Пушкин Александр Сергеевич. Романы и повести

le bluet, василек, amarante, амарант, amarante, amarante... Теперь стук
тележки да звон колокольчика одни нарушают окрестное безмолвие... Я все еще
не могу привыкнуть к этой тишине.
При мысли о моей свободе, об удовольствиях пути и приключениях, меня
ожидающих, чувство несказанной радости, доходящей до восторга, наполнило мою
душу. Успокоясь мало-помалу, наблюдал я движение передних колес и делал
математические исчисления. Нечувствительным образом сие занятие меня
утомило, и путешествие уже казалось мне не столь приятным, как сначала.
Приехав на станцию, я отдал кривому смотрителю свою подорожную и
потребовал скорее лошадей, но с неизъяснимым неудовольствием услышал я, что
лошадей нет; я заглянул в почтовую книгу: от города * до Петербурга едущий
шестого класса чиновник с будущим взял двенадцать лошадей, генеральша Б. -
восемь, две тройки пошли с почтою, остальные две лошади взял наш брат
прапорщик. На станции стояла одна курьерская тройка, и смотритель не мог ее
мне дать. Если паче чаяния наскачет курьер или фельдъегерь и не найдет
лошадей, то что с ним тогда будет, беда - он может лишиться места, пойти по
миру. Я попытался подкупить его совесть, но он остался неколебим и
решительно отвергнул мой двугривенник. Нечего делать! Я покорился
необходимости.
"Угодно ли чаю или кофею", - спросил меня смотритель. Я благодарил и
занялся рассмотрением картинок, украшающих его смиренную обитель. В них
изображена история блудного сына. В первой почтенный старик в колпаке и в
шлафорке отпускает беспокойного юношу, который поспешно принимает его
благословения и мешок с деньгами. В другой изображено яркими чертами дурное
поведение развратного молодого человека; он сидит за столом, окруженный
ложными друзьями и бесстыдными женщинами; далее промотавшийся юноша в
французском кафтане и треугольной шляпе пасет свиней и разделяет с ними
трапезу. - В его лице изображены глубокая печаль и раскаяние, он воспоминает
о доме отца своего, где последний раб etc. Наконец представлено возвращение
его к отцу своему. Добрый старик в том же колпаке и шлафорке выбегает к нему
навстречу. Блудный сын стоит на коленах, вдали повар убивает упитанного
тельца, и старший брат с досадой вопрошает о причине таковой радости. Под
картинками напечатаны немецкие стихи. Я прочел их с удовольствием и списал,
чтоб на досуге перевести.
Прочие картины не имеют рам и прибиты к стене гвоздиками. Они
изображают погребение кота, спор красного носа с сильным морозом и тому
подобное, - и в нравственном, как и художественном отношении не стоят
внимания образованного человека.
Я сел под окно. Виду никакого. Тесный ряд однообразных изб,
прислоненных одна к другой. Кое-где две-три яблони, две-три рябины,
окруженные худым забором, отпряженная телега с моим чемоданом и погребцом.
День жаркий. Ямщики разбрелись. На улице играют в бабки златовласые,
замаранные ребятишки. Против меня старуха сидит перед избою подгорюнившись.
Изредка поют петухи. Собаки валяются на солнце или бродят, высунув язык и
опустя хвост, да поросята с визгом выбегают из-под ворот и мечутся в сторону
безо всякой видимой причины.
Какая скука! Иду гулять в поле. Развалившийся колодец. Около его -
мелкая лужица. В ней резвятся желтенькие утята под надзором глупой утки, как
балованые дети при мадаме.
Я пошел по большой дороге - справа тощий озимь, слева кустарник и
болото. Кругом плоское пространство. Навстречу одни полосатые версты. В
небесах медленное солнце, кое-где облако. Какая скука! Иду назад, дошед до
третьей версты и удостоверясь, что до следующей станции оставалось еще
двадцать две.
Возвратясь, я попытался было завести речь с моим ямщиком, но он, как
будто избегая порядочного разговора, на вопросы мои отвечал одними: "не
можем знать, ваше благородие", "а бог знает", "а не что..."
Я сел опять под окном и спросил у толстой работницы, которая бегала
поминутно мимо меня то в задние сени, то в чулан, - нет ли чего-нибудь
почитать. Она принесла мне несколько книг. Я обрадовался и кинулся с
жадностию их разбирать. Но тотчас я успокоился, увидев затасканную азбуку и
арифметику, изданную для народных училищ. Сын смотрителя, буян лет девяти,
обучался по ним, как говорила она, всем наукам царским, выдирая затверженные
листы, за что по закону естественного возмездия дирали его за волосы.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

УЧАСТЬ МОЯ РЕШЕНА. Я ЖЕНЮСЬ...

