Пушкин Александр Сергеевич. Романы и повести

креста. У Швабрина было несколько французских книг. Я стал читать, и во мне
пробудилась охота к литературе. По утрам я читал, упражнялся в переводах, а
иногда и в сочинении стихов. Обедал почти всегда у коменданта, где
обыкновенно проводил остаток дня и куда вечерком иногда являлся отец Герасим
с женою Акулиной Памфиловной, первою вестовщицею во всем околотке. С А. И.
Швабриным, разумеется, виделся я каждый день; но час от часу беседа его
становилась для меня менее приятною. Всегдашние шутки его насчет семьи
коменданта мне очень не нравились, особенно колкие замечания о Марье
Ивановне. Другого общества в крепости не было, но я другого и не желал.
Несмотря на предсказания, башкирцы не возмущались. Спокойствие
царствовало вокруг нашей крепости. Но мир был прерван незапным междуусобием.
Я уже сказывал, что я занимался литературою. Опыты мои, для тогдашнего
времени, были изрядны, и Александр Петрович Сумароков, несколько лет после,
очень их похвалял. Однажды удалось мне написать песенку, которой был я
доволен. Известно, что сочинители иногда, под видом требования советов, ищут
благосклонного слушателя. Итак, переписав мою песенку, я понес ее к
Швабрину, который один во всей крепости мог оценить произведения
стихотворца. После маленького предисловия вынул я из кармана свою тетрадку и
прочел ему следующие стишки:

Мысль любовну истребляя,
Тщусь прекрасную забыть,
И ах, Машу избегая,
Мышлю вольность получить!
Но глаза, что мя пленили,
Всеминутно предо мной;
Они дух во мне смутили,
Сокрушили мой покой.
Ты, узнав мои напасти,
Сжалься, Маша, надо мной,
Зря меня в сей лютой части,
И что я пленен тобой.

- Как ты это находишь? - спросил я Швабрина, ожидая похвалы, как дани,
мне непременно следуемой. Но, к великой моей досаде, Швабрин, обыкновенно
снисходительный, решительно объявил, что песня моя нехороша.
- Почему так? - спросил я его, скрывая свою досаду.
- Потому, - отвечал он, - что такие стихи достойны учителя моего,
Василья Кирилыча Тредьяковского, и очень напоминают мне его любовные
куплетцы.
Тут он взял от меня тетрадку и начал немилосердно разбирать каждый стих
и каждое слово, издеваясь надо мной самым колким образом. Я не вытерпел,
вырвал из рук его мою тетрадку и сказал, что уж отроду не покажу ему своих
сочинений. Швабрин посмеялся и над этой угрозою. "Посмотрим, - сказал он, -
сдержишь ли ты свое слово: стихотворцам нужен слушатель, как Ивану Кузмичу
графинчик водки перед обедом. А кто эта Маша, перед которой изъясняешься в
нежной страсти и в любовной напасти? Уж не Марья ль Ивановна?"
- Не твое дело, - отвечал я нахмурясь, - кто бы ни была эта Маша. Не
требую ни твоего мнения, ни твоих догадок.
- Ого! Самолюбивый стихотворец и скромный любовник! - продолжал
Швабрин, час от часу более раздражая меня, - но послушай дружеского совета:
коли ты хочешь успеть, то советую действовать не песенками.
- Что это, сударь, значит? Изволь объясниться.
- С охотою. Это значит, что ежели хочешь, чтоб Маша Миронова ходила к
тебе в сумерки, то вместо нежных стишков подари ей пару серег.
Кровь моя закипела.
- А почему ты об ней такого мнения? - спросил я, с трудом удерживая
свое негодование.
- А потому, - отвечал он с адской усмешкою,- что знаю по опыту ее нрав
и обычай.
- Ты лжешь, мерзавец! - вскричал я в бешенстве, - ты лжешь самым
бесстыдным образом.
Швабрин переменился в лице.
- Это тебе так не пройдет, - сказал он, стиснув мне руку. - Вы мне
дадите сатисфакцию.
- Изволь; когда хочешь! - отвечал я, обрадовавшись. В эту минуту я
готов был растерзать его.
