Пушкин Александр Сергеевич. Романы и повести

угодно.
- Добро, - сказал Пугачев. - Теперь скажи, в каком состоянии ваш город.
- Слава богу, - отвечал я, - все благополучно.
- Благополучно? - повторил Пугачев. - А народ мрет с голоду!
Самозванец говорил правду; но я по долгу присяги стал уверять, что все
это пустые слухи и что в Оренбурге довольно всяких запасов.
- Ты видишь, - подхватил старичок, - что он тебя в глаза обманывает.
Все беглецы согласно показывают, что в Оренбурге голод и мор, что там едят
мертвечину, и то за честь; а его милость уверяет, что всего вдоволь. Коли ты
Швабрина хочешь повесить, то уж на той же виселице повесь и этого молодца,
чтоб никому не было завидно.
Слова проклятого старика, казалось, поколебали Пугачева. К счастию,
Хлопуша стал противоречить своему товарищу.
- Полно, Наумыч, - сказал он ему. - Тебе бы все душить да резать. Что
ты за богатырь? Поглядеть, так в чем душа держится. Сам в могилу смотришь, а
других губишь. Разве мало крови на твоей совести?
- Да ты что за угодник? - возразил Белобородов. - У тебя-то откуда
жалость взялась?
- Конечно, - отвечал Хлопуша, - и я грешен, и эта рука (тут он сжал
свой костливый кулак и, засуча рукава, открыл косматую руку), и эта рука
повинна в пролитой христианской крови. Но я губил супротивника, а не гостя;
на вольном перепутье, да в темном лесу, не дома, сидя за печью; кистенем и
обухом, а не бабьим наговором.
Старик отворотился и проворчал слова: "Рваные ноздри!"...
- Что ты там шепчешь, старый хрыч? - закричал Хлопуша. - Я тебе дам
рваные ноздри; погоди, придет и твое время; бог даст, и ты щипцов
понюхаешь... А покамест смотри, чтоб я тебе бородишки не вырвал!
- Господа енаралы! - провозгласил важно Пугачев. - Полно вам ссориться.
Не беда, если б и все оренбургские собаки дрыгали ногами под одной
перекладиной: беда, если наши кобели меж собою перегрызутся. Ну, помиритесь.
Хлопуша и Белобородов не сказали ни слова и мрачно смотрели друг на
друга. Я увидел необходимость переменить разговор, который мог кончиться для
меня очень невыгодным образом, и, обратясь к Пугачеву, сказал ему с веселым
видом: "Ах! я было и забыл благодарить тебя за лошадь и за тулуп. Без тебя я
не добрался бы до города и замерз бы на дороге".
Уловка моя удалась. Пугачев развеселился. "Долг платежом красен, -
сказал он, мигая и прищуриваясь. - Расскажи-ка мне теперь, какое тебе дело
до той девушки, которую Швабрин обижает? Уж не зазноба ли сердцу
молодецкому? а?"
- Она невеста моя, - отвечал я Пугачеву, видя благоприятную перемену
погоды и не находя нужды скрывать истину.
- Твоя невеста! - закричал Пугачев. - Что ж ты прежде не сказал? Да мы
тебя женим и на свадьбе твоей попируем! - Потом, обращаясь к Белобородову: -
Слушай, фельдмаршал! Мы с его благородием старые приятели; сядем-ка да
поужинаем; утро вечера мудренее. Завтра посмотрим, что с ним сделаем.
Я рад был отказаться от предлагаемой чести, но делать было нечего. Две
молодые казачки, дочери хозяина избы, накрыли стол белой скатертью, принесли
хлеба, ухи и несколько штофов с вином и пивом, и я вторично очутился за
одною трапезою с Пугачевым и с его страшными товарищами.
Оргия, коей я был невольным свидетелем, продолжалась до глубокой ночи.
Наконец хмель начал одолевать собеседников. Пугачев задремал, сидя на своем
месте; товарищи его встали и дали мне знак оставить его. Я вышел вместе с
ними. По распоряжению Хлопуши, караульный отвел меня в приказную избу, где я
нашел и Савельича и где меня оставили с ним взаперти. Дядька был в таком
изумлении при виде всего, что происходило, что не сделал мне никакого
вопроса. Он улегся в темноте и долго вздыхал и охал; наконец захрапел, а я
предался размышлениям, которые во всю ночь ни на одну минуту не дали мне
задремать.
