Страница:
оправдывали воображение Т. Мура:
a lovely Georgian maid,
With all the bloom, the freshen'd glow
Of her own country maiden's looks,
When warm they rise from Teflis' brooks.
Lalla Rookh {7}.
Зато не знаю ничего отвратительнее грузинских старух: это ведьмы.
Персиянин ввел меня в бани: горячий, железо-серный источник лился в
глубокую ванну, иссеченную в скале. Отроду не встречал я ни в России, ни в
Турции ничего роскошнее тифлисских бань. Опишу их подробно.
Хозяин оставил меня на попечение татарину-банщику. Я должен признаться,
что он был без носу; это не мешало ему быть мастером своего дела. Гассан
(так назывался безносый татарин) начал с того, что разложил меня на теплом
каменном полу; после чего начал он ломать мне члены, вытягивать составы,
бить меня сильно кулаком; я не чувствовал ни малейшей боли, но удивительное
облегчение. (Азиатские банщики приходят иногда в восторг, вспрыгивают вам на
плечи, скользят ногами по бедрам и пляшут по спине вприсядку, е sempre bеnе)
{8}. После сего долго тер он меня шерстяною рукавицей и, сильно оплескав
теплой водою, стал умывать намыленным полотняным пузырем. Ощущение
неизъяснимое: горячее мыло обливает вас как воздух! NB: шерстяная рукавица и
полотняный пузырь непременно должны быть приняты в русской бане: знатоки
будут благодарны за таковое нововведение.
После пузыря Гассан отпустил меня в ванну; тем и кончилась церемония.
В Тифлисе надеялся я найти Раевского, но узнав, что полк его уже
выступил в поход, я решился просить у графа Паскевича позволения приехать в
армию.
В Тифлисе пробыл я около двух недель и познакомился с тамошним
обществом. Санковский, издатель "Тифлисских ведомостей", рассказывал мне
много любопытного о здешнем крае, о князе Цицианове, об А. П. Ермолове и
проч. Санковский любит Грузию и предвидит для нее блестящую будущность.
Грузия прибегнула под покровительство России в 1783 году, что не
помешало славному Аге-Мохамеду взять и разорить Тифлис и 20000 жителей
увести в плен (1795 г.). Грузия перешла под скипетр императора Александра в
1802 г. Грузины народ воинственный. Они доказали свою храбрость под нашими
знаменами. Их умственные способности ожидают большей образованности. Они
вообще нрава веселого и общежительного. По праздникам мужчины пьют и гуляют
по улицам. Черноглазые мальчики поют, прыгают и кувыркаются; женщины пляшут
лезгинку.
Голос песен грузинских приятен. Мне перевели одну из них слово в слово;
она, кажется, сложена в новейшее время; в ней есть какая-то восточная
бессмыслица, имеющая свое поэтическое достоинство. Вот вам она:
Душа, недавно рожденная в раю! Душа, созданная для моего счастия! от
тебя, бессмертная, ожидаю жизни.
От тебя, весна цветущая, луна двунедельная, от тебя, ангел мой
хранитель, от тебя ожидаю жизни.
Ты сияешь лицом и веселишь улыбкою. Не хочу обладать миром; хочу твоего
взора. От тебя ожидаю жизни.
Горная роза, освеженная росою! Избранная любимица природы! Тихое,
потаенное сокровище! от тебя ожидаю жизни.
Грузины пьют не по-нашему и удивительно крепки. Вины их не терпят
вывоза и скоро портятся, но на месте они прекрасны. Кахетинское и
карабахское стоят некоторых бургонских. Вино держат в маранах, огромных
кувшинах, зарытых в землю. Их открывают с торжественными обрядами. Недавно
русский драгун, тайно отрыв таковой кувшин, упал в него и утонул в
кахетинском вине, как несчастный Кларенс в бочке малаги.
Тифлис находится на берегах Куры в долине, окруженной каменистыми
горами. Они укрывают его со всех сторон от ветров и, раскалясь на солнце, не
нагревают, а кипятят недвижный воздух. Вот причина нестерпимых жаров,
царствующих в Тифлисе, несмотря на то, что город находится только еще под
сорок первым градусом широты. Самое его название (Тбилискалар) значит Жаркий
город.
Большая часть города выстроена по-азиатски: дома низкие, кровли
плоские. В северной части возвышаются дома европейской архитектуры, и около
них начинают образоваться правильные площади. Базар разделяется на несколько
рядов; лавки полны турецких и персидских товаров, довольно дешевых, если
принять в рассуждение всеобщую дороговизну. Оружие тифлисское дорого ценится
на всем Востоке. Граф Самойлов и В., прослывшие здесь богатырями,
обыкновенно пробовали свои новые шашки, с одного маху перерубая надвое
барана или отсекая голову быку.
В Тифлисе главную часть народонаселения составляют армяне: в 1825 году
было их здесь до 2500 семейств. Во время нынешних войн число их еще
умножилось. Грузинских семейств считается до 1500. Русские не считают себя
здешними жителями. Военные, повинуясь долгу, живут в Грузии, потому что так
им велено. Молодые титулярные советники приезжают сюда за чином асессорским,
толико вожделенным. Те и другие смотрят на Грузию как на изгнание.
Климат тифлисский, сказывают, нездоров. Здешние горячки ужасны; их
лечат меркурием, коего употребление безвредно по причине жаров. Лекаря
кормят им своих больных безо всякой совести. Генерал Сипягин, говорят, умер
оттого, что его домовый лекарь, приехавший с ним из Петербурга, испугался
приема, предлагаемого тамошними докторами, и не дал оного больному. Здешние
лихорадки похожи на крымские и молдавские и лечатся одинаково.
Жители пьют курскую воду, мутную, но приятную. Во всех источниках и
колодцах вода сильно отзывается серой. Впрочем, вино здесь в таком общем
употреблении, что недостаток в воде был бы незаметен.
В Тифлисе удивила меня дешевизна денег. Переехав на извозчике через две
улицы и отпустив его через полчаса, я должен был заплатить два рубля
серебром. Я сперва думал, что он хотел воспользоваться незнанием
новоприезжего; но мне сказали, что цена точно такова. Все прочее дорого в
соразмерности.
Мы ездили в немецкую колонию и там обедали. Пили там делаемое пиво,
вкусу очень неприятного, и заплатили очень дорого за очень плохой обед. В
моем трактире кормили меня так же дорого и дурно. Генерал Стрекалов,
известный гастроном, позвал однажды меня отобедать; по несчастию, у него
разносили кушанья по чинам, а за столом сидели английские офицеры в
генеральских эполетах. Слуги так усердно меня обносили, что я встал из-за
стола голодный. Черт побери тифлисского гастронома!