Я тотчас отправился к Ивану Игнатьичу и застал его с иголкою в руках:
по препоручению комендантши он нанизывал грибы для сушенья на зиму. "А, Петр
Андреич! - сказал он, увидя меня, - добро пожаловать! Как это вас бог
принес? по какому делу, смею спросить?" Я в коротких словах объяснил ему,
что я поссорился с Алексеем Иванычем, а его, Ивана Игнатьича, прошу быть
моим секундантом. Иван Игнатьич выслушал меня со вниманием, вытараща на меня
свои единственный глаз. "Вы изволите говорить, - сказал он мне, - что хотите
Алексея Иваныча заколоть и желаете, чтоб я при том был свидетелем? Так ли?
смею спросить".
- Точно так.
- Помилуйте, Петр Андреич! Что это вы затеяли! Вы с Алексеем Иванычем
побранились? Велика беда! Брань на вороту не виснет. Он вас побранил, а вы
его выругайте; он вас в рыло, а вы его в ухо, в другое, в третье - и
разойдитесь; а мы вас уж помирим. А то: доброе ли дело заколоть своего
ближнего, смею спросить? И добро б уж закололи вы его: бог с ним, с Алексеем
Иванычем; я и сам до него не охотник. Ну, а если он вас просверлит? На что
это будет похоже? Кто будет в дураках, смею спросить?
Рассуждения благоразумного поручика не поколебали меня. Я остался при
своем намерении. "Как вам угодно, - сказал Иван Игнатьич, - делайте как
разумеете. Да зачем же мне тут быть свидетелем? К какой стати? Люди дерутся,
что за невидальщина, смею спросить? Слава богу, ходил я под шведа и под
турку: всего насмотрелся".
Я кое-как стал изъяснять ему должность секунданта, но Иван Игнатьич
никак не мог меня понять. "Воля ваша, - сказал он. - Коли уж мне и вмешаться
в это дело, так разве пойти к Ивану Кузмичу да донести ему по долгу службы,
что в фортеции умышляется злодействие, противное казенному интересу: не
благоугодно ли будет господину коменданту принять надлежащие меры..."
Я испугался и стал просить Ивана Игнатьича ничего не сказывать
коменданту; насилу его уговорил; он дал мне слово, и я решился от него
отступиться.
Вечер провел я, по обыкновению своему, у коменданта. Я старался
казаться веселым и равнодушным, дабы не подать никакого подозрения и
избегнуть докучных вопросов; но, признаюсь, я не имел того хладнокровия,
которым хвалятся почти всегда те, которые находились в моем положении. В
этот вечер я расположен был к нежности и к умилению. Марья Ивановна
нравилась мне более обыкновенного. Мысль, что, может быть, вижу ее в
последний раз, придавала ей в моих глазах что-то трогательное. Швабрин
явился тут же. Я отвел его в сторону и уведомил его о своем разговоре с
Иваном Игнатьичем. "Зачем нам секунданты, - сказал он мне сухо, - без них
обойдемся". Мы условились драться за скирдами, что находились подле
крепости, и явиться туда на другой день в седьмом часу утра. Мы
разговаривали, по-видимому, так дружелюбно, что Иван Игнатьич от радости
проболтался.
"Давно бы так, - сказал он мне с довольным видом, - худой мир лучше
доброй ссоры, а и нечестен, так здоров".
- Что, что, Иван Игнатьич? - сказала комендантша, которая в углу гадала
в карты, - я не вслушалась.
Иван Игнатьич, заметив во мне знаки неудовольствия и вспомня свое
обещание, смутился и не знал, что отвечать. Швабрин подоспел к нему на
помощь.
- Иван Игнатьич, - сказал он, - одобряет нашу мировую.
- А с кем это, мой батюшка, ты ссорился?
- Мы было поспорили довольно крупно с Петром Андреичем.
- За что так?
- За сущую безделицу: за песенку, Василиса Егоровна.
- Нашли за что ссориться! за песенку!.. да как же это случилось?