(С французского)

Участь моя решена. Я женюсь...
Та, которую любил я целые два года, которую везде первую отыскивали
глаза мои, с которой встреча казалась мне блаженством - боже мой - она...
почти моя.
Ожидание решительного ответа было самым болезненным чувством жизни
моей. Ожидание последней заметавшейся карты, угрызение совести, сон перед
поединком, - все это в сравнении с ним ничего не значит.
Дело в том, что я боялся не одного отказа. Один из моих приятелей
говаривал: "Не понимаю, каким образом можно свататься, если знаешь наверно,
что не будет отказа".
Жениться! Легко сказать - большая часть людей видят в женитьбе шали,
взятые в долг, новую карету и розовый шлафорк.
Другие - приданое и степенную жизнь...
Третьи женятся так, потому что все женятся - потому что им 30 лет.
Спросите их, что такое брак, в ответ они скажут вам пошлую эпиграмму.
Я женюсь, то есть я жертвую независимостию, моею беспечной, прихотливой
независимостию, моими роскошными привычками, странствиями без цели,
уединением, непостоянством.
Я готов удвоить жизнь и без того неполную. Я никогда не хлопотал о
счастии, я мог обойтиться без него. Теперь мне нужно на двоих, а где мне
взять его?
Пока я не женат, что значат мои обязанности? Есть у меня больной дядя,
которого почти никогда не вижу. Заеду к нему - он очень рад; нет - так он
извиняет мне: "Повеса мой молод, ему не до меня". Я ни с кем не в переписке,
долги свои выплачиваю каждый месяц. Утром встаю когда хочу, принимаю кого
хочу, вздумаю гулять - мне седлают мою умную, смирную Женни, еду переулками,
смотрю в окна низеньких домиков: здесь сидит семейство за самоваром, там
слуга метет комнаты, далее девочка учится за фортепьяно, подле нее
ремесленник музыкант. Она поворачивает ко мне рассеянное лицо, учитель ее
бранит, я шагом еду мимо... Приеду домой - разбираю книги, бумаги, привожу в
порядок мой туалетный столик, одеваюсь небрежно, если еду в гости, со
всевозможной старательностью, если обедаю в ресторации, где читаю или новый
роман, или журналы; если ж Вальтер Скотт и Купер ничего не написали, а в
газетах нет какого-нибудь уголовного процесса, то требую бутылки шампанского
во льду, смотрю, как рюмка стынет от холода, пью медленно, радуясь, что обед
стоит мне семнадцать рублей и что могу позволять себе эту шалость. Еду в
театр, отыскиваю в какой-нибудь ложе замечательный убор, черные глаза; между
нами начинается сношение, - я занят до самого разъезда. Вечер провожу или в
шумном обществе, где теснится весь город, где я вижу всех и все и где никто
меня не замечает, или в любезном избранном кругу, где говорю я про себя и
где меня слушают. Возвращаюсь поздно; засыпаю, читая хорошую книгу. На
другой день опять еду верхом переулками, мимо дома, где девочка играла на
фортепьяно. Она твердит на фортепьяно вчерашний урок. Она взглянула на меня,
как на знакомого, и засмеялась. - Вот моя холостая жизнь...
Если мне откажут, думал я, поеду в чужие край, - и уже воображал себя
на пироскафе. Около меня суетятся, прощаются, носят чемоданы, смотрят на
часы. Пироскаф тронулся: морской, свежий воздух веет мне в лицо; я долго
смотрю на убегающий берег - Му native land, adieu1). Подле меня молодую
женщину начинает тошнить; это придает ее бледному лицу выражение томной
нежности... Она просит у меня воды. Слава богу, до Кронштадта есть для меня
занятие...
В эту минуту подали мне записку: ответ на мое письмо. Отец невесты моей
ласково звал меня к себе... Нет сомнения, предложение мое принято. Наденька,
мой ангел - она моя!.. Все печальные сомнения исчезли перед этой райской
мыслию. Бросаюсь в карету, скачу; вот их дом; вхожу в переднюю; уже по
торопливому приему слуг вижу, что я жених. Я смутился: эти люди знают мое
сердце; говорят о моей любви на своем холопском языке!..
Отец и мать сидели в гостиной. Первый встретил меня с отверстыми
объятиями. Он вынул из кармана платок, он хотел заплакать, но не мог и
решился высморкаться. У матери глаза были красны. Позвали Наденьку; она
вошла бледная, неловкая. Отец вышел и вынес образа Николая чудотворца и
Казанской богоматери. Нас благословили. Наденька подала мне холодную,
безответную руку. Мать заговорила о приданом, отец о саратовской деревне - и
я жених.
Итак, уж это не тайна двух сердец. Это сегодня новость домашняя, завтра
- площадная.
Так поэма, обдуманная в уединении, в летние ночи при свете луны,
продается потом в книжной лавке и критикуется в журналах дураками.

