Страница:
думал об истории меньшего объема, например об истории губернского нашего
города; но и тут сколько препятствий, для меня неодолимых! Поездка в город,
визиты к губернатору и к архиерею, просьба о допущении в архивы и
монастырские кладовые и проч. История уездного нашего города была бы для
меня удобнее, но она не была занимательна ни для философа, ни для
прагматика, и представляла мало пищи красноречию. *** был переименован в
город в 17** году, и единственное замечательное происшествие, сохранившееся
в его летописях, есть ужасный пожар, случившийся десять лет тому назад и
истребивший базар и присутственные места.
Нечаянный случай разрешил мои недоумения. Баба, развешивая белье на
чердаке, нашла старую корзину, наполненную щепками, сором и книгами. Весь
дом знал охоту мою к чтению. Ключница моя, в то самое время как я, сидя за
моей тетрадью, грыз перо и думал об опыте сельских проповедей, с торжеством
втащила корзинку в мою комнату, радостно восклицая: "книги! книги!" -
"Книги!" - повторил я с восторгом и бросился к корзинке. В самом деле, я
увидел целую груду книг в зеленом и синем бумажном переплете - это было
собрание старых календарей. Сие открытие охладило мой восторг, но все я был
рад нечаянной находке, все же это были книги, и я щедро наградил усердие
прачки полтиною серебром. Оставшись наедине, я стал рассматривать свои
календари, и скоро мое внимание было сильно ими привлечено. Они составляли
непрерывную цепь годов от 1744 до 1799, то есть ровно 55 лет. Синие листы
бумаги, обыкновенно вплетаемые в календари, были все исписаны старинным
почерком. Брося взор на сии строки, с изумлением увидел я, что они заключали
не только замечания о погоде и хозяйственные счеты, но также и известия
краткие исторические касательно села Горюхина. Немедленно занялся я разбором
драгоценных сих записок и вскоре нашел, что они представляли полную историю
моей отчины в течение почти целого столетия в самом строгом хронологическом
порядке. Сверх сего заключали они неистощимый запас экономических,
статистических, метеорологических и других ученых наблюдений. С тех пор
изучение сих записок заняло меня исключительно, ибо увидел я возможность
извлечь из них повествование стройное, любопытное и поучительное. Ознакомясь
довольно с драгоценными сими памятниками, я стал искать новых источников
истории села Горюхина. И вскоре обилие оных изумило меня. Посвятив целые
шесть месяцев на предварительное изучение, наконец приступил я к давно
желанному труду и с помощию божиею совершил оный сего ноября 3 дня 1827-го
года.
Ныне, как некоторый мне подобный историк, коего имени я не запомню,
оконча свой трудный подвиг, кладу перо и с грустию иду в мой сад размышлять
о том, что мною совершено. Кажется и мне, что, написав Историю Горюхина, я
уже не нужен миру, что долг мой исполнен и что пора мне опочить!
Здесь прилагаю список источников, послуживших мне к составлению Истории
Горюхина:
1. Собрание старинных календарей. 54 части. Первые 20 частей исписано
старинным почерком с титлами. Летопись сия сочинена прадедом моим Андреем
Степановичем Белкиным. Она отличается ясностию и краткостию слога, например:
4 мая. Снег. Тришка за грубость бит. 6 - корова бурая пала. Сенька за
пьянство бит. 8 - погода ясная. 9 - дождь и снег. Тришка бит по погоде. 11 -
погода ясная. Пороша. Затравил 3 зайцев, и тому подобное, безо всяких
размышлений... Остальные 35 частей писаны разными почерками, большею частию
так называемым лавочничьим с титлами и без титлов, вообще плодовито,
несвязно и без соблюдения правописания. Кой-где заметна женская рука. В сие
отделение входят записки деда моего Ивана Андреевича Белкина и бабки моей, а
его супруги, Евпраксии Алексеевны, также и записки приказчика Гарбовицкого.
2. Летопись горюхинского дьячка. Сия любопытная рукопись отыскана мною
у моего попа, женатого на дочери летописца. Первые листы были выдраны и
употреблены детьми священника на так называемые змеи. Один из таковых упал
посреди моего двора. Я поднял его и хотел было возвратить детям, как
заметил, что он был исписан. С первых строк увидел я, что змей составлен был
из летописи, и к счастию успел спасти остальное. Летопись сия, приобретенная
мною за четверть овса, отличается глубокомыслием и велеречием
необыкновенным.
3. Изустные предания. Я не пренебрегал никакими известиями. Но в
особенности обязан Аграфене Трифоновой, матери Авдея старосты, бывшей
(говорят) любовницею приказчика Гарбовицкого.
4. Ревижские сказки, с замечаниями прежних старост (счетные и расходные
книги) касательно нравственности и состояния крестьян.
Страна, по имени столицы своей Горюхиным называемая, занимает на земном
шаре более 240 десятин. Число жителей простирается до 63 душ. К северу
граничит она с деревнями Дериуховым и Перкуховом, коего обитатели бедны,
тощи и малорослы, а гордые владельцы преданы воинственному упражнению
заячьей охоты. К югу река Сивка отделяет ее от владений карачевских вольных
хлебопашцев, соседей беспокойных, известных буйной жестокостию нравов. К
западу облегают ее цветущие поля захарьинские, благоденствующие под властию
мудрых и просвещенных помещиков. К востоку примыкает она к диким,
необитаемым местам, к непроходимому болоту, где произрастает одна клюква,
где раздается лишь однообразное квакание лягушек и где суеверное предание
предполагает быть обиталищу некоего беса.
NВ. Сие болото и называется Бесовским. Рассказывают, будто одна
полуумная пастушка стерегла стадо свиней недалече от сего уединенного места.
Она сделалась беременною и никак не могла удовлетворительно объяснить сего
случая. Глас народный обвинил болотного беса; но сия сказка недостойна
внимания историка, и после Нибура непростительно было бы тому верить.
Издревле Горюхино славилось своим плодородием и благорастворенным
климатом. Рожь, овес, ячмень и гречиха родятся на тучных его нивах.
Березовая роща и еловый лес снабжают обитателей деревами и валежником на
построение и отопку жилищ. Нет недостатка в орехах, клюкве, бруснике и
чернике. Грибы произрастают в необыкновенном количестве; сжаренные в
сметане, представляют приятную, хотя и нездоровую пищу. Пруд наполнен
карасями, а в реке Сивке водятся щуки и налимы.
