Страница:
бог знает какого народу; за наши латинские песни, студенческие поединки и
ссоры с филистрами!
Вольное университетское учение принесло мне более пользы, чем домашние
уроки, но вообще выучился я порядочно только фехтованию и деланию пунша. Из
дому получал я деньги в разные неположенные сроки. Это приучило меня к
долгам и к беспечности. Прошло три года, и я получил от отца из Петербурга
приказание оставить университет и ехать в Россию служить. Несколько слов о
расстроенном состоянии, о лишних расходах, о перемене жизни показались мне
странными, но я не обратил на них большого внимания.. При отъезде моем дал я
прощальный пир, на котором поклялся я быть вечно верным дружбе и
человечеству и никогда не принимать должности ценсора, и на другой день с
головной болью и с изгагою отправился в дорогу.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В 179* ГОДУ ВОЗВРАЩАЛСЯ Я...
В 179* году возвращался я в Лифляндию с веселою мыслию обнять мою
старушку мать после четырехлетней разлуки. Чем более приближался я к нашей
мызе, тем сильнее волновало меня нетерпение. Я погонял почтаря,
хладнокровного моего единоземца, и душевно жалел о русских ямщиках и об
удалой русской езде. К умножению досады бричка моя сломалась. Я принужден
был остановиться. К счастию, станция была недалеко.
Я пошел пешком в деревню, чтоб выслать людей к бедной моей бричке. Это
было в конце лета. Солнце садилось. С одной стороны дороги простирались
распаханные поля, с другой - луга, поросшие мелким кустарником. Издали
слышалась печальная песня молодой эстонки. Вдруг в общей тишине раздался
явственно пушечный выстрел... и замер без отзыва. Я удивился. В соседстве не
находилось ни одной крепости; каким же образом пушечный выстрел мог быть
услышан в этой мирной стороне? Я решил, что, вероятно, где-нибудь поблизости
находился лагерь, и воображение перенесло меня на минуту к занятиям военной
жизни, мною только что покинутой.
Подходя к деревне, увидел я в стороне господский домик. На балконе
сидели две дамы. Проходя мимо их, я поклонился - и отправился на почтовый
двор.
Едва успел я справиться с ленивыми кузнецами, как явился ко мне
старичок, отставной русский солдат, и от имени барыни позвал меня откушать
чаю. Я согласился охотно и отправился на господский двор.
Дорогой узнал я от солдата, что старую барыню зовут Королиной
Ивановной, что она вдова, что дочь ее Екатерина Ивановна уже в невестах, что
обе такие добрые, и проч. ...
В 179* году мне было ровно 23 года, и мысль о молодой барышне была
достаточна, чтоб возбудить во мне живое любопытство.
Старушка приняла меня ласково и радушно. Узнав мою фамилию, Каролина
Ивановна сочлась со мною свойством; и я узнал в ней вдову фон В., дальнего
нам родственника, храброго генерала, убитого в 1772 году.
Между тем как я по-видимому со вниманием вслушивался в генеалогические
исследования доброй Каролины Ивановны, я украдкою посматривал на ее милую
дочь, которая разливала чай и мазала свежее янтарное масло на ломтики
домашнего хлеба. Восемнадцать лет, круглое румяное лицо, темные, узенькие
брови, свежий ротик и голубые глаза вполне оправдывали мои ожидания. Мы
скоро познакомились, и на третьей чашке чаю уже обходился я с нею как с
кузиною. Между тем бричку мою привезли; Иван пришел мне доложить, что она не
прежде готова будет, как на другой день утром. Это известие меня вовсе не
огорчило, и по приглашению Каролины Ивановны я остался ночевать.
Мы проводили вечер на даче у княгини Д.
Разговор коснулся как-то до m-me de Stael {1}. Барон Д. на дурном
французском языке очень дурно рассказал известный анекдот: вопрос ее
Бонапарту, кого почитает он первою женщиною в свете, и забавный его ответ:
"Ту, которая народила более детей" ("Celle qui a fait le plus d'enfants").
- Какая славная эпиграмма! - заметил один из гостей.
- И поделом ей!- сказала одна дама.- Как можно так неловко
напрашиваться на комплименты?
- А мне так кажется, - сказал Сорохтин, дремавший в гамбсовых креслах,
- мне так кажется, что ни m-me de Staël не думала о мадригале, ни
Наполеон об эпиграмме. Одна сделала вопрос из единого любопытства, очень
понятного; а Наполеон буквально выразил настоящее свое мнение. Но вы не
верите простодушию гениев.
Гости начали спорить, а Сорохтин задремал опять.
- Однако в самом деле, - сказала хозяйка, - кого почитаете вы первою
женщиною в свете?
- Берегитесь: вы напрашиваетесь на комплименты...
- Нет, шутки в сторону...
Тут пошли толки: иные называли m-me de Stael, другие Орлеанскую деву,
третьи Елисавету, английскую королеву, m-me de Maintenon, m-me Roland и
проч. ... {2}
Молодой человек, стоявший у камина (потому что в Петербурге камин
никогда не лишнее), в первый раз вмешался в разговор.
- Для меня, - сказал он, - женщина самая удивительная - Клеопатра.
- Клеопатра? - сказали гости, - да, конечно... однако почему ж?
- Есть черта в ее жизни, которая так врезалась в мое воображение, что
не могу взглянуть почти ни на одну женщину, чтоб тотчас не подумать о
Клеопатре.
- Что ж это за черта? - спросила хозяйка, - расскажите.
- Не могу; мудрено рассказать.
- А что? разве неблагопристойно?
- Да, как почти все, что живо рисует ужасные нравы древности.
- Ах! расскажите, расскажите.
- Ах, нет, не рассказывайте, - прервала Вольская, вдова по разводу,
опустив чопорно огненные свои глаза.
- Полноте, - вскричала хозяйка с нетерпением. - Qui est-ce donc que
l'on trompe ici? {3} Вчера мы смотрели "Anthony" {4}, a вон там у меня на
камине валяется "La Physiologie du mariage" {5}. Неблагопристойно! Нашли чем
нас пугать! Перестаньте нас морочить, Алексей Иваныч! Вы не журналист.
Расскажите просто, что знаете про Клеопатру, однако... будьте
благопристойны, если можно...
Все засмеялись.
- Ей-богу, - сказал молодой человек, - я робею: я стал стыдлив, как
ценсура. Ну, так и быть...
Надобно знать, что в числе латинских историков есть некто Аврелий
Виктор, о котором, вероятно, вы никогда не слыхивали.
- Aurelius Victor? - прервал Вершнев, который учился некогда у езуитов,
- Аврелий Виктор, писатель четвертого столетия. Сочинения его приписываются
Корнелию Непоту и даже Светонию; он написал книгу de Viris illustribus - о
знаменитых мужах города Рима, знаю...