Я с нетерпением ожидал разрешения моей участи. Наконец получил записку
от Раевского. Он писал мне, чтобы я спешил к Карсу, потому что через
несколько дней войско должно было идти далее. Я выехал на другой же день.
Я ехал верхом, переменяя лошадей на казачьих постах. Вокруг меня земля
была опалена зноем. Грузинские деревни издали казались мне прекрасными
садами, но, подъезжая к ним, видел я несколько бедных сакель, осененных
пыльными тополями. Солнце село, но воздух все еще был душен:
Ночи знойные!
Звезды чуждые!..
Луна сияла; все было тихо; топот моей лошади один раздавался в ночном
безмолвии. Я ехал долго, не встречая признаков жилья. Наконец увидел
уединенную саклю. Я стал стучаться в дверь. Вышел хозяин. Я попросил воды
сперва по-русски, а потом по-татарски. Он меня не понял. Удивительная
беспечность! в тридцати верстах от Тифлиса и на дороге в Персию и Турцию он
не знал ни слова ни по-русски, ни по-татарски.
Переночевав на казачьем посту, на рассвете отправился я далее. Дорога
шла горами и лесом. Я встретил путешествующих татар; между ими было
несколько женщин. Они сидели верхами, окутанные в чадры; видны были у них
только глаза да каблуки.
Я стал подыматься на Безобдал, гору, отделяющую Грузию от древней
Армении. Широкая дорога, осененная деревьями, извивается около горы. На
вершине Безобдала я проехал сквозь малое ущелие, называемое, кажется,
Волчьими Воротами, и очутился на естественной границе Грузии. Мне
представились новые горы, новый горизонт; подо мною расстилались злачные
зеленые нивы. Я взглянул еще раз на опаленную Грузию и стал спускаться по
отлогому склонению горы к свежим равнинам Армении. С неописанным
удовольствием заметил я, что зной вдруг уменьшился: климат был уже другой.
Человек мой со вьючными лошадьми от меня отстал. Я ехал один в цветущей
пустыне, окруженной издали горами. В рассеянности проехал я мимо поста, где
должен был переменить лошадей. Прошло более шести часов, и я начал
удивляться пространству перехода. Я увидел в стороне груды камней, похожие
на сакли, и отправился к ним. В самом деле я приехал в армянскую деревню.
Несколько женщин в пестрых лохмотьях сидели на плоской кровле подземной
сакли. Я изъяснился кое-как. Одна из них сошла в саклю и вынесла мне сыру и
молока. Отдохнув несколько минут, я пустился далее и на высоком берегу реки
увидел против себя крепость Гергеры. Три потока с шумом и пеной низвергались
с высокого берега. Я переехал через реку. Два вола, впряженные в арбу,
подымались по крутой дороге. Несколько грузин сопровождали арбу. "Откуда
вы?" - спросил я их. "Из Тегерана". - "Что вы везете?" - "Грибоеда". Это
было тело убитого Грибоедова, которое препровождали в Тифлис.
Не думал я встретить уже когда-нибудь нашего Грибоедова! Я расстался с
ним в прошлом году в Петербурге пред отъездом его в Персию. Он был печален и
имел странные предчувствия. Я было хотел его успокоить; он мне сказал: "Vous
ne connaissez pas ces gens-la: vous verrez qu'il faudra jouer des couteaux"
{9}. Он полагал, что причиною кровопролития будет смерть шаха и междуусобица
его семидесяти сыновей. Но престарелый шах еще жив, а пророческие слова
Грибоедова сбылись. Он погиб под кинжалами персиян, жертвой невежества и
вероломства. Обезображенный труп его, бывший три дня игралищем тегеранской
черни, узнан был только по руке, некогда простреленной пистолетною пулею.
Я познакомился с Грибоедовым в 1817 году. Его меланхолический характер,
его озлобленный ум, его добродушие, самые слабости и пороки, неизбежные
спутники человечества, - все в нем было необыкновенно привлекательно.
Рожденный с честолюбием, равным его дарованиям, долго был он опутан сетями
мелочных нужд и неизвестности. Способности человека государственного
оставались без употребления; талант поэта был не признан; даже его холодная
и блестящая храбрость оставалась некоторое время в подозрении. Несколько
друзей знали ему цену и видели улыбку недоверчивости, эту глупую, несносную
улыбку, когда случалось им говорить о нем как о человеке необыкновенном.
Люди верят только славе и не понимают, что между ими может находиться
какой-нибудь Наполеон, не предводительствовавший ни одною егерскою ротою,
или другой Декарт, не напечатавший ни одной строчки в "Московском
телеграфе". Впрочем, уважение наше к славе происходит, может быть, от
самолюбия: в состав славы входит ведь и наш голос.
Жизнь Грибоедова была затемнена некоторыми облаками: следствие пылких
страстей и могучих обстоятельств. Он почувствовал необходимость расчесться
единожды навсегда со своею молодостию и круто поворотить свою жизнь. Он
простился с Петербургом и с праздной рассеянностию, уехал в Грузию, где
пробыл осемь лет в уединенных, неусыпных занятиях. Возвращение его в Москву
в 1824 году было переворотом в его судьбе и началом беспрерывных успехов.
Его рукописная комедия: "Горе от ума" произвела неописанное действие и вдруг
поставила его наряду с первыми нашими поэтами. Несколько времени потом
совершенное знание того края, где начиналась война, открыло ему новое
поприще; он назначен был посланником. Приехав в Грузию, женился он на той,
которую любил... Не знаю ничего завиднее последних годов бурной его жизни.
Самая смерть, постигшая его посреди смелого, неровного боя, не имела для
Грибоедова ничего ужасного, ничего томительного. Она была мгновения и
прекрасна.
Как жаль, что Грибоедов не оставил своих записок! Написать его
биографию было бы делом его друзей; но замечательные люди исчезают у нас, не
оставляя по себе следов. Мы ленивы и нелюбопытны...
В Гергерах встретил я Бутурлина, который, как и я, ехал в армию.
Бутурлин путешествовал со всевозможными прихотями. Я отобедал у него, как бы
в Петербурге. Мы положили путешествовать вместе; но демон нетерпения опять
мною овладел. Человек мой просил у меня позволения отдохнуть. Я отправился
один даже без проводника. Дорога все была одна и совершенно безопасна.
Переехав через гору и спустясь в долину, осененную деревьями, я увидел
минеральный ключ, текущий поперек дороги. Здесь я встретил армянского попа,
ехавшего в Ахалцык из Эривани. "Что нового в Эривани?" - спросил я его. "В
Эривани чума, - отвечал он, - а что слыхать об Ахалцыке?" - "В Ахалцыке
чума", - отвечал я ему. Обменявшись сими приятными известиями, мы
расстались.