- Да вот как: Петр Андреич сочинил недавно песню и сегодня запел ее при
мне, а я затянул мою любимую:
Капитанская дочь,
Не ходи гулять в полночь...
Вышла разладица. Петр Андреич было и рассердился; но потом рассудил,
что всяк волен петь, что кому угодно. Тем и дело кончилось.
Бесстыдство Швабрина чуть меня не взбесило; но никто, кроме меня, не
понял грубых его обиняков; по крайней мере никто не обратил на них внимания.
От песенок разговор обратился к стихотворцам, и комендант заметил, что все
они люди беспутные и горькие пьяницы, и дружески советовал мне оставить
стихотворство, как дело службе противное и ни к чему доброму не доводящее.
Присутствие Швабрина было мне несносно. Я скоро простился с комендантом
и с его семейством; пришед домой, осмотрел свою шпагу, попробовал ее конец и
лег спать, приказав Савельичу разбудить меня в седьмом часу.
На другой день в назначенное время я стоял уже за скирдами, ожидая
моего противника. Вскоре и он явился. "Нас могут застать, - сказал он мне, -
надобно поспешить". Мы сняли мундиры, остались в одних камзолах и обнажили
шпаги. В эту минуту из-за скирда вдруг появился Иван Игнатьич и человек пять
инвалидов. Он потребовал нас к коменданту. Мы повиновались с досадою;
солдаты нас окружили, и мы отправились в крепость вслед за Иваном
Игнатьичем, который вел нас в торжестве, шагая с удивительной важностию.
Мы вошли в комендантский дом. Иван Игнатьич отворил двери, провозгласив
торжественно: "привел!" Нас встретила Василиса Егоровна. "Ах, мои батюшки!.
На что это похоже? как? что? в нашей крепости заводить смертоубийство! Иван
Кузмич, сейчас их под арест! Петр Андреич! Алексей Иваныч! подавайте сюда
ваши шпаги, подавайте, подавайте. Палашка, отнеси эти шпаги в чулан. Петр
Андреич! Этого я от тебя не ожидала. Как тебе не совестно? Добро Алексей
Иваныч: он за душегубство и из гвардии выписан, он и в господа бога не
верует; а ты-то что? туда же лезешь?"
Иван Кузмич вполне соглашался с своею супругою и приговаривал: "А слышь
ты, Василиса Егоровна правду говорит. Поединки формально запрещены в
воинском артикуле". Между тем Палашка взяла у нас наши шпаги и отнесла в
чулан. Я не мог не засмеяться. Швабрин сохранил свою важность. "При всем
моем уважении к вам, - сказал он ей хладнокровно, - не могу не заметить, что
напрасно вы изволите беспокоиться, подвергая нас вашему суду. Предоставьте
это Ивану Кузмичу: это его дело". - "Ах! мой батюшка! - возразила
комендантша, - да разве муж и жена не един дух и едина плоть? Иван Кузмич!
Что ты зеваешь? Сейчас рассади их по разным углам на хлеб да на воду, чтоб у
них дурь-то прошла; да пусть отец Герасим наложит на них эпитимию, чтоб
молили у бога прощения да каялись перед людьми".
Иван Кузмич не знал, на что решиться. Марья Ивановна была чрезвычайно
бледна. Мало-помалу буря утихла; комендантша успокоилась и заставила нас
друг друга поцеловать. Палашка принесла нам наши шпаги. Мы вышли от
коменданта по-видимому примиренные. Иван Игнатьич нас сопровождал. "Как вам
не стыдно было, - сказал я ему сердито, - доносить на нас коменданту после
того, как дали мне слово того не делать?" - "Как бог свят, я Ивану Кузмичу
того не говорил, - отвечал он, - Василиса Егоровна выведала все от меня. Она
всем и распорядилась без ведома коменданта. Впрочем, слава богу, что все так
кончилось". С этим словом он повернул домой, а Швабрин и я остались наедине.
"Наше дело этим кончиться не может", - сказал я ему. "Конечно, - отвечал
Швабрин, - вы своею кровью будете отвечать мне за вашу дерзость; но за нами,
вероятно, станут присматривать. Несколько дней нам должно будет
притворяться. До свидания!" И мы расстались как ни в чем не бывали.