Поутру пришли меня звать от имени Пугачева. Я пошел к нему. У ворот его
стояла кибитка, запряженная тройкою татарских лошадей. Народ толпился на
улице. В сенях встретил я Пугачева: он был одет по-дорожному, в шубе и в
киргизской шапке. Вчерашние собеседники окружали его, приняв на себя вид
подобострастия, который сильно противуречил всему, чему я был свидетелем
накануне. Пугачев весело со мною поздоровался и велел мне садиться с ним в
кибитку.
Мы уселись. "В Белогорскую крепость!" - сказал Пугачев широкоплечему
татарину, стоя правящему тройкою. Сердце мое сильно забилось. Лошади
тронулись, колокольчик загремел, кибитка полетела...
"Стой! стой!" - раздался голос, слишком мне знакомый, - и я увидел
Савельича, бежавшего нам навстречу. Пугачев велел остановиться. "Батюшка,
Петр Андреич! - кричал дядька. - Не покинь меня на старости лет посреди этих
мошен..." - "А, старый хрыч! - сказал ему Пугачев. - Опять бог дал
свидеться. Ну, садись на облучок".
- Спасибо, государь, спасибо, отец родной! - говорил Савельич
усаживаясь. - Дай бог тебе сто лет здравствовать за то, что меня старика
призрил и успокоил. Век за тебя буду бога молить, а о заячьем тулупе и
упоминать уж не стану.
Этот заячий тулуп мог наконец не на шутку рассердить Пугачева. К
счастию, самозванец или не расслыхал, или пренебрег неуместным намеком.
Лошади поскакали; народ на улице останавливался и кланялся в пояс. Пугачев
кивал головою на обе стороны. Через минуту мы выехали из слободы и помчались
по гладкой дороге.
Легко можно себе представить, что чувствовал я в эту минуту. Через
несколько часов должен я был увидеться с той, которую почитал уже для меня
потерянною. Я воображал себе минуту нашего соединения... Я думал также и о
том человеке, в чьих руках находилась моя судьба и который по странному
стечению обстоятельств таинственно был со мною связан. Я вспоминал об
опрометчивой жестокости, о кровожадных привычках того, кто вызывался быть
избавителем моей любезной! Пугачев не знал, что она была дочь капитана
Миронова; озлобленный Швабрин мог открыть ему все; Пугачев мог проведать
истину и другим образом... Тогда что станется с Марьей Ивановной? Холод
пробегал по моему телу, и волоса становились дыбом...
Вдруг Пугачев прервал мои размышления, обратясь ко мне с вопросом:
- О чем, ваше благородие, изволил задуматься?
- Как не задуматься, - отвечал я ему. - Я офицер и дворянин; вчера еще
дрался противу тебя, а сегодня еду с тобой в одной кибитке, и счастие всей
моей жизни зависит от тебя.
- Что ж? - спросил Пугачев. - Страшно тебе?
Я отвечал, что, быв однажды уже им помилован, я надеялся не только на
его пощаду, но даже и на помощь.
- И ты прав, ей-богу прав! - сказал самозванец. - Ты видел, что мои
ребята смотрели на тебя косо; а старик и сегодня настаивал на том, что ты
шпион и что надобно тебя пытать и повесить; но я не согласился, - прибавил
он, понизив голос, чтоб Савельич и татарин не могли его услышать, - помня
твой стакан вина и заячий тулуп. Ты видишь, что я не такой еще кровопийца,
как говорит обо мне ваша братья.
Я вспомнил взятие Белогорской крепости; но не почел нужным его
оспоривать и не отвечал ни слова.
- Что говорят обо мне в Оренбурге? - спросил Пугачев, помолчав немного.
- Да, говорят, что с тобою сладить трудновато; нечего сказать: дал ты
себя знать.
Лицо самозванца изобразило довольное самолюбие.