Я ехал посреди плодоносных нив и цветущих лугов. Жатва струилась,
ожидая серпа. Я любовался прекрасной землею, коей плодородие вошло на
Востоке в пословицу. К вечеру прибыл я в Пернике. Здесь был казачий пост.
Урядник предсказывал мне бурю и советовал остаться ночевать, но я хотел
непременно в тот же день достигнуть Гумров.
Мне предстоял переход через невысокие горы, естественную границу
Карского пашалыка. Небо покрыто было тучами; я надеялся, что ветер, который
час от часу усиливался, их разгонит. Но дождь стал накрапывать и шел все
крупнее и чаще. От Пернике до Гумров считается 27 верст. Я затянул ремни
моей бурки, надел башлык на картуз и поручил себя провидению.
Прошло более двух часов. Дождь не переставал. Вода ручьями лилась с
моей отяжелевшей бурки и с башлыка, напитанного дождем. Наконец холодная
струя начала пробираться мне за галстук, и вскоре дождь промочил меня до
последней нитки. Ночь была темная; казак ехал впереди, указывая дорогу. Мы
стали подыматься на горы, между тем дождь перестал и тучи рассеялись. До
Гумров оставалось верст десять. Ветер, дуя на свободе, был так силен, что в
четверть часа высушил меня совершенно. Я не думал избежать горячки. Наконец
я достигнул Гумров около полуночи. Казак привез меня прямо к посту. Мы
остановились у палатки, куда спешил я войти. Тут нашел я двенадцать казаков,
спящих один возле другого. Мне дали место; я повалился на бурку, не чувствуя
сам себя от усталости. В этот день проехал я 75 верст. Я заснул как убитый.
Казаки разбудили меня на заре. Первою моею мыслию было: не лежу ли я в
лихорадке. Но почувствовал, что слава богу бодр, здоров; не было следа не
только болезни, но и усталости. Я вышел из палатки на свежий утренний
воздух. Солнце всходило. На ясном небе белела снеговая, двуглавая гора. "Что
за гора?" - спросил я, потягиваясь, и услышал в ответ: "Это Арарат". Как
сильно действие звуков! Жадно глядел я на библейскую гору, видел ковчег,
причаливший к ее вершине с надеждой обновления и жизни - и врана и голубицу,
излетающих, символы казни и примирения...
Лошадь моя была готова. Я поехал с проводником. Утро было прекрасное.
Солнце сияло. Мы ехали по широкому лугу, по густой зеленой траве, орошенной
росою и каплями вчерашнего дождя. Перед нами блистала речка, через которую
должны мы были переправиться. "Вот и Арпачай", - сказал мне казак. Арпачай!
наша граница! Это стоило Арарата. Я поскакал к реке с чувством неизъяснимым.
Никогда еще не видал я чужой земли. Граница имела для меня что-то
таинственное; с детских лет путешествия были моею любимою мечтою. Долго вел
я потом жизнь кочующую, скитаясь то по югу, то по северу, и никогда еще не
вырывался из пределов необъятной России. Я весело въехал в заветную реку, и
добрый конь вынес меня на турецкий берег. Но этот берег был уже завоеван: я
все еще находился в России.
До Карса оставалось мне еще 75 верст. К вечеру надеялся я увидеть наш
лагерь. Я нигде не останавливался. На половине дороги, в армянской деревне,
выстроенной в горах на берегу речки, вместо обеда съел я проклятый чюрек,
армянский хлеб, испеченный в виде лепешки пополам с золою, о котором так
тужили турецкие пленники в Дариальском ущелии. Дорого бы я дал за кусок
русского черного хлеба, который был им так противен. Меня провожал молодой
турок, ужасный говорун. Он во всю дорогу болтал по-турецки, не заботясь о
том, понимал ли я его, или нет. Я напрягал внимание и старался угадать его.
Казалось, он побранивал русских и, привыкнув видеть всех их в мундирах, по
платью принимал меня за иностранца. Навстречу нам попался русский офицер. Он
ехал из нашего лагеря и объявил мне, что армия выступила уже из-под Карса.
Не могу описать моего отчаяния: мысль, что мне должно будет возвратиться в
Тифлис, измучась понапрасну в пустынной Армении, совершенно убивала меня.
Офицер поехал в свою сторону; турок начал опять свой монолог; но уже мне
было не до него. Я переменил иноходь на крупную рысь и вечером приехал в
турецкую деревню, находящуюся в двадцати верстах от Карса.
Соскочив с лошади, я хотел войти в первую саклю, но в дверях показался
хозяин и оттолкнул меня с бранию. Я отвечал на его приветствие нагайкою.
Турок раскричался; народ собрался. Проводник мой, кажется, за меня
заступился. Мне указали караван-сарай; я вошел в большую саклю, похожую на
хлев; не было места, где бы я мог разостлать бурку. Я стал требовать лошадь.
Ко мне явился турецкий старшина. На все его непонятные речи отвечал я одно:
вербана ат (дай мне лошадь). Турки не соглашались. Наконец я догадался
показать им деньги (с чего надлежало бы мне начать). Лошадь тотчас была
приведена, и мне дали проводника.
Я поехал по широкой долине, окруженной горами. Вскоре увидел я Карс,
белеющийся на одной из них. Турок мой указывал мне на него, повторяя: Карс,
Карс! и пускал вскачь свою лошадь; я следовал за ним, мучась беспокойством:
участь моя должна была решиться в Карсе. Здесь должен я был узнать, где
находится наш лагерь и будет ли еще мне возможность догнать армию. Между тем
небо покрылось тучами и дождь пошел опять; но я об нем уж не заботился.
Мы въехали в Карс. Подъезжая к воротам стены, услышал я русский
барабан: били зорю. Часовой принял от меня билет и отправился к коменданту.
Я стоял под дождем около получаса. Наконец меня пропустили. Я велел
проводнику вести меня прямо в бани. Мы поехали по кривым и крутым улицам;
лошади скользили по дурной турецкой мостовой. Мы остановились у одного дома,
довольно плохой наружности. Это были бани. Турок слез с лошади и стал
стучаться у дверей. Никто не отвечал. Дождь ливмя лил на меня. Наконец из
ближнего дома вышел молодой армянин и, переговоря с моим турком, позвал меня
к себе, изъясняясь на довольно чистом русском языке. Он повел меня по узкой
лестнице во второе жилье своего дома. В комнате, убранной низкими диванами и
ветхими коврами, сидела старуха, его мать. Она подошла ко мне и поцеловала
мне руку. Сын велел ей разложить огонь и приготовить мне ужин. Я разделся и
сел перед огнем. Вошел меньший брат хозяина, мальчик лет семнадцати. Оба
брата бывали в Тифлисе и живали в нем по нескольку месяцев. Они сказали мне,
что войска наши выступили накануне и что лагерь наш находится в 25 верстах
от Карса. Я успокоился совершенно. Скоро старуха приготовила мне баранину с
луком, которая показалась мне верхом поваренного искусства. Мы все легли
спать в одной комнате; я разлегся противу угасающего камина и заснул в
приятной надежде увидеть на другой день лагерь графа Паскевича.