- Точно так, - продолжал Алексей Иваныч, - книжонка его довольно
ничтожна, но в ней находится то сказание о Клеопатре, которое так меня
поразило. И, что замечательно, в этом месте сухой и скучный Аврелий Виктор
силою выражения равняется Тациту: Наес tantae libidinis fuit ut saepe
prostiterit; tantae pulchritudinis ut muiti noctem illius morte emerint...
{6}
- Прекрасно! - воскликнул Вершнев. - Это напоминает мне Саллюстия -
помните? Tantae...
- Что же это, господа? - сказала хозяйка, - уж вы изволите
разговаривать по-латыни! Как это для нас весело! Скажите, что значит ваша
латинская фраза?
- Дело в том, что Клеопатра торговала своею красотою, и что многие
купили ее ночи ценою своей жизни...
- Какой ужас! - сказали дамы,- что же вы тут нашли удивительного?
- Как что? Кажется мне, Клеопатра была не пошлая кокетка и ценила себя
не дешево. Я предлагал ** сделать из этого поэму, он было и начал, да
бросил.
- И хорошо сделал.
- Что ж из этого хотел он извлечь? Какая тут главная идея - не помните
ли?
- Он начинает описанием пиршества в садах царицы египетской.
Темная, знойная ночь объемлет африканское небо; Александрия заснула; ее
стогны утихли, дома померкли. Дальний Фарос горит уединенно в ее широкой
пристани, как лампада в изголовье спящей красавицы.
Светлы и шумны чертоги Птоломеевы: Клеопатра угощает своих друзей; стол
обставлен костяными ложами; триста юношей служат гостям, триста дев разносят
им амфоры, полные греческих вин; триста черных евнухов надзирают над ними
безмолвно.
Порфирная колоннада, открытая с юга и севера, ожидает дуновения Эвра;
но воздух недвижим - огненные языки светильников горят недвижно; дым
курильниц возносится прямо недвижною струею; море, как зеркало, лежит
недвижно у розовых ступеней полукруглого крыльца. Сторожевые сфинксы в нем
отразили свои золоченые когти и гранитные хвосты... только звуки кифары и
флейты потрясают огни, воздух и море.
Вдруг царица задумалась и грустно поникла дивною головою; светлый пир
омрачился ее грустию, как солнце омрачается облаком.
О чем она грустит?
Зачем печаль ее гнетет?
Чего еще недостает
Египта древнего царице?
В своей блистательной столице,
Толпой рабов охранена,
Спокойно властвует она.
Покорны ей земные боги,
Полны чудес ее чертоги.
Горит ли африканский день,
Свежеет ли ночная тень,
Всечасно роскошь и искусства
Ей тешат дремлющие чувства,
Все земли, волны всех морей
Как дань несут наряды ей,
Она беспечно их меняет,
То в блеске яхонтов сияет,
То избирает тирских жен
Покров и пурпурный хитон,
То по водам седого Нила
Под тенью пышного ветрила
В своей триреме золотой
Плывет Кипридою младой.
Всечасно пред ее глазами
Пиры сменяются пирами,
И кто постиг в душе своей
Все таинства ее ночей?..
Вотще! в ней сердце томно страждет,
Оно утех безвестных жаждет -
Утомлена, пресыщена,
Больна бесчувствием она...
Клеопатра пробуждается от задумчивости.
И пир утих и будто дремлет,
Но вновь она чело подъемлет,
Надменный взор ее горит,
Она с улыбкой говорит:
В моей любви для вас блаженство?
Внемлите ж вы моим словам;
Могу забыть я неравенство,
Возможно, счастье будет вам.
Я вызываю - кто приступит?
Свои я ночи продаю,
Скажите, кто меж вами купит
Ценою жизни ночь мою?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
- Этот предмет должно бы доставить маркизе Жорж Занд, такой же
бесстыднице, как и ваша Клеопатра. Она ваш египетский анекдот переделала бы
на нынешние нравы.
- Невозможно. Не было бы никакого правдоподобия. Этот анекдот
совершенно древний. Таковой торг нынче несбыточен, как сооружение пирамид.
- Отчего же несбыточен? Неужто между нынешними женщинами не найдется ни
одной, которая захотела бы испытать на самом деле справедливость того, что
твердят ей поминутно: что любовь ее была бы дороже им жизни.
- Положим, это и любопытно было бы узнать. Но каким образом можно
сделать это ученое испытание? Клеопатра имела всевозможные способы заставить
должников своих расплатиться. А мы? Конечно: ведь нельзя же такие условия
написать на гербовой бумаге и засвидетельствовать в Гражданской палате.
- Можно в таком случае положиться на честное слово.
- Как это?
- Женщина может взять с любовника его честное слово, что на другой день
он застрелится.
- А он на другой день уедет в чужие края, а она останется в дурах.
- Да, если он согласится остаться навек бесчестным в глазах той,
которую любит. Да и самое условие неужели так тяжело? Разве жизнь уж такое
сокровище, что ее ценою жаль и счастия купить? Посудите сами: первый шалун,
которого я презираю, скажет обо мне слово, которое не может мне повредить
никаким образом, и я подставляю лоб под его пулю, - я не имею права отказать
в этом удовольствии первому забияке, которому вздумается испытать мое
хладнокровие. И я стану трусить, когда дело идет о моем блаженстве? Что
жизнь, если она отравлена унынием, пустыми желаниями! И что в ней, когда
наслаждения ее истощены?
- Неужели вы в состоянии заключить такое условие?..
В эту минуту Вольская, которая во все время сидела молча, опустив
глаза, быстро устремила их на Алексея Иваныча.
- Я про себя не говорю. Но человек, истинно влюбленный, конечно не
усумнится ни на одну минуту...
- Как! даже для такой женщины, которая бы вас не любила? (А та, которая
согласилась бы на ваше предложение, уж, верно, б вас не любила.) Одна мысль
о таком зверстве должна уничтожить самую безумную страсть...
- Нет, я в ее согласии видел бы одну только пылкость воображения. А что
касается до взаимной любви... то я ее не требую: если я люблю, какое тебе
дело?..
- Перестаньте - бог знает, что вы говорите. - Так вот чего вы не хотели
рассказать -
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Молодая графиня К., кругленькая дурнушка, постаралась придать важное
выраженье своему носу, похожему на луковицу, воткнутую в репу, и сказала:
- Есть и нынче женщины, которые ценят себя подороже...
Муж ее, польский граф, женившийся по расчету (говорят, ошибочному),
потупил глаза и выпил свою чашку чаю.
- Что вы под этим разумеете, графиня? - спросил молодой человек, с
трудом удерживая улыбку.
- Я разумею, - отвечала графиня К., - что женщина, которая уважает
себя, которая уважает... - Тут она запуталась; Вершнев подоспел ей на
помощь.
- Вы думаете, что женщина, которая себя уважает, не хочет смерти
грешнику - не так ли?
