Страница:
возвращения, осыпала ее вопросами, на которые Марья Ивановна отвечала
кое-как. Анна Власьевна хотя и была недовольна ее беспамятством, но
приписала оное провинциальной застенчивости и извинила великодушно. В тот же
день Марья Ивановна, не полюбопытствовав взглянуть на Петербург, обратно
поехала в деревню...
Здесь прекращаются записки Петра Андреевича Гринева. Из семейственных
преданий известно, что он был освобожден от заключения в конце 1774 года, по
именному повелению; что он присутствовал при казни Пугачева, который узнал
его в толпе и кивнул ему головою, которая через минуту, мертвая и
окровавленная, показана была народу. Вскоре потом Петр Андреевич женился на
Марье Ивановне. Потомство их благоденствует в Симбирской губернии. В
тридцати верстах от *** находится село, принадлежащее десятерым помещикам. В
одном из барских флигелей показывают собственноручное письмо Екатерины II за
стеклом и в рамке. Оно писано к отцу Петра Андреевича и содержит оправдание
его сына и похвалы уму и сердцу дочери капитана Миронова. Рукопись Петра
Андреевича Гринева доставлена была нам от одного из его внуков, который
узнал, что мы заняты были трудом, относящимся ко временам, описанным его
дедом. Мы решились, с разрешения родственников, издать ее особо, приискав к
каждой главе приличный эпиграф и дозволив себе переменить некоторые
собственные имена.
19 окт. 1836.
Издатель.
ПРОПУЩЕННАЯ ГЛАВА {4}
Мы приближались к берегам Волги; полк наш вступил в деревню ** и
остановился в ней ночевать. Староста объявил мне, что на той стороне все
деревни взбунтовались, шайки пугачевские бродят везде. Это известие меня
сильно встревожило. Мы должны были переправиться на другой день утром.
Нетерпение овладело мной. Деревня отца моего находилась в тридцати верстах
по ту сторону реки. Я спросил, не сыщется ли перевозчика. Все крестьяне были
рыболовы; лодок было много. Я пришел к Гриневу и объявил ему о своем
намерении. "Берегись, - сказал он мне. - Одному ехать опасно. Дождись утра.
Мы переправимся первые и приведем в гости к твоим родителям 50 человек
гусаров на всякий случай".
Я настоял на своем. Лодка была готова. Я сел в нее с двумя гребцами.
Они отчалили и ударили в весла.
Небо было ясно. Луна сияла. Погода была тихая - Волга неслась ровно и
спокойно. Лодка, плавно качаясь, быстро скользила по темным волнам. Я
погрузился в мечты воображения. Прошло около получаса. Мы уже достигли
середины реки... вдруг гребцы начали шептаться между собою. "Что такое?" -
спросил я, очнувшись. "Не знаем, бог весть", - отвечали гребцы, смотря в
одну сторону. Глаза мои приняли то же направление, и я увидел в сумраке
что-то плывшее вниз по Волге. Незнакомый предмет приближался. Я велел
гребцам остановиться и дождаться его. Луна зашла за облако. Плывучий призрак
сделался еще неяснее. Он был от меня уже близко, и я все еще не мог
различить. "Что бы это было, - говорили гребцы. - Парус не парус, мачты не
мачты..." - Вдруг луна вышла из-за облака и озарила зрелище ужасное. К нам
навстречу плыла виселица, утвержденная на плоту, три тела висели на
перекладине. Болезненное любопытство овладело мною. Я захотел взглянуть на
лица висельников.
По моему приказанию гребцы зацепили плот багром, лодка моя толкнулась о
плывучую виселицу. Я выпрыгнул и очутился между ужасными столбами. Яркая
луна озаряла обезображенные лица несчастных. Один из них был старый чуваш,
другой русский крестьянин, сильный и здоровый малый лет 20-ти. Но, взглянув
на третьего, я сильно был поражен и не мог удержаться от жалобного
восклицания: это был Ванька, бедный мой Ванька, по глупости своей приставший
к Пугачеву. Над ними прибита была черная доска, на которой белыми крупными
буквами было написано: "Воры и бунтовщики". Гребцы смотрели равнодушно и
ожидали меня, удерживая плот багром. Я сел опять в лодку. Плот поплыл вниз
по реке. Виселица долго чернела во мраке. Наконец она исчезла, и лодка моя
причалила к высокому и крутому берегу...
Я щедро расплатился с гребцами. Один из них повел меня к выборному
деревни, находившейся у перевоза. Я вошел с ним вместе в избу. Выборный,
услыша, что я требую лошадей, принял было меня довольно грубо, но мой
вожатый сказал ему тихо несколько слов, и его суровость тотчас обратилась в
торопливую услужливость. В одну минуту тройка была готова, я сел в тележку и
велел себя везти в нашу деревню.
Я скакал по большой дороге, мимо спящих деревень. Я. боялся одного:
быть остановлену на дороге. Если ночная встреча моя на Волге доказывала
присутствие бунтовщиков, то она вместе была доказательством и сильного
противудействия правительства. На всякий случай я имел в кармане пропуск,
выданный мне Пугачевым, и приказ полковника Гринева. Но никто мне не
встретился, и к утру я завидел реку и еловую рощу, за которой находилась
наша деревня. Ямщик ударил по лошадям, и через четверть часа я въехал в **.
Барский дом находился на другом конце села. Лошади мчались во весь дух.
Вдруг посереди улицы ямщик начал их удерживать. "Что такое?" - спросил я с
нетерпением. "Застава, барин", - отвечал ямщик, с трудом остановя
разъяренных своих коней. В самом деле, я увидел рогатку и караульного с
дубиною. Мужик подошел ко мне и снял шляпу, спрашивая пашпорту. "Что это
значит? - спросил я его, - зачем здесь рогатка? Кого ты караулишь?" - "Да
мы, батюшка, бунтуем", - отвечал он, почесываясь.
- А где ваши господа? - спросил я с сердечным замиранием...
- Господа-то наши где? - повторил мужик. - Господа наши в хлебном
анбаре.
- Как в анбаре?
- Да Андрюха, земский, посадил, вишь, их в колодки и хочет везти к
батюшке-государю.
- Боже мой! Отворачивай, дурак, рогатку. Что же ты зеваешь?
Караульный медлил. Я выскочил из телеги, треснул его (виноват) в ухо и
сам отодвинул рогатку. Мужик мой глядел на меня с глупым недоумением. Я сел
опять в телегу и велел скакать к барскому дому. Хлебный анбар находился на
дворе. У запертых дверей стояли два мужика также с дубинами. Телега
остановилась прямо перед ними. Я выскочил и бросился прямо на них.
"Отворяйте двери!" - сказал я им. Вероятно, вид мой был страшен. По крайней
мере оба убежали, бросив дубины. Я попытался сбить замок, а двери выломать,
но двери были дубовые, а огромный замок несокрушим. В эту минуту статный
молодой мужик вышел из людской избы и с видом надменным спросил меня, как я
смею буянить. "Где Андрюшка земский, - закричал я ему. - Кликнуть его ко
мне".