- Да! - сказал он с веселым видом. - Я воюю хоть куда. Знают ли у вас в
Оренбурге о сражении под Юзеевой? Сорок енаралов убито, четыре армии взято в
полон. Как ты думаешь: прусский король мог ли бы со мною потягаться?
Хвастливость разбойника показалась мне забавна.
- Сам как ты думаешь? - сказал я ему, - управился ли бы ты с
Фридериком?
- С Федор Федоровичем? А как же нет? С вашими енаралами ведь я же
управляюсь; а они его бивали. Доселе оружие мое было счастливо. Дай срок, то
ли еще будет, как пойду на Москву.
- А ты полагаешь идти на Москву?
Самозванец несколько задумался и сказал вполголоса:
- Бог весть. Улица моя тесна; воли мне мало. Ребята мои умничают. Они
воры. Мне должно держать ухо востро; при первой неудаче они свою шею выкупят
моею головою.
- То-то! - сказал я Пугачеву. - Не лучше ли тебе отстать от них самому,
заблаговременно, да прибегнуть к милосердию государыни?
Пугачев горько усмехнулся.
- Нет, - отвечал он, - поздно мне каяться. Для меня не будет
помилования. Буду продолжать как начал. Как знать? Авось и удастся! Гришка
Отрепьев ведь поцарствовал же над Москвою.
- А знаешь ты, чем он кончил? Его выбросили из окна, зарезали, сожгли,
зарядили его пеплом пушку и выпалили!
- Слушай, - сказал Пугачев с каким-то диким вдохновением. - Расскажу
тебе сказку, которую в ребячестве мне рассказывала старая калмычка. Однажды
орел спрашивал у ворона: скажи, ворон-птица, отчего живешь ты на белом свете
триста лет, а я всего-навсе только тридцать три года? - Оттого, батюшка,
отвечал ему ворон, что ты пьешь живую кровь, а я питаюсь мертвечиной. Орел
подумал: давай попробуем и мы питаться тем же. Хорошо. Полетели орел да
ворон. Вот завидели палую лошадь; спустились и сели. Ворон стал клевать да
похваливать. Орел клюнул раз, клюнул другой, махнул крылом и сказал ворону:
нет, брат ворон; чем триста лет питаться падалью, лучше раз напиться живой
кровью, а там что бог даст! - Какова калмыцкая сказка?
- Затейлива, - отвечал я ему. - Но жить убийством и разбоем значит по
мне клевать мертвечину.
Пугачев посмотрел на меня с удивлением и ничего не отвечал. Оба мы
замолчали, погрузясь каждый в свои размышления. Татарин затянул унылую
песню; Савельич, дремля, качался на облучке. Кибитка летела по гладкому
зимнему пути... Вдруг увидел я деревушку на крутом берегу Яика, с частоколом
и с колокольней - и через четверть часа въехали мы в Белогорскую крепость.

Глава XII
СИРОТА

Как у нашей у яблоньки
Ни верхушки нет, ни отросточек;
Как у нашей у княгинюшки
Ни отца нету, ни матери.
Снарядить-то ее некому,
Благословить-то ее некому.

Свадебная песня.

Кибитка подъехала к крыльцу комендантского дома. Народ узнал
колокольчик Пугачева и толпою бежал за нами. Швабрин встретил самозванца на
крыльце. Он был одет казаком и отрастил себе бороду. Изменник помог Пугачеву
вылезть из кибитки, в подлых выражениях изъявляя свою радость и усердие.
Увидя меня, он смутился; но вскоре оправился, протянул мне руку, говоря: "И
ты наш? Давно бы так!" Я отворотился от него и ничего не отвечал.
Сердце мое заныло, когда очутились мы в давно знакомой комнате, где на
стене висел еще диплом покойного коменданта, как печальная эпитафия
прошедшему времени. Пугачев сел на том диване, на котором, бывало, дремал
Иван Кузмич, усыпленный ворчанием своей супруги. Швабрин сам поднес ему
водки. Пугачев выпил рюмку и сказал ему, указав на меня: "Попотчуй и его
благородие". Швабрин подошел ко мне с своим подносом; но я вторично от него
отворотился. Он казался сам не свой. При обыкновенной своей сметливости он,
конечно, догадался, что Пугачев был им недоволен. Он трусил перед ним, а на
меня поглядывал с недоверчивости. Пугачев осведомился о состоянии крепости,
о слухах про неприятельские войска и тому подобном, и вдруг спросил его
неожиданно:
- Скажи, братец, какую девушку держишь ты у себя под караулом?