Все радуются моему счастию, все поздравляют, все полюбили меня. Всякий
предлагает мне свои услуги: кто свой дом, кто денег взаймы, кто знакомого
бухарца с шалями. Иной беспокоится о многочисленности будущего моего
семейства и предлагает мне двенадцать дюжин перчаток с портретом m-lle
Зонтаг.
Молодые люди начинают со мной чиниться: уважают во мне уже неприятеля.
Дамы в глаза хвалят мне мой выбор, а заочно жалеют о моей невесте: "Бедная!
Она так молода, так невинна, а он такой ветреный, такой безнравственный..."
Признаюсь, это начинает мне надоедать. Мне нравится обычай какого-то
древнего народа: жених тайно похищал свою невесту. На другой день
представлял уже он ее городским сплетницам как свою супругу. У нас
приуготовляют к семейственному счастию печатными объявлениями, подарками,
известными всему городу, форменными письмами, визитами, словом сказать,
соблазном всякого рода...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

ОТРЫВОК

Несмотря на великие преимущества, коими пользуются стихотворцы
(признаться, кроме права ставить винительный вместо родительного падежа
посла частицы не и кой-каких еще так называемых стихотворческих вольностей,
мы никаких особенных преимуществ за стихотворцами не ведаем) - как бы то ни
было, несмотря на всевозможные их преимущества, эти люди подвержены большим
невыгодам и неприятностям. Не говорю о их обыкновенном гражданском
ничтожестве и бедности, вошедшей в пословицу; о зависти и клевете братьи,
коих они делаются жертвами, если они в славе, о презрении и насмешках, со
всех сторон падающих на них, если произведения их не нравятся - но что,
кажется, может сравниться с несчастием для них неизбежимым; разумеем
суждения глупцов? Однако же и сие горе, как оно ни велико, не есть крайним
еще для них. - Зло самое горькое, самое нестерпимое для стихотворца - есть
его звание, прозвище, коим он заклеймен и которое никогда его не покидает.
Публика смотрит на него как на свою собственность, считает себя вправе
требовать от него отчета в малейшем шаге. По ее мнению, он рожден для ее
удовольствия и дышит для того только, чтоб подбирать рифмы. Требуют ли
обстоятельства присутствия его в деревне, при возвращении его первый
встречный спрашивает его: не привезли ли вы нам чего-нибудь нового? - Явится
ль он в армию, чтоб взглянуть на друзей и родственников, публика требует
непременно от него поэмы на последнюю победу, и газетчики сердятся, почему
долго заставляет он себя ждать. Задумается ли он о расстроенных своих делах,
о предположении семейственном, о болезни милого ему человека - тотчас уже
пошлая улыбка сопровождает пошлое восклицание: верно изволите сочинять.
Влюбится ли он, - красавица его нарочно покупает себе альбом и ждет уже
элегии. Приедет ли он к соседу поговорить о деле или просто для развлечения
от трудов, сосед кличет своего сынка и заставляет мальчишку читать стихи
такого-то, и мальчишка самым жалостным голосом угощает стихотворца его же
изуродованными стихами. А это еще называется торжеством. Каковы же должны
быть невзгоды? Не знаю, но последние легче, кажется, переносить. По крайней
мере один из моих приятелей, известный стихотворец, признавался, что сии
приветствия, вопросы, альбомы и мальчишки до такой степени бесили его, что
поминутно принужден он был удерживаться от какой-нибудь грубости и твердить