- Я сам Андрей Афанасьевич, а не Андрюшка, - отвечал он мне, гордо
подбочась. - Чего надобно?
Вместо ответа я схватил его за ворот и, притащив к дверям анбара, велел
их отпирать. Земский было заупрямился, но отеческое наказание подействовало
и на него. Он вынул ключ и отпер анбар. Я кинулся через порог и в темном
углу, слабо освещенном узким отверстием, прорубленным в потолке, увидел мать
и отца. Руки их были связаны, на ноги набиты были колодки. Я бросился их
обнимать и не мог выговорить ни слова. Оба смотрели на меня с изумлением, -
три года военной жизни так изменили меня, что они не могли меня узнать.
Матушка ахнула и залилась слезами.
Вдруг услышал я милый знакомый голос. "Петр Андреич! Это вы!" Я
остолбенел... оглянулся и вижу в другом углу Марью Ивановну, также
связанную.
Отец глядел на меня молча, не смея верить самому себе. Радость блистала
на лице его. Я спешил саблею разрезать узлы их веревок.
- Здравствуй, здравствуй, Петруша, - говорил отец мне, прижимая меня к
сердцу, - слава богу, дождались тебя...
- Петруша, друг мой, - говорила матушка. - Как тебя господь привел!
Здоров ли ты?
Я спешил их вывести из заключения, - но, подошед к двери, я нашел ее
снова запертою. "Андрюшка, - закричал я, - отопри!" - "Как не так, - отвечал
из-за двери земский. - Сиди-ка сам здесь. Вот ужо научим тебя буянить да за
ворот таскать государевых чиновников!"
Я стал осматривать анбар, ища, не было ли какого-нибудь способа
выбраться.
- Не трудись, - сказал мне батюшка, - не таковской я хозяин, чтоб можно
было в анбары мои входить и выходить воровскими лазейками.
Матушка, на минуту обрадованная моим появлением, впала в отчаяние,
видя, что пришлось и мне разделить погибель всей семьи. Но я был спокойнее с
тех пор, как находился с ними и с Марьей Ивановной. Со мною была сабля и два
пистолета, я мог еще выдержать осаду. Гринев должен был подоспеть к вечеру и
нас освободить. Я сообщил все это моим родителям и успел успокоить матушку.
Они предались вполне радости свидания.
- Ну, Петр, - сказал мне отец, - довольно ты проказил, и я на тебя
порядком был сердит. Но нечего поминать про старое. Надеюсь, что теперь ты
исправился и перебесился. Знаю, что ты служил, как надлежит честному
офицеру. Спасибо. Утешил меня, старика. Коли тебе обязан я буду избавлением,
то жизнь мне вдвое будет приятнее.
Я со слезами целовал его руку и глядел на Марью Ивановну, которая была
так обрадована моим присутствием, что казалась совершенно счастлива и
спокойна.
Около полудни услышали мы необычайный шум и крики. "Что это значит, -
сказал отец, - уж не твой ли полковник подоспел?" - "Невозможно, - отвечал
я. - Он не будет прежде вечера". Шум умножался. Били в набат. По двору
скакали конные люди; в эту минуту в узкое отверстие, прорубленное в стене,
просунулась седая голова Савельича, и мой бедный дядька произнес жалобным
голосом: "Андрей Петрович, Авдотья Васильевна, батюшка ты мой, Петр Андреич,
матушка Марья Ивановна, беда! злодеи вошли в село. И знаешь ли, Петр
Андреич, кто их привел? Швабрин, Алексей Иваныч, нелегкое его побери!"
Услыша ненавистное имя, Марья Ивановна всплеснула руками и осталась
неподвижною.
- Послушай, - сказал я Савельичу, - пошли кого-нибудь верхом к *
перевозу, навстречу гусарскому полку; и вели дать знать полковнику об нашей
опасности.
- Да кого же послать, сударь! Все мальчишки бунтуют, а лошади все
захвачены! Ахти! Вот уж на дворе - до анбара добираются.
В это время за дверью раздалось несколько голосов. Я молча дал знак
матушке и Марье Ивановне удалиться в угол, обнажил саблю и прислонился к
стене у самой двери. Батюшка взял пистолеты и на обоих взвел курки и стал
подле меня. Загремел замок, дверь отворилась, и голова земского показалась.
Я ударил по ней саблею, и он упал, заградив вход. В ту же минуту батюшка
выстрелил в дверь из пистолета. Толпа, осаждавшая нас, отбежала с
проклятиями. Я перетащил через порог раненого и запер дверь внутреннею
петлею. Двор был полон вооруженных людей. Между ими узнал я Швабрина.
- Не бойтесь, - сказал я женщинам. - Есть надежда. А вы, батюшка, уже
более не стреляйте. Побережем последний заряд.
Матушка молча молилась богу; Марья Ивановна стояла подле нее, с
ангельским спокойствием ожидая решения судьбы нашей. За дверьми раздавались
угрозы, брань и проклятия. Я стоял на своем месте, готовясь изрубить первого
смельчака. Вдруг злодеи замолчали. Я услышал голос Швабрина, зовущего меня
по имени.
- Я здесь, чего ты хочешь?
- Сдайся, Буланин, противиться напрасно. Пожалей своих стариков.
Упрямством себя не спасешь. Я до вас доберусь!
- Попробуй, изменник!
- Не стану ни сам соваться по-пустому, ни своих людей тратить. А велю
поджечь анбар и тогда посмотрим, что ты станешь делать, Дон-Кишот
Белогорский. Теперь время обедать. Покамест сиди да думай на досуге. До
свидания, Марья Ивановна, не извиняюсь перед вами: вам, вероятно, не скучно
в потемках с вашим рыцарем.
Швабрин удалился и оставил караул у анбара. Мы молчали. Каждый из нас
думал про себя, не смея сообщить другому своих мыслей. Я воображал себе все,
что в состоянии был учинить озлобленный Швабрин. О себе я почти не
заботился. Признаться ли? И участь родителей моих не столько ужасала меня,
как судьба Марьи Ивановны. Я знал, что матушка была обожаема крестьянами и
дворовыми людьми, батюшка, несмотря на свою строгость, был также любим, ибо
был справедлив и знал истинные нужды подвластных ему людей. Бунт их был
заблуждение, мгновенное пьянство, а не изъявление их негодования. Тут пощада
была вероятна. Но Марья Ивановна? Какую участь готовил ей развратный и
бессовестный человек? Я не смел остановиться на этой ужасной мысли и
готовился, прости господи, скорее умертвить ее, нежели вторично увидеть в
руках жестокого недруга.
Прошло еще около часа. В деревне раздавались песни пьяных. Караульные
наши им завидовали и, досадуя на нас, ругались и стращали нас истязаниями и
смертию. Мы ожидали последствия угрозам Швабрина. Наконец сделалось большое
движение на дворе, и мы опять услышали голос Швабрина.