Обитатели Горюхина большей частию росту середнего, сложения крепкого и
мужественного, глаза их серы, волосы русые или рыжие. Женщины отличаются
носами, поднятыми несколько вверх, выпуклыми скулами и дородностию. NВ. Баба
здоровенная, сие выражение встречается часто в примечаниях старосты к
Ревижским сказкам. Мужчины добронравны, трудолюбивы (особенно на своей
пашне), храбры, воинственны: многие из них ходят одни на медведя и славятся
в околотке кулачными бойцами; все вообще склонны к чувственному наслаждению
пиянства. Женщины сверх домашних работ разделяют с мужчинами большую часть
их трудов; и не уступят им в отважности, редкая из них боится старосты. Они
составляют мощную общественную стражу, неусыпно бодрствующую на барском
дворе, и называются копейщицами (от словенского слова копье). Главная
обязанность копейщиц как можно чаще бить камнем в чугунную доску и тем
устрашать злоумышление. Они столь целомудрены, как и прекрасны; на покушения
дерзновенного отвечают сурово и выразительно.
Жители Горюхина издавна производят обильный торг лыками, лукошками и
лаптями. Сему способствует река Сивка, через которую весною переправляются
они на челноках, подобно древним скандинавам, а прочие времена года
переходят вброд, предварительно засучив портки до колен.
Язык горюхинский есть решительно отрасль славянского, но столь же
разнится от него, как и русский. Он исполнен сокращениями и усечениями -
некоторые буквы вовсе в нем уничтожены или заменены другими. Однако ж
великороссиянину легко понять горюхинца, и обратно.
Мужчины женивались обыкновенно на тринадцатом году на девицах
двадцатилетних. Жены били своих мужей в течение четырех или пяти лет. После
чего мужья уже начинали бить жен; и таким образом оба пола имели свое время
власти, и равновесие было соблюдено.
Обряд похорон происходил следующим образом. В самый день смерти
покойника относили на кладбище - дабы мертвый в избе не занимал напрасно
лишнего места. От сего случалось, что к неописанной радости родственников
мертвец чихал или зевал в ту самую минуту, как его выносили в гробе за
околицу. Жены оплакивали мужьев, воя и приговаривая: "Свет-моя удалая
головушка! на кого ты меня покинул? чем-то мне тебя поминати?" При
возвращении с кладбища начиналася тризна в честь покойника, и родственники и
друзья бывали пьяны два-три дня или даже целую неделю, смотря по усердию и
привязанности к его памяти. Сии древние обряды сохранилися и поныне.
Одежда горюхинцев состояла из рубахи, надеваемой сверх порток, что есть
отличительный признак их славянского происхождения. Зимою носили они
овчинный тулуп, но более для красы, нежели из настоящей нужды, ибо тулуп
обыкновенно накидывали они на одно плечо и сбрасывали при малейшем труде,
требующем движения.
Науки, искусства и поэзия издревле находились в Горюхине в довольно
цветущем состоянии. Сверх священника и церковных причетников, всегда
водились в нем грамотеи. Летописи упоминают о земском Терентии, жившем около
1767 году, умевшем писать не только правой, но и левою рукою. Сей
необыкновенный человек прославился в околотке сочинением всякого роду писем,
челобитьев, партикулярных пашпортов и т. п. Неоднократно пострадав за свое
искусство, услужливость и участие в разных замечательных происшествиях, он
умер уже в глубокой старости, в то самое время, как приучался писать правою
ногою, ибо почерка обеих рук его были уже слишком известны. Он играет, как
читатель увидит ниже, важную роль и в истории Горюхина.
Музыка была всегда любимое искусство образованных горюхинцев, балалайка
и волынка, услаждая чувствительные сердца, поныне раздаются в их жилищах,
особенно в древнем общественном здании, украшенном елкою и изображением
двуглавого орла.
Поэзия некогда процветала в древнем Горюхине. Доныне стихотворения
Архипа Лысого сохранились в памяти потомства.
В нежности не уступят они эклогам известного Виргилия, в красоте
воображения далеко превосходят они идиллии г-на Сумарокова. И хотя в
щеголеватости слога и уступают новейшим произведениям наших муз, но
равняются с ними затейливостию. и остроумием.
Приведем в пример сие сатирическое стихотворение: Ко боярскому двору
Антон староста идет, (2)
Бирки в пазухе несет, (2)
Боярину подает,
А боярин смотрит,
Ничего не смыслит.
Ах ты, староста Антон,
Обокрал бояр кругом,
Село по миру пустил,
Старостиху надарил.
Познакомя таким образом моего читателя с этнографическим и
статистическим состоянием Горюхина и со нравами и обычаями его обитателей,
приступим теперь к самому повествованию.
Образ правления в Горюхине несколько раз изменялся. Оно попеременно
находилось под властию старшин, выбранных миром, приказчиков, назначенных
помещиком, и наконец непосредственно под рукою самих помещиков. Выгоды и
невыгоды сих различных образов правления будут развиты мною в течение моего
повествования.
Основание Горюхина и первоначальное население оного покрыто мраком
неизвестности. Темные предания гласят, что некогда Горюхино было село
богатое и обширное, что все жители оного были зажиточны, что оброк собирали
единожды в год и отсылали неведомо кому на нескольких возах. В то время все
покупали дешево, а дорого продавали. Приказчиков не существовало, старосты
никого не обижали, обитатели работали мало, а жили припеваючи, и пастухи
стерегли стадо в сапогах. Мы не должны обольщаться сею очаровательною
картиною. Мысль о золотом веке сродна всем народам и доказывает только, что
люди никогда не довольны настоящим и, по опыту имея мало надежды на будущее,
украшают невозвратимое минувшее всеми цветами своего воображения. Вот что
достоверно:
Село Горюхино издревле принадлежало знаменитому роду Белкиных. Но
предки мои, владея многими другими отчинами, не обращали внимания на сию
отдаленную страну. Горюхино платило малую дань и управлялось старшинами,
избираемыми народом на вече, мирскою сходкою называемом.
Но в течение времени родовые владения Белкиных раздробились и пришли в
упадок. Обедневшие внуки богатого деда не могли отвыкнуть от роскошных своих
привычек и требовали прежнего полного дохода от имения, в десять крат уже
уменьшившегося. Грозные предписания следовали одно за другим. Староста читал
их на вече; старшины витийствовали, мир волновался, - а господа, вместо
двойного оброку, получали лукавые отговорки и смиренные жалобы, писанные на
засаленной бумаге и запечатанные грошом.