Возвратясь к коменданту, я, по обыкновению своему, подсел к Марье
Ивановне. Ивана Кузмича не было дома; Василиса Егоровна занята была
хозяйством. Мы разговаривали вполголоса. Марья Ивановна с нежностию
выговаривала мне за беспокойство, причиненное всем моею ссорою с Швабриным.
"Я так и обмерла, - сказала она, - когда сказали нам, что вы намерены биться
на шпагах. Как мужчины странны! За одно слово, о котором через неделю верно
б они позабыли, они готовы резаться и жертвовать не только жизнию, но и
совестию и благополучием тех, которые... Но я уверена, что не вы зачинщик
ссоры. Верно, виноват Алексей Иваныч".
- А почему же вы так думаете, Марья Ивановна?
- Да так... он такой насмешник! Я не люблю Алексея Иваныча. Он очень
мне противен; а странно: ни за что б я не хотела, чтоб и я ему так же не
нравилась. Это меня беспокоило бы страх.
- А как вы думаете, Марья Ивановна? Нравитесь ли вы ему, или нет?
Марья Ивановна заикнулась и покраснела.
- Мне кажется, - сказала она, - я думаю, что нравлюсь.
- Почему же вам так кажется?
- Потому что он за меня сватался.
- Сватался! Он за вас сватался? Когда же?
- В прошлом году. Месяца два до вашего приезда.
- И вы не пошли?
- Как изволите видеть. Алексей Иваныч, конечно, человек умный, и
хорошей фамилии, и имеет состояние; но как подумаю, что надобно будет под
венцом при всех с ним поцеловаться... Ни за что! ни за какие благополучия!
Слова Марьи Ивановны открыли мне глаза и объяснили мне многое. Я понял
упорное злоречие, которым Швабрин ее преследовал. Вероятно, замечал он нашу
взаимную склонность и старался отвлечь нас друг от друга. Слова, подавшие
повод к нашей ссоре, показались мне еще более гнусными, когда, вместо грубой
и непристойной насмешки, увидел я в них обдуманную клевету. Желание наказать
дерзкого злоязычника сделалось во мне еще сильнее, и я с нетерпением стал
ожидать удобного случая.
Я дожидался недолго. На другой день, когда сидел я за элегией и грыз
перо в ожидании рифмы, Швабрин постучался под моим окошком. Я оставил перо,
взял шпагу и к нему вышел. "Зачем откладывать? - сказал мне Швабрин, - за
нами не смотрят. Сойдем к реке. Там никто нам не помешает". Мы отправились
молча. Опустясь по крутой тропинке, мы остановились у самой реки и обнажили
шпаги. Швабрин был искуснее меня, но я сильнее и смелее, и monsieur Бопре,
бывший некогда солдатом, дал мне несколько уроков в фехтовании, которыми я и
воспользовался. Швабрин не ожидал найти во мне столь опасного противника.
Долго мы не могли сделать друг другу никакого вреда; наконец, приметя, что
Швабрин ослабевает, я стал с живостию на него наступать и загнал его почти в
самую реку. Вдруг услышал я свое имя, громко произнесенное. Я оглянулся и
увидел Савельича, сбегающего ко мне по нагорной тропинке... В это самое
время меня сильно кольнуло в грудь пониже правого плеча; я упал и лишился
чувств.

Глава V
ЛЮБОВЬ

Ах ты, девка, девка красная!
Не ходи, девка, молода замуж;
Ты спроси, девка, отца, матери,
Отца, матери, роду-племени;
Накопи, девка, ума-разума,
Ума-разума, приданова.

Песня народная.

Буде лучше меня найдешь, позабудешь.
Если хуже меня найдешь, воспомянешь.

То же.

Очнувшись, я несколько времени не мог опомниться и не понимал, что со
мною сделалось. Я лежал на кровати, в незнакомой горнице, и чувствовал
большую слабость. Передо мною стоял Савельич со свечкою в руках. Кто-то
бережно развивал перевязи, которыми грудь и плечо были у меня стянуты.