- Что, надумались ли вы? Отдаетесь ли добровольно в мои руки?
Никто ему не отвечал. Подождав немного, Швабрин велел принести соломы.
Через несколько минут вспыхнул огонь и осветил темный анбар и дым начал
пробиваться из-под щелей порога. Тогда Марья Ивановна подошла ко мне и тихо,
взяв меня за руку, сказала:
- Полно, Петр Андреич! Не губите за меня и себя и родителей. Выпустите
меня. Швабрин меня послушает.
- Ни за что, - закричал я с сердцем. - Знаете ли вы, что вас ожидает?
- Бесчестия я не переживу, - отвечала она спокойно. - Но, может быть, я
спасу моего избавителя и семью, которая так великодушно призрела мое бедное
сиротство. Прощайте, Андрей Петрович. Прощайте, Авдотья Васильевна. Вы были
для меня более, чем благодетели. Благословите меня. Простите же и вы, Петр
Андреич. Будьте уверены, что... что... - тут она заплакала... и закрыла лицо
руками... Я был как сумасшедший. Матушка плакала.
- Полно врать, Марья Ивановна, - сказал мой отец. - Кто тебя пустит
одну к разбойникам! Сиди здесь и молчи. Умирать, так умирать уж вместе.
Слушай, что там еще говорят?
- Сдаетесь ли? - кричал Швабрин. - Видите? через пять минут вас
изжарят.
- Не сдадимся, злодей! - отвечал ему батюшка твердым голосом.
Лицо его, покрытое морщинами, оживлено было удивительною бодростию,
глаза грозно сверкали из-под седых бровей. И, обратясь ко мне, сказал:
- Теперь пора!
Он отпер двери. Огонь ворвался и взвился по бревнам, законопаченным
сухим мохом. Батюшка выстрелил из пистолета и шагнул за пылающий порог,
закричав: "Все за мною". Я схватил за руку матушку и Марью Ивановну и быстро
вывел их на воздух. У порога лежал Швабрин, простреленный дряхлою рукою отца
моего; толпа разбойников, бежавшая от неожиданной нашей вылазки, тотчас
ободрилась и начала нас окружать. Я успел нанести еще несколько ударов, но
кирпич, удачно брошенный, угодил мне прямо в грудь. Я упал и на минуту
лишился чувств. Пришед в себя, увидел я Швабрина, сидевшего на окровавленной
траве, и перед ним все наше семейство. Меня поддерживали под руки. Толпа
крестьян, казаков и башкирцев окружала нас. Швабрин был ужасно бледен. Одной
рукой прижимал он раненый бок. Лицо его изображало мучение и злобу. Он
медленно поднял голову, взглянул на меня и произнес слабым и невнятным
голосом:
- Вешать его... и всех... кроме ее...
Тотчас толпа злодеев окружила нас и с криком потащила к воротам. Но
вдруг они нас оставили и разбежались; в ворота въехал Гринев и за ним целый
эскадрон с саблями наголо.
Бунтовщики утекали во все стороны; гусары их преследовали, рубили и
хватали в плен. Гринев соскочил с лошади, поклонился батюшке и матушке и
крепко пожал мне руку. "Кстати же я подоспел, - сказал он нам. - А! вот и
твоя невеста". Марья Ивановна покраснела по уши. Батюшка к нему подошел и
благодарил его с видом спокойным, хотя и тронутым. Матушка обнимала его,
называя ангелом избавителем. "Милости просим к нам", - сказал ему батюшка и
повел его к нам в дом.
Проходя мимо Швабрина, Гринев остановился. "Это кто?" - спросил он,
глядя на раненого. "Это сам предводитель, начальник шайки, - отвечал мой
отец с некоторой гордостью, обличающей старого воина, - бог помог дряхлой
руке моей наказать молодого злодея и отомстить ему за кровь моего сына".
- Это Швабрин, - сказал я Гриневу.
- Швабрин! Очень рад. Гусары! возьмите его! Да сказать нашему лекарю,
чтоб он перевязал ему рану и берег его как зеницу ока. Швабрина надобно
непременно представить в секретную Казанскую комиссию. Он один из главных
преступников, и показания его должны быть важны.
Швабрин открыл томный взгляд. На лице его ничего не изображалось, кроме
физической муки. Гусары отнесли его на плаще.
Мы вошли в комнаты. С трепетом смотрел я вокруг себя, припоминая свои
младенческие годы. Ничто в доме не изменилось, все было на прежнем месте.
Швабрин не дозволил его разграбить, сохраняя в самом своем унижении
невольное отвращение от бесчестного корыстолюбия. Слуги явились в переднюю.
Они не участвовали в бунте и от чистого сердца радовались нашему избавлению.
Савельич торжествовал. Надобно знать, что во время тревоги, произведенной
нападением разбойников, он побежал в конюшню, где стояла Швабрина лошадь,
оседлал ее, вывел тихонько и благодаря суматохе незаметным образом поскакал
к перевозу. Он встретил полк, отдыхавший уже по сю сторону Волги. Гринев,
узнав от него об нашей опасности, велел садиться, скомандовал марш, марш в
галоп - и, слава богу, прискакал вовремя.
Гринев настоял на том, чтобы голова земского была на несколько часов
выставлена на шесте у кабака.
Гусары возвратились с погони, захватя в плен несколько человек. Их
заперли в тот самый анбар, в котором выдержали мы достопамятную осаду.
Мы разошлись каждый по своим комнатам. Старикам нужен был отдых. Не
спавши целую ночь, я бросился на постель и крепко заснул. Гринев пошел
делать свои распоряжения.
Вечером мы соединились в гостиной около самовара, весело разговаривая о
минувшей опасности. Марья Ивановна разливала чай, я сел подле нее и занялся
ею исключительно. Родители мои, казалось, благосклонно смотрели на нежность
наших отношений. Доселе этот вечер живет в моем воспоминании. Я был
счастлив, счастлив совершенно, а много ли таковых минут в бедной жизни
человеческой?
На другой день доложили батюшке, что крестьяне явились на барский двор
с повинною. Батюшка вышел к ним на крыльцо. При его появлении мужики стали
на колени.
- Ну что, дураки, - сказал он им, - зачем вы вздумали бунтовать?
- Виноваты, государь ты наш, - отвечали они в голос.
- То-то, виноваты. Напроказят, да и сами не рады. Прощаю вас для
радости, что бог привел мне свидеться с сыном Петром Андреичем. Ну, добро:
повинную голову меч не сечет. - Виноваты! Конечно, виноваты. Бог дал ведро,
пора бы сено убрать; а вы, дурачье, целые три дня что делали? Староста!
Нарядить поголовно на сенокос; да смотри, рыжая бестия, чтоб у меня к Ильину
дню все сено было в копнах. Убирайтесь.
Мужики поклонились и пошли на барщину как ни в чем не бывало.