себе, что эти добрые люди не имели, вероятно, намерения вывести его из
терпения...
Мой приятель был самый простой и обыкновенный человек, хотя и
стихотворец. Когда находила на него такая дрянь (так называл он
вдохновение), то он запирался в своей комнате и писал в постеле с утра до
позднего вечера, одевался наскоро, чтоб пообедать в ресторации, выезжал часа
на три, возвратившись, опять ложился в постелю и писал до петухов. Это
продолжалось у него недели две, три, много месяц, и случалось единожды в
год, всегда осенью. Приятель мой уверял меня, что он только тогда и знал
истинное счастие. Остальное время года он гулял, читая мало и не сочиняя
ничего, и слыша поминутно неизбежимый вопрос: скоро ли вы нас подарите новым
произведением пера вашего? Долго дожидалась бы почтеннейшая публика подарков
от моего приятеля, если б книгопродавцы не платили ему довольно дорого за
его стихи. Имея поминутно нужду в деньгах, приятель мой печатал свои
сочинения и имел удовольствие потом читать о них печатные суждения (см.
выше), что называл он в своем энергическом просторечии - подслушивать у
кабака, что говорят об нас холопья.
Приятель мой происходил от одного из древнейших дворянских наших родов,
чем и тщеславился со всевозможным добродушием. Он столько же дорожил тремя
строчками летописца, в коих упомянуто было о предке его, как модный
камер-юнкер тремя звездами двоюродного своего дяди. Будучи беден, как и
почти все наше старинное дворянство, он, подымая нос, уверял, что никогда не
женится или возьмет за себя княжну Рюриковой крови, именно одну из княжен
Елецких, коих отцы и братьи, как известно, ныне пашут сами и, встречаясь
друг со другом на своих бороздах, отряхают сохи и говорят: "Бог помочь,
князь Антип Кузьмич, а сколько твое княжое здоровье сегодня напахало?" -
"Спасибо, князь Ерема Авдеевич..." - Кроме сей маленькой слабости, которую,
впрочем, относим мы к желанию подражать лорду Байрону, продававшему также
очень хорошо свои стихотворения, приятель мой был un homme tout rond,
человек совершенно круглый, как говорят французы, homo quadratus, человек
четвероугольный, по выражению латинскому - по-нашему очень хороший человек.
Он не любил общества своей братьи литераторов, кроме весьма, весьма
немногих. Он находил в них слишком много притязаний - у одних на колкость
ума, у других на пылкость воображения, у третьих на чувствительность, у
четвертых на меланхолию, на разочарованность, на глубокомыслие, на
филантропию, на мизантропию, иронию и проч. и проч. Иные казались ему
скучными по своей глупости, другие несносными по своему тону, третьи гадкими
по своей подлости, четвертые опасными по своему двойному ремеслу, - вообще
слишком самолюбивыми и занятыми исключительно собою да своими сочинениями.
Он предпочитал им общество женщин и светских людей, которые, видя его
ежедневно, переставали с ним чиниться и избавляли его от разговоров об
литературе и от известного вопроса: не написали ли чего-нибудь новенького?
Мы распространились о нашем приятеле по двум причинам: во-первых,
потому что он есть единственный литератор, с которым удалось нам коротко
познакомиться, - во-вторых, что повесть, предлагаемая ныне читателю, слышана
нами от него.

Сей отрывок составлял, вероятно, предисловие к повести, ненаписанной
или потерянной. Мы не хотели его уничтожить...