Разговор переменился.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Алексей Иваныч сел подле Вольской, наклонился, будто рассматривал ее
работу, и сказал ей вполголоса: - Что вы думаете об условии Клеопатры?
Вольская молчала. Алексей Иваныч повторил свой вопрос.
- Что вам сказать? И нынче иная женщина дорого себя ценит. Но мужчины
девятнадцатого столетия слишком хладнокровны, благоразумны, чтоб заключить
такие условия.
- Вы думаете, - сказал Алексей Иваныч голосом, вдруг изменившимся, - вы
думаете, что в наше время, в Петербурге, здесь, найдется женщина, которая
будет иметь довольно гордости, довольно силы душевной, чтоб предписать
любовнику условия Клеопатры?..
- Думаю, даже уверена.
- Вы не обманываете меня? Подумайте, это было бы слишком жестоко, более
жестоко, нежели самое условие...
Вольская взглянула на него огненными пронзительными глазами и
произнесла твердым голосом: Нет.
Алексей Иваныч встал и тотчас исчез.
Цезарь путешествовал, мы с Титом Петронием следовали за ним издали. По
захождении солнца рабы ставили шатер, расставляли постели, мы ложились
пировать и весело беседовали; на заре снова пускались в дорогу и сладко
засыпали каждый в лектике своей, утомленные жаром и ночными наслаждениями.
Мы достигли Кум и уже думали пускаться далее, как явился к нам
посланный от Нерона. Он принес Петронию повеление цезаря возвратиться в Рим
и там ожидать решения своей участи вследствие ненавистного обвинения.
Мы были поражены ужасом. Один Петроний равнодушно выслушал свой
приговор, отпустил гонца с подарком и объявил нам свое намерение
остановиться в Кумах. Он послал своего любимого раба выбрать и нанять ему
дом и стал ожидать его возвращения в кипарисной роще, посвященной эвменидам.
Мы окружили его с беспокойством. Флавий Аврелий спросил, долго ли думал
он оставаться в Кумах и не страшится ли раздражить Нерона ослушанием?
- Я не только не думаю ослушаться его, - отвечал Петроний с улыбкою, -
но даже намерен предупредить его желания. Но вам, друзья мои, советую
возвратиться. Путник в ясный день отдыхает под тению дуба, но во время грозы
от него благоразумно удаляется, страшась ударов молнии.
Мы все изъявили желание с ним остаться, и Петроний ласково нас
благодарил. Слуга возвратился и повел нас в дом, уже им выбранный. Он
находился в предместии города. Им управлял старый отпущенник в отсутствии
хозяина, уже давно покинувшего Италию. Несколько рабов под его надзором
заботились о чистоте комнат и садов. В широких сенях нашли мы кумиры девяти
муз, у дверей стояли два кентавра.
Петроний остановился у мраморного порога и прочел начертанное на нем
приветствие: Здравствуй! Печальная улыбка изобразилась на лице его. Старый
управитель повел его в вивлиофику, где осмотрели мы несколько свитков и
вошли потом в спальню хозяина. Она убрана была просто. В ней находились
только две семейные статуи. Одна изображала матрону, сидящую в креслах,
другая - девочку, играющую мячом. На столике подле постели стояла маленькая
лампада. Здесь Петроний остался на отдых и нас отпустил, пригласив вечером к
нему собраться.
*
Я не мог уснуть; печаль наполняла мою душу. Я видел в Петронии не
только щедрого благодетеля, но и друга, искренно ко мне привязанного. Я
уважал его обширный ум; я любил его прекрасную душу. В разговорах с ним
почерпал я знание света и людей, известных мне более по умозрениям
божественного Платона, нежели по собственному опыту. Его суждения
обыкновенно были быстры и верны. Равнодушие ко всему избавляло его от
пристрастия, а искренность в отношении к самому себе делала его
проницательным. Жизнь не могла представить ему ничего нового; он изведал все
наслаждения; чувства его дремали, притупленные привычкою. Но ум его хранил
удивительную свежесть. Он любил игру мыслей, как и гармонию слов. Охотно
слушал философские рассуждения и сам писал стихи не хуже Катулла.
Я сошел в сад и долго ходил по излучистым его тропинкам, осененным
старыми деревьями. Я сел на скамейку, под тень широкого тополя, у которого
стояла статуя молодого сатира, прорезывающего тростник. Желая развлечь
как-нибудь печальные мысли, я взял записные дощечки и перевел одну из од
Анакреона, которую и сберег в память этого печального дня:
Поседели, поредели
Кудри, честь главы моей,
Зубы в деснах ослабели
И потух огонь очей.
Сладкой жизни мне не много
Провожать осталось дней,
Парка счет ведет им строго,
Тартар тени ждет моей. -
Страшен хлад подземна свода,
Вход в него для всех открыт,
Из него же нет исхода...
Всяк сойдет - и там забыт.
*
Солнце клонилось к западу; я пошел к Петронию. Я нашел его в
библиотеке. Он расхаживал; с ним был его домашний лекарь Септимий. Петроний,
увидя меня, остановился и произнес шутливо:
Узнают коней ретивых
По их выжженным таврам,
Узнают парфян кичливых
По высоким клобукам.
Я любовников счастливых
Узнаю по их глазам.
"Ты угадал", - отвечал я Петронию и подал ему свои дощечки. Он прочитал
мои стихи. Облако задумчивости прошло по его лицу и тотчас рассеялось.
- Когда читаю подобные стихотворения, - сказал он, - мне всегда
любопытно знать, как умерли те, которые так сильно были поражены мыслию о
смерти. Анакреон уверяет, что Тартар его ужасает, но не верю ему - также как
не верю трусости Горация. Вы знаете оду его?
Кто из богов мне возвратил
Того, с кем первые походы
И браней ужас я делил,
Когда за призраком свободы
Нас Брут отчаянный водил?
С кем я тревоги боевые
В шатре за чашей забывал
И кудри, плющем увитые,
Сирийским мирром умащал?
Ты помнишь час ужасный битвы,
Когда я, трепетный квирит,
Бежал, нечестно брося щит,
Творя обеты и молитвы?
Как я боялся! как бежал!
Но Эрмий сам незапной тучей
Меня покрыл и вдаль умчал
И спас от смерти неминучей.
- - - - - - - - - -
Хитрый стихотворец хотел рассмешить Августа и Мецената своею трусостию,
чтоб не напомнить им о сподвижнике Кассия и Брута. Воля ваша, нахожу более
искренности в его восклицании: Красно и сладостно паденье за отчизну.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Анна Гарлин к Марье Шонинг.
25 апр.
Милая Марья.