Рана Швабрина оказалась не смертельна. Его с конвоем отправили в
Казань. Я видел из окна, как его уложили в телегу. Взоры наши встретились,
он потупил голову, а я поспешно отошел от окна. Я боялся показывать вид, что
торжествую над несчастием и унижением недруга.
Гринев должен был отправиться далее. Я решился за ним последовать,
несмотря на мое желание пробыть еще несколько дней посреди моего семейства.
Накануне похода я пришел к моим родителям и по тогдашнему обыкновению
поклонился им в ноги, прося их благословения на брак с Марьей Ивановной.
Старики меня подняли и в радостных слезах изъявили свое согласие. Я привел к
ним Марью Ивановну бледную и трепещущую. Нас благословили... Что чувствовал
я, того не стану описывать. Кто бывал в моем положении, тот и без того меня
поймет, - кто не бывал, о том только могу пожалеть и советовать, пока еще
время не ушло, влюбиться и получить от родителей благословение.
На другой день полк собрался, Гринев распростился с нашим семейством.
Все мы были уверены, что военные действия скоро будут прекращены; через
месяц я надеялся быть супругом. Марья Ивановна, прощаясь со мною, поцеловала
меня при всех. Я сел верхом. Савельич опять за мною последовал - и полк
ушел.
Долго смотрел я издали на сельский дом, опять мною покидаемый. Мрачное
предчувствие тревожило меня. Кто-то мне шептал, что не все несчастия для
меня миновались. Сердце чуяло новую бурю.
Не стану описывать нашего похода и окончания Пугачевской войны. Мы
проходили через селения, разоренные Пугачевым, и поневоле отбирали у бедных
жителей то, что оставлено было им разбойниками.
Они не знали, кому повиноваться. Правление было всюду прекращено.
Помещики укрывались по лесам. Шайки разбойников злодействовали повсюду.
Начальники отдельных отрядов, посланных в погоню за Пугачевым, тогда уже
бегущим к Астрахани, самовластно наказывали виноватых и безвинных...
Состояние всего края, где свирепствовал пожар, было ужасно. Не приведи бог
видеть русский бунт - бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у
нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди
жестокосердые, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка.
Пугачев бежал, преследуемый Ив. Ив. Михельсоном. Вскоре узнали мы о
совершенном его разбитии. Наконец Гринев получил от своего генерала известие
о поимке самозванца, а вместе и повеление остановиться. Наконец мне можно
было ехать домой. Я был в восторге; но странное чувство омрачало мою
радость.
Недавно попалась мне в руки книга, напечатанная в Париже в прошлом 1834
году под названием: Voyages en Orient entrepris par ordre du Gouvernement
Francais {1}. Автор, по-своему описывая поход 1829 года, оканчивает свои
рассуждения следующими словами:
Un poete distingue par son imagination a trouve dans tant de hauts
faits dont il a ete temoin non le sujet d'un poeme, mais celui d'une satyre
{2}.
Из поэтов, бывших в турецком походе, знал я только об А. С. Хомякове и
об А. Н. Муравьеве. Оба находились в армии графа Дибича. Первый написал в то
время несколько прекрасных лирических стихотворений, второй обдумывал свое
путешествие к святым местам, произведшее столь сильное впечатление. Но я не
читал никакой сатиры на Арзрумский поход.
Никак бы я не мог подумать, что дело здесь идет обо мне, если бы в той
самой книге не нашел я своего имени между именами генералов отдельного
Кавказского корпуса. Parmi les chefs qui la commandaient (l'armee du Prince
Paskewitch) on distinguait le General Mouravief... le Prince Georgien
Tsitsevaze... le Prince Armenien Beboutof... le Prince Potemkine, le General
Raiewsky, et enfin - M-r Pouchkine... qui avait quitte la capitale pour
chanter les exploits de ses compatriotes {3}.
Признаюсь: эти строки французского путешественника, несмотря на лестные
эпитеты, были мне гораздо досаднее, нежели брань русских журналов. Искать
вдохновения всегда казалось мне смешной и нелепой причудою: вдохновения не
сыщешь; оно само должно найти поэта. Приехать на войну с тем, чтобы
воспевать будущие подвиги, было бы для меня с одной стороны слишком
самолюбиво, а с другой слишком непристойно. Я не вмешиваюсь в военные
суждения. Это не мое дело. Может быть, смелый переход через Саган-Лу,
движение, коим граф Паскевич отрезал сераскира от Осман-паши, поражение двух
неприятельских корпусов в течение одних суток, быстрый поход к Арзруму, все
это, увенчанное полным успехом, может быть и чрезвычайно достойно посмеяния
в глазах военных людей (каковы, например, г. купеческий консул Фонтанье,
автор путешествия на Восток) ; но я устыдился бы писать сатиры на
прославленного полководца, ласково принявшего меня под сень своего шатра и
находившего время посреди своих великих забот оказывать мне лестное
внимание. Человек, не имеющий нужды в покровительстве сильных, дорожит их
радушием и гостеприимством, ибо иного от них не может и требовать. Обвинение
в неблагодарности не должно быть оставлено без возражения, как ничтожная
критика или литературная брань. Вот почему решился я напечатать это
предисловие и выдать свои путевые записки, как все, что мною было написано о
походе 1829 года.
А. Пушкин.
Степи. Калмыцкая кибитка. Кавказские воды. Военная Грузинская дорога.
Владикавказ. Осетинские похороны. Терек. Дариальское ущелие. Переезд через
снеговые горы. Первый взгляд на Грузию. Водопроводы. Хозрев-Мирза. Душетский
городничий.
...Из Москвы поехал я на Калугу, Белев и Орел, и сделал таким образом
200 верст лишних; зато увидел Ермолова. Он живет в Орле, близ коего
находится его деревня. Я приехал к нему в восемь часов утра и не застал его
дома. Извозчик мой сказал мне, что Ермолов ни у кого не бывает, кроме как у
отца своего, простого, набожного старика, что он не принимает одних только
городских чиновников, а что всякому другому доступ свободен. Через час я
снова к нему приехал. Ермолов принял меня с обыкновенной своей любезностию.
С первого взгляда я не нашел в нем ни малейшего сходства с его портретами,
писанными обыкновенно профилем. Лицо круглое, огненные, серые глаза, седые
волосы дыбом. Голова тигра на Геркулесовом торсе. Улыбка неприятная, потому
что не естественна. Когда же он задумывается и хмурится, то он становится
прекрасен и разительно напоминает поэтический портрет, писанный Довом. Он
был в зеленом черкесском чекмене. На стенах его кабинета висели шашки и
кинжалы, памятники его владычества на Кавказе. Он, по-видимому, нетерпеливо
сносит свое бездействие. Несколько раз принимался он говорить о Паскевиче и
всегда язвительно; говоря о легкости его побед, он сравнивал его с Навином,
перед которым стены падали от трубного звука, и называл графа Эриванского
графом Ерихонским. "Пускай нападет он, - говорил Ермолов, - на пашу не
кое-как. Анна Власьевна хотя и была недовольна ее беспамятством, но
приписала оное провинциальной застенчивости и извинила великодушно. В тот же
день Марья Ивановна, не полюбопытствовав взглянуть на Петербург, обратно
поехала в деревню...