РОМАН НА КАВКАЗСКИХ ВОДАХ

В одно из первых чисел апреля 181... года в доме Катерины Петровны
Томской происходила большая суматоха. Все двери были растворены настичь;
зала и передняя загромождены сундуками и чемоданами; ящики всех комодов
выдвинуты; слуги поминутно бегали по лестницам, служанки суетились и
спорили; сама хозяйка, дама сорока пяти лет, сидела в спальне, пересматривая
счетные книги, принесенные ей толстым управителем, который стоял перед нею с
руками за спиной и выдвинув правую ногу вперед. Катерина Петровна показывала
вид, будто бы хозяйственные тайны были ей коротко знакомы, но ее вопросы и
замечания обнаруживали ее барское неведение и возбуждали изредка едва
заметную улыбку на величавом лице управителя, который однако ж с большою
снисходительностию подробно входил во все требуемые объяснения. В это время
слуга доложил, что Парасковья Ивановна Поводова приехала. Катерина Петровна
обрадовалась случаю прервать свои совещания, велела просить и отпустила
управителя.
- Помилуй, мать моя, - сказала вошедшая старая дама, - да ты
собираешься в дорогу! куда тебя бог несет?
- На Кавказ, милая Парасковья Ивановна.
- На Кавказ! стало быть, Москва впервой отроду правду сказала, а я не
верила. На Кавказ! да ведь это ужасть как далеко. Охота тебе тащиться бог
ведает куда, бог ведает зачем.
- Как быть? Доктора объявили, что моей Маше нужны железные воды, а для
моего здоровья необходимы горячие ванны. Вот уже полтора года, как я все
страдаю, авось Кавказ поможет.
- Дай-то бог. А скоро ли едешь?
- Дня через четыре, много, много промешкаю неделю; все уж готово. Вчера
привезли мне новую дорожную карету; что за карета! игрушка, заглядение - вся
в ящиках, и чего тут нет: постеля, туалет, погребок, аптечка, кухня, сервиз;
хочешь ли посмотреть?
- Изволь, мать моя.
И обе дамы вышли на крыльцо. Кучера выдвинули из сарая дорожную карету.
Катерина Петровна велела открыть дверцы, вошла в карету, перерыла в ней все
подушки, выдвинула все ящики, показала все ее тайны, все удобности,
приподняла все ставни, все зеркала, выворотила все сумки, словом, для
больной женщины оказалась очень деятельной и проворной. Полюбовавшись
экипажем, обе дамы возвратились в гостиную, где разговорились опять о
предстоящем пути, о возвращении, о планах на будущую зиму.
- В октябре месяце, - сказала Катерина Петровна, - надеюсь непременно
воротиться. У меня будут вечера, два раза в неделю, и надеюсь, милая, что ты
ко мне перенесешь свой бостон.
В эту минуту девушка лет восемнадцати, стройная, высокая, с бледным
прекрасным лицом и черными огненными глазами, тихо вошла в комнату, подошла
к руке Катерины Петровны и присела Поводовой.
- Хорошо ли ты спала, Маша? - спросила Катерина Петровна.
- Хорошо, маменька, сейчас только встала. Вы удивляетесь моей лени,
Парасковья Ивановна? Что делать - больной простительно.
- Спи, мать моя, спи себе на здоровье, - отвечала Поводова, - да
смотри: воротись у меня с Кавказа румяная, здоровая, а бог даст - и
замужняя.
- Как замужняя? - возразила Катерина Петровна смеясь,- да за кого выйти
ей на Кавказе? разве за черкесского князя?..
- За черкеса! сохрани ее бог! да ведь они что турки да бухарцы -
нехристы. Они ее забреют да запрут.
- Пошли нам бог только здоровья, - сказала со вздохом Катерина
Петровна, - а женихи не уйдут. Слава богу, Маша еще молода, приданое есть. А
добрый человек полюбит, так и без приданого возьмет.
- А с приданым все-таки лучше, мать моя, - сказала Парасковья Ивановна
вставая. - Ну, простимся ж, Катерина Петровна, уж я тебя до сентября не
увижу; далеко мне до тебя тащиться, с Басманной на Арбат - и тебя не прошу,
знаю, что тебе теперь некогда; прощай и ты, красавица, не забудь же моего
совета.
Дамы распростились, и Парасковья Ивановна уехала.

ЧАСТО ДУМАЛ Я...

Часто думал я об этом ужасном семейственном романе: воображал
беременность молодой жены, ее ужасное положение и спокойное, доверчивое
ожидание мужа.
Наконец час родов наступает. Муж присутствует при муках милой
преступницы. Он слышит первые крики новорожденного; в упоении восторга
бросается к своему младенцу... и остается неподвижен...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