Поутру пошел я осматривать город. Младший из моих хозяев взялся быть
моим чичероном. Осматривая укрепления и цитадель, выстроенную на
неприступной скале, я не понимал, каким образом мы могли овладеть Карсом.
Мой армянин толковал мне как умел военные действия, коим сам он был
свидетелем. Заметя в нем охоту к войне, я предложил ему ехать со мною в
армию. Он тотчас согласился. Я послал его за лошадьми. Он явился вместе с
офицером, который потребовал от меня письменного предписания. Судя по
азиатским чертам его лица, не почел я за нужное рыться в моих бумагах и
вынул из кармана первый попавшийся мне листок. Офицер, важно его рассмотрев,
тотчас велел привести его благородию лошадей по предписанию и возвратил мне
мою бумагу; это было послание к калмычке, намаранное мною на одной из
кавказских станций. Через полчаса выехал я из Карса, и Артемий (так
назывался мой армянин) уже скакал подле меня на турецком жеребце с гибким
куртинским дротиком в руке, с кинжалом за поясом, и бредя о турках и
сражениях.
Я ехал по земле, везде засеянной хлебом; кругом видны были деревни, но
они были пусты: жители разбежались. Дорога была прекрасна и в топких местах
вымощена - через ручьи выстроены были каменные мосты. Земля приметно
возвышалась - передовые холмы хребта Саган-лу, древнего Тавра, начинали
появляться. Прошло около двух часов; я взъехал на отлогое возвышение и вдруг
увидел наш лагерь, расположенный на берегу Карс-чая; через несколько минут я
был уже в палатке Раевского.
Переход через Саган-лу. Перестрелка. Лагерная жизнь. Язиды. Сражение с
сераскиром арзрумским. Взорванная сакля.
Я приехал вовремя. В тот же день (13 июня) войско получило повеление
идти вперед. Обедая у Раевского, слушал я молодых генералов, рассуждавших о
движении, им предписанном. Генерал Бурцов отряжен был влево по большой
Арзрумской дороге прямо противу турецкого лагеря, между тем как все прочее
войско должно было идти правою стороною в обход неприятелю.
В пятом часу войско выступило. Я ехал с Нижегородским драгунским
полком, разговаривая с Раевским, с которым уж несколько лет не видался.
Настала ночь; мы остановились в долине, где все войско имело привал. Здесь
имел я честь быть представлен графу Паскевичу.
Я нашел графа дома перед бивачным огнем, окруженного своим штабом. Он
был весел и принял меня ласково. Чуждый военному искусству, я не подозревал,
что участь похода решалась в эту минуту. Здесь увидел я нашего Вольховского,
запыленного с ног до головы, обросшего бородой, изнуренного заботами. Он
нашел, однако, время побеседовать со мною как старый товарищ. Здесь увидел я
и Михаила Пущина, раненного в прошлом году. Он любим и уважаем как славный
товарищ и храбрый солдат. Многие из старых моих приятелей окружили меня. Как
они переменились! как быстро уходит время!
Heu! fugaces, Posthume, Posthume,
Labuntur anni... {10}.
Я воротился к Раевскому и ночевал в его палатке. Посреди ночи разбудили
меня ужасные крики: можно было подумать, что неприятель сделал нечаянное
нападение. Раевский послал узнать причину тревоги: несколько татарских
лошадей, сорвавшихся с привязи, бегали по лагерю, и мусульмане (так зовутся
татаре, служащие в нашем войске) их ловили.
На заре войско двинулось вперед. Мы подъехали к горам, поросшим лесом.
Мы въехали в ущелие. Драгуны говорили между собою: "Смотри, брат, держись:
как раз картечью хватят". В самом деле местоположение благоприятствовало
засадам; но турки, отвлеченные в другую сторону движением генерала Бурцова,
не воспользовались своими выгодами. Мы благополучно прошли опасное ущелие и
стали на высотах Саган-лу в десяти верстах от неприятельского лагеря.
Природа около нас была угрюма. Воздух был холоден, горы покрыты
печальными соснами. Снег лежал в оврагах.
...nec Armeniis in oris,
Amice Valgi, stat glacies iners
Menses per omnes... {11}
Только успели мы отдохнуть и отобедать, как услышали ружейные выстрелы.
Раевский послал осведомиться. Ему донесли, что турки завязали перестрелку на
передовых наших пикетах. Я поехал с Семичевым посмотреть новую для меня
картину. Мы встретили раненого казака: он сидел, шатаясь на седле, бледен и
окровавлен. Два казака поддерживали его. "Много ли турков?" - спросил
Семичев. "Свиньем валит, ваше благородие", - отвечал один из них. Проехав
ущелие, вдруг увидели мы на склонении противуположной горы до 200 казаков,
выстроенных в лаву, и над ними около 500 турков. Казаки отступали медленно;
турки наезжали с большею дерзостию, прицеливались шагах в 20 и, выстрелив,
скакали назад. Их высокие чалмы, красивые долиманы и блестящий убор коней
составляли резкую противуположность с синими мундирами и простою сбруей
казаков. Человек 15 наших было уже ранено. Подполковник Басов послал за
подмогой. В это время сам он был ранен в ногу. Казаки было смешались. Но
Басов опять сел на лошадь и остался при своей команде. Подкрепление
подоспело. Турки, заметив его, тотчас исчезли, оставя на горе голый труп
казака, обезглавленный и обрубленный. Турки отсеченные головы отсылают в
Константинополь, а кисти рук, обмакнув в крови, отпечатлевают на своих
знаменах. Выстрелы утихли. Орлы, спутники войск, поднялися над горою, с
высоты высматривая себе добычу. В это время показалась толпа генералов и
офицеров: граф Паскевич приехал и отправился на гору, за которою скрылись
турки. Они были подкреплены 4000 конницы, скрытой в лощине и в оврагах. С
высоты горы открылся нам турецкий лагерь, отделенный от нас оврагами и
высотами. Мы возвратились поздно. Проезжая нашим лагерем, я видел наших
раненых, из коих человек пять умерло в ту же ночь и на другой день. Вечером
навестил я молодого Остен-Сакена, раненного в тот же день в другом сражении.
Лагерная жизнь очень мне нравилась. Пушка подымала нас на заре. Сон в
палатке удивительно здоров. За обедом запивали мы азиатский шашлык
английским пивом и шампанским, застывшим в снегах таврийских. Общество наше
было разнообразно. В палатке генерала Раевского собирались беки
мусульманских полков; и беседа шла через переводчика. В войске нашем
находились и народы закавказских наших областей, и жители земель, недавно
a lovely Georgian maid,
With all the bloom, the freshen'd glow
Of her own country maiden's looks,
When warm they rise from Teflis' brooks.