Здесь прекращаются записки Петра Андреевича Гринева. Из семейственных
преданий известно, что он был освобожден от заключения в конце 1774 года, по
именному повелению; что он присутствовал при казни Пугачева, который узнал
его в толпе и кивнул ему головою, которая через минуту, мертвая и
окровавленная, показана была народу. Вскоре потом Петр Андреевич женился на
Марье Ивановне. Потомство их благоденствует в Симбирской губернии. В
тридцати верстах от *** находится село, принадлежащее десятерым помещикам. В
одном из барских флигелей показывают собственноручное письмо Екатерины II за
стеклом и в рамке. Оно писано к отцу Петра Андреевича и содержит оправдание
его сына и похвалы уму и сердцу дочери капитана Миронова. Рукопись Петра
Андреевича Гринева доставлена была нам от одного из его внуков, который
узнал, что мы заняты были трудом, относящимся ко временам, описанным его
дедом. Мы решились, с разрешения родственников, издать ее особо, приискав к
каждой главе приличный эпиграф и дозволив себе переменить некоторые
собственные имена.
19 окт. 1836.
Издатель.
ПРОПУЩЕННАЯ ГЛАВА {4}
Мы приближались к берегам Волги; полк наш вступил в деревню ** и
остановился в ней ночевать. Староста объявил мне, что на той стороне все
деревни взбунтовались, шайки пугачевские бродят везде. Это известие меня
сильно встревожило. Мы должны были переправиться на другой день утром.
Нетерпение овладело мной. Деревня отца моего находилась в тридцати верстах
по ту сторону реки. Я спросил, не сыщется ли перевозчика. Все крестьяне были
рыболовы; лодок было много. Я пришел к Гриневу и объявил ему о своем
намерении. "Берегись, - сказал он мне. - Одному ехать опасно. Дождись утра.
Мы переправимся первые и приведем в гости к твоим родителям 50 человек
гусаров на всякий случай".
Я настоял на своем. Лодка была готова. Я сел в нее с двумя гребцами.
Они отчалили и ударили в весла.
Небо было ясно. Луна сияла. Погода была тихая - Волга неслась ровно и
спокойно. Лодка, плавно качаясь, быстро скользила по темным волнам. Я
погрузился в мечты воображения. Прошло около получаса. Мы уже достигли
середины реки... вдруг гребцы начали шептаться между собою. "Что такое?" -
спросил я, очнувшись. "Не знаем, бог весть", - отвечали гребцы, смотря в
одну сторону. Глаза мои приняли то же направление, и я увидел в сумраке
что-то плывшее вниз по Волге. Незнакомый предмет приближался. Я велел
гребцам остановиться и дождаться его. Луна зашла за облако. Плывучий призрак
сделался еще неяснее. Он был от меня уже близко, и я все еще не мог
различить. "Что бы это было, - говорили гребцы. - Парус не парус, мачты не
мачты..." - Вдруг луна вышла из-за облака и озарила зрелище ужасное. К нам
навстречу плыла виселица, утвержденная на плоту, три тела висели на
перекладине. Болезненное любопытство овладело мною. Я захотел взглянуть на
лица висельников.
По моему приказанию гребцы зацепили плот багром, лодка моя толкнулась о
плывучую виселицу. Я выпрыгнул и очутился между ужасными столбами. Яркая
луна озаряла обезображенные лица несчастных. Один из них был старый чуваш,
другой русский крестьянин, сильный и здоровый малый лет 20-ти. Но, взглянув
на третьего, я сильно был поражен и не мог удержаться от жалобного
восклицания: это был Ванька, бедный мой Ванька, по глупости своей приставший
к Пугачеву. Над ними прибита была черная доска, на которой белыми крупными
буквами было написано: "Воры и бунтовщики". Гребцы смотрели равнодушно и
ожидали меня, удерживая плот багром. Я сел опять в лодку. Плот поплыл вниз
по реке. Виселица долго чернела во мраке. Наконец она исчезла, и лодка моя
причалила к высокому и крутому берегу...
Я щедро расплатился с гребцами. Один из них повел меня к выборному
деревни, находившейся у перевоза. Я вошел с ним вместе в избу. Выборный,
услыша, что я требую лошадей, принял было меня довольно грубо, но мой
вожатый сказал ему тихо несколько слов, и его суровость тотчас обратилась в
торопливую услужливость. В одну минуту тройка была готова, я сел в тележку и
велел себя везти в нашу деревню.
Я скакал по большой дороге, мимо спящих деревень. Я. боялся одного:
быть остановлену на дороге. Если ночная встреча моя на Волге доказывала
присутствие бунтовщиков, то она вместе была доказательством и сильного
противудействия правительства. На всякий случай я имел в кармане пропуск,
выданный мне Пугачевым, и приказ полковника Гринева. Но никто мне не
встретился, и к утру я завидел реку и еловую рощу, за которой находилась
наша деревня. Ямщик ударил по лошадям, и через четверть часа я въехал в **.
Барский дом находился на другом конце села. Лошади мчались во весь дух.
Вдруг посереди улицы ямщик начал их удерживать. "Что такое?" - спросил я с
нетерпением. "Застава, барин", - отвечал ямщик, с трудом остановя
разъяренных своих коней. В самом деле, я увидел рогатку и караульного с
дубиною. Мужик подошел ко мне и снял шляпу, спрашивая пашпорту. "Что это
значит? - спросил я его, - зачем здесь рогатка? Кого ты караулишь?" - "Да
мы, батюшка, бунтуем", - отвечал он, почесываясь.
- А где ваши господа? - спросил я с сердечным замиранием...
- Господа-то наши где? - повторил мужик. - Господа наши в хлебном
анбаре.
- Как в анбаре?
- Да Андрюха, земский, посадил, вишь, их в колодки и хочет везти к
батюшке-государю.
- Боже мой! Отворачивай, дурак, рогатку. Что же ты зеваешь?
Караульный медлил. Я выскочил из телеги, треснул его (виноват) в ухо и
сам отодвинул рогатку. Мужик мой глядел на меня с глупым недоумением. Я сел
опять в телегу и велел скакать к барскому дому. Хлебный анбар находился на
дворе. У запертых дверей стояли два мужика также с дубинами. Телега
остановилась прямо перед ними. Я выскочил и бросился прямо на них.
"Отворяйте двери!" - сказал я им. Вероятно, вид мой был страшен. По крайней
мере оба убежали, бросив дубины. Я попытался сбить замок, а двери выломать,
но двери были дубовые, а огромный замок несокрушим. В эту минуту статный
молодой мужик вышел из людской избы и с видом надменным спросил меня, как я
смею буянить. "Где Андрюшка земский, - закричал я ему. - Кликнуть его ко
мне".