РУССКИЙ ПЕЛАМ

Глава I

Я начинаю помнить себя с самого нежного младенчества, и вот сцена,
которая живо сохранилась в моем воображении.
Нянька приносит меня в большую комнату, слабо освещенную свечою под
зонтиком. На постеле под зелеными занавесами лежит женщина вся в белом: отец
мой берет меня на руки. Она целует меня и плачет. Отец мой рыдает громко, я
пугаюсь и кричу. Няня меня выносит, говоря: "Мама хочет бай-бай". Помню
также большую суматоху, множество гостей, люди бегают из комнаты в комнату.
Солнце светит во все окошки, и мне очень весело. Монах с золотым крестом на
груди благословляет меня; в двери выносят длинный красный гроб. Вот все, что
похороны матери оставили у меня в сердце. Она была женщиною необыкновенной
по уму и сердцу, как узнал я после по рассказам людей, не знавших ей цены.
Тут воспоминания мои становятся сбивчивы. Я могу дать ясный отчет о
себе не прежде как уж с осьмилетнего моего возраста. Но прежде должен я
поговорить о моем семействе.
Отец мой был пожалован сержантом, когда еще бабушка была им брюхата. Он
воспитывался дома до восемнадцати лет. Учитель его, m-r Декор, был простой и
добрый старичок, очень хорошо знавший французскую орфографию. Неизвестно,
были ли у отца другие наставники; но отец мой, кроме французской орфографии,
кажется, ничего основательно не знал. Он женился против воли своих родителей
на девушке, которая была старее его несколькими годами, в тот же год вышел в
отставку и уехал в Москву. Старый Савельич, его камердинер, сказывал мне,
что первые года супружества были счастливы. Мать моя успела примирить мужа с
его семейством, в котором ее полюбили. Но легкомысленный и непостоянный
характер отца моего не позволил ей насладиться спокойствием и счастием. Он
вошел в связь с женщиной, известной в свете своей красотой и любовными
похождениями. Она для него развелась с своим мужем, который уступил ее отцу
моему за десять тысяч и потом обедывал у нас довольно часто. Мать моя знала
все и молчала. Душевные страдания расстроили ее здоровие. Она слегла и уже
не встала.
Отец имел пять тысяч душ. Следственно, был из тех дворян, которых
покойный гр. Шереметев называл мелкопоместными, удивляясь от чистого сердца,
каким образом они могут жить! - Дело в том, что отец мой жил не хуже графа
Шереметева, хотя был ровно в двадцать раз беднее. Москвичи помнят еще его
обеды, домашний театр и роговую музыку. Года два после смерти матери моей
Анна Петровна Вирлацкая, виновница этой смерти, поселилась в его доме. Она
была, как говорится, видная баба, впрочем уже не в первом цвете молодости.
Мне подвели мальчика в красной курточке с манжетами и сказали, что он мне
братец. Я смотрел на него во все глаза. Мишенька шаркнул направо, шаркнул
налево... и хотел поиграть моим ружьецом; я вырвал игрушку из его рук,
Мишенька заплакал и отец поставил меня в угол, подарив братцу мое ружье.
Таковое начало не предвещало мне ничего доброго. И в самом деле
пребывание мое под отеческою кровлею не оставило ничего приятного в моем
воображении. Отец, конечно, меня любил, но вовсе обо мне не беспокоился и
оставил меня на попечение французов, которых беспрестанно принимали и
отпускали. Первый мой гувернер оказался пьяницей; второй, человек неглупый и
не без сведений, имел такой бешеный нрав, что однажды чуть не убил меня
поленом за то, что пролил я чернила на его жилет; третий, проживший у нас
целый год, был сумасшедший, и в доме тогда только догадались о том, когда
пришел он жаловаться Анне Петровне на меня и на Мишеньку за то, что мы
подговорили клопов со всего дому не давать ему покою и что сверх того
чертенок повадился вить гнезда в его колпаке. Прочие французы не могли
ужиться с Анной Петровной, которая не давала им вина за обедом или лошадей
по воскресениям; сверх того им платили очень неисправно. Виноватым остался
я: Анна Петровна решила, что ни один из моих гувернеров не мог сладить с
таким несносным мальчишкою. Впрочем, и то правда, что не было из них ни
одного, которого бы в две недели по его вступлению в должность не обратил я
в домашнего шута; с особенным удовольствием воспоминаю о мосье Гроже,
пятидесятилетнем почтенном женевце, которого уверил я, что Анна Петровна
была в него влюблена. Надобно было видеть его целомудренный ужас с некоторой
примесью лукавого кокетства, когда Анна Петровна косо поглядывала на него за
столом, говоря вполголоса: "Экий обжора!"
Я был резов, ленив и вспыльчив, но чувствителен и честолюбив, и ласкою
от меня можно было добиться всего; к несчастию, всякий вмешивался в мое
воспитание, и никто не умел за меня взяться. Над учителями я смеялся и
проказил; с Анной Петровной бранился зуб за зуб; с Мишенькой имел
беспрестанные ссоры и драки. С отцом доходило часто дело до бурных
объяснений, которые с обеих сторон оканчивались слезами. Наконец Анна
Петровна уговорила его отослать меня в один из немецких университетов... Мне
тогда было пятнадцать лет.

Глава II

Университетская жизнь моя оставила мне приятные воспоминания, которые,
если их разобрать, относятся к происшествиям ничтожным, иногда и неприятным;
но молодость великий чародей: дорого бы я дал, чтоб опять сидеть за кружкою
пива в облаках табачного дыма, с дубиною в руках и в засаленной бархатной
фуражке на голове. Дорого бы я дал за мою комнату, вечно полную народу, и