Lalla Rookh {7}.
Зато не знаю ничего отвратительнее грузинских старух: это ведьмы.
Персиянин ввел меня в бани: горячий, железо-серный источник лился в
глубокую ванну, иссеченную в скале. Отроду не встречал я ни в России, ни в
Турции ничего роскошнее тифлисских бань. Опишу их подробно.
Хозяин оставил меня на попечение татарину-банщику. Я должен признаться,
что он был без носу; это не мешало ему быть мастером своего дела. Гассан
(так назывался безносый татарин) начал с того, что разложил меня на теплом
каменном полу; после чего начал он ломать мне члены, вытягивать составы,
бить меня сильно кулаком; я не чувствовал ни малейшей боли, но удивительное
облегчение. (Азиатские банщики приходят иногда в восторг, вспрыгивают вам на
плечи, скользят ногами по бедрам и пляшут по спине вприсядку, е sempre bеnе)
{8}. После сего долго тер он меня шерстяною рукавицей и, сильно оплескав
теплой водою, стал умывать намыленным полотняным пузырем. Ощущение
неизъяснимое: горячее мыло обливает вас как воздух! NB: шерстяная рукавица и
полотняный пузырь непременно должны быть приняты в русской бане: знатоки
будут благодарны за таковое нововведение.
После пузыря Гассан отпустил меня в ванну; тем и кончилась церемония.
В Тифлисе надеялся я найти Раевского, но узнав, что полк его уже
выступил в поход, я решился просить у графа Паскевича позволения приехать в
армию.
В Тифлисе пробыл я около двух недель и познакомился с тамошним
обществом. Санковский, издатель "Тифлисских ведомостей", рассказывал мне
много любопытного о здешнем крае, о князе Цицианове, об А. П. Ермолове и
проч. Санковский любит Грузию и предвидит для нее блестящую будущность.
Грузия прибегнула под покровительство России в 1783 году, что не
помешало славному Аге-Мохамеду взять и разорить Тифлис и 20000 жителей
увести в плен (1795 г.). Грузия перешла под скипетр императора Александра в
1802 г. Грузины народ воинственный. Они доказали свою храбрость под нашими
знаменами. Их умственные способности ожидают большей образованности. Они
вообще нрава веселого и общежительного. По праздникам мужчины пьют и гуляют
по улицам. Черноглазые мальчики поют, прыгают и кувыркаются; женщины пляшут
лезгинку.
Голос песен грузинских приятен. Мне перевели одну из них слово в слово;
она, кажется, сложена в новейшее время; в ней есть какая-то восточная
бессмыслица, имеющая свое поэтическое достоинство. Вот вам она:
Душа, недавно рожденная в раю! Душа, созданная для моего счастия! от
тебя, бессмертная, ожидаю жизни.
От тебя, весна цветущая, луна двунедельная, от тебя, ангел мой
хранитель, от тебя ожидаю жизни.
Ты сияешь лицом и веселишь улыбкою. Не хочу обладать миром; хочу твоего
взора. От тебя ожидаю жизни.
Горная роза, освеженная росою! Избранная любимица природы! Тихое,
потаенное сокровище! от тебя ожидаю жизни.
Грузины пьют не по-нашему и удивительно крепки. Вины их не терпят
вывоза и скоро портятся, но на месте они прекрасны. Кахетинское и
карабахское стоят некоторых бургонских. Вино держат в маранах, огромных
кувшинах, зарытых в землю. Их открывают с торжественными обрядами. Недавно
русский драгун, тайно отрыв таковой кувшин, упал в него и утонул в
кахетинском вине, как несчастный Кларенс в бочке малаги.
Тифлис находится на берегах Куры в долине, окруженной каменистыми
горами. Они укрывают его со всех сторон от ветров и, раскалясь на солнце, не
нагревают, а кипятят недвижный воздух. Вот причина нестерпимых жаров,
царствующих в Тифлисе, несмотря на то, что город находится только еще под
сорок первым градусом широты. Самое его название (Тбилискалар) значит Жаркий
город.
Большая часть города выстроена по-азиатски: дома низкие, кровли
плоские. В северной части возвышаются дома европейской архитектуры, и около
них начинают образоваться правильные площади. Базар разделяется на несколько
рядов; лавки полны турецких и персидских товаров, довольно дешевых, если
принять в рассуждение всеобщую дороговизну. Оружие тифлисское дорого ценится
на всем Востоке. Граф Самойлов и В., прослывшие здесь богатырями,
обыкновенно пробовали свои новые шашки, с одного маху перерубая надвое
барана или отсекая голову быку.
В Тифлисе главную часть народонаселения составляют армяне: в 1825 году
было их здесь до 2500 семейств. Во время нынешних войн число их еще
умножилось. Грузинских семейств считается до 1500. Русские не считают себя
здешними жителями. Военные, повинуясь долгу, живут в Грузии, потому что так
им велено. Молодые титулярные советники приезжают сюда за чином асессорским,
толико вожделенным. Те и другие смотрят на Грузию как на изгнание.
Климат тифлисский, сказывают, нездоров. Здешние горячки ужасны; их
лечат меркурием, коего употребление безвредно по причине жаров. Лекаря
кормят им своих больных безо всякой совести. Генерал Сипягин, говорят, умер
оттого, что его домовый лекарь, приехавший с ним из Петербурга, испугался
приема, предлагаемого тамошними докторами, и не дал оного больному. Здешние
лихорадки похожи на крымские и молдавские и лечатся одинаково.
Жители пьют курскую воду, мутную, но приятную. Во всех источниках и
колодцах вода сильно отзывается серой. Впрочем, вино здесь в таком общем
употреблении, что недостаток в воде был бы незаметен.
В Тифлисе удивила меня дешевизна денег. Переехав на извозчике через две
улицы и отпустив его через полчаса, я должен был заплатить два рубля
серебром. Я сперва думал, что он хотел воспользоваться незнанием
новоприезжего; но мне сказали, что цена точно такова. Все прочее дорого в
соразмерности.
Мы ездили в немецкую колонию и там обедали. Пили там делаемое пиво,
вкусу очень неприятного, и заплатили очень дорого за очень плохой обед. В
моем трактире кормили меня так же дорого и дурно. Генерал Стрекалов,
известный гастроном, позвал однажды меня отобедать; по несчастию, у него
разносили кушанья по чинам, а за столом сидели английские офицеры в
генеральских эполетах. Слуги так усердно меня обносили, что я встал из-за
стола голодный. Черт побери тифлисского гастронома!