Мрачная туча висела над Горюхиным, а никто об ней и не помышлял. В
последний год властвования Трифона, последнего старосты, народом избранного,
в самый день храмового праздника, когда весь народ шумно окружал
увеселительное здание (кабаком в просторечии именуемое) или бродил по
улицам, обнявшись между собою и громко воспевая песни Архипа Лысого, въехала
в село плетеная крытая бричка, заложенная парою кляч едва живых; на козлах
сидел оборванный жид, а из брички высунулась голова в картузе и, казалось, с
любопытством смотрела на веселящийся народ. Жители встретили повозку смехом
и грубыми насмешками. (NВ. Свернув трубкою воскраия одежд, безумцы глумились
над еврейским возницею и восклицали смехотворно: "Жид, жид, ешь свиное
ухо!.." - Летопись горюхинского дьячка.) Но сколь изумились они, когда
бричка остановилась посреди села и когда приезжий, выпрыгнув из нее,
повелительным голосом потребовал старосты Трифона. Сей сановник находился в
увеселительном здании, откуда двое старшин почтительно вывели его под руки.
Незнакомец, посмотрев на него грозно, подал ему письмо и велел читать оное
немедленно. Старосты горюхинские имели обыкновение никогда ничего сами не
читать. Староста был неграмотен. Послали за земским Авдеем. Его нашли
неподалеку, спящего в переулке под забором, и привели незнакомцу. Но по
приводе или от внезапного испуга, или от горестного предчувствия, буквы
письма, четко написанного, показались ему отуманенными, и он не был в
состоянии их разобрать. Незнакомец, с ужасными проклятиями отослал спать
старосту Трифона и земского Авдея, отложил чтение письма до завтрашнего дня
и пошел в приказную избу, куда жид понес за ним и его маленький чемодан.
Горюхинцы с безмолвным изумлением смотрели на сие необыкновенное
происшествие, но вскоре бричка, жид и незнакомец были забыты. День кончился
шумно и весело - и Горюхино заснуло, не предвидя, что ожидало его.
С восходом утреннего солнца жители были пробуждены стуком в окошки и
призыванием на мирскую сходку. Граждане один за другим явились на двор
приказной избы, служивший вечевою площадию. Глаза их были мутны и красны,
лица опухлы; они, зевая и почесываясь, смотрели на человека в картузе, в
старом голубом кафтане, важно стоявшего на крыльце приказной избы, - и
старались припомнить себе черты его, когда-то ими виденные. Староста Трифон
и земский Авдей стояли подле него без шапки с видом подобострастия и
глубокой горести. "Все ли здесь?" - спросил незнакомец. "Все ли-ста здесь?"
- повторил староста. "Все-ста", - отвечали граждане. Тогда староста объявил,
что от барина получена грамота, и приказал земскому прочесть ее во услышание
мира. Авдей выступил и громогласно прочел следующее. (NВ. "Грамоту
грозновещую сию списах я у Трифона старосты, у него же хранилася она в
кивоте вместе с другими памятниками владычества его над Горюхиным". Я не мог
сам отыскать сего любопытного письма.)
Трифон Иванов!
Вручитель письма сего, поверенный мой **, едет в отчину мою село
Горюхино для поступления в управление оного. Немедленно по его прибытию
собрать мужиков и объявить им мою барскую волю, а именно: Приказаний
поверенного моего ** им, мужикам, слушаться, как моих собственных. А все,
чего он ни потребует, исполнять беспрекословно, в противном случае имеет он
** поступать с ними со всевозможною строгостию. К сему понудило меня их
бессовестное непослушание, и твое, Трифон Иванов, плутовское потворство.
Подписано NN.
Тогда **, растопыря ноги наподобие буквы хера и подбочась наподобие
ферта, произнес следующую краткую и выразительную речь: "Смотрите ж вы у
меня, не очень умничайте; вы, я знаю, народ избалованный, да я выбью дурь из
ваших голов небось скорее вчерашнего хмеля". Хмеля ни в одной голове уже не
было. Горюхинцы, как громом пораженные, повесили носы - и с ужасом разошлись
по домам.
ПРАВЛЕНИЕ ПРИКАЗЧИКА**
** принял бразды правления и приступил к исполнению своей политической
системы; она заслуживает особенного рассмотрения.
Главным основанием оной была следующая аксиома. Чем мужик богаче, тем
он избалованнее, чем беднее, тем смирнее. Вследствие сего ** старался о
смирности вотчины, как о главной крестьянской добродетели. Он потребовал
опись крестьянам, разделил их на богачей и бедняков. 1) Недоимки были
разложены меж зажиточных мужиков и взыскаемы с них со всевозможною
строгостию. 2) Недостаточные и празднолюбивые гуляки были немедленно
посажены на пашню, если же по его расчету труд их оказывался недостаточным,
то он отдавал их в батраки другим крестьянам, за что сии платили ему
добровольную дань, а отдаваемые в холопство имели полное право откупаться,
заплатя сверх недоимок двойной годовой оброк. Всякая общественная повинность
падала на зажиточных мужиков. Рекрутство же было торжеством корыстолюбивому
правителю; ибо от оного по очереди откупались все богатые мужики, пока,
наконец, выбор не падал на негодяя или разоренного *. Мирские сходки были
уничтожены. Оброк собирал он понемногу и круглый год сряду. Сверх того завел
он нечаянные сборы. Мужики, кажется, платили и не слишком более противу
прежнего, но никак не могли ни наработать, ни накопить достаточно денег. В
три года Горюхино совершенно обнищало.
Горюхино приуныло, базар запустел, песни Архипа Лысого умолкли.
Ребятишки пошли по миру. Половина мужиков была на пашне, а другая служила в
батраках; и день храмового праздника сделался, по выражению летописца, не
днем радости и ликования, но годовщиною печали и поминания горестного.
* Посадил окаянный приказчик Антона Тимофеева в железы, а старик
Тимофей сына откупил за 100 р.; а приказчик заковал Петрушку Еремеева, и
того откупил отец за 68 р., и хотел окаянный сковать Леху Тарасова, но тот
бежал в лес, и приказчик о том вельми крушился и свирепствовал во словесах,
а отвезли в город и отдали в рекруты Ваньку пьяницу (Донесение горюхинских
мужиков).
