполнить
тяжелую обязанность, открыть вам ужасную тайну и положить между нами
непреодолимую преграду..." - "Она всегда существовала, - прервала с живостию
Марья Гавриловна, - я никогда не могла быть вашею женою..." - "Знаю, -
отвечал он ей тихо, - знаю, что некогда вы любили, но смерть и три года
сетований... Добрая, милая Марья Гавриловна! не старайтесь лишить меня
последнего утешения: мысль, что вы бы согласились сделать мое счастие, если
бы... молчите, ради бога, молчите. Вы терзаете меня. Да, я знаю, я чувствую,
что вы были бы моею, но - я несчастнейшее создание... я женат!"
Марья Гавриловна взглянула на него с удивлением.
- Я женат, - продолжал Бурмин, - я женат уже четвертый год и не знаю,
кто моя жена, и где она, и должен ли свидеться с нею когда-нибудь!
- Что вы говорите? - воскликнула Марья Гавриловна, - как это странно!
Продолжайте; я расскажу после... но продолжайте, сделайте милость.
- В начале 1812 года, - сказал Бурмин, - я спешил в Вильну, где
находился наш полк. Приехав однажды на станцию поздно вечером, я велел было
поскорее закладывать лошадей, как вдруг поднялась ужасная метель, и
смотритель и ямщики советовали мне переждать. Я их послушался, но непонятное
беспокойство овладело мною; казалось, кто-то меня так и толкал. Между тем
метель не унималась; я не вытерпел, приказал опять закладывать и поехал в
самую бурю. Ямщику вздумалось ехать рекою, что должно было сократить нам
путь тремя верстами. Берега были занесены; ямщик проехал мимо того места,
где выезжали на дорогу, и таким образом очутились мы в незнакомой стороне.
Буря не утихала; я увидел огонек и велел ехать туда. Мы приехали в деревню;
в деревянной церкви был огонь. Церковь была отворена, за оградой стояло
несколько саней; по паперти ходили люди. "Сюда! сюда!" - закричало несколько
голосов. Я велел ямщику подъехать. "Помилуй, где ты замешкался? - сказал мне
кто-то, - невеста в обмороке; поп не знает, что делать; мы готовы были ехать
назад. Выходи же скорее". Я молча выпрыгнул из саней и вошел в церковь,
слабо освещенную двумя или тремя свечами. Девушка сидела на лавочке в темном
углу церкви; другая терла ей виски. "Слава богу, - сказала эта, - насилу вы
приехали. Чуть было вы барышню не уморили". Старый священник подошел ко мне
с вопросом: "Прикажете начинать?" - "Начинайте, начинайте, батюшка", -
отвечал я рассеянно. Девушку подняли. Она показалась мне недурна...
Непонятная, непростительная ветреность... я стал подле нее перед налоем;
священник торопился; трое мужчин и горничная поддерживали невесту и заняты
были только ею. Нас обвенчали. "Поцелуйтесь", - сказали нам. Жена моя
обратила ко мне бледное свое лицо. Я хотел было ее поцеловать... Она
вскрикнула: "Ай, не он! не он!" - и упала без памяти. Свидетели устремили на
меня испуганные глаза. Я повернулся, вышел из церкви безо всякого
препятствия, бросился в кибитку и закричал: "Пошел!"
- Боже мой! - закричала Марья Гавриловна, - и вы не знаете, что
сделалось с бедной вашею женою?
- Не знаю, - отвечал Бурмин, - не знаю, как зовут деревню, где я
венчался; не помню, с которой станции поехал. В то время я так мало полагал
важности в преступной моей проказе, что, отъехав от церкви, заснул и
проснулся на другой день поутру, на третьей уже станции. Слуга, бывший тогда
со мною, умер в походе, так что я не имею и надежды отыскать ту, над которой
подшутил я так жестоко и которая теперь так жестоко отомщена.
- Боже мой, боже мой! - сказала Марья Гавриловна, схватив его руку, -
так это были вы! И вы не узнаете меня?
Бурмин побледнел... и бросился к ее ногам...
Не зрим ли каждый день гробов,
Седин дряхлеющей вселенной?
Державин.
Последние пожитки гробовщика Адрияна Прохорова были взвалены на
похоронные дроги, и тощая пара в четвертый раз потащилась с Басманной на
Никитскую, куда гробовщик переселялся всем своим домом. Заперев лавку,
прибил он к воротам объявление о том, что дом продается и отдается внаймы, и
пешком отправился на новоселье. Приближаясь к желтому домику, так давно
соблазнявшему его воображение и наконец купленному им за порядочную сумму,
старый гробовщик чувствовал с удивлением, что сердце его не радовалось.