- Я сам Андрей Афанасьевич, а не Андрюшка, - отвечал он мне, гордо
подбочась. - Чего надобно?
Вместо ответа я схватил его за ворот и, притащив к дверям анбара, велел
их отпирать. Земский было заупрямился, но отеческое наказание подействовало
и на него. Он вынул ключ и отпер анбар. Я кинулся через порог и в темном
углу, слабо освещенном узким отверстием, прорубленным в потолке, увидел мать
и отца. Руки их были связаны, на ноги набиты были колодки. Я бросился их
обнимать и не мог выговорить ни слова. Оба смотрели на меня с изумлением, -
три года военной жизни так изменили меня, что они не могли меня узнать.
Матушка ахнула и залилась слезами.
Вдруг услышал я милый знакомый голос. "Петр Андреич! Это вы!" Я
остолбенел... оглянулся и вижу в другом углу Марью Ивановну, также
связанную.
Отец глядел на меня молча, не смея верить самому себе. Радость блистала
на лице его. Я спешил саблею разрезать узлы их веревок.
- Здравствуй, здравствуй, Петруша, - говорил отец мне, прижимая меня к
сердцу, - слава богу, дождались тебя...
- Петруша, друг мой, - говорила матушка. - Как тебя господь привел!
Здоров ли ты?
Я спешил их вывести из заключения, - но, подошед к двери, я нашел ее
снова запертою. "Андрюшка, - закричал я, - отопри!" - "Как не так, - отвечал
из-за двери земский. - Сиди-ка сам здесь. Вот ужо научим тебя буянить да за
ворот таскать государевых чиновников!"
Я стал осматривать анбар, ища, не было ли какого-нибудь способа
выбраться.
- Не трудись, - сказал мне батюшка, - не таковской я хозяин, чтоб можно
было в анбары мои входить и выходить воровскими лазейками.
Матушка, на минуту обрадованная моим появлением, впала в отчаяние,
видя, что пришлось и мне разделить погибель всей семьи. Но я был спокойнее с
тех пор, как находился с ними и с Марьей Ивановной. Со мною была сабля и два
пистолета, я мог еще выдержать осаду. Гринев должен был подоспеть к вечеру и
нас освободить. Я сообщил все это моим родителям и успел успокоить матушку.
Они предались вполне радости свидания.
- Ну, Петр, - сказал мне отец, - довольно ты проказил, и я на тебя
порядком был сердит. Но нечего поминать про старое. Надеюсь, что теперь ты
исправился и перебесился. Знаю, что ты служил, как надлежит честному
офицеру. Спасибо. Утешил меня, старика. Коли тебе обязан я буду избавлением,
то жизнь мне вдвое будет приятнее.
Я со слезами целовал его руку и глядел на Марью Ивановну, которая была
так обрадована моим присутствием, что казалась совершенно счастлива и
спокойна.
Около полудни услышали мы необычайный шум и крики. "Что это значит, -
сказал отец, - уж не твой ли полковник подоспел?" - "Невозможно, - отвечал
я. - Он не будет прежде вечера". Шум умножался. Били в набат. По двору
скакали конные люди; в эту минуту в узкое отверстие, прорубленное в стене,
просунулась седая голова Савельича, и мой бедный дядька произнес жалобным
голосом: "Андрей Петрович, Авдотья Васильевна, батюшка ты мой, Петр Андреич,
матушка Марья Ивановна, беда! злодеи вошли в село. И знаешь ли, Петр
Андреич, кто их привел? Швабрин, Алексей Иваныч, нелегкое его побери!"
Услыша ненавистное имя, Марья Ивановна всплеснула руками и осталась
неподвижною.
- Послушай, - сказал я Савельичу, - пошли кого-нибудь верхом к *
перевозу, навстречу гусарскому полку; и вели дать знать полковнику об нашей
опасности.
- Да кого же послать, сударь! Все мальчишки бунтуют, а лошади все
захвачены! Ахти! Вот уж на дворе - до анбара добираются.
В это время за дверью раздалось несколько голосов. Я молча дал знак
матушке и Марье Ивановне удалиться в угол, обнажил саблю и прислонился к
стене у самой двери. Батюшка взял пистолеты и на обоих взвел курки и стал
подле меня. Загремел замок, дверь отворилась, и голова земского показалась.
Я ударил по ней саблею, и он упал, заградив вход. В ту же минуту батюшка
выстрелил в дверь из пистолета. Толпа, осаждавшая нас, отбежала с
проклятиями. Я перетащил через порог раненого и запер дверь внутреннею
петлею. Двор был полон вооруженных людей. Между ими узнал я Швабрина.
- Не бойтесь, - сказал я женщинам. - Есть надежда. А вы, батюшка, уже
более не стреляйте. Побережем последний заряд.
Матушка молча молилась богу; Марья Ивановна стояла подле нее, с
ангельским спокойствием ожидая решения судьбы нашей. За дверьми раздавались
угрозы, брань и проклятия. Я стоял на своем месте, готовясь изрубить первого
смельчака. Вдруг злодеи замолчали. Я услышал голос Швабрина, зовущего меня
по имени.
- Я здесь, чего ты хочешь?
- Сдайся, Буланин, противиться напрасно. Пожалей своих стариков.
Упрямством себя не спасешь. Я до вас доберусь!
- Попробуй, изменник!
- Не стану ни сам соваться по-пустому, ни своих людей тратить. А велю
поджечь анбар и тогда посмотрим, что ты станешь делать, Дон-Кишот
Белогорский. Теперь время обедать. Покамест сиди да думай на досуге. До
свидания, Марья Ивановна, не извиняюсь перед вами: вам, вероятно, не скучно
в потемках с вашим рыцарем.
Швабрин удалился и оставил караул у анбара. Мы молчали. Каждый из нас
думал про себя, не смея сообщить другому своих мыслей. Я воображал себе все,
что в состоянии был учинить озлобленный Швабрин. О себе я почти не
заботился. Признаться ли? И участь родителей моих не столько ужасала меня,
как судьба Марьи Ивановны. Я знал, что матушка была обожаема крестьянами и
дворовыми людьми, батюшка, несмотря на свою строгость, был также любим, ибо
был справедлив и знал истинные нужды подвластных ему людей. Бунт их был
заблуждение, мгновенное пьянство, а не изъявление их негодования. Тут пощада
была вероятна. Но Марья Ивановна? Какую участь готовил ей развратный и
бессовестный человек? Я не смел остановиться на этой ужасной мысли и
готовился, прости господи, скорее умертвить ее, нежели вторично увидеть в
руках жестокого недруга.
Прошло еще около часа. В деревне раздавались песни пьяных. Караульные
наши им завидовали и, досадуя на нас, ругались и стращали нас истязаниями и
смертию. Мы ожидали последствия угрозам Швабрина. Наконец сделалось большое
движение на дворе, и мы опять услышали голос Швабрина.