Что с тобою делается? Уж более четырех месяцев не получала я от тебя ни
строчки. Здорова ли ты? Кабы не всегдашние хлопоты, я бы уж побывала у тебя
в гостях; но ты знаешь: 12 миль не шутка. Без меня хозяйство станет; Фриц в
нем ничего не смыслит - настоящий ребенок. Уж не вышла ли ты замуж? Нет,
верно, ты б обо мне вспомнила и порадовала свою подругу вестию о своем
счастии. В последнем письме ты писала, что твой бедный отец все еще хворает;
надеюсь, что весна ему помогла и что теперь ему легче. О себе скажу, что я,
слава богу, здорова и счастлива. Работа идет помаленьку, но я все еще не
умею ни запрашивать, ни торговаться. А надобно будет выучиться. Фриц также
довольно здоров, но с некоторых пор деревянная нога начинает его беспокоить.
Он мало ходит, а в ненастное время кряхтит да охает. Впрочем, он по-прежнему
весел, по-прежнему любит выпить стакан вина и все еще не досказал мне
историю о своих походах. Дети растут и хорошеют. Франк становится молодец.
Вообрази, милая Марья, что уж он бегает за девочками, - каков? - а ему нет
еще и трех лет. А какой забияка! Фриц не может им налюбоваться и ужасно его
балует; вместо того чтоб ребенка унимать, он еще его подстрекает и радуется
всем его проказам. Мина гораздо степеннее; правда - она годом старше. Я
начала уж учить ее азбуке. Она очень понятлива и, кажется, будет хороша
собою. Но что в красоте? была бы добра и разумна, - тогда, верно, будет и
счастлива.
Р. S. Посылаю тебе в гостинец косынку; обнови ее, милая Марья, в
будущее воскресение, когда пойдешь в церковь. Это подарок Фрица; но красный
цвет идет более к твоим черным волосам, нежели к моим светло-русым. Мужчины
этого не понимают. Им все равно что голубое, что красное. Прости, милая
Марья, я с тобою заболталась. Отвечай же мне поскорее. Батюшке
засвидетельствуй мое искреннее почтение. Напиши мне, каково его здоровье.
Век не забуду, что я провела три года под его кровлею и что он обходился со
мною, бедной сироткою, не как с наемной служанкою, а как с дочерью. Мать
нашего пастора советует ему употреблять вместо чаю красный бедренец, цветок
очень обыкновенный, - я отыскала и латинское его название, - всякой аптекарь
тебе укажет его.
Марья Шонинг к Анне Гарлин.
28 апреля
Я получила письмо твое в прошлую пятницу (прочла только сегодня).
Бедный отец мой скончался в тот самый день, в шесть часов поутру; вчера были
похороны.
Я никак не воображала, чтобы смерть была так близка. Во все последнее
время ему было гораздо легче, и г. Кельц имел надежду на совершенное его
выздоровление. В понедельник он даже гулял по нашему садику и дошел до
колодезя не задохнувшись. Возвратясь в комнату, он почувствовал легкий
озноб, я уложила его и побежала к г. Кельцу, его не было дома. Возвратясь к
отцу, я нашла его в усыплении; я подумала, что сон успокоит его совершенно.
Г-н Кельц пришел вечером. Он осмотрел больного и был недоволен его
состоянием. Он прописал ему новое лекарство. Ночью отец проснулся и просил
есть, я дала ему супу; он хлебнул одну ложку и более не захотел. Он опять
впал в усыпление. На другой день с ним сделались спазмы. Г-н Кельц от него
не отходил. К вечеру боль унялась, но им овладело такое беспокойство, что он
пяти минут сряду не мог лежать в одном положении - я должна была
поворачивать его с боку на бок... Перед утром он утих и часа два лежал в
усыплении. Г-н Кельц вышел, сказав мне, что воротится часа через два. Вдруг
отец мой приподнялся и позвал меня. Я к нему подошла и спросила, что ему
надобно. Он сказал мне: "Марья, что так темно? открой ставни". Я испугалась
и сказала ему: "Батюшка! разве вы не видите... ставни открыты". Он стал
искать около себя, схватил меня за руку и сказал: "Марья! Марья, мне очень
дурно - я умираю... дай, благословлю тебя - поскорее". Я бросилась на колени
и положила его руку себе на голову. Он сказал: "Господь, награди ее;
господь, тебе ее поручаю". Он замолк, рука вдруг отяжелела. Я подумала, что
он опять заснул, и несколько минут не смела шевельнуться. Вдруг вошел г.
Кельц, снял с моей головы руку его и сказал мне: "Теперь оставьте его,
подите в свою комнату". Я взглянула: отец лежал бледный и недвижный. Все
было кончено.
Добрый г. Кельц целые два дня не выходил из нашего дома и все
распорядил, потому что я была не в силах. В последние дни я одна ходила за
больным, некому было меня сменить. Часто я вспоминала о тебе и горько
сожалела, что тебя с нами не было...
Вчера я встала с постели и пошла было за гробом; но мне стало вдруг
дурно. Я стала на колена, чтобы издали с ним проститься. Фрау Ротберх
сказала: "Какая комедиантка!" Вообрази, милая Анна, что слова эти возвратили
мне силу. Я пошла за гробом удивительно легко. В церкви, мне казалось, было
чрезвычайно светло, и все кругом меня шаталось. Я не плакала. Мне было
душно, и мне все хотелось смеяться.
Его снесли на кладбище, что за церковью св. Якова, и при мне опустили в
могилу. Мне вдруг захотелось тогда ее разрыть, потому что я с ним не совсем
простилась. Но многие еще гуляли по кладбищу, и я боялась, чтоб фрау Ротберх
не сказала опять: "Какая комедиантка".
Какая жестокость не позволять дочери проститься с мертвым отцом как ей
вздумается...
Возвратясь домой, я нашла чужих людей, которые сказали мне, что надобно
запечатать все имение и бумаги покойного отца. Они оставили мне мою
комнатку, только вынесли из нее все, кроме кровати и одного стула. Завтра
воскресение. Я не обновлю твоей косынки, но очень тебя за нее благодарю.
Кланяюсь твоему мужу, Франка и Мини целую. Прощай.
Пишу стоя у окошка, а чернильницу заняла у соседей.
Марья Шонинг к Анне Гарлин.
Милая Анна.
Вчера пришел ко мне чиновник и объявил, что все имение покойного отца
моего должно продаваться с публичного торгу в пользу городовой казны, за то,
что он был обложен не по состоянию и что по описи имения оказался он гораздо
богаче, нежели думали. Я тут ничего не понимаю. В последнее время мы очень
много тратили на лекарство. У меня всего на расход осталось 23 талера, - я
показала их чиновникам, которые, однако ж, сказали, чтоб я деньги эти взяла
себе, потому что закон их не требует.
Дом наш будет продаваться на будущей неделе; и я не знаю, куда мне
деться. Я ходила к г. бургмейстеру. Он принял меня хорошо, но на мои просьбы
отвечал, что он ничего не может для меня сделать. Не знаю, куда мне
определиться. Если нужна тебе служанка, то напиши мне; ты знаешь, что я могу
тебе помогать в хозяйстве и в рукоделии, а сверх того буду смотреть за
детьми и за Фрицем, если он занеможет. За больными ходить я научилась.