Покажи-ка мне ее.
Швабрин побледнел как мертвый.
- Государь, - сказал он дрожащим голосом... - Государь, она не под
караулом... она больна... она в светлице лежит.
- Веди ж меня к ней, - сказал самозванец, вставая с места. Отговориться
было невозможно. Швабрин повел Пугачева в светлицу Марьи Ивановны. Я за ними
последовал.
Швабрин остановился на лестнице.
- Государь! - сказал он. - Вы властны требовать от меня, что вам
угодно; но не прикажите постороннему входить в спальню к жене моей.
Я затрепетал.
- Так ты женат! - сказал я Швабрину, готовяся его растерзать.
- Тише! - прервал меня Пугачев. - Это мое дело. А ты, - продолжал он,
обращаясь к Швабрину, - не умничай и не ломайся: жена ли она тебе, или не
жена, а я веду к ней кого хочу. Ваше благородие, ступай за мною.
У дверей светлицы Швабрин опять остановился и сказал прерывающимся
голосом:
- Государь, предупреждаю вас, что она в белой горячке и третий день как
бредит без умолку.
- Отворяй! - сказал Пугачев.
Швабрин стал искать у себя в карманах и сказал, что не взял с собою
ключа. Пугачев толкнул дверь ногою; замок отскочил; дверь отворилась, и мы
вошли.
Я взглянул и обмер. На полу, в крестьянском оборванном платье сидела
Марья Ивановна, бледная, худая, с растрепанными волосами. Перед нею стоял
кувшин воды, накрытый ломтем хлеба. Увидя меня, она вздрогнула и закричала.
Что тогда со мною стало - не помню.
Пугачев посмотрел на Швабрина и сказал с горькой усмешкою:
- Хорош у тебя лазарет! - Потом, подошед к Марье Ивановне: - Скажи мне,
голубушка, за что твой муж тебя наказывает? в чем ты перед ним провинилась?
- Мой муж! - повторила она. - Он мне не муж. Я никогда не буду его
женою! Я лучше решилась умереть, и умру, если меня не избавят.
Пугачев взглянул грозно на Швабрина.
- И ты смел меня обманывать! - сказал он ему. - Знаешь ли, бездельник,
чего ты достоин?
Швабрин упал на колени... В эту минуту презрение заглушило во мне все
чувства ненависти и гнева. С омерзением глядел я на дворянина, валяющегося в
ногах беглого казака. Пугачев смягчился.
- Милую тебя на сей раз, - сказал он Швабрину, - но знай, что при
первой вине тебе припомнится и эта.
Потом обратился он к Марье Ивановне и сказал ей ласково:
- Выходи, красная девица; дарую тебе волю. Я государь.
Марья Ивановна быстро взглянула на него и догадалась, что перед нею
убийца ее родителей. Она закрыла лицо обеими руками и упала без чувств. Я
кинулся к ней; но в эту минуту очень смело в комнату втерлась моя старинная
знакомая Палаша и стала ухаживать за своею барышнею. Пугачев вышел из
светлицы, и мы трое сошли в гостиную.
- Что, ваше благородие? - сказал, смеясь, Пугачев. - Выручили красную
девицу! Как думаешь, не послать ли за попом, да не заставить ли его
обвенчать племянницу? Пожалуй, я буду посаженым отцом, Швабрин дружкою;
закутим, запьем - и ворота запрем!
Чего я опасался, то и случилось, Швабрин, услыша предложение Пугачева,
вышел из себя.
- Государь! - закричал он в исступлении. - Я виноват, я вам солгал; но
и Гринев вас обманывает. Эта девушка не племянница здешнего попа: она дочь
Ивана Миронова, который казнен при взятии здешней крепости.
Пугачев устремил на меня огненные свои глаза.
- Это что еще? - спросил он меня с недоумением.
- Швабрин сказал тебе правду, - отвечал я с твердостию.