- Что, надумались ли вы? Отдаетесь ли добровольно в мои руки?
Никто ему не отвечал. Подождав немного, Швабрин велел принести соломы.
Через несколько минут вспыхнул огонь и осветил темный анбар и дым начал
пробиваться из-под щелей порога. Тогда Марья Ивановна подошла ко мне и тихо,
взяв меня за руку, сказала:
- Полно, Петр Андреич! Не губите за меня и себя и родителей. Выпустите
меня. Швабрин меня послушает.
- Ни за что, - закричал я с сердцем. - Знаете ли вы, что вас ожидает?
- Бесчестия я не переживу, - отвечала она спокойно. - Но, может быть, я
спасу моего избавителя и семью, которая так великодушно призрела мое бедное
сиротство. Прощайте, Андрей Петрович. Прощайте, Авдотья Васильевна. Вы были
для меня более, чем благодетели. Благословите меня. Простите же и вы, Петр
Андреич. Будьте уверены, что... что... - тут она заплакала... и закрыла лицо
руками... Я был как сумасшедший. Матушка плакала.
- Полно врать, Марья Ивановна, - сказал мой отец. - Кто тебя пустит
одну к разбойникам! Сиди здесь и молчи. Умирать, так умирать уж вместе.
Слушай, что там еще говорят?
- Сдаетесь ли? - кричал Швабрин. - Видите? через пять минут вас
изжарят.
- Не сдадимся, злодей! - отвечал ему батюшка твердым голосом.
Лицо его, покрытое морщинами, оживлено было удивительною бодростию,
глаза грозно сверкали из-под седых бровей. И, обратясь ко мне, сказал:
- Теперь пора!
Он отпер двери. Огонь ворвался и взвился по бревнам, законопаченным
сухим мохом. Батюшка выстрелил из пистолета и шагнул за пылающий порог,
закричав: "Все за мною". Я схватил за руку матушку и Марью Ивановну и быстро
вывел их на воздух. У порога лежал Швабрин, простреленный дряхлою рукою отца
моего; толпа разбойников, бежавшая от неожиданной нашей вылазки, тотчас
ободрилась и начала нас окружать. Я успел нанести еще несколько ударов, но
кирпич, удачно брошенный, угодил мне прямо в грудь. Я упал и на минуту
лишился чувств. Пришед в себя, увидел я Швабрина, сидевшего на окровавленной
траве, и перед ним все наше семейство. Меня поддерживали под руки. Толпа
крестьян, казаков и башкирцев окружала нас. Швабрин был ужасно бледен. Одной
рукой прижимал он раненый бок. Лицо его изображало мучение и злобу. Он
медленно поднял голову, взглянул на меня и произнес слабым и невнятным
голосом:
- Вешать его... и всех... кроме ее...
Тотчас толпа злодеев окружила нас и с криком потащила к воротам. Но
вдруг они нас оставили и разбежались; в ворота въехал Гринев и за ним целый
эскадрон с саблями наголо.
Бунтовщики утекали во все стороны; гусары их преследовали, рубили и
хватали в плен. Гринев соскочил с лошади, поклонился батюшке и матушке и
крепко пожал мне руку. "Кстати же я подоспел, - сказал он нам. - А! вот и
твоя невеста". Марья Ивановна покраснела по уши. Батюшка к нему подошел и
благодарил его с видом спокойным, хотя и тронутым. Матушка обнимала его,
называя ангелом избавителем. "Милости просим к нам", - сказал ему батюшка и
повел его к нам в дом.
Проходя мимо Швабрина, Гринев остановился. "Это кто?" - спросил он,
глядя на раненого. "Это сам предводитель, начальник шайки, - отвечал мой
отец с некоторой гордостью, обличающей старого воина, - бог помог дряхлой
руке моей наказать молодого злодея и отомстить ему за кровь моего сына".
- Это Швабрин, - сказал я Гриневу.
- Швабрин! Очень рад. Гусары! возьмите его! Да сказать нашему лекарю,
чтоб он перевязал ему рану и берег его как зеницу ока. Швабрина надобно
непременно представить в секретную Казанскую комиссию. Он один из главных
преступников, и показания его должны быть важны.
Швабрин открыл томный взгляд. На лице его ничего не изображалось, кроме
физической муки. Гусары отнесли его на плаще.
Мы вошли в комнаты. С трепетом смотрел я вокруг себя, припоминая свои
младенческие годы. Ничто в доме не изменилось, все было на прежнем месте.
Швабрин не дозволил его разграбить, сохраняя в самом своем унижении
невольное отвращение от бесчестного корыстолюбия. Слуги явились в переднюю.
Они не участвовали в бунте и от чистого сердца радовались нашему избавлению.
Савельич торжествовал. Надобно знать, что во время тревоги, произведенной
нападением разбойников, он побежал в конюшню, где стояла Швабрина лошадь,
оседлал ее, вывел тихонько и благодаря суматохе незаметным образом поскакал
к перевозу. Он встретил полк, отдыхавший уже по сю сторону Волги. Гринев,
узнав от него об нашей опасности, велел садиться, скомандовал марш, марш в
галоп - и, слава богу, прискакал вовремя.
Гринев настоял на том, чтобы голова земского была на несколько часов
выставлена на шесте у кабака.
Гусары возвратились с погони, захватя в плен несколько человек. Их
заперли в тот самый анбар, в котором выдержали мы достопамятную осаду.
Мы разошлись каждый по своим комнатам. Старикам нужен был отдых. Не
спавши целую ночь, я бросился на постель и крепко заснул. Гринев пошел
делать свои распоряжения.
Вечером мы соединились в гостиной около самовара, весело разговаривая о
минувшей опасности. Марья Ивановна разливала чай, я сел подле нее и занялся
ею исключительно. Родители мои, казалось, благосклонно смотрели на нежность
наших отношений. Доселе этот вечер живет в моем воспоминании. Я был
счастлив, счастлив совершенно, а много ли таковых минут в бедной жизни
человеческой?
На другой день доложили батюшке, что крестьяне явились на барский двор
с повинною. Батюшка вышел к ним на крыльцо. При его появлении мужики стали
на колени.
- Ну что, дураки, - сказал он им, - зачем вы вздумали бунтовать?
- Виноваты, государь ты наш, - отвечали они в голос.
- То-то, виноваты. Напроказят, да и сами не рады. Прощаю вас для
радости, что бог привел мне свидеться с сыном Петром Андреичем. Ну, добро:
повинную голову меч не сечет. - Виноваты! Конечно, виноваты. Бог дал ведро,
пора бы сено убрать; а вы, дурачье, целые три дня что делали? Староста!
Нарядить поголовно на сенокос; да смотри, рыжая бестия, чтоб у меня к Ильину
дню все сено было в копнах. Убирайтесь.
Мужики поклонились и пошли на барщину как ни в чем не бывало.