Читая "Рославлева", с изумлением увидела я, что завязка его основана на
истинном происшествии, слишком для меня известном. Некогда я была другом
несчастной женщины, выбранной г. Загоскиным в героини его повести. Он вновь
обратил внимание публики на происшествие забытое, разбудил чувства
негодования, усыпленные временем, и возмутил спокойствие могилы. Я буду
защитницею тени, - и читатель извинит слабость пера моего, уважив сердечные
мои побуждения. Буду принуждена много говорить о самой себе, потому что
судьба моя долго была связана с участью бедной моей подруги.
Меня вывезли в свет зимою 1811 года. Не стану описывать первых моих
впечатлений. Легко можно себе вообразить, что должна была чувствовать
шестнадцатилетняя девушка, променяв антресоли и учителей на беспрерывные
балы. Я предавалась вихрю веселия со всею живостию моих лет и еще не
размышляла... Жаль: тогдашнее время стоило наблюдения.
Между девицами, выехавшими вместе со мною, отличалась княжна ** (г.
Загоскин назвал ее Полиною, оставлю ей это имя). Мы скоро подружились вот по
какому случаю.
Брат мой, двадцатидвухлетний малый, принадлежал сословию тогдашних
франтов, он считался в Иностранной коллегии и жил в Москве, танцуя и
повесничая. Он влюбился в Полину и упросил меня сблизить наши домы. Брат был
идолом всего нашего семейства, а из меня делал, что хотел.
Сблизясь с Полиною из угождения к нему, вскоре я искренно к ней
привязалась. В ней было много странного и еще более привлекательного. Я еще
не понимала ее, а уже любила. Нечувствительно я стала смотреть ее глазами и
думать ее мыслями.
Отец Полины был заслуженный человек, то есть ездил цугом и носил ключ и
звезду, впрочем был ветрен и прост. Мать ее была, напротив, женщина
степенная и отличалась важностию и здравым смыслом.
Полина являлась везде; она окружена была поклонниками; с нею
любезничали - но она скучала, и скука придавала ей вид гордости и
холодности. Это чрезвычайно шло к ее греческому лицу и к черным бровям. Я
торжествовала, когда мои сатирические замечания наводили улыбку на это
правильное и скучающее лицо.
Полина чрезвычайно много читала и без всякого разбора. Ключ от
библиотеки отца ее был у ней. Библиотека большею частию состояла из
сочинений писателей XVIII века. Французская словесность, от Монтескье до
романов Кребильона, была ей знакома. Руссо знала она наизусть. В библиотеке
не было ни одной русской книги, кроме сочинений Сумарокова, которых Полина
никогда не раскрывала. Она сказывала мне, что с трудом разбирала русскую
печать, и, вероятно, ничего по-русски не читала, не исключая и стишков,
поднесенных ей московскими стихотворцами.
Здесь позволю себе маленькое отступление. Вот уже, слава богу, лет
тридцать, как бранят нас бедных за то, что мы по-русски не читаем и не умеем
(будто бы) изъясняться на отечественном языке (NВ: Автору "Юрия
Милославского" грех повторять пошлые обвинения. Мы все прочли его, и,
кажется, одной из нас обязан он и переводом своего романа на французский
язык.) Дело в том, что мы и рады бы читать по-русски; но словесность наша,
кажется, не старее Ломоносова и чрезвычайно еще ограниченна. Она, конечно,
представляет нам несколько отличных поэтов, но нельзя же ото всех читателей
требовать исключительной охоты к стихам. В прозе имеем мы только "Историю
Карамзина"; первые два или три романа появились два или три года назад,
между тем как во Франции, Англии и Германии книги одна другой замечательнее
следуют одна за другой. Мы не видим даже и переводов; а если и видим, то,
воля ваша, я все-таки предпочитаю оригиналы. Журналы наши занимательны для
наших литераторов. Мы принуждены все, известия и понятия, черпать из книг
иностранных; таким образом и мыслим мы на языке иностранном (по крайней мере
все те, которые мыслят и следуют за мыслями человеческого рода). В этом
признавались мне самые известные наши литераторы. Вечные жалобы наших
писателей на пренебрежение, в коем оставляем мы русские книги, похожи на
жалобы русских торговок, негодующих на то, что мы шляпки наши покупаем у
Сихлера и не довольствуемся произведениями костромских модисток. Обращаюсь к
моему предмету.
Воспоминания светской жизни обыкновенно слабы и ничтожны даже в эпоху
историческую. Однако ж появление в Москве одной путешественницы оставило во
мне глубокое впечатление. Эта путешественница - m-me de Stael {1}. Она
приехала летом, когда большая часть московских жителей разъехалась по
деревням. Русское гостеприимство засуетилось; не знали, как угостить славную
иностранку. Разумеется, давали ей обеды. Мужчины и дамы съезжались поглазеть
на нее и были по большей части недовольны ею. Они видели в ней
пятидесятилетнюю толстую бабу, одетую не по летам. Тон ее не понравился,
речи показались слишком длинны, а рукава слишком коротки. Отец Полины,
знавший m-me de Stael еще в Париже, дал ей обед, на который скликал всех
наших московских умников. Тут увидела я сочинительницу "Корины". Она сидела
на первом месте, облокотясь на стол, свертывая и развертывая прекрасными
пальцами трубочку из бумаги. Она казалась не в духе, несколько раз
принималась говорить и не могла разговориться. Наши умники ели и пили в свою
меру и, казалось, были гораздо более довольны ухою князя, нежели беседою
m-me de Staël. Дамы чинились. Те и другие только изредка прерывали
молчание, убежденные в ничтожестве своих мыслей и оробевшие при европейской
знаменитости. Во все время обеда Полина сидела как на иголках. Внимание
гостей разделено было между осетром и m-me de Stael. Ждали от нее поминутно
bon-mot; {2} наконец вырвалось у ней двусмыслие, и даже довольно смелое. Все
подхватили его, захохотали, поднялся шепот удивления; князь был вне себя от
радости. Я взглянула на Полину. Лицо ее пылало, и слезы показались на ее
глазах. Гости встали из-за стола, совершенно примиренные с m-me de Stael:
она сказала каламбур, который они поскакали развозить по городу.