- Ты мне этого не сказал, - заметил Пугачев, у коего лицо омрачилось.
- Сам ты рассуди, - отвечал я ему, - можно ли было при твоих людях
объявить, что дочь Миронова жива. Да они бы ее загрызли. Ничто ее бы не
спасло!
- И то правда, - сказал, смеясь, Пугачев. - Мои пьяницы не пощадили бы
бедную девушку. Хорошо сделала кумушка-попадья, что обманула их.
- Слушай, - продолжал я, видя его доброе расположение. - Как тебя
назвать не знаю, да и знать не хочу... Но бог видит, что жизнию моей рад бы
я заплатить тебе за то, что ты для меня сделал. Только не требуй того, что
противно чести моей и христианской совести. Ты мой благодетель. Доверши как
начал: отпусти меня с бедной сиротою, куда нам бог путь укажет. А мы, где бы
ты ни был и что бы с тобою ни случилось, каждый день будем бога молить о
спасении грешной твоей души...
Казалось, суровая душа Пугачева была тронута. "Ин быть по-твоему! -
сказал он. - Казнить так казнить, жаловать так жаловать: таков мой обычай.
Возьми себе свою красавицу; вези ее куда хочешь, и дай вам бог любовь да
совет!"
Тут он оборотился к Швабрину и велел выдать мне пропуск во все заставы
и крепости, подвластные ему. Швабрин, совсем уничтоженный, стоял как
остолбенелый. Пугачев отправился осматривать крепость. Швабрин его
сопровождал; а я остался под предлогом приготовлений к отъезду.
Я побежал в светлицу. Двери были заперты. Я постучался. "Кто там?" -
спросила Палаша. Я назвался. Милый голосок Марьи Ивановны раздался из-за
дверей. "Погодите, Петр Андреич. Я переодеваюсь. Ступайте к Акулине
Памфиловне: я сейчас туда же буду".
Я повиновался и пошел в дом отца Герасима. И он и попадья выбежали ко
мне навстречу. Савельич их уже предупредил. "Здравствуйте, Петр Андреич, -
говорила попадья. - Привел бог опять увидеться. Как поживаете? А мы-то про
вас каждый день поминали. А Марья-то Ивановна всего натерпелась без вас, моя
голубушка!.. Да скажите, мой отец, как это вы с Пугачевым-то поладили? Как
он это вас не укокошил? Добро, спасибо злодею и за то". - "Полно, старуха, -
прервал отец Герасим. - Не все то ври, что знаешь. Несть спасения во многом
глаголании. Батюшка Петр Андреич! войдите, милости просим. Давно, давно не
видались".
Попадья стала угощать меня чем бог послал. А между тем говорила без
умолку. Она рассказала мне, каким образом Швабрин принудил их выдать ему
Марью Ивановну; как Марья Ивановна плакала и не хотела с ними расстаться;
как Марья Ивановна имела с нею всегдашние сношения через Палашку (девку
бойкую, которая и урядника заставляет плясать по своей дудке); как она
присоветовала Марье Ивановне написать ко мне письмо и прочее. Я, в свою
очередь, рассказал ей вкратце свою историю. Поп и попадья крестились,
услыша, что Пугачеву известен их обман. "С нами сила крестная! - говорила
Акулина Памфиловна. - Промчи бог тучу мимо. Ай да Алексей Иваныч; нечего
сказать: хорош гусь!" В самую эту минуту дверь отворилась, и Марья Ивановна
пошла с улыбкою на бледном лице. Она оставила свое крестьянское платье и
одета была по-прежнему просто и мило.