Рана Швабрина оказалась не смертельна. Его с конвоем отправили в
Казань. Я видел из окна, как его уложили в телегу. Взоры наши встретились,
он потупил голову, а я поспешно отошел от окна. Я боялся показывать вид, что
торжествую над несчастием и унижением недруга.
Гринев должен был отправиться далее. Я решился за ним последовать,
несмотря на мое желание пробыть еще несколько дней посреди моего семейства.
Накануне похода я пришел к моим родителям и по тогдашнему обыкновению
поклонился им в ноги, прося их благословения на брак с Марьей Ивановной.
Старики меня подняли и в радостных слезах изъявили свое согласие. Я привел к
ним Марью Ивановну бледную и трепещущую. Нас благословили... Что чувствовал
я, того не стану описывать. Кто бывал в моем положении, тот и без того меня
поймет, - кто не бывал, о том только могу пожалеть и советовать, пока еще
время не ушло, влюбиться и получить от родителей благословение.
На другой день полк собрался, Гринев распростился с нашим семейством.
Все мы были уверены, что военные действия скоро будут прекращены; через
месяц я надеялся быть супругом. Марья Ивановна, прощаясь со мною, поцеловала
меня при всех. Я сел верхом. Савельич опять за мною последовал - и полк
ушел.
Долго смотрел я издали на сельский дом, опять мною покидаемый. Мрачное
предчувствие тревожило меня. Кто-то мне шептал, что не все несчастия для
меня миновались. Сердце чуяло новую бурю.
Не стану описывать нашего похода и окончания Пугачевской войны. Мы
проходили через селения, разоренные Пугачевым, и поневоле отбирали у бедных
жителей то, что оставлено было им разбойниками.
Они не знали, кому повиноваться. Правление было всюду прекращено.
Помещики укрывались по лесам. Шайки разбойников злодействовали повсюду.
Начальники отдельных отрядов, посланных в погоню за Пугачевым, тогда уже
бегущим к Астрахани, самовластно наказывали виноватых и безвинных...
Состояние всего края, где свирепствовал пожар, было ужасно. Не приведи бог
видеть русский бунт - бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у
нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди
жестокосердые, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка.
Пугачев бежал, преследуемый Ив. Ив. Михельсоном. Вскоре узнали мы о
совершенном его разбитии. Наконец Гринев получил от своего генерала известие
о поимке самозванца, а вместе и повеление остановиться. Наконец мне можно
было ехать домой. Я был в восторге; но странное чувство омрачало мою
радость.
Недавно попалась мне в руки книга, напечатанная в Париже в прошлом 1834
году под названием: Voyages en Orient entrepris par ordre du Gouvernement
Francais {1}. Автор, по-своему описывая поход 1829 года, оканчивает свои
рассуждения следующими словами:
Un poete distingue par son imagination a trouve dans tant de hauts
faits dont il a ete temoin non le sujet d'un poeme, mais celui d'une satyre
{2}.
Из поэтов, бывших в турецком походе, знал я только об А. С. Хомякове и
об А. Н. Муравьеве. Оба находились в армии графа Дибича. Первый написал в то
время несколько прекрасных лирических стихотворений, второй обдумывал свое
путешествие к святым местам, произведшее столь сильное впечатление. Но я не
читал никакой сатиры на Арзрумский поход.
Никак бы я не мог подумать, что дело здесь идет обо мне, если бы в той
самой книге не нашел я своего имени между именами генералов отдельного
Кавказского корпуса. Parmi les chefs qui la commandaient (l'armee du Prince
Paskewitch) on distinguait le General Mouravief... le Prince Georgien
Tsitsevaze... le Prince Armenien Beboutof... le Prince Potemkine, le General
Raiewsky, et enfin - M-r Pouchkine... qui avait quitte la capitale pour
chanter les exploits de ses compatriotes {3}.
Признаюсь: эти строки французского путешественника, несмотря на лестные
эпитеты, были мне гораздо досаднее, нежели брань русских журналов. Искать
вдохновения всегда казалось мне смешной и нелепой причудою: вдохновения не
сыщешь; оно само должно найти поэта. Приехать на войну с тем, чтобы
воспевать будущие подвиги, было бы для меня с одной стороны слишком
самолюбиво, а с другой слишком непристойно. Я не вмешиваюсь в военные
суждения. Это не мое дело. Может быть, смелый переход через Саган-Лу,
движение, коим граф Паскевич отрезал сераскира от Осман-паши, поражение двух
неприятельских корпусов в течение одних суток, быстрый поход к Арзруму, все
это, увенчанное полным успехом, может быть и чрезвычайно достойно посмеяния
в глазах военных людей (каковы, например, г. купеческий консул Фонтанье,
автор путешествия на Восток) ; но я устыдился бы писать сатиры на
прославленного полководца, ласково принявшего меня под сень своего шатра и
находившего время посреди своих великих забот оказывать мне лестное
внимание. Человек, не имеющий нужды в покровительстве сильных, дорожит их
радушием и гостеприимством, ибо иного от них не может и требовать. Обвинение
в неблагодарности не должно быть оставлено без возражения, как ничтожная
критика или литературная брань. Вот почему решился я напечатать это
предисловие и выдать свои путевые записки, как все, что мною было написано о
походе 1829 года.
А. Пушкин.
Степи. Калмыцкая кибитка. Кавказские воды. Военная Грузинская дорога.
Владикавказ. Осетинские похороны. Терек. Дариальское ущелие. Переезд через
снеговые горы. Первый взгляд на Грузию. Водопроводы. Хозрев-Мирза. Душетский
городничий.
...Из Москвы поехал я на Калугу, Белев и Орел, и сделал таким образом
200 верст лишних; зато увидел Ермолова. Он живет в Орле, близ коего
находится его деревня. Я приехал к нему в восемь часов утра и не застал его
дома. Извозчик мой сказал мне, что Ермолов ни у кого не бывает, кроме как у
отца своего, простого, набожного старика, что он не принимает одних только
городских чиновников, а что всякому другому доступ свободен. Через час я
снова к нему приехал. Ермолов принял меня с обыкновенной своей любезностию.
С первого взгляда я не нашел в нем ни малейшего сходства с его портретами,
писанными обыкновенно профилем. Лицо круглое, огненные, серые глаза, седые
волосы дыбом. Голова тигра на Геркулесовом торсе. Улыбка неприятная, потому
что не естественна. Когда же он задумывается и хмурится, то он становится
прекрасен и разительно напоминает поэтический портрет, писанный Довом. Он
был в зеленом черкесском чекмене. На стенах его кабинета висели шашки и
кинжалы, памятники его владычества на Кавказе. Он, по-видимому, нетерпеливо
сносит свое бездействие. Несколько раз принимался он говорить о Паскевиче и
всегда язвительно; говоря о легкости его побед, он сравнивал его с Навином,
перед которым стены падали от трубного звука, и называл графа Эриванского
графом Ерихонским. "Пускай нападет он, - говорил Ермолов, - на пашу не