Мало-помалу мысли мои прояснились. Я вспомнил свой поединок и догадался, что
был ранен. В эту минуту скрыпнула дверь. "Что? каков?" - произнес пошепту
голос, от которого я затрепетал. "Все в одном положении, - отвечал Савельич
со вздохом, - все без памяти вот уже пятые сутки". Я хотел оборотиться, но
не мог. "Где я? кто здесь?" - сказал я с усилием. Марья Ивановна подошла к
моей кровати и наклонилась ко мне. "Что? как вы себя чувствуете?" - сказала
она. "Слава богу, - отвечал я слабым голосом. - Это вы, Марья Ивановна?
скажите мне..." Я не в силах был продолжать и замолчал. Савельич ахнул.
Радость изобразилась на его лице. "Опомнился! опомнился! - повторял он. -
Слава тебе, владыко! Ну, батюшка Петр Андреич! напугал ты меня! легко ли?
пятые сутки!.." Марья Ивановна перервала его речь. "Не говори с ним много,
Савельич, - сказала она. - Он еще слаб". Она вышла и тихонько притворила
дверь. Мысли мои волновались. Итак, я был в доме коменданта, Марья Ивановна
входила ко мне. Я хотел сделать Савельичу некоторые вопросы, но старик
замотал головою и заткнул себе уши. Я с досадою закрыл глаза и вскоре
забылся сном.
Проснувшись, подозвал я Савельича и вместо его увидел перед собою Марью
Ивановну; ангельский голос ее меня приветствовал. Не могу выразить
сладостного чувства, овладевшего мною в эту минуту. Я схватил ее руку и
прильнул к ней, обливая слезами умиления. Маша не отрывала ее... и вдруг ее
губки коснулись моей щеки, и я почувствовал их жаркий и свежий поцелуй.
Огонь пробежал по мне. "Милая, добрая Марья Ивановна, - сказал я ей, - будь
моею женою, согласись на мое счастие". Она опомнилась. "Ради бога
успокойтесь, - сказала она, отняв у меня свою руку. - Вы еще в опасности:
рана может открыться. Поберегите себя хоть для меня". С этим словом она
ушла, оставя меня в упоении восторга. Счастие воскресило меня. Она будет
моя! она меня любит! Эта мысль наполняла все мое существование.
С той поры мне час от часу становилось лучше. Меня лечил полковой
цирюльник, ибо в крепости другого лекаря не было, и, слава богу, не умничал.
Молодость и природа ускорили мое выздоровление. Все семейство коменданта за
мною ухаживало. Марья Ивановна от меня не отходила. Разумеется, при первом
удобном случае я принялся за прерванное объяснение, и Марья Ивановна
выслушала меня терпеливее. Она безо всякого жеманства призналась мне в
сердечной склонности и сказала, что ее родители, конечно, рады будут ее
счастию. "Но подумай хорошенько, - прибавила она, - со стороны твоих родных
не будет ли препятствия?"
Я задумался. В нежности матушкиной я не сомневался, но, зная нрав и
образ мыслей отца, я чувствовал, что любовь моя не слишком его тронет и что
он будет на нее смотреть как на блажь молодого человека. Я чистосердечно
признался в том Марье Ивановне и решился, однако, писать к батюшке как можно
красноречивее, прося родительского благословения. Я показал письмо Марье
Ивановне, которая нашла его столь убедительным и трогательным, что не
сомневалась в успехе его и предалась чувствам нежного своего сердца со всею
доверчивостию молодости и любви.
Со Швабриным я помирился в первые дни моего выздоровления. Иван Кузмич,
выговаривая мне за поединок, сказал мне: "Эх, Петр Андреич! надлежало бы мне
посадить тебя под арест, да ты уж и без того наказан. А Алексей Иваныч у
меня таки сидит в хлебном магазине под караулом, и шпага его под замком у
Василисы Егоровны. Пускай он себе надумается да раскается". Я слишком был
счастлив, чтоб хранить в сердце чувство неприязненное. Я стал просить за
Швабрина, и добрый комендант, с согласия своей супруги, решился его
освободить. Швабрин пришел ко мне; он изъявил глубокое сожаление о том, что
случилось между нами; признался, что был кругом виноват, и просил меня
забыть о прошедшем. Будучи от природы не злопамятен, я искренно простил ему
и нашу ссору и рану, мною от него полученную. В клевете его видел я досаду
оскорбленного самолюбия и отвергнутой любви и великодушно извинял своего
несчастного соперника.