"Что с тобою сделалось, ma chere? {3} - спросила я Полину, - неужели
шутка, немножко вольная, могла до такой степени тебя смутить?" - "Ах, милая,
- отвечала Полина, - я в отчаянии! Как ничтожно должно было показаться наше
большое общество этой необыкновенной женщине! Она привыкла быть окружена
людьми, которые ее понимают, для которых блестящее замечание, сильное
движение сердца, вдохновенное слово никогда не потеряны; она привыкла к
города; но и тут сколько препятствий, для меня неодолимых! Поездка в город,
визиты к губернатору и к архиерею, просьба о допущении в архивы и
монастырские кладовые и проч. История уездного нашего города была бы для
меня удобнее, но она не была занимательна ни для философа, ни для
прагматика, и представляла мало пищи красноречию. *** был переименован в
город в 17** году, и единственное замечательное происшествие, сохранившееся
в его летописях, есть ужасный пожар, случившийся десять лет тому назад и
истребивший базар и присутственные места.
Нечаянный случай разрешил мои недоумения. Баба, развешивая белье на
чердаке, нашла старую корзину, наполненную щепками, сором и книгами. Весь
дом знал охоту мою к чтению. Ключница моя, в то самое время как я, сидя за
моей тетрадью, грыз перо и думал об опыте сельских проповедей, с торжеством
втащила корзинку в мою комнату, радостно восклицая: "книги! книги!" -
"Книги!" - повторил я с восторгом и бросился к корзинке. В самом деле, я
увидел целую груду книг в зеленом и синем бумажном переплете - это было
собрание старых календарей. Сие открытие охладило мой восторг, но все я был
рад нечаянной находке, все же это были книги, и я щедро наградил усердие
прачки полтиною серебром. Оставшись наедине, я стал рассматривать свои
календари, и скоро мое внимание было сильно ими привлечено. Они составляли
непрерывную цепь годов от 1744 до 1799, то есть ровно 55 лет. Синие листы
бумаги, обыкновенно вплетаемые в календари, были все исписаны старинным
почерком. Брося взор на сии строки, с изумлением увидел я, что они заключали
не только замечания о погоде и хозяйственные счеты, но также и известия
краткие исторические касательно села Горюхина. Немедленно занялся я разбором
драгоценных сих записок и вскоре нашел, что они представляли полную историю
моей отчины в течение почти целого столетия в самом строгом хронологическом
порядке. Сверх сего заключали они неистощимый запас экономических,
статистических, метеорологических и других ученых наблюдений. С тех пор
изучение сих записок заняло меня исключительно, ибо увидел я возможность
извлечь из них повествование стройное, любопытное и поучительное. Ознакомясь
довольно с драгоценными сими памятниками, я стал искать новых источников
истории села Горюхина. И вскоре обилие оных изумило меня. Посвятив целые
шесть месяцев на предварительное изучение, наконец приступил я к давно
желанному труду и с помощию божиею совершил оный сего ноября 3 дня 1827-го
года.
Ныне, как некоторый мне подобный историк, коего имени я не запомню,
оконча свой трудный подвиг, кладу перо и с грустию иду в мой сад размышлять
о том, что мною совершено. Кажется и мне, что, написав Историю Горюхина, я
уже не нужен миру, что долг мой исполнен и что пора мне опочить!
Здесь прилагаю список источников, послуживших мне к составлению Истории
Горюхина:
1. Собрание старинных календарей. 54 части. Первые 20 частей исписано
старинным почерком с титлами. Летопись сия сочинена прадедом моим Андреем
Степановичем Белкиным. Она отличается ясностию и краткостию слога, например:
4 мая. Снег. Тришка за грубость бит. 6 - корова бурая пала. Сенька за
пьянство бит. 8 - погода ясная. 9 - дождь и снег. Тришка бит по погоде. 11 -
погода ясная. Пороша. Затравил 3 зайцев, и тому подобное, безо всяких
размышлений... Остальные 35 частей писаны разными почерками, большею частию
так называемым лавочничьим с титлами и без титлов, вообще плодовито,
несвязно и без соблюдения правописания. Кой-где заметна женская рука. В сие
отделение входят записки деда моего Ивана Андреевича Белкина и бабки моей, а
его супруги, Евпраксии Алексеевны, также и записки приказчика Гарбовицкого.
2. Летопись горюхинского дьячка. Сия любопытная рукопись отыскана мною
у моего попа, женатого на дочери летописца. Первые листы были выдраны и
употреблены детьми священника на так называемые змеи. Один из таковых упал
посреди моего двора. Я поднял его и хотел было возвратить детям, как
заметил, что он был исписан. С первых строк увидел я, что змей составлен был
из летописи, и к счастию успел спасти остальное. Летопись сия, приобретенная
мною за четверть овса, отличается глубокомыслием и велеречием
необыкновенным.
3. Изустные предания. Я не пренебрегал никакими известиями. Но в
особенности обязан Аграфене Трифоновой, матери Авдея старосты, бывшей
(говорят) любовницею приказчика Гарбовицкого.
4. Ревижские сказки, с замечаниями прежних старост (счетные и расходные
книги) касательно нравственности и состояния крестьян.
Страна, по имени столицы своей Горюхиным называемая, занимает на земном
шаре более 240 десятин. Число жителей простирается до 63 душ. К северу
граничит она с деревнями Дериуховым и Перкуховом, коего обитатели бедны,
тощи и малорослы, а гордые владельцы преданы воинственному упражнению
заячьей охоты. К югу река Сивка отделяет ее от владений карачевских вольных
хлебопашцев, соседей беспокойных, известных буйной жестокостию нравов. К
западу облегают ее цветущие поля захарьинские, благоденствующие под властию
мудрых и просвещенных помещиков. К востоку примыкает она к диким,
необитаемым местам, к непроходимому болоту, где произрастает одна клюква,
где раздается лишь однообразное квакание лягушек и где суеверное предание
предполагает быть обиталищу некоего беса.
NВ. Сие болото и называется Бесовским. Рассказывают, будто одна
полуумная пастушка стерегла стадо свиней недалече от сего уединенного места.
Она сделалась беременною и никак не могла удовлетворительно объяснить сего
случая. Глас народный обвинил болотного беса; но сия сказка недостойна
внимания историка, и после Нибура непростительно было бы тому верить.
Издревле Горюхино славилось своим плодородием и благорастворенным
климатом. Рожь, овес, ячмень и гречиха родятся на тучных его нивах.
Березовая роща и еловый лес снабжают обитателей деревами и валежником на
построение и отопку жилищ. Нет недостатка в орехах, клюкве, бруснике и
чернике. Грибы произрастают в необыкновенном количестве; сжаренные в
сметане, представляют приятную, хотя и нездоровую пищу. Пруд наполнен
карасями, а в реке Сивке водятся щуки и налимы.