ссоры с филистрами!
Вольное университетское учение принесло мне более пользы, чем домашние
уроки, но вообще выучился я порядочно только фехтованию и деланию пунша. Из
дому получал я деньги в разные неположенные сроки. Это приучило меня к
долгам и к беспечности. Прошло три года, и я получил от отца из Петербурга
приказание оставить университет и ехать в Россию служить. Несколько слов о
расстроенном состоянии, о лишних расходах, о перемене жизни показались мне
странными, но я не обратил на них большого внимания.. При отъезде моем дал я
прощальный пир, на котором поклялся я быть вечно верным дружбе и
человечеству и никогда не принимать должности ценсора, и на другой день с
головной болью и с изгагою отправился в дорогу.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В 179* ГОДУ ВОЗВРАЩАЛСЯ Я...
В 179* году возвращался я в Лифляндию с веселою мыслию обнять мою
старушку мать после четырехлетней разлуки. Чем более приближался я к нашей
мызе, тем сильнее волновало меня нетерпение. Я погонял почтаря,
хладнокровного моего единоземца, и душевно жалел о русских ямщиках и об
удалой русской езде. К умножению досады бричка моя сломалась. Я принужден
был остановиться. К счастию, станция была недалеко.
Я пошел пешком в деревню, чтоб выслать людей к бедной моей бричке. Это
было в конце лета. Солнце садилось. С одной стороны дороги простирались
распаханные поля, с другой - луга, поросшие мелким кустарником. Издали
слышалась печальная песня молодой эстонки. Вдруг в общей тишине раздался
явственно пушечный выстрел... и замер без отзыва. Я удивился. В соседстве не
находилось ни одной крепости; каким же образом пушечный выстрел мог быть
услышан в этой мирной стороне? Я решил, что, вероятно, где-нибудь поблизости
находился лагерь, и воображение перенесло меня на минуту к занятиям военной
жизни, мною только что покинутой.
Подходя к деревне, увидел я в стороне господский домик. На балконе
сидели две дамы. Проходя мимо их, я поклонился - и отправился на почтовый
двор.
Едва успел я справиться с ленивыми кузнецами, как явился ко мне
старичок, отставной русский солдат, и от имени барыни позвал меня откушать
чаю. Я согласился охотно и отправился на господский двор.
Дорогой узнал я от солдата, что старую барыню зовут Королиной
Ивановной, что она вдова, что дочь ее Екатерина Ивановна уже в невестах, что
обе такие добрые, и проч. ...
В 179* году мне было ровно 23 года, и мысль о молодой барышне была
достаточна, чтоб возбудить во мне живое любопытство.
Старушка приняла меня ласково и радушно. Узнав мою фамилию, Каролина
Ивановна сочлась со мною свойством; и я узнал в ней вдову фон В., дальнего
нам родственника, храброго генерала, убитого в 1772 году.
Между тем как я по-видимому со вниманием вслушивался в генеалогические
исследования доброй Каролины Ивановны, я украдкою посматривал на ее милую
дочь, которая разливала чай и мазала свежее янтарное масло на ломтики
домашнего хлеба. Восемнадцать лет, круглое румяное лицо, темные, узенькие
брови, свежий ротик и голубые глаза вполне оправдывали мои ожидания. Мы
скоро познакомились, и на третьей чашке чаю уже обходился я с нею как с
кузиною. Между тем бричку мою привезли; Иван пришел мне доложить, что она не
прежде готова будет, как на другой день утром. Это известие меня вовсе не
огорчило, и по приглашению Каролины Ивановны я остался ночевать.
Мы проводили вечер на даче у княгини Д.
Разговор коснулся как-то до m-me de Stael {1}. Барон Д. на дурном
французском языке очень дурно рассказал известный анекдот: вопрос ее
Бонапарту, кого почитает он первою женщиною в свете, и забавный его ответ:
"Ту, которая народила более детей" ("Celle qui a fait le plus d'enfants").
- Какая славная эпиграмма! - заметил один из гостей.
- И поделом ей!- сказала одна дама.- Как можно так неловко
напрашиваться на комплименты?
- А мне так кажется, - сказал Сорохтин, дремавший в гамбсовых креслах,
- мне так кажется, что ни m-me de Staël не думала о мадригале, ни
Наполеон об эпиграмме. Одна сделала вопрос из единого любопытства, очень
понятного; а Наполеон буквально выразил настоящее свое мнение. Но вы не
верите простодушию гениев.
Гости начали спорить, а Сорохтин задремал опять.
- Однако в самом деле, - сказала хозяйка, - кого почитаете вы первою
женщиною в свете?
- Берегитесь: вы напрашиваетесь на комплименты...
- Нет, шутки в сторону...
Тут пошли толки: иные называли m-me de Stael, другие Орлеанскую деву,
третьи Елисавету, английскую королеву, m-me de Maintenon, m-me Roland и
проч. ... {2}
Молодой человек, стоявший у камина (потому что в Петербурге камин
никогда не лишнее), в первый раз вмешался в разговор.
- Для меня, - сказал он, - женщина самая удивительная - Клеопатра.
- Клеопатра? - сказали гости, - да, конечно... однако почему ж?
- Есть черта в ее жизни, которая так врезалась в мое воображение, что
не могу взглянуть почти ни на одну женщину, чтоб тотчас не подумать о
Клеопатре.
- Что ж это за черта? - спросила хозяйка, - расскажите.
- Не могу; мудрено рассказать.
- А что? разве неблагопристойно?
- Да, как почти все, что живо рисует ужасные нравы древности.
- Ах! расскажите, расскажите.
- Ах, нет, не рассказывайте, - прервала Вольская, вдова по разводу,
опустив чопорно огненные свои глаза.
- Полноте, - вскричала хозяйка с нетерпением. - Qui est-ce donc que
l'on trompe ici? {3} Вчера мы смотрели "Anthony" {4}, a вон там у меня на
камине валяется "La Physiologie du mariage" {5}. Неблагопристойно! Нашли чем
нас пугать! Перестаньте нас морочить, Алексей Иваныч! Вы не журналист.
Расскажите просто, что знаете про Клеопатру, однако... будьте
благопристойны, если можно...
Все засмеялись.
- Ей-богу, - сказал молодой человек, - я робею: я стал стыдлив, как
ценсура. Ну, так и быть...
Надобно знать, что в числе латинских историков есть некто Аврелий
Виктор, о котором, вероятно, вы никогда не слыхивали.
- Aurelius Victor? - прервал Вершнев, который учился некогда у езуитов,
- Аврелий Виктор, писатель четвертого столетия. Сочинения его приписываются
Корнелию Непоту и даже Светонию; он написал книгу de Viris illustribus - о
знаменитых мужах города Рима, знаю...