Вскоре я выздоровел и мог перебраться на мою квартиру. С нетерпением
ожидал я ответа на посланное письмо, не смея надеяться и стараясь заглушить
печальные предчувствия. С Василисой Егоровной и с ее мужем я еще не
объяснялся; но предложение мое не должно было их удивить. Ни я, ни Марья
Ивановна не старались скрывать от них свои чувства, и мы заранее были уж
уверены в их согласии.
Наконец однажды утром Савельич вошел ко мне, держа в руках письмо. Я
схватил его с трепетом. Адрес был написан рукою батюшки. Это приуготовило
меня к чему-то важному, ибо обыкновенно письма писала ко мне матушка, а он в
конце приписывал несколько строк. Долго не распечатывал я пакета и
перечитывал торжественную надпись: "Сыну моему Петру Андреевичу Гриневу, в
Оренбургскую губернию, в Белогорскую крепость". Я старался по почерку
угадать расположение духа, в котором писано было письмо; наконец решился его
распечатать и с первых строк увидел, что все дело пошло к черту. Содержание
письма было следующее:
"Сын мой Петр! Письмо твое, в котором просишь ты нас о родительском
нашем благословении и согласии на брак с Марьей Ивановой дочерью Мироновой,
мы получили 15-го сего месяца, и не только ни моего благословения, ни моего
согласия дать я тебе не намерен, но еще и собираюсь до тебя добраться да за
проказы твои проучить тебя путем как мальчишку, несмотря на твой офицерской
чин: ибо ты доказал, что шпагу носить еще недостоин, которая пожалована тебе
на защиту отечества, а не для дуелей с такими же сорванцами, каков ты сам.
Немедленно буду писать к Андрею Карловичу, прося его перевести тебя из
Белогорской крепости куда-нибудь подальше, где бы дурь у тебя прошла.
Матушка твоя, узнав о твоем поединке и о том, что ты ранен, с горести
занемогла и теперь лежит. Что из тебя будет? Молю бога, чтоб ты исправился,
хоть и не смею надеяться на его великую милость, Отец твой А. Г."
Чтение сего письма возбудило во мне разные чувствования. Жестокие
выражения, на которые батюшка не поскупился, глубоко оскорбили меня.
Пренебрежение, с каким он упоминал о Марье Ивановне, казалось мне столь же
непристойным, как и несправедливым.
Мысль о переведении моем из Белогорской крепости меня ужасала; но всего
более огорчило меня известие о болезни матери. Я негодовал на Савельича, не
сомневаясь, что поединок мой стал известен родителям через него. Шагая взад
и вперед по тесной моей комнате, я остановился перед ним и сказал, взглянув
на него грозно: "Видно тебе не довольно, что я, благодаря тебя, ранен и
целый месяц был на краю гроба: ты и мать мою хочешь уморить". Савельич был
поражен как громом. "Помилуй, сударь, - сказал он, чуть не зарыдав, - что
это изводишь говорить? Я причина, что ты был ранен! Бог видит, бежал я
заслонить тебя своею грудью от шпаги Алексея Иваныча! Старость проклятая
помешала. Да что ж я сделал матушке-то твоей?" - "Что ты сделал? - отвечал
я. - Кто просил тебя писать на меня доносы? разве ты приставлен ко мне в
шпионы?" - "Я? писал на тебя доносы? - отвечал Савельич со слезами. -
Господи царю небесный! Так изволь-ка прочитать, что пишет ко мне барин:
увидишь, как я доносил на тебя". Тут он вынул из кармана письмо, и я прочел
следующее:
"Стыдно тебе, старый пес, что ты, невзирая на мои строгие приказания,
мне не донес о сыне моем Петре Андреевиче и что посторонние принуждены
уведомлять меня о его проказах. Так ли исполняешь ты свою должность и
господскую волю? Я тебя, старого пса! пошлю свиней пасти за утайку правды и
потворство к молодому человеку. С получением сего приказываю тебе немедленно
отписать ко мне, каково теперь его здоровье, о котором пишут мне, что
поправилось; да в какое именно место он ранен и хорошо ли его залечили".