Переступив за незнакомый порог и нашед в новом своем жилище суматоху, он
вздохнул о ветхой лачужке, где в течение осьмнадцати лет все было заведено
самым строгим порядком; стал бранить обеих своих дочерей и работницу за их
медленность и сам принялся им помогать. Вскоре порядок установился; кивот с
образами, шкап с посудою, стол, диван и кровать заняли им определенные углы
в задней комнате; в кухне и гостиной поместились изделия хозяина: гробы всех
цветов и всякого размера, также шкапы с траурными шляпами, мантиями и
факелами. Над воротами возвысилась вывеска, изображающая дородного Амура с
опрокинутым факелом в руке, с подписью: "Здесь продаются и обиваются гробы
простые и крашеные, также отдаются напрокат и починяются старые". Девушки
ушли в свою светлицу. Адриян обошел свое жилище, сел у окошка и приказал
готовить самовар.
Просвещенный читатель ведает, что Шекспир и Вальтер Скотт оба
представили своих гробокопателей людьми веселыми и шутливыми, дабы сей
противоположностию сильнее поразить наше воображение. Из уважения к истине
мы не можем следовать их примеру и принуждены признаться, что нрав нашего
гробовщика совершенно соответствовал мрачному его ремеслу. Адриян Прохоров
обыкновенно был угрюм и задумчив. Он разрешал молчание разве только для
того, чтобы журить своих дочерей, когда заставал их без дела глазеющих в
окно на прохожих, или чтоб запрашивать за свои произведения преувеличенную
цену у тех, которые имели несчастие (а иногда и удовольствие) в них
нуждаться. Итак, Адриян, сидя под окном и выпивая седьмую чашку чаю, по
своему обыкновению был погружен в печальные размышления. Он думал о
проливном дожде, который, за неделю тому назад, встретил у самой заставы
похороны отставного бригадира. Многие мантии от того сузились, многие шляпы
покоробились. Он предвидел неминуемые расходы, ибо давний запас гробовых
нарядов приходил у него в жалкое состояние. Он надеялся выместить убыток на
старой купчихе Трюхиной, которая уже около года находилась при смерти. Но
Трюхина умирала на Разгуляе, и Прохоров боялся, чтоб ее наследники, несмотря
на свое обещание, не поленились послать за ним в такую даль и не
сторговались бы с ближайшим подрядчиком.
Сии размышления были прерваны нечаянно тремя франмасонскими ударами в
дверь. "Кто там?" - спросил гробовщик. Дверь отворилась, и человек, в
котором с первого взгляду можно было узнать немца-ремесленника, вошел в
комнату и с веселым видом приближился к гробовщику. "Извините, любезный
сосед, - сказал он тем русским наречием, которое мы без смеха доныне слышать
не можем, - извините, что я вам помешал... я желал поскорее с вами
познакомиться. Я сапожник, имя мое Готлиб Шульц, и живу от вас через улицу,
в этом домике, что против ваших окошек. Завтра праздную мою серебряную
свадьбу, и я прошу вас и ваших дочек отобедать у меня по-приятельски".
Приглашение было благосклонно принято. Гробовщик просил сапожника садиться и
выкушать чашку чаю, и благодаря открытому нраву Готлиба Шульца вскоре они
разговорились дружелюбно. "Каково торгует ваша милость?" - спросил Адриян.
"Э-хе-хе, - отвечал Шульц, - и так и сяк. Пожаловаться не могу. Хоть,
конечно, мой товар не то, что ваш: живой без сапог обойдется, а мертвый без
гроба не живет". - "Сущая правда, - заметил Адриян; - однако ж, если живому
не на что купить сапог, то, не прогневайся, ходит он и босой; а нищий
мертвец и даром берет себе гроб". Таким образом беседа продолжалась у них
еще несколько времени; наконец сапожник встал и простился с гробовщиком,
возобновляя свое приглашение.
На другой день, ровно в двенадцать часов, гробовщик и его дочери вышли
из калитки новокупленного дома и отправились к соседу. Не стану описывать ни
русского кафтана Адрияна Прохорова, ни европейского наряда Акулины и Дарьи,
отступая в сем случае от обычая, принятого нынешними романистами. Полагаю,
однако ж, не излишним заметить, что обе девицы надели желтые шляпки и
красные башмаки, что бывало у них только в торжественные случаи.