- Точно так, - продолжал Алексей Иваныч, - книжонка его довольно
ничтожна, но в ней находится то сказание о Клеопатре, которое так меня
поразило. И, что замечательно, в этом месте сухой и скучный Аврелий Виктор
силою выражения равняется Тациту: Наес tantae libidinis fuit ut saepe
prostiterit; tantae pulchritudinis ut muiti noctem illius morte emerint...
{6}
- Прекрасно! - воскликнул Вершнев. - Это напоминает мне Саллюстия -
помните? Tantae...
- Что же это, господа? - сказала хозяйка, - уж вы изволите
разговаривать по-латыни! Как это для нас весело! Скажите, что значит ваша
латинская фраза?
- Дело в том, что Клеопатра торговала своею красотою, и что многие
купили ее ночи ценою своей жизни...
- Какой ужас! - сказали дамы,- что же вы тут нашли удивительного?
- Как что? Кажется мне, Клеопатра была не пошлая кокетка и ценила себя
не дешево. Я предлагал ** сделать из этого поэму, он было и начал, да
бросил.
- И хорошо сделал.
- Что ж из этого хотел он извлечь? Какая тут главная идея - не помните
ли?
- Он начинает описанием пиршества в садах царицы египетской.
Темная, знойная ночь объемлет африканское небо; Александрия заснула; ее
стогны утихли, дома померкли. Дальний Фарос горит уединенно в ее широкой
пристани, как лампада в изголовье спящей красавицы.
Светлы и шумны чертоги Птоломеевы: Клеопатра угощает своих друзей; стол
обставлен костяными ложами; триста юношей служат гостям, триста дев разносят
им амфоры, полные греческих вин; триста черных евнухов надзирают над ними
безмолвно.
Порфирная колоннада, открытая с юга и севера, ожидает дуновения Эвра;
но воздух недвижим - огненные языки светильников горят недвижно; дым
курильниц возносится прямо недвижною струею; море, как зеркало, лежит
недвижно у розовых ступеней полукруглого крыльца. Сторожевые сфинксы в нем
отразили свои золоченые когти и гранитные хвосты... только звуки кифары и
флейты потрясают огни, воздух и море.
Вдруг царица задумалась и грустно поникла дивною головою; светлый пир
омрачился ее грустию, как солнце омрачается облаком.
О чем она грустит?
Зачем печаль ее гнетет?
Чего еще недостает
Египта древнего царице?
В своей блистательной столице,
Толпой рабов охранена,
Спокойно властвует она.
Покорны ей земные боги,
Полны чудес ее чертоги.
Горит ли африканский день,
Свежеет ли ночная тень,
Всечасно роскошь и искусства
Ей тешат дремлющие чувства,
Все земли, волны всех морей
Как дань несут наряды ей,
Она беспечно их меняет,
То в блеске яхонтов сияет,
То избирает тирских жен
Покров и пурпурный хитон,
То по водам седого Нила
Под тенью пышного ветрила
В своей триреме золотой
Плывет Кипридою младой.
Всечасно пред ее глазами
Пиры сменяются пирами,
И кто постиг в душе своей
Все таинства ее ночей?..
Вотще! в ней сердце томно страждет,
Оно утех безвестных жаждет -
Утомлена, пресыщена,
Больна бесчувствием она...
Клеопатра пробуждается от задумчивости.
И пир утих и будто дремлет,
Но вновь она чело подъемлет,
Надменный взор ее горит,
Она с улыбкой говорит:
В моей любви для вас блаженство?
Внемлите ж вы моим словам;
Могу забыть я неравенство,
Возможно, счастье будет вам.
Я вызываю - кто приступит?
Свои я ночи продаю,
Скажите, кто меж вами купит
Ценою жизни ночь мою?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
- Этот предмет должно бы доставить маркизе Жорж Занд, такой же
бесстыднице, как и ваша Клеопатра. Она ваш египетский анекдот переделала бы
на нынешние нравы.
- Невозможно. Не было бы никакого правдоподобия. Этот анекдот
совершенно древний. Таковой торг нынче несбыточен, как сооружение пирамид.
- Отчего же несбыточен? Неужто между нынешними женщинами не найдется ни
одной, которая захотела бы испытать на самом деле справедливость того, что
твердят ей поминутно: что любовь ее была бы дороже им жизни.
- Положим, это и любопытно было бы узнать. Но каким образом можно
сделать это ученое испытание? Клеопатра имела всевозможные способы заставить
должников своих расплатиться. А мы? Конечно: ведь нельзя же такие условия
написать на гербовой бумаге и засвидетельствовать в Гражданской палате.
- Можно в таком случае положиться на честное слово.
- Как это?
- Женщина может взять с любовника его честное слово, что на другой день
он застрелится.
- А он на другой день уедет в чужие края, а она останется в дурах.
- Да, если он согласится остаться навек бесчестным в глазах той,
которую любит. Да и самое условие неужели так тяжело? Разве жизнь уж такое
сокровище, что ее ценою жаль и счастия купить? Посудите сами: первый шалун,
которого я презираю, скажет обо мне слово, которое не может мне повредить
никаким образом, и я подставляю лоб под его пулю, - я не имею права отказать
в этом удовольствии первому забияке, которому вздумается испытать мое
хладнокровие. И я стану трусить, когда дело идет о моем блаженстве? Что
жизнь, если она отравлена унынием, пустыми желаниями! И что в ней, когда
наслаждения ее истощены?
- Неужели вы в состоянии заключить такое условие?..
В эту минуту Вольская, которая во все время сидела молча, опустив
глаза, быстро устремила их на Алексея Иваныча.
- Я про себя не говорю. Но человек, истинно влюбленный, конечно не
усумнится ни на одну минуту...
- Как! даже для такой женщины, которая бы вас не любила? (А та, которая
согласилась бы на ваше предложение, уж, верно, б вас не любила.) Одна мысль
о таком зверстве должна уничтожить самую безумную страсть...
- Нет, я в ее согласии видел бы одну только пылкость воображения. А что
касается до взаимной любви... то я ее не требую: если я люблю, какое тебе
дело?..
- Перестаньте - бог знает, что вы говорите. - Так вот чего вы не хотели
рассказать -
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Молодая графиня К., кругленькая дурнушка, постаралась придать важное
выраженье своему носу, похожему на луковицу, воткнутую в репу, и сказала:
- Есть и нынче женщины, которые ценят себя подороже...
Муж ее, польский граф, женившийся по расчету (говорят, ошибочному),
потупил глаза и выпил свою чашку чаю.
- Что вы под этим разумеете, графиня? - спросил молодой человек, с
трудом удерживая улыбку.
- Я разумею, - отвечала графиня К., - что женщина, которая уважает
себя, которая уважает... - Тут она запуталась; Вершнев подоспел ей на
помощь.
- Вы думаете, что женщина, которая себя уважает, не хочет смерти
грешнику - не так ли?
Разговор переменился.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Алексей Иваныч сел подле Вольской, наклонился, будто рассматривал ее
работу, и сказал ей вполголоса: - Что вы думаете об условии Клеопатры?