Обитатели Горюхина большей частию росту середнего, сложения крепкого и
мужественного, глаза их серы, волосы русые или рыжие. Женщины отличаются
носами, поднятыми несколько вверх, выпуклыми скулами и дородностию. NВ. Баба
здоровенная, сие выражение встречается часто в примечаниях старосты к
Ревижским сказкам. Мужчины добронравны, трудолюбивы (особенно на своей
пашне), храбры, воинственны: многие из них ходят одни на медведя и славятся
в околотке кулачными бойцами; все вообще склонны к чувственному наслаждению
пиянства. Женщины сверх домашних работ разделяют с мужчинами большую часть
их трудов; и не уступят им в отважности, редкая из них боится старосты. Они
составляют мощную общественную стражу, неусыпно бодрствующую на барском
дворе, и называются копейщицами (от словенского слова копье). Главная
обязанность копейщиц как можно чаще бить камнем в чугунную доску и тем
устрашать злоумышление. Они столь целомудрены, как и прекрасны; на покушения
дерзновенного отвечают сурово и выразительно.
Жители Горюхина издавна производят обильный торг лыками, лукошками и
лаптями. Сему способствует река Сивка, через которую весною переправляются
они на челноках, подобно древним скандинавам, а прочие времена года
переходят вброд, предварительно засучив портки до колен.
Язык горюхинский есть решительно отрасль славянского, но столь же
разнится от него, как и русский. Он исполнен сокращениями и усечениями -
некоторые буквы вовсе в нем уничтожены или заменены другими. Однако ж
великороссиянину легко понять горюхинца, и обратно.
Мужчины женивались обыкновенно на тринадцатом году на девицах
двадцатилетних. Жены били своих мужей в течение четырех или пяти лет. После
чего мужья уже начинали бить жен; и таким образом оба пола имели свое время
власти, и равновесие было соблюдено.
Обряд похорон происходил следующим образом. В самый день смерти
покойника относили на кладбище - дабы мертвый в избе не занимал напрасно
лишнего места. От сего случалось, что к неописанной радости родственников
мертвец чихал или зевал в ту самую минуту, как его выносили в гробе за
околицу. Жены оплакивали мужьев, воя и приговаривая: "Свет-моя удалая
головушка! на кого ты меня покинул? чем-то мне тебя поминати?" При
возвращении с кладбища начиналася тризна в честь покойника, и родственники и
друзья бывали пьяны два-три дня или даже целую неделю, смотря по усердию и
привязанности к его памяти. Сии древние обряды сохранилися и поныне.
Одежда горюхинцев состояла из рубахи, надеваемой сверх порток, что есть
отличительный признак их славянского происхождения. Зимою носили они
овчинный тулуп, но более для красы, нежели из настоящей нужды, ибо тулуп
обыкновенно накидывали они на одно плечо и сбрасывали при малейшем труде,
требующем движения.
Науки, искусства и поэзия издревле находились в Горюхине в довольно
цветущем состоянии. Сверх священника и церковных причетников, всегда
водились в нем грамотеи. Летописи упоминают о земском Терентии, жившем около
1767 году, умевшем писать не только правой, но и левою рукою. Сей
необыкновенный человек прославился в околотке сочинением всякого роду писем,
челобитьев, партикулярных пашпортов и т. п. Неоднократно пострадав за свое
искусство, услужливость и участие в разных замечательных происшествиях, он
умер уже в глубокой старости, в то самое время, как приучался писать правою
ногою, ибо почерка обеих рук его были уже слишком известны. Он играет, как
читатель увидит ниже, важную роль и в истории Горюхина.
Музыка была всегда любимое искусство образованных горюхинцев, балалайка
и волынка, услаждая чувствительные сердца, поныне раздаются в их жилищах,
особенно в древнем общественном здании, украшенном елкою и изображением
двуглавого орла.
Поэзия некогда процветала в древнем Горюхине. Доныне стихотворения
Архипа Лысого сохранились в памяти потомства.
В нежности не уступят они эклогам известного Виргилия, в красоте
воображения далеко превосходят они идиллии г-на Сумарокова. И хотя в
щеголеватости слога и уступают новейшим произведениям наших муз, но
равняются с ними затейливостию. и остроумием.
Приведем в пример сие сатирическое стихотворение: Ко боярскому двору
Антон староста идет, (2)
Бирки в пазухе несет, (2)
Боярину подает,
А боярин смотрит,
Ничего не смыслит.
Ах ты, староста Антон,
Обокрал бояр кругом,
Село по миру пустил,
Старостиху надарил.
Познакомя таким образом моего читателя с этнографическим и
статистическим состоянием Горюхина и со нравами и обычаями его обитателей,
приступим теперь к самому повествованию.
Образ правления в Горюхине несколько раз изменялся. Оно попеременно
находилось под властию старшин, выбранных миром, приказчиков, назначенных
помещиком, и наконец непосредственно под рукою самих помещиков. Выгоды и
невыгоды сих различных образов правления будут развиты мною в течение моего
повествования.
Основание Горюхина и первоначальное население оного покрыто мраком
неизвестности. Темные предания гласят, что некогда Горюхино было село
богатое и обширное, что все жители оного были зажиточны, что оброк собирали
единожды в год и отсылали неведомо кому на нескольких возах. В то время все
покупали дешево, а дорого продавали. Приказчиков не существовало, старосты
никого не обижали, обитатели работали мало, а жили припеваючи, и пастухи
стерегли стадо в сапогах. Мы не должны обольщаться сею очаровательною
картиною. Мысль о золотом веке сродна всем народам и доказывает только, что
люди никогда не довольны настоящим и, по опыту имея мало надежды на будущее,
украшают невозвратимое минувшее всеми цветами своего воображения. Вот что
достоверно:
Село Горюхино издревле принадлежало знаменитому роду Белкиных. Но
предки мои, владея многими другими отчинами, не обращали внимания на сию
отдаленную страну. Горюхино платило малую дань и управлялось старшинами,
избираемыми народом на вече, мирскою сходкою называемом.
Но в течение времени родовые владения Белкиных раздробились и пришли в
упадок. Обедневшие внуки богатого деда не могли отвыкнуть от роскошных своих
привычек и требовали прежнего полного дохода от имения, в десять крат уже
уменьшившегося. Грозные предписания следовали одно за другим. Староста читал
их на вече; старшины витийствовали, мир волновался, - а господа, вместо
двойного оброку, получали лукавые отговорки и смиренные жалобы, писанные на
засаленной бумаге и запечатанные грошом.