Я схватил ее руку и долго не мог вымолвить ни одного слова. Мы оба
молчали от полноты сердца. Хозяева наши почувствовали, что нам было не до
них, и оставили нас. Мы остались одни. Все было забыто. Мы говорили и не
могли наговориться. Марья Ивановна рассказала мне все, что с нею ни
случилось с самого взятия крепости; описала мне весь ужас ее положения, все
испытания, которым подвергал ее гнусный Швабрин. Мы вспомнили и прежнее
счастливое время... Оба мы плакали... Наконец я стал объяснять ей мои
предположения. Оставаться ей в крепости, подвластной Пугачеву и управляемой
Швабриным, было невозможно. Нельзя было думать и об Оренбурге,
претерпевающем все бедствия осады. У ней не было на свете ни одного родного
человека. Я предложил ей ехать в деревню к моим родителям. Она сначала
колебалась: известное ей неблагорасположение отца моего ее пугало. Я ее
успокоил. Я знал, что отец почтет за счастие и вменит себе в обязанность
принять дочь заслуженного воина, погибшего за отечество. "Милая Марья
Ивановна! - сказал я наконец. - Я почитаю тебя своею женою. Чудные
обстоятельства соединили нас неразрывно: ничто на свете не может нас
разлучить". Марья Ивановна выслушала меня просто, без притворной
застенчивости, без затейливых отговорок. Она чувствовала, что судьба ее
соединена была с моею. Но она повторила, что не иначе будет моею женою, как
с согласия моих родителей. Я ей и не противуречил. Мы поцеловались горячо,
искренно - и таким образом все было между нами решено.
Через час урядник принес мне пропуск, подписанный каракульками
Пугачева, и позвал меня к нему от его имени. Я нашел его готового пуститься
в дорогу. Не могу изъяснить то, что я чувствовал, расставаясь с этим ужасным
человеком, извергом, злодеем для всех, кроме одного меня. Зачем не сказать
истины? В эту минуту сильное сочувствие влекло меня к нему. Я пламенно желал
вырвать его из среды злодеев, которыми он предводительствовал, и спасти его
голову, пока еще было время. Швабрин и народ, толпящийся около нас, помешали
мне высказать все, чем исполнено было мое сердце.
Мы расстались дружески. Пугачев, увидя в толпе Акулину Памфиловну,
погрозил пальцем и мигнул значительно; потом сел в кибитку, велел ехать в
Берду, и когда лошади тронулись, то он еще раз высунулся из кибитки и
закричал мне: "Прощай, ваше благородие! Авось увидимся когда-нибудь". Мы
точно с ним увиделись, но в каких обстоятельствах!..
Пугачев уехал. Я долго смотрел на белую степь, по которой неслась его
тройка. Народ разошелся. Швабрин скрылся. Я воротился в дом священника. Все
было готово к нашему отъезду; я не хотел более медлить. Добро наше все было
уложено в старую комендантскую повозку. Ямщики мигом заложили лошадей. Марья
Ивановна пошла проститься с могилами своих родителей, похороненных за
церковью. Я хотел ее проводить, но она просила меня оставить ее одну. Через
несколько минут она воротилась, обливаясь молча тихими слезами. Повозка была
подана. Отец Герасим и жена его вышли на крыльцо. Мы сели в кибитку втроем:
Марья Ивановна с Палашей и я. Савельич забрался на облучок. "Прощай, Марья
Ивановна, моя голубушка! прощайте, Петр Андреич, сокол наш ясный! - говорила
добрая попадья. - Счастливый путь, и дай бог вам обоим счастия!" Мы поехали.
У окошка комендантского дома я увидел стоящего Швабрина. Лицо его изображало
мрачную злобу. Я не хотел торжествовать над уничтоженным врагом и обратил
глаза в другую сторону. Наконец мы выехали из крепостных ворот и навек
оставили Белогорскую крепость.

Глава ХIII
АРЕСТ

Не гневайтесь, сударь: по долгу моему
Я должен сей же час отправить вас в тюрьму.
- Извольте, я готов; но я в такой надежде,
Что дело объяснить дозволите мне прежде.

Княжнин.

Соединенный так нечаянно с милой девушкою, о которой еще утром я так
мучительно беспокоился, я не верил самому себе и воображал, что все со мною
случившееся было пустое сновидение. Марья Ивановна глядела с задумчивостию
то на меня, то на дорогу и, казалось, не успела еще опомниться и прийти в
себя. Мы молчали. Сердца наши слишком были утомлены. Неприметным образом
часа через два очутились мы в ближней крепости, также подвластной Пугачеву.
Здесь мы переменили лошадей. По скорости, с каковой их запрягали, по
торопливой услужливости брадатого казака, поставленного Пугачевым в
коменданты, я увидел, что, благодаря болтливости ямщика, нас привезшего,
меня принимали как придворного временщика.