Очевидно было, что Савельич передо мною был прав и что я напрасно
оскорбил его упреком и подозрением. Я просил у него прощения; но старик был
неутешен. "Вот до чего я дожил, - повторял он, - вот каких милостей
дослужился от своих господ! Я и старый пес, и свинопас, да я ж и причина
твоей раны? Нет, батюшка Петр Андреич! не я, проклятый мусье всему виноват:
он научил тебя тыкаться железными вертелами да притопывать, как будто
тыканием да топанием убережешься от злого человека! Нужно было нанимать
мусье да тратить лишние деньги!"
Но кто же брал на себя труд уведомить отца моего о моем поведении?
Генерал? Но он, казалось, обо мне не слишком заботился; а Иван Кузмич не
почел за нужное рапортовать о моем поединке. Я терялся в догадках.
Подозрения мои остановились на Швабрине. Он один имел выгоду в доносе, коего
следствием могло быть удаление мое из крепости и разрыв с комендантским
семейством. Я пошел объявить обо всем Марье Ивановне. Она встретила меня на
крыльце. "Что это с вами сделалось? - сказала она, увидев меня. - Как вы
бледны!" - "Все кончено!" - отвечал я и отдал ей батюшкино письмо. Она
побледнела в свою очередь. Прочитав, она возвратила мне письмо дрожащею
рукою и сказала дрожащим голосом: "Видно, мне не судьба... Родные ваши не
хотят меня в свою семью. Буди во всем воля господня! Бог лучше нашего знает,
что нам надобно. Делать нечего, Петр Андреич; будьте хоть вы счастливы..." -
"Этому не бывать! - вскричал я, схватив ее за руку, - ты меня любишь; я
готов на все. Пойдем, кинемся в ноги к твоим родителям; они люди простые, не
жестокосердые гордецы... Они нас благословят; мы обвенчаемся... а там, со
временем, я уверен, мы умолим отца моего; матушка будет за нас; он меня
простит..." - "Нет, Петр Андреич, - отвечала Маша, - я не выйду за тебя без
благословения твоих родителей. Без их благословения не будет тебе счастия.
Покоримся воле божией. Коли найдешь себе суженую, коли полюбишь другую - бог
с тобою, Петр Андреич; а я за вас обоих..." Тут она заплакала и ушла от
меня; я хотел было войти за нею в комнату, но чувствовал, что был не в
состоянии владеть самим собою, и воротился домой.
Я сидел, погруженный в глубокую задумчивость, как вдруг Савельич
прервал мои размышления. "Вот, сударь, - сказал он, подавая мне исписанный
лист бумаги, - посмотри, доносчик ли я на своего барина и стараюсь ли я
помутить сына с отцом." Я взял из рук его бумагу: это был ответ Савельича на
полученное им письмо. Вот он от слова до слова:
"Государь Андрей Петрович,
отец наш милостивый!
Милостивое писание ваше я получил, в котором изволишь гневаться на
меня, раба вашего, что-де стыдно мне не исполнять господских приказаний; а
я, не старый пес, а верный ваш слуга, господских приказаний слушаюсь и
усердно вам всегда служил и дожил до седых волос. Я ж про рану Петра
Андреича ничего к вам не писал, чтоб не испужать понапрасну, и, слышно,
барыня, мать наша Авдотья Васильевна и так с испугу слегла, и за ее здоровие
бога буду молить. А Петр Андреич ранен был под правое плечо, в грудь под
самую косточку, в глубину на полтора вершка, и лежал он в доме у коменданта,
куда принесли мы его с берега, и лечил его здешний цирюльник Степан
Парамонов; и теперь Петр Андреич, слава богу, здоров, и про него, кроме
хорошего, нечего и писать. Командиры, слышно, им довольны; а у Василисы