Тесная квартирка сапожника была наполнена гостями, большею частию
немцами-ремесленниками, с их женами и подмастерьями. Из русских чиновников
был один будочник, чухонец Юрко, умевший приобрести, несмотря на свое
смиренное звание, особенную благосклонность хозяина. Лет двадцать пять
служил он в сем звании верой и правдою, как почталион Погорельского. Пожар
двенадцатого года, уничтожив первопрестольную столицу, истребил и его желтую
будку. Но тотчас, по изгнании врага, на ее месте явилась новая, серенькая с
белыми колонками дорического ордена, и Юрко стал опять расхаживать около нее
с секирой и в броне сермяжной. Он был знаком большей части немцев, живущих
около Никитских ворот: иным из них случалось даже ночевать у Юрки с
воскресенья на понедельник. Адриян тотчас познакомился с ним, как с
человеком, в котором рано пли поздно может случиться иметь нужду, и как
гости пошли за стол, то они сели вместе. Господин и госпожа Шульц и дочка
их, семнадцатилетняя Лотхен, обедая с гостями, все вместе угощали и помогали
кухарке служить. Пиво лилось. Юрко ел за четверых; Адриян ему не уступал;
дочери его чинились; разговор на немецком языке час от часу делался шумнее.
Вдруг хозяин потребовал внимания и, откупоривая засмоленную бутылку, громко
произнес по-русски: "За здоровье моей доброй Луизы!" Полушампанское
запенилось. Хозяин нежно поцеловал свежее лицо сорокалетней своей подруги, и
гости шумно выпили здоровье доброй Луизы. "За здоровье любезных гостей
моих!" - провозгласил хозяин, откупоривая вторую бутылку - и гости
благодарили его, осушая вновь свои рюмки. Тут начали здоровья следовать одно
за другим: пили здоровье каждого гостя особливо, пили здоровье Москвы и
целой дюжины германских городков, пили здоровье всех цехов вообще и каждого
в особенности, пили здоровье мастеров и подмастерьев. Адриян пил с усердием
и до того развеселился, что сам предложил какой-то шутливый тост.
Вдруг один из гостей, толстый булочник, поднял рюмку и воскликнул: "За
здоровье тех, на которых мы работаем, unserer Kundleute!"1) Предложение, как
и все, было принято радостно и единодушно. Гости начали друг другу
кланяться, портной сапожнику, сапожник портному, булочник им обоим, все
булочнику и так далее. Юрко, посреди сих взаимных поклонов, закричал,
обратясь к своему соседу: "Что же? пей, батюшка, за здоровье своих
мертвецов". Все захохотали, но гробовщик почел себя обиженным и нахмурился.
Никто того не заметил, гости продолжали пить, и уже благовестили к вечерне,
когда встали из-за стола.
Гости разошлись поздно, и по большей части навеселе. Толстый булочник и
переплетчик, коего лицо Казалось в красненьком сафьянном переплете,
под руки отвели Юрку в его будку, наблюдая в сем случае русскую
пословицу: долг платежом красен. Гробовщик пришел домой пьян и сердит. "Что
ж это, в самом деле, - рассуждал он вслух, - чем ремесло мое нечестнее
прочих? разве гробовщик брат палачу? чему смеются басурмане? разве гробовщик
гаер святочный? Хотелось было мне позвать их на новоселье, задать им пир
горой: ин не бывать же тому! А созову я тех, на которых работаю: мертвецов
православных". - "Что ты, батюшка? - сказала работница, которая в это время
разувала его, - что ты это городишь? Перекрестись! Созывать мертвых на
новоселие! Экая страсть!" - "Ей-богу, созову, - продолжал Адриян, - и на
завтрашний же день. Милости просим, мои благодетели, завтра вечером у меня
попировать; угощу, чем бог послал". С этим словом гробовщик отправился на
кровать и вскоре захрапел.
На дворе еще было темно, как Адрияна разбудили. Купчиха Трюхина
скончалась в эту самую ночь, и нарочный от ее приказчика прискакал к Адрияну
верхом с этим известием. Гробовщик дал ему за то гривенник на водку, оделся
наскоро, взял извозчика и поехал на Разгуляй. У ворот покойницы уже стояла
поли ция и расхаживали купцы, как вороны, почуя мертвое тело. Покойница
лежала на столе, желтая как воск, но еще не обезображенная тлением. Около ее
теснились родственники, соседи и домашние. Все окны были открыты; свечи
горели; священники читали молитвы. Адриян подошел к племяннику Трюхиной,
молодому ку пчику в модном сертуке, объявляя ему, что гроб, свечи, покров и
другие похоронные принадлежности тотчас будут ему доставлены во всей
исправности. Наследник благодарил его рассеянно, сказав, что о цене он не