Я с нетерпением ожидал разрешения моей участи. Наконец получил записку
от Раевского. Он писал мне, чтобы я спешил к Карсу, потому что через
несколько дней войско должно было идти далее. Я выехал на другой же день.
Я ехал верхом, переменяя лошадей на казачьих постах. Вокруг меня земля
была опалена зноем. Грузинские деревни издали казались мне прекрасными
садами, но, подъезжая к ним, видел я несколько бедных сакель, осененных
пыльными тополями. Солнце село, но воздух все еще был душен:
Ночи знойные!
Звезды чуждые!..
Луна сияла; все было тихо; топот моей лошади один раздавался в ночном
безмолвии. Я ехал долго, не встречая признаков жилья. Наконец увидел
уединенную саклю. Я стал стучаться в дверь. Вышел хозяин. Я попросил воды
сперва по-русски, а потом по-татарски. Он меня не понял. Удивительная
беспечность! в тридцати верстах от Тифлиса и на дороге в Персию и Турцию он
не знал ни слова ни по-русски, ни по-татарски.
Переночевав на казачьем посту, на рассвете отправился я далее. Дорога
шла горами и лесом. Я встретил путешествующих татар; между ими было
несколько женщин. Они сидели верхами, окутанные в чадры; видны были у них
только глаза да каблуки.
Я стал подыматься на Безобдал, гору, отделяющую Грузию от древней
Армении. Широкая дорога, осененная деревьями, извивается около горы. На
вершине Безобдала я проехал сквозь малое ущелие, называемое, кажется,
Волчьими Воротами, и очутился на естественной границе Грузии. Мне
представились новые горы, новый горизонт; подо мною расстилались злачные
зеленые нивы. Я взглянул еще раз на опаленную Грузию и стал спускаться по
отлогому склонению горы к свежим равнинам Армении. С неописанным
удовольствием заметил я, что зной вдруг уменьшился: климат был уже другой.
Человек мой со вьючными лошадьми от меня отстал. Я ехал один в цветущей
пустыне, окруженной издали горами. В рассеянности проехал я мимо поста, где
должен был переменить лошадей. Прошло более шести часов, и я начал
удивляться пространству перехода. Я увидел в стороне груды камней, похожие
на сакли, и отправился к ним. В самом деле я приехал в армянскую деревню.
Несколько женщин в пестрых лохмотьях сидели на плоской кровле подземной
сакли. Я изъяснился кое-как. Одна из них сошла в саклю и вынесла мне сыру и
молока. Отдохнув несколько минут, я пустился далее и на высоком берегу реки
увидел против себя крепость Гергеры. Три потока с шумом и пеной низвергались
с высокого берега. Я переехал через реку. Два вола, впряженные в арбу,
подымались по крутой дороге. Несколько грузин сопровождали арбу. "Откуда
вы?" - спросил я их. "Из Тегерана". - "Что вы везете?" - "Грибоеда". Это
было тело убитого Грибоедова, которое препровождали в Тифлис.
Не думал я встретить уже когда-нибудь нашего Грибоедова! Я расстался с
ним в прошлом году в Петербурге пред отъездом его в Персию. Он был печален и
имел странные предчувствия. Я было хотел его успокоить; он мне сказал: "Vous
ne connaissez pas ces gens-la: vous verrez qu'il faudra jouer des couteaux"
{9}. Он полагал, что причиною кровопролития будет смерть шаха и междуусобица
его семидесяти сыновей. Но престарелый шах еще жив, а пророческие слова
Грибоедова сбылись. Он погиб под кинжалами персиян, жертвой невежества и
вероломства. Обезображенный труп его, бывший три дня игралищем тегеранской
черни, узнан был только по руке, некогда простреленной пистолетною пулею.
Я познакомился с Грибоедовым в 1817 году. Его меланхолический характер,
его озлобленный ум, его добродушие, самые слабости и пороки, неизбежные
спутники человечества, - все в нем было необыкновенно привлекательно.
Рожденный с честолюбием, равным его дарованиям, долго был он опутан сетями
мелочных нужд и неизвестности. Способности человека государственного
оставались без употребления; талант поэта был не признан; даже его холодная
и блестящая храбрость оставалась некоторое время в подозрении. Несколько
друзей знали ему цену и видели улыбку недоверчивости, эту глупую, несносную
улыбку, когда случалось им говорить о нем как о человеке необыкновенном.
Люди верят только славе и не понимают, что между ими может находиться
какой-нибудь Наполеон, не предводительствовавший ни одною егерскою ротою,
или другой Декарт, не напечатавший ни одной строчки в "Московском
телеграфе". Впрочем, уважение наше к славе происходит, может быть, от
самолюбия: в состав славы входит ведь и наш голос.
Жизнь Грибоедова была затемнена некоторыми облаками: следствие пылких
страстей и могучих обстоятельств. Он почувствовал необходимость расчесться
единожды навсегда со своею молодостию и круто поворотить свою жизнь. Он
простился с Петербургом и с праздной рассеянностию, уехал в Грузию, где
пробыл осемь лет в уединенных, неусыпных занятиях. Возвращение его в Москву
в 1824 году было переворотом в его судьбе и началом беспрерывных успехов.
Его рукописная комедия: "Горе от ума" произвела неописанное действие и вдруг
поставила его наряду с первыми нашими поэтами. Несколько времени потом
совершенное знание того края, где начиналась война, открыло ему новое
поприще; он назначен был посланником. Приехав в Грузию, женился он на той,
которую любил... Не знаю ничего завиднее последних годов бурной его жизни.
Самая смерть, постигшая его посреди смелого, неровного боя, не имела для
Грибоедова ничего ужасного, ничего томительного. Она была мгновения и
прекрасна.
Как жаль, что Грибоедов не оставил своих записок! Написать его
биографию было бы делом его друзей; но замечательные люди исчезают у нас, не
оставляя по себе следов. Мы ленивы и нелюбопытны...
В Гергерах встретил я Бутурлина, который, как и я, ехал в армию.
Бутурлин путешествовал со всевозможными прихотями. Я отобедал у него, как бы
в Петербурге. Мы положили путешествовать вместе; но демон нетерпения опять
мною овладел. Человек мой просил у меня позволения отдохнуть. Я отправился
один даже без проводника. Дорога все была одна и совершенно безопасна.
Переехав через гору и спустясь в долину, осененную деревьями, я увидел
минеральный ключ, текущий поперек дороги. Здесь я встретил армянского попа,
ехавшего в Ахалцык из Эривани. "Что нового в Эривани?" - спросил я его. "В
Эривани чума, - отвечал он, - а что слыхать об Ахалцыке?" - "В Ахалцыке
чума", - отвечал я ему. Обменявшись сими приятными известиями, мы
расстались.
Я ехал посреди плодоносных нив и цветущих лугов. Жатва струилась,
ожидая серпа. Я любовался прекрасной землею, коей плодородие вошло на
Востоке в пословицу. К вечеру прибыл я в Пернике. Здесь был казачий пост.