Вольская молчала. Алексей Иваныч повторил свой вопрос.
- Что вам сказать? И нынче иная женщина дорого себя ценит. Но мужчины
девятнадцатого столетия слишком хладнокровны, благоразумны, чтоб заключить
такие условия.
- Вы думаете, - сказал Алексей Иваныч голосом, вдруг изменившимся, - вы
думаете, что в наше время, в Петербурге, здесь, найдется женщина, которая
будет иметь довольно гордости, довольно силы душевной, чтоб предписать
любовнику условия Клеопатры?..
- Думаю, даже уверена.
- Вы не обманываете меня? Подумайте, это было бы слишком жестоко, более
жестоко, нежели самое условие...
Вольская взглянула на него огненными пронзительными глазами и
произнесла твердым голосом: Нет.
Алексей Иваныч встал и тотчас исчез.
Цезарь путешествовал, мы с Титом Петронием следовали за ним издали. По
захождении солнца рабы ставили шатер, расставляли постели, мы ложились
пировать и весело беседовали; на заре снова пускались в дорогу и сладко
засыпали каждый в лектике своей, утомленные жаром и ночными наслаждениями.
Мы достигли Кум и уже думали пускаться далее, как явился к нам
посланный от Нерона. Он принес Петронию повеление цезаря возвратиться в Рим
и там ожидать решения своей участи вследствие ненавистного обвинения.
Мы были поражены ужасом. Один Петроний равнодушно выслушал свой
приговор, отпустил гонца с подарком и объявил нам свое намерение
остановиться в Кумах. Он послал своего любимого раба выбрать и нанять ему
дом и стал ожидать его возвращения в кипарисной роще, посвященной эвменидам.
Мы окружили его с беспокойством. Флавий Аврелий спросил, долго ли думал
он оставаться в Кумах и не страшится ли раздражить Нерона ослушанием?
- Я не только не думаю ослушаться его, - отвечал Петроний с улыбкою, -
но даже намерен предупредить его желания. Но вам, друзья мои, советую
возвратиться. Путник в ясный день отдыхает под тению дуба, но во время грозы
от него благоразумно удаляется, страшась ударов молнии.
Мы все изъявили желание с ним остаться, и Петроний ласково нас
благодарил. Слуга возвратился и повел нас в дом, уже им выбранный. Он
находился в предместии города. Им управлял старый отпущенник в отсутствии
хозяина, уже давно покинувшего Италию. Несколько рабов под его надзором
заботились о чистоте комнат и садов. В широких сенях нашли мы кумиры девяти
муз, у дверей стояли два кентавра.
Петроний остановился у мраморного порога и прочел начертанное на нем
приветствие: Здравствуй! Печальная улыбка изобразилась на лице его. Старый
управитель повел его в вивлиофику, где осмотрели мы несколько свитков и
вошли потом в спальню хозяина. Она убрана была просто. В ней находились
только две семейные статуи. Одна изображала матрону, сидящую в креслах,
другая - девочку, играющую мячом. На столике подле постели стояла маленькая
лампада. Здесь Петроний остался на отдых и нас отпустил, пригласив вечером к
нему собраться.
*
Я не мог уснуть; печаль наполняла мою душу. Я видел в Петронии не
только щедрого благодетеля, но и друга, искренно ко мне привязанного. Я
уважал его обширный ум; я любил его прекрасную душу. В разговорах с ним
почерпал я знание света и людей, известных мне более по умозрениям
божественного Платона, нежели по собственному опыту. Его суждения
обыкновенно были быстры и верны. Равнодушие ко всему избавляло его от
пристрастия, а искренность в отношении к самому себе делала его
проницательным. Жизнь не могла представить ему ничего нового; он изведал все
наслаждения; чувства его дремали, притупленные привычкою. Но ум его хранил
удивительную свежесть. Он любил игру мыслей, как и гармонию слов. Охотно
слушал философские рассуждения и сам писал стихи не хуже Катулла.
Я сошел в сад и долго ходил по излучистым его тропинкам, осененным
старыми деревьями. Я сел на скамейку, под тень широкого тополя, у которого
стояла статуя молодого сатира, прорезывающего тростник. Желая развлечь
как-нибудь печальные мысли, я взял записные дощечки и перевел одну из од
Анакреона, которую и сберег в память этого печального дня:
Поседели, поредели
Кудри, честь главы моей,
Зубы в деснах ослабели
И потух огонь очей.
Сладкой жизни мне не много
Провожать осталось дней,
Парка счет ведет им строго,
Тартар тени ждет моей. -
Страшен хлад подземна свода,
Вход в него для всех открыт,
Из него же нет исхода...
Всяк сойдет - и там забыт.
*
Солнце клонилось к западу; я пошел к Петронию. Я нашел его в
библиотеке. Он расхаживал; с ним был его домашний лекарь Септимий. Петроний,
увидя меня, остановился и произнес шутливо:
Узнают коней ретивых
По их выжженным таврам,
Узнают парфян кичливых
По высоким клобукам.
Я любовников счастливых
Узнаю по их глазам.
"Ты угадал", - отвечал я Петронию и подал ему свои дощечки. Он прочитал
мои стихи. Облако задумчивости прошло по его лицу и тотчас рассеялось.
- Когда читаю подобные стихотворения, - сказал он, - мне всегда
любопытно знать, как умерли те, которые так сильно были поражены мыслию о
смерти. Анакреон уверяет, что Тартар его ужасает, но не верю ему - также как
не верю трусости Горация. Вы знаете оду его?
Кто из богов мне возвратил
Того, с кем первые походы
И браней ужас я делил,
Когда за призраком свободы
Нас Брут отчаянный водил?
С кем я тревоги боевые
В шатре за чашей забывал
И кудри, плющем увитые,
Сирийским мирром умащал?
Ты помнишь час ужасный битвы,
Когда я, трепетный квирит,
Бежал, нечестно брося щит,
Творя обеты и молитвы?
Как я боялся! как бежал!
Но Эрмий сам незапной тучей
Меня покрыл и вдаль умчал
И спас от смерти неминучей.
- - - - - - - - - -
Хитрый стихотворец хотел рассмешить Августа и Мецената своею трусостию,
чтоб не напомнить им о сподвижнике Кассия и Брута. Воля ваша, нахожу более
искренности в его восклицании: Красно и сладостно паденье за отчизну.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Анна Гарлин к Марье Шонинг.
25 апр.
Милая Марья.