Мы отправились далее. Стало смеркаться. Мы приближились к городку, где,
по словам бородатого коменданта, находился сильный отряд, идущий на
соединение к самозванцу. Мы были остановлены караульными. На вопрос: кто
едет? - ямщик отвечал громогласно: "Государев кум со своею хозяюшкою". Вдруг
толпа гусаров окружила нас с ужасною бранью. "Выходи, бесов кум! - сказал
мне усастый вахмистр. - Вот ужо тебе будет баня, и с твоею хозяюшкою!"
Я вышел из кибитки и требовал, чтоб отвели меня к их начальнику. Увидя
офицера, солдаты прекратили брань. Вахмистр повел меня к майору. Савельич от
меня не отставал, поговаривая про себя: "Вот тебе и государев кум! Из огня
да в полымя... Господи владыко! чем это все кончится?" Кибитка шагом поехала
за нами.
Через пять минут мы пришли к домику, ярко освещенному. Вахмистр оставил
меня при карауле и пошел обо мне доложить. Он тотчас же воротился, объявив
мне, что его высокоблагородию некогда меня принять, а что он велел отвести
меня в острог, а хозяюшку к себе привести.
- Что это значит? - закричал я в бешенстве. - Да разве он с ума сошел?
- Не могу знать, ваше благородие, - отвечал вахмистр. - Только его
высокоблагородие приказал ваше благородие отвести в острог, а ее благородие
приказано привести к его высокоблагородию, ваше благородие!
Я бросился на крыльцо. Караульные не думали меня удерживать, и я прямо
вбежал в комнату, где человек шесть гусарских офицеров играли в банк. Майор
метал. Каково было мое изумление, когда, взглянув на него, узнал я Ивана
Ивановича Зурина, некогда обыгравшего меня в Симбирском трактире!
- Возможно ли? - вскричал я. - Иван Иваныч! ты ли?
- Ба, ба, ба, Петр Андреич! Какими судьбами? Откуда ты? Здорово, брат.
Не хочешь ли поставить карточку?
- Благодарен. Прикажи-ка лучше отвести мне квартиру.
- Какую тебе квартиру? Оставайся у меня.
- Не могу: я не один.
- Ну, подавай сюда и товарища.
- Я не с товарищем; я... с дамою.
- С дамою! Где же ты ее подцепил? Эге, брат! - (При сих словах Зурин
засвистел так выразительно, что все захохотали, а я совершенно смутился.)
- Ну, - продолжал Зурин, - так и быть. Будет тебе квартира. А жаль...
Мы бы попировали по-старинному... Гей! малой! Да что ж сюда не ведут
кумушку-то Пугачева? или она упрямится? Сказать ей, чтоб она не боялась:
барин-де прекрасный; ничем не обидит, да хорошенько ее в шею.
- Что ты это? - сказал я Зурину. - Какая кумушка Пугачева? Это дочь
покойного капитана Миронова. Я вывез ее из плена и теперь провожаю до
деревни батюшкиной, где и оставлю ее.
- Как! Так это о тебе мне сейчас докладывали? Помилуй! что ж это
значит?
- После все расскажу. А теперь, ради бога, успокой бедную девушку,
которую гусары твои перепугали.
Зурин тотчас распорядился. Он сам вышел на улицу извиняться перед
Марьей Ивановной в невольном недоразумении и приказал вахмистру отвести ей
лучшую квартиру в городе. Я остался ночевать у него.
Мы отужинали, и, когда остались вдвоем, я рассказал ему свои
похождения. Зурин слушал меня с большим вниманием. Когда я кончил, он
покачал головою и сказал: "Все это, брат, хорошо; одно нехорошо: зачем тебя
черт несет жениться? Я, честный офицер, не захочу тебя обманывать: поверь же
ты мне, что женитьба блажь. Ну, куда тебе возиться с женою да нянчиться с
ребятишками? Эй, плюнь. Послушайся меня: развяжись ты с капитанскою дочкой.
Дорога в Симбирск мною очищена и безопасна. Отправь ее завтра ж одну к
родителям твоим; а сам оставайся у меня в отряде. В Оренбург возвращаться