Урядник предсказывал мне бурю и советовал остаться ночевать, но я хотел
непременно в тот же день достигнуть Гумров.
Мне предстоял переход через невысокие горы, естественную границу
Карского пашалыка. Небо покрыто было тучами; я надеялся, что ветер, который
час от часу усиливался, их разгонит. Но дождь стал накрапывать и шел все
крупнее и чаще. От Пернике до Гумров считается 27 верст. Я затянул ремни
моей бурки, надел башлык на картуз и поручил себя провидению.
Прошло более двух часов. Дождь не переставал. Вода ручьями лилась с
моей отяжелевшей бурки и с башлыка, напитанного дождем. Наконец холодная
струя начала пробираться мне за галстук, и вскоре дождь промочил меня до
последней нитки. Ночь была темная; казак ехал впереди, указывая дорогу. Мы
стали подыматься на горы, между тем дождь перестал и тучи рассеялись. До
Гумров оставалось верст десять. Ветер, дуя на свободе, был так силен, что в
четверть часа высушил меня совершенно. Я не думал избежать горячки. Наконец
я достигнул Гумров около полуночи. Казак привез меня прямо к посту. Мы
остановились у палатки, куда спешил я войти. Тут нашел я двенадцать казаков,
спящих один возле другого. Мне дали место; я повалился на бурку, не чувствуя
сам себя от усталости. В этот день проехал я 75 верст. Я заснул как убитый.
Казаки разбудили меня на заре. Первою моею мыслию было: не лежу ли я в
лихорадке. Но почувствовал, что слава богу бодр, здоров; не было следа не
только болезни, но и усталости. Я вышел из палатки на свежий утренний
воздух. Солнце всходило. На ясном небе белела снеговая, двуглавая гора. "Что
за гора?" - спросил я, потягиваясь, и услышал в ответ: "Это Арарат". Как
сильно действие звуков! Жадно глядел я на библейскую гору, видел ковчег,
причаливший к ее вершине с надеждой обновления и жизни - и врана и голубицу,
излетающих, символы казни и примирения...
Лошадь моя была готова. Я поехал с проводником. Утро было прекрасное.
Солнце сияло. Мы ехали по широкому лугу, по густой зеленой траве, орошенной
росою и каплями вчерашнего дождя. Перед нами блистала речка, через которую
должны мы были переправиться. "Вот и Арпачай", - сказал мне казак. Арпачай!
наша граница! Это стоило Арарата. Я поскакал к реке с чувством неизъяснимым.
Никогда еще не видал я чужой земли. Граница имела для меня что-то
таинственное; с детских лет путешествия были моею любимою мечтою. Долго вел
я потом жизнь кочующую, скитаясь то по югу, то по северу, и никогда еще не
вырывался из пределов необъятной России. Я весело въехал в заветную реку, и
добрый конь вынес меня на турецкий берег. Но этот берег был уже завоеван: я
все еще находился в России.
До Карса оставалось мне еще 75 верст. К вечеру надеялся я увидеть наш
лагерь. Я нигде не останавливался. На половине дороги, в армянской деревне,
выстроенной в горах на берегу речки, вместо обеда съел я проклятый чюрек,
армянский хлеб, испеченный в виде лепешки пополам с золою, о котором так
тужили турецкие пленники в Дариальском ущелии. Дорого бы я дал за кусок
русского черного хлеба, который был им так противен. Меня провожал молодой
турок, ужасный говорун. Он во всю дорогу болтал по-турецки, не заботясь о
том, понимал ли я его, или нет. Я напрягал внимание и старался угадать его.
Казалось, он побранивал русских и, привыкнув видеть всех их в мундирах, по
платью принимал меня за иностранца. Навстречу нам попался русский офицер. Он
ехал из нашего лагеря и объявил мне, что армия выступила уже из-под Карса.
Не могу описать моего отчаяния: мысль, что мне должно будет возвратиться в
Тифлис, измучась понапрасну в пустынной Армении, совершенно убивала меня.
Офицер поехал в свою сторону; турок начал опять свой монолог; но уже мне
было не до него. Я переменил иноходь на крупную рысь и вечером приехал в
турецкую деревню, находящуюся в двадцати верстах от Карса.
Соскочив с лошади, я хотел войти в первую саклю, но в дверях показался
хозяин и оттолкнул меня с бранию. Я отвечал на его приветствие нагайкою.
Турок раскричался; народ собрался. Проводник мой, кажется, за меня
заступился. Мне указали караван-сарай; я вошел в большую саклю, похожую на
хлев; не было места, где бы я мог разостлать бурку. Я стал требовать лошадь.
Ко мне явился турецкий старшина. На все его непонятные речи отвечал я одно:
вербана ат (дай мне лошадь). Турки не соглашались. Наконец я догадался
показать им деньги (с чего надлежало бы мне начать). Лошадь тотчас была
приведена, и мне дали проводника.
Я поехал по широкой долине, окруженной горами. Вскоре увидел я Карс,
белеющийся на одной из них. Турок мой указывал мне на него, повторяя: Карс,
Карс! и пускал вскачь свою лошадь; я следовал за ним, мучась беспокойством:
участь моя должна была решиться в Карсе. Здесь должен я был узнать, где
находится наш лагерь и будет ли еще мне возможность догнать армию. Между тем
небо покрылось тучами и дождь пошел опять; но я об нем уж не заботился.
Мы въехали в Карс. Подъезжая к воротам стены, услышал я русский
барабан: били зорю. Часовой принял от меня билет и отправился к коменданту.
Я стоял под дождем около получаса. Наконец меня пропустили. Я велел
проводнику вести меня прямо в бани. Мы поехали по кривым и крутым улицам;
лошади скользили по дурной турецкой мостовой. Мы остановились у одного дома,
довольно плохой наружности. Это были бани. Турок слез с лошади и стал
стучаться у дверей. Никто не отвечал. Дождь ливмя лил на меня. Наконец из
ближнего дома вышел молодой армянин и, переговоря с моим турком, позвал меня
к себе, изъясняясь на довольно чистом русском языке. Он повел меня по узкой
лестнице во второе жилье своего дома. В комнате, убранной низкими диванами и
ветхими коврами, сидела старуха, его мать. Она подошла ко мне и поцеловала
мне руку. Сын велел ей разложить огонь и приготовить мне ужин. Я разделся и
сел перед огнем. Вошел меньший брат хозяина, мальчик лет семнадцати. Оба
брата бывали в Тифлисе и живали в нем по нескольку месяцев. Они сказали мне,
что войска наши выступили накануне и что лагерь наш находится в 25 верстах
от Карса. Я успокоился совершенно. Скоро старуха приготовила мне баранину с
луком, которая показалась мне верхом поваренного искусства. Мы все легли
спать в одной комнате; я разлегся противу угасающего камина и заснул в
приятной надежде увидеть на другой день лагерь графа Паскевича.
Поутру пошел я осматривать город. Младший из моих хозяев взялся быть
моим чичероном. Осматривая укрепления и цитадель, выстроенную на
неприступной скале, я не понимал, каким образом мы могли овладеть Карсом.
Мой армянин толковал мне как умел военные действия, коим сам он был
свидетелем. Заметя в нем охоту к войне, я предложил ему ехать со мною в
армию. Он тотчас согласился. Я послал его за лошадьми. Он явился вместе с
офицером, который потребовал от меня письменного предписания. Судя по
азиатским чертам его лица, не почел я за нужное рыться в моих бумагах и
вынул из кармана первый попавшийся мне листок. Офицер, важно его рассмотрев,
тотчас велел привести его благородию лошадей по предписанию и возвратил мне
мою бумагу; это было послание к калмычке, намаранное мною на одной из
кавказских станций. Через полчаса выехал я из Карса, и Артемий (так
назывался мой армянин) уже скакал подле меня на турецком жеребце с гибким
куртинским дротиком в руке, с кинжалом за поясом, и бредя о турках и
сражениях.
Я ехал по земле, везде засеянной хлебом; кругом видны были деревни, но
они были пусты: жители разбежались. Дорога была прекрасна и в топких местах
вымощена - через ручьи выстроены были каменные мосты. Земля приметно
возвышалась - передовые холмы хребта Саган-лу, древнего Тавра, начинали
появляться. Прошло около двух часов; я взъехал на отлогое возвышение и вдруг
увидел наш лагерь, расположенный на берегу Карс-чая; через несколько минут я
был уже в палатке Раевского.
Переход через Саган-лу. Перестрелка. Лагерная жизнь. Язиды. Сражение с
сераскиром арзрумским. Взорванная сакля.
Я приехал вовремя. В тот же день (13 июня) войско получило повеление
идти вперед. Обедая у Раевского, слушал я молодых генералов, рассуждавших о
движении, им предписанном. Генерал Бурцов отряжен был влево по большой
Арзрумской дороге прямо противу турецкого лагеря, между тем как все прочее
войско должно было идти правою стороною в обход неприятелю.
В пятом часу войско выступило. Я ехал с Нижегородским драгунским
полком, разговаривая с Раевским, с которым уж несколько лет не видался.
Настала ночь; мы остановились в долине, где все войско имело привал. Здесь
имел я честь быть представлен графу Паскевичу.
Я нашел графа дома перед бивачным огнем, окруженного своим штабом. Он
был весел и принял меня ласково. Чуждый военному искусству, я не подозревал,
что участь похода решалась в эту минуту. Здесь увидел я нашего Вольховского,
запыленного с ног до головы, обросшего бородой, изнуренного заботами. Он
нашел, однако, время побеседовать со мною как старый товарищ. Здесь увидел я
и Михаила Пущина, раненного в прошлом году. Он любим и уважаем как славный
товарищ и храбрый солдат. Многие из старых моих приятелей окружили меня. Как
они переменились! как быстро уходит время!
Heu! fugaces, Posthume, Posthume,
Labuntur anni... {10}.
Я воротился к Раевскому и ночевал в его палатке. Посреди ночи разбудили
меня ужасные крики: можно было подумать, что неприятель сделал нечаянное
нападение. Раевский послал узнать причину тревоги: несколько татарских
лошадей, сорвавшихся с привязи, бегали по лагерю, и мусульмане (так зовутся
татаре, служащие в нашем войске) их ловили.
На заре войско двинулось вперед. Мы подъехали к горам, поросшим лесом.
Мы въехали в ущелие. Драгуны говорили между собою: "Смотри, брат, держись:
как раз картечью хватят". В самом деле местоположение благоприятствовало
засадам; но турки, отвлеченные в другую сторону движением генерала Бурцова,
не воспользовались своими выгодами. Мы благополучно прошли опасное ущелие и
стали на высотах Саган-лу в десяти верстах от неприятельского лагеря.
Природа около нас была угрюма. Воздух был холоден, горы покрыты
печальными соснами. Снег лежал в оврагах.
...nec Armeniis in oris,
Amice Valgi, stat glacies iners
Menses per omnes... {11}
Только успели мы отдохнуть и отобедать, как услышали ружейные выстрелы.
Раевский послал осведомиться. Ему донесли, что турки завязали перестрелку на
передовых наших пикетах. Я поехал с Семичевым посмотреть новую для меня
картину. Мы встретили раненого казака: он сидел, шатаясь на седле, бледен и
окровавлен. Два казака поддерживали его. "Много ли турков?" - спросил
Семичев. "Свиньем валит, ваше благородие", - отвечал один из них. Проехав
ущелие, вдруг увидели мы на склонении противуположной горы до 200 казаков,
выстроенных в лаву, и над ними около 500 турков. Казаки отступали медленно;
турки наезжали с большею дерзостию, прицеливались шагах в 20 и, выстрелив,
скакали назад. Их высокие чалмы, красивые долиманы и блестящий убор коней
составляли резкую противуположность с синими мундирами и простою сбруей
казаков. Человек 15 наших было уже ранено. Подполковник Басов послал за
подмогой. В это время сам он был ранен в ногу. Казаки было смешались. Но
Басов опять сел на лошадь и остался при своей команде. Подкрепление
подоспело. Турки, заметив его, тотчас исчезли, оставя на горе голый труп
казака, обезглавленный и обрубленный. Турки отсеченные головы отсылают в
Константинополь, а кисти рук, обмакнув в крови, отпечатлевают на своих
знаменах. Выстрелы утихли. Орлы, спутники войск, поднялися над горою, с
высоты высматривая себе добычу. В это время показалась толпа генералов и
офицеров: граф Паскевич приехал и отправился на гору, за которою скрылись
турки. Они были подкреплены 4000 конницы, скрытой в лощине и в оврагах. С
высоты горы открылся нам турецкий лагерь, отделенный от нас оврагами и
высотами. Мы возвратились поздно. Проезжая нашим лагерем, я видел наших
раненых, из коих человек пять умерло в ту же ночь и на другой день. Вечером
навестил я молодого Остен-Сакена, раненного в тот же день в другом сражении.
Лагерная жизнь очень мне нравилась. Пушка подымала нас на заре. Сон в
палатке удивительно здоров. За обедом запивали мы азиатский шашлык
английским пивом и шампанским, застывшим в снегах таврийских. Общество наше
было разнообразно. В палатке генерала Раевского собирались беки
мусульманских полков; и беседа шла через переводчика. В войске нашем
находились и народы закавказских наших областей, и жители земель, недавно