Мрачная туча висела над Горюхиным, а никто об ней и не помышлял. В
последний год властвования Трифона, последнего старосты, народом избранного,
в самый день храмового праздника, когда весь народ шумно окружал
увеселительное здание (кабаком в просторечии именуемое) или бродил по
улицам, обнявшись между собою и громко воспевая песни Архипа Лысого, въехала
в село плетеная крытая бричка, заложенная парою кляч едва живых; на козлах
сидел оборванный жид, а из брички высунулась голова в картузе и, казалось, с
любопытством смотрела на веселящийся народ. Жители встретили повозку смехом
и грубыми насмешками. (NВ. Свернув трубкою воскраия одежд, безумцы глумились
над еврейским возницею и восклицали смехотворно: "Жид, жид, ешь свиное
ухо!.." - Летопись горюхинского дьячка.) Но сколь изумились они, когда
бричка остановилась посреди села и когда приезжий, выпрыгнув из нее,
повелительным голосом потребовал старосты Трифона. Сей сановник находился в
увеселительном здании, откуда двое старшин почтительно вывели его под руки.
Незнакомец, посмотрев на него грозно, подал ему письмо и велел читать оное
немедленно. Старосты горюхинские имели обыкновение никогда ничего сами не
читать. Староста был неграмотен. Послали за земским Авдеем. Его нашли
неподалеку, спящего в переулке под забором, и привели незнакомцу. Но по
приводе или от внезапного испуга, или от горестного предчувствия, буквы
письма, четко написанного, показались ему отуманенными, и он не был в
состоянии их разобрать. Незнакомец, с ужасными проклятиями отослал спать
старосту Трифона и земского Авдея, отложил чтение письма до завтрашнего дня
и пошел в приказную избу, куда жид понес за ним и его маленький чемодан.
Горюхинцы с безмолвным изумлением смотрели на сие необыкновенное
происшествие, но вскоре бричка, жид и незнакомец были забыты. День кончился
шумно и весело - и Горюхино заснуло, не предвидя, что ожидало его.
С восходом утреннего солнца жители были пробуждены стуком в окошки и
призыванием на мирскую сходку. Граждане один за другим явились на двор
приказной избы, служивший вечевою площадию. Глаза их были мутны и красны,
лица опухлы; они, зевая и почесываясь, смотрели на человека в картузе, в
старом голубом кафтане, важно стоявшего на крыльце приказной избы, - и
старались припомнить себе черты его, когда-то ими виденные. Староста Трифон
и земский Авдей стояли подле него без шапки с видом подобострастия и
глубокой горести. "Все ли здесь?" - спросил незнакомец. "Все ли-ста здесь?"
- повторил староста. "Все-ста", - отвечали граждане. Тогда староста объявил,
что от барина получена грамота, и приказал земскому прочесть ее во услышание
мира. Авдей выступил и громогласно прочел следующее. (NВ. "Грамоту
грозновещую сию списах я у Трифона старосты, у него же хранилася она в
кивоте вместе с другими памятниками владычества его над Горюхиным". Я не мог
сам отыскать сего любопытного письма.)
Трифон Иванов!
Вручитель письма сего, поверенный мой **, едет в отчину мою село
Горюхино для поступления в управление оного. Немедленно по его прибытию
собрать мужиков и объявить им мою барскую волю, а именно: Приказаний
поверенного моего ** им, мужикам, слушаться, как моих собственных. А все,
чего он ни потребует, исполнять беспрекословно, в противном случае имеет он
** поступать с ними со всевозможною строгостию. К сему понудило меня их
бессовестное непослушание, и твое, Трифон Иванов, плутовское потворство.
Подписано NN.
Тогда **, растопыря ноги наподобие буквы хера и подбочась наподобие
ферта, произнес следующую краткую и выразительную речь: "Смотрите ж вы у
меня, не очень умничайте; вы, я знаю, народ избалованный, да я выбью дурь из
ваших голов небось скорее вчерашнего хмеля". Хмеля ни в одной голове уже не
было. Горюхинцы, как громом пораженные, повесили носы - и с ужасом разошлись
по домам.
ПРАВЛЕНИЕ ПРИКАЗЧИКА**
** принял бразды правления и приступил к исполнению своей политической
системы; она заслуживает особенного рассмотрения.
Главным основанием оной была следующая аксиома. Чем мужик богаче, тем
он избалованнее, чем беднее, тем смирнее. Вследствие сего ** старался о
смирности вотчины, как о главной крестьянской добродетели. Он потребовал
опись крестьянам, разделил их на богачей и бедняков. 1) Недоимки были
разложены меж зажиточных мужиков и взыскаемы с них со всевозможною
строгостию. 2) Недостаточные и празднолюбивые гуляки были немедленно
посажены на пашню, если же по его расчету труд их оказывался недостаточным,
то он отдавал их в батраки другим крестьянам, за что сии платили ему
добровольную дань, а отдаваемые в холопство имели полное право откупаться,
заплатя сверх недоимок двойной годовой оброк. Всякая общественная повинность
падала на зажиточных мужиков. Рекрутство же было торжеством корыстолюбивому
правителю; ибо от оного по очереди откупались все богатые мужики, пока,
наконец, выбор не падал на негодяя или разоренного *. Мирские сходки были
уничтожены. Оброк собирал он понемногу и круглый год сряду. Сверх того завел
он нечаянные сборы. Мужики, кажется, платили и не слишком более противу
прежнего, но никак не могли ни наработать, ни накопить достаточно денег. В
три года Горюхино совершенно обнищало.
Горюхино приуныло, базар запустел, песни Архипа Лысого умолкли.
Ребятишки пошли по миру. Половина мужиков была на пашне, а другая служила в
батраках; и день храмового праздника сделался, по выражению летописца, не
днем радости и ликования, но годовщиною печали и поминания горестного.
* Посадил окаянный приказчик Антона Тимофеева в железы, а старик
Тимофей сына откупил за 100 р.; а приказчик заковал Петрушку Еремеева, и
того откупил отец за 68 р., и хотел окаянный сковать Леху Тарасова, но тот
бежал в лес, и приказчик о том вельми крушился и свирепствовал во словесах,
а отвезли в город и отдали в рекруты Ваньку пьяницу (Донесение горюхинских
мужиков).