Что с тобою делается? Уж более четырех месяцев не получала я от тебя ни
строчки. Здорова ли ты? Кабы не всегдашние хлопоты, я бы уж побывала у тебя
в гостях; но ты знаешь: 12 миль не шутка. Без меня хозяйство станет; Фриц в
нем ничего не смыслит - настоящий ребенок. Уж не вышла ли ты замуж? Нет,
верно, ты б обо мне вспомнила и порадовала свою подругу вестию о своем
счастии. В последнем письме ты писала, что твой бедный отец все еще хворает;
надеюсь, что весна ему помогла и что теперь ему легче. О себе скажу, что я,
слава богу, здорова и счастлива. Работа идет помаленьку, но я все еще не
умею ни запрашивать, ни торговаться. А надобно будет выучиться. Фриц также
довольно здоров, но с некоторых пор деревянная нога начинает его беспокоить.
Он мало ходит, а в ненастное время кряхтит да охает. Впрочем, он по-прежнему
весел, по-прежнему любит выпить стакан вина и все еще не досказал мне
историю о своих походах. Дети растут и хорошеют. Франк становится молодец.
Вообрази, милая Марья, что уж он бегает за девочками, - каков? - а ему нет
еще и трех лет. А какой забияка! Фриц не может им налюбоваться и ужасно его
балует; вместо того чтоб ребенка унимать, он еще его подстрекает и радуется
всем его проказам. Мина гораздо степеннее; правда - она годом старше. Я
начала уж учить ее азбуке. Она очень понятлива и, кажется, будет хороша
собою. Но что в красоте? была бы добра и разумна, - тогда, верно, будет и
счастлива.
Р. S. Посылаю тебе в гостинец косынку; обнови ее, милая Марья, в
будущее воскресение, когда пойдешь в церковь. Это подарок Фрица; но красный
цвет идет более к твоим черным волосам, нежели к моим светло-русым. Мужчины
этого не понимают. Им все равно что голубое, что красное. Прости, милая
Марья, я с тобою заболталась. Отвечай же мне поскорее. Батюшке
засвидетельствуй мое искреннее почтение. Напиши мне, каково его здоровье.
Век не забуду, что я провела три года под его кровлею и что он обходился со
мною, бедной сироткою, не как с наемной служанкою, а как с дочерью. Мать
нашего пастора советует ему употреблять вместо чаю красный бедренец, цветок
очень обыкновенный, - я отыскала и латинское его название, - всякой аптекарь
тебе укажет его.
Марья Шонинг к Анне Гарлин.
28 апреля
Я получила письмо твое в прошлую пятницу (прочла только сегодня).
Бедный отец мой скончался в тот самый день, в шесть часов поутру; вчера были
похороны.
Я никак не воображала, чтобы смерть была так близка. Во все последнее
время ему было гораздо легче, и г. Кельц имел надежду на совершенное его
выздоровление. В понедельник он даже гулял по нашему садику и дошел до
колодезя не задохнувшись. Возвратясь в комнату, он почувствовал легкий
озноб, я уложила его и побежала к г. Кельцу, его не было дома. Возвратясь к
отцу, я нашла его в усыплении; я подумала, что сон успокоит его совершенно.
Г-н Кельц пришел вечером. Он осмотрел больного и был недоволен его
состоянием. Он прописал ему новое лекарство. Ночью отец проснулся и просил
есть, я дала ему супу; он хлебнул одну ложку и более не захотел. Он опять
впал в усыпление. На другой день с ним сделались спазмы. Г-н Кельц от него
не отходил. К вечеру боль унялась, но им овладело такое беспокойство, что он
пяти минут сряду не мог лежать в одном положении - я должна была
поворачивать его с боку на бок... Перед утром он утих и часа два лежал в
усыплении. Г-н Кельц вышел, сказав мне, что воротится часа через два. Вдруг
отец мой приподнялся и позвал меня. Я к нему подошла и спросила, что ему
надобно. Он сказал мне: "Марья, что так темно? открой ставни". Я испугалась
и сказала ему: "Батюшка! разве вы не видите... ставни открыты". Он стал
искать около себя, схватил меня за руку и сказал: "Марья! Марья, мне очень
дурно - я умираю... дай, благословлю тебя - поскорее". Я бросилась на колени
и положила его руку себе на голову. Он сказал: "Господь, награди ее;
господь, тебе ее поручаю". Он замолк, рука вдруг отяжелела. Я подумала, что
он опять заснул, и несколько минут не смела шевельнуться. Вдруг вошел г.
Кельц, снял с моей головы руку его и сказал мне: "Теперь оставьте его,
подите в свою комнату". Я взглянула: отец лежал бледный и недвижный. Все
было кончено.
Добрый г. Кельц целые два дня не выходил из нашего дома и все
распорядил, потому что я была не в силах. В последние дни я одна ходила за
больным, некому было меня сменить. Часто я вспоминала о тебе и горько
сожалела, что тебя с нами не было...
Вчера я встала с постели и пошла было за гробом; но мне стало вдруг
дурно. Я стала на колена, чтобы издали с ним проститься. Фрау Ротберх
сказала: "Какая комедиантка!" Вообрази, милая Анна, что слова эти возвратили
мне силу. Я пошла за гробом удивительно легко. В церкви, мне казалось, было
чрезвычайно светло, и все кругом меня шаталось. Я не плакала. Мне было
душно, и мне все хотелось смеяться.
Его снесли на кладбище, что за церковью св. Якова, и при мне опустили в
могилу. Мне вдруг захотелось тогда ее разрыть, потому что я с ним не совсем
простилась. Но многие еще гуляли по кладбищу, и я боялась, чтоб фрау Ротберх
не сказала опять: "Какая комедиантка".
Какая жестокость не позволять дочери проститься с мертвым отцом как ей
вздумается...
Возвратясь домой, я нашла чужих людей, которые сказали мне, что надобно
запечатать все имение и бумаги покойного отца. Они оставили мне мою
комнатку, только вынесли из нее все, кроме кровати и одного стула. Завтра
воскресение. Я не обновлю твоей косынки, но очень тебя за нее благодарю.
Кланяюсь твоему мужу, Франка и Мини целую. Прощай.
Пишу стоя у окошка, а чернильницу заняла у соседей.
Марья Шонинг к Анне Гарлин.
Милая Анна.
Вчера пришел ко мне чиновник и объявил, что все имение покойного отца
моего должно продаваться с публичного торгу в пользу городовой казны, за то,
что он был обложен не по состоянию и что по описи имения оказался он гораздо
богаче, нежели думали. Я тут ничего не понимаю. В последнее время мы очень
много тратили на лекарство. У меня всего на расход осталось 23 талера, - я
показала их чиновникам, которые, однако ж, сказали, чтоб я деньги эти взяла
себе, потому что закон их не требует.
Дом наш будет продаваться на будущей неделе; и я не знаю, куда мне
деться. Я ходила к г. бургмейстеру. Он принял меня хорошо, но на мои просьбы
отвечал, что он ничего не может для меня сделать. Не знаю, куда мне
определиться. Если нужна тебе служанка, то напиши мне; ты знаешь, что я могу
тебе помогать в хозяйстве и в рукоделии, а сверх того буду смотреть за
детьми и за Фрицем, если он занеможет. За больными ходить я научилась.