Читая "Рославлева", с изумлением увидела я, что завязка его основана на
истинном происшествии, слишком для меня известном. Некогда я была другом
несчастной женщины, выбранной г. Загоскиным в героини его повести. Он вновь
обратил внимание публики на происшествие забытое, разбудил чувства
негодования, усыпленные временем, и возмутил спокойствие могилы. Я буду
защитницею тени, - и читатель извинит слабость пера моего, уважив сердечные
мои побуждения. Буду принуждена много говорить о самой себе, потому что
судьба моя долго была связана с участью бедной моей подруги.
Меня вывезли в свет зимою 1811 года. Не стану описывать первых моих
впечатлений. Легко можно себе вообразить, что должна была чувствовать
шестнадцатилетняя девушка, променяв антресоли и учителей на беспрерывные
балы. Я предавалась вихрю веселия со всею живостию моих лет и еще не
размышляла... Жаль: тогдашнее время стоило наблюдения.
Между девицами, выехавшими вместе со мною, отличалась княжна ** (г.
Загоскин назвал ее Полиною, оставлю ей это имя). Мы скоро подружились вот по
какому случаю.
Брат мой, двадцатидвухлетний малый, принадлежал сословию тогдашних
франтов, он считался в Иностранной коллегии и жил в Москве, танцуя и
повесничая. Он влюбился в Полину и упросил меня сблизить наши домы. Брат был
идолом всего нашего семейства, а из меня делал, что хотел.
Сблизясь с Полиною из угождения к нему, вскоре я искренно к ней
привязалась. В ней было много странного и еще более привлекательного. Я еще
не понимала ее, а уже любила. Нечувствительно я стала смотреть ее глазами и
думать ее мыслями.
Отец Полины был заслуженный человек, то есть ездил цугом и носил ключ и
звезду, впрочем был ветрен и прост. Мать ее была, напротив, женщина
степенная и отличалась важностию и здравым смыслом.
Полина являлась везде; она окружена была поклонниками; с нею
любезничали - но она скучала, и скука придавала ей вид гордости и
холодности. Это чрезвычайно шло к ее греческому лицу и к черным бровям. Я
торжествовала, когда мои сатирические замечания наводили улыбку на это
правильное и скучающее лицо.
Полина чрезвычайно много читала и без всякого разбора. Ключ от
библиотеки отца ее был у ней. Библиотека большею частию состояла из
сочинений писателей XVIII века. Французская словесность, от Монтескье до
романов Кребильона, была ей знакома. Руссо знала она наизусть. В библиотеке
не было ни одной русской книги, кроме сочинений Сумарокова, которых Полина
никогда не раскрывала. Она сказывала мне, что с трудом разбирала русскую
печать, и, вероятно, ничего по-русски не читала, не исключая и стишков,
поднесенных ей московскими стихотворцами.
Здесь позволю себе маленькое отступление. Вот уже, слава богу, лет
тридцать, как бранят нас бедных за то, что мы по-русски не читаем и не умеем
(будто бы) изъясняться на отечественном языке (NВ: Автору "Юрия
Милославского" грех повторять пошлые обвинения. Мы все прочли его, и,
кажется, одной из нас обязан он и переводом своего романа на французский
язык.) Дело в том, что мы и рады бы читать по-русски; но словесность наша,
кажется, не старее Ломоносова и чрезвычайно еще ограниченна. Она, конечно,
представляет нам несколько отличных поэтов, но нельзя же ото всех читателей
требовать исключительной охоты к стихам. В прозе имеем мы только "Историю
Карамзина"; первые два или три романа появились два или три года назад,
между тем как во Франции, Англии и Германии книги одна другой замечательнее
следуют одна за другой. Мы не видим даже и переводов; а если и видим, то,
воля ваша, я все-таки предпочитаю оригиналы. Журналы наши занимательны для
наших литераторов. Мы принуждены все, известия и понятия, черпать из книг
иностранных; таким образом и мыслим мы на языке иностранном (по крайней мере
все те, которые мыслят и следуют за мыслями человеческого рода). В этом
признавались мне самые известные наши литераторы. Вечные жалобы наших
писателей на пренебрежение, в коем оставляем мы русские книги, похожи на
жалобы русских торговок, негодующих на то, что мы шляпки наши покупаем у
Сихлера и не довольствуемся произведениями костромских модисток. Обращаюсь к
моему предмету.
Воспоминания светской жизни обыкновенно слабы и ничтожны даже в эпоху
историческую. Однако ж появление в Москве одной путешественницы оставило во
мне глубокое впечатление. Эта путешественница - m-me de Stael {1}. Она
приехала летом, когда большая часть московских жителей разъехалась по
деревням. Русское гостеприимство засуетилось; не знали, как угостить славную
иностранку. Разумеется, давали ей обеды. Мужчины и дамы съезжались поглазеть
на нее и были по большей части недовольны ею. Они видели в ней
пятидесятилетнюю толстую бабу, одетую не по летам. Тон ее не понравился,
речи показались слишком длинны, а рукава слишком коротки. Отец Полины,
знавший m-me de Stael еще в Париже, дал ей обед, на который скликал всех
наших московских умников. Тут увидела я сочинительницу "Корины". Она сидела
на первом месте, облокотясь на стол, свертывая и развертывая прекрасными
пальцами трубочку из бумаги. Она казалась не в духе, несколько раз
принималась говорить и не могла разговориться. Наши умники ели и пили в свою
меру и, казалось, были гораздо более довольны ухою князя, нежели беседою
m-me de Staël. Дамы чинились. Те и другие только изредка прерывали
молчание, убежденные в ничтожестве своих мыслей и оробевшие при европейской
знаменитости. Во все время обеда Полина сидела как на иголках. Внимание
гостей разделено было между осетром и m-me de Stael. Ждали от нее поминутно
bon-mot; {2} наконец вырвалось у ней двусмыслие, и даже довольно смелое. Все
подхватили его, захохотали, поднялся шепот удивления; князь был вне себя от
радости. Я взглянула на Полину. Лицо ее пылало, и слезы показались на ее
глазах. Гости встали из-за стола, совершенно примиренные с m-me de Stael:
она сказала каламбур, который они поскакали развозить по городу.
"Что с тобою сделалось, ma chere? {3} - спросила я Полину, - неужели
шутка, немножко вольная, могла до такой степени тебя смутить?" - "Ах, милая,
- отвечала Полина, - я в отчаянии! Как ничтожно должно было показаться наше
большое общество этой необыкновенной женщине! Она привыкла быть окружена
людьми, которые ее понимают, для которых блестящее замечание, сильное
движение сердца, вдохновенное слово никогда не потеряны